Текст книги "Днепр могучий"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
В ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
1
Манштейн снова и снова угрожает Киеву. «Опрокинуть русских в Днепр!» – вот его планы и чаяния. Об этом изо всех сил трубит фашистская пропаганда.
Весь день Ватутин провел в войсках и в штаб фронта возвратился безмерно усталым. Ясно, нужно удесятерить усилия, принять все меры к защите Киева. А лучшая защита – наступать. Угрозы немцев – еще не удар. Первый Украинский еще не обороняется, а наступает. Сегодня командующий поставил задачу танкистам Рыбалко – освободить Казатин, рассечь важную коммуникацию Манштейна.
Во время отсутствия Ватутина карта фронта значительно изменилась. Еще не выслушав доклада начальника штаба, командующий увидел новые синие стрелы, протянувшиеся к Житомиру и Казатину. Ясно, противник стягивает силы. Его группировка меняется не по дням, а по часам. Каковы эти силы? Что лучше – разбить их ударом на Казатин или?.. Ватутин на минуту задумался. Или принять удар немцев и разбить их, обороняясь? Решить такой вопрос не просто. Нужно многое изучить и продумать. Только после этого доложить в Ставку.
Удар на Казатин все же казался заманчивым, многообещающим. Но вдруг пришла шифровка Рыбалко. Он не может наступать на Казатин и просит разрешения перейти в Фастове к обороне. Сдвинув брови, Ватутин с досадой бросил карандаш на карту. И тут же, взяв себя в руки, неторопливо зашагал по комнате. Почему к обороне, если противник сильно потрепан и деморализован? А может быть, все-таки есть на это причины?
Командующий сопоставил возможности противника с реальной группировкой своих сил, и у него не оказалось обоснованных данных, чтобы отказаться от наступления. Но он не мог и не доверять Рыбалко.
– Машину! – приказал он адъютанту.
Через несколько минут юркий вездеход мчал командующего по разбитой дороге. Ватутин спешил в Фастов, чтобы во всем разобраться на месте…
Рыбалко доложил свои соображения. Пусть шелловская дивизия разбита и танки ее сожжены. Немцы стягивают резервы. Он назвал их, указал исходные позиции. Выдвижение дивизии Шелла – не частный эпизод. Манштейн, видимо, собирает ударную группировку. Для арьергардных боев он не стал бы расходовать свежие дивизии. Значит, разгром Шелла не должен успокаивать. За ним – крупные силы, способные нанести серьезный удар. А в тылу и на флангах наших танковых соединений недостаточно артиллерии. Житомир занят кавалерией, и там почти нет танков. Да и фланги наступающих сильно уязвимы.
Ватутин знал это. Больше того, он знал свои армии, имел данные о всех войсках, идущих из-за Днепра. Нет, у командующего еще слишком мало данных, чтобы принять такое поворотное решение, какого хочет Рыбалко. И все же Ватутин понимал: искушенный в боях генерал-танкист трезво оценивает обстановку, не считаться с которой нельзя. Что ж, пусть пока будет так – переждем одну ночь.
К вечеру, когда командующий возвратился в Киев, воздушная разведка доложила о подходе новых дивизий противника. Ватутин немедленно двинул на юг крупные силы танков. Туда же ушла и чехословацкая бригада. Он уточнил задачи войскам, передвинул свои резервы. Спешно создавал группировку, способную и наступать, и быть готовой к любым неожиданностям.
Но ночью многое осложнилось. На пути к Белой Церкви танкисты ворвались в расположение противника и, разгромив штаб, захватили важные документы. Это была эсэсовская дивизия «Райх», которую Манштейн спешно перебрасывал к Фастову с букринского плацдарма. Как выяснилось из документов, к Фастову двигалась чуть не вся букринская группировка. А к Житомиру и Казатину Манштейн стягивал свежие дивизии, прибывающие из Франции и Норвегии, из Германии и Югославии. Показания пленных еще более уточнили обстановку.
Сопоставив все, Ватутин совершенно ясно представил всю группировку Манштейна, у него теперь более пятидесяти дивизий, и десять из них танковые. Сильный кулак. Видно, жажда реванша не дает покоя старому фельдмаршалу, явно старавшемуся угодить Гитлеру.
Да, теперь можно доложить в Ставку – войскам Первого Украинского фронта необходима оборона.
2
Гитлер собрал сильные резервы и двинул их на Киев, чтобы сбросить русских в Днепр. На правом берегу реки снова завязались тяжелые, ожесточенные бои. Манштейну удалось овладеть Житомиром и развить успех в направлении по шоссе на Киев. У Фастова наш фронт оказался крепче. Лишь на узком участке крупные силы немецких танков смяли одну из дивизий и пробились к реке Тетерев. Фашистская печать расшумелась о победоносном наступлении германских войск, о трагическом поражении русских, о скором падении Киева. Особо безудержно превозносился Мантейфель и его седьмая танковая «Дивизия призраков».
В первый же день ее появления на фронте Ватутин говорил Хрущеву, нацеливая против синих стрел мантейфелевских частей красные стрелы танковых соединений войск фронта:
– «Дивизия призраков»… Я бы сказал, рискованная символика. Вы не находите, Никита Сергеевич?
– Эти «призраки», однако, представляют вполне реальную силу.
– Что ж, сделаем тогда эти «призраки», – окружая их на карте красными стрелами, продолжал командующий, – действительно призраками.
Ватутин знал, пройдут считанные дни, и Мантейфель будет разбит. Нет, не удастся ему выполнить личный приказ фюрера – ворваться в Киев. Киевское сражение не добавит лавров спесивому гитлеровскому генералу. Наоборот!
Ватутин тогда не мог знать, что через год, уже совсем на другом фронте, свои неудачи под Киевом Мантейфель постарается выместить на американцах. Однако и там, в злополучных Арденнах, ему, Мантейфелю, не удастся пригубить сладостный кубок победы: опять помешают русские. Помогая англичанам и американцам, попавшим в тяжелое положение, и спасая их, наши войска развернут грандиозное наступление на востоке как раз тогда, когда Мантейфель будет готов нанести американцам смертельное поражение.
Но в те дни, когда немцы рвались к Киеву, разгром «призраков» еще не решал задачи, и Ватутин понимал, как еще велика опасность: у Манштейна много сил. Очень много. Лишь на киевском направлении войск у него раз в десять больше, чем против англичан или американцев на любом их участке фронта. Даже только вот здесь, у Фастова, или вот тут, у станции Тетерев, у Манштейна больше танков, чем на африканском или итальянском фронтах, сомнительную славу которых так раздувает сейчас англо-американская пресса.
Хрущев и Ватутин стояли у расчерченной карты фронта, проникнутые сознанием величайшей ответственности и за судьбу Киева, который уже слышит канонаду приближающегося сражения, и за всех тружеников этой исстрадавшейся земли, жизнь которых снова подвергалась смертельной опасности.
Зазвонил телефон. Ватутин взял трубку и долго слушал. Докладывал командарм с центрального участка фронта. У Житомирского шоссе снова трудная обстановка.
– Требую стоять! – твердо сказал командующий. – Насмерть!
– Будет сделано все возможное, – пообещал командарм.
Ватутин нахмурился.
– Сейчас мало делать возможное, – сказал он сурово, – нужно делать необходимое. – И, положив трубку, приказал начальнику штаба произвести перестановку сил в интересах армии, с командующим которой только что разговаривал.
Канонада явственно доносилась сюда, в эту тихую комнату, а на завтра назначен митинг трудящихся, посвященный освобождению города. Но Хрущев и Ватутин были уверены в стойкости своих войск, доверяли их искусству и мужеству, знали силу резервов, которыми располагал фронт и которые шли сюда из-за Днепра. Нет, немцам больше не бывать в Киеве! В этом Хрущев и Ватутин не сомневались, потому и не отменили митинга.
3
Возвращаясь с пакетом из штаба дивизии, Зубец во всю мочь гнал мотоцикл. На крутом повороте он увидел сержанта, который, прихрамывая, тащился дорогой в сторону фронта. Зубец притормозил.
– Эй, хлопец, куда путь держишь?
– Из госпиталя. Свою дивизию разыскиваю. Не слыхал про такую? – назвал он ее номер и фамилию генерала.
Зубец не слыхал.
– Ты что же, сбежал, что ли? Ноге твоей еще в ремонте надо быть.
– По правде сказать, сам подался. Чего отлеживаться!
Семену понравилась откровенность сержанта. Славный парень. Красивый, статный. Глаза с искринкой. И видать, характер есть. Цену себе знает.
– Как звать-то тебя?
– Валей Шакиров.
– Э, да ты, видно, земляк нашему Сабиру. Садись, подвезу. Гостем у нас будешь. А Сабир такой человек – ахнешь!
Сдав в штаб пакет, Семен помчал гостя к разведчикам.
– Сабир, смотри, кого привез, – разыскав парторга, выпалил Зубец, представляя Шакирова.
Познакомились. Угостили Валея ужином. Оставили ночевать.
Весь вечер Сабир не отходил от гостя. Разговаривали то по-русски, то по-башкирски. Оказывается, они из одного района, с берегов Кара-Идели. В свое время немало кружили по горным тропам, лазили на Имантау, купались в одной реке. Правда, знать друг друга не знали, но их отцы вместе служили в легендарном отряде Блюхера, вместе с ним громили белых на башкирских землях, воевали под началом Чапаева.
Валей с азартом вспоминал о дорогих местах. А помнишь Чандар, ледяные заторы весной? А помнишь, какие там хариусы? А помнишь Белый ключ, что, выбиваясь из скалы, образует Голубое озеро, а затем водопадом рушится в реку?
Как мог не помнить Сабир! Там он бывал со своей Ганкой, там родился у него сын. Все, все до боли в сердце близко и дорого.
Уж не сама ли счастливая судьба свела их на фронте? А что, может, им и воевать вместе, как отцам в гражданскую? Как, Валей? Шакиров заколебался. На память об отцах, а? Валей все еще не решался. И хочется, и колется. Там, в своем полку, его все знают. Здесь же все внове. Но где он теперь, свой полк? И Сабир ему нравился! Земляк! Разве в самом деле остаться? А его примут тут? Документы у него в порядке. Потом и запросить можно.
Азатов все устроил. Прошла неделя-другая, и новичок прижился. Его полюбили. Знающий сапер, свойский парень…
Сегодня Валей Шакиров устал без конца минировать и разминировать, особенно впотьмах, на ощупь, что требует неимоверного внимания, тройного расхода физических и духовных сил. Впрочем, сержант не отчаивался: он любил свою опасную профессию, действовал сноровисто и точно, к чему приучал и бойцов отделения, ибо знал: сапер ошибается лишь раз в жизни.
Закончив установку мин у дороги, вдоль которой окопались роты Жарова, саперы направились было на отдых, но Валея снова вызвали к комбату. «Отдохнул называется! – беззлобно усмехнулся сержант своему желанию растянуться сейчас на ворохе душистых еловых веток. – Наверное, опять придется ставить мины». Жарова на месте не оказалось, и с Шакировым разговаривал Березин. Нет, сегодня больше не придется минировать. Дело совсем другое – Валея вызывают в Киев. Вот документы, вот адрес. Завтра быть на месте.
Зачем вызывают? И почему в Киев? Уж не пожаловались ли на него из госпиталя? Однако не в тыл же уехал – на фронт! Пусть не нашел своей дивизии, зато в другой воюет. Воюет же, черт возьми!
– Ты, друг, не набедокурил ли по дороге из госпиталя? А? – допытывался Березин.
Нет, Валей не набедокурил. Разве вот только раньше срока подался из госпиталя, без выписки. Видит, нога, ходит – ну и айда на фронт! Может, потому и вызывают. Да, он понимает, воевать обязан не там, где хочет, а там, где нужнее. Только теперь не поправишь дела. Виноват – пусть наказывают…
Наутро попутной машиной он без труда добрался до Киева. Всюду царило необычное оживление. Сержант знал – киевляне собираются на митинг по случаю освобождения города. Люди с тревогой прислушивались к гулу сражения, нараставшего с каждым днем. Не вернутся ли немцы в Киев? Устоят ли наши? И хоть каждый, кто разговаривал с сапером, понимал, много ли он может знать, простой сержант, даже если он и с самой передовой, – уверенные слова его успокаивали, тем более что по улицам к фронту грозно шли танки, а над головой с гулом проносились советские самолеты.
У памятника Тарасу Шевченко, где назначен митинг, – масса народу. Валей с трудом пробился поближе к трибуне. Выступал генерал. Он говорил о положении на фронтах, о победоносном наступлении советских войск, о контрнаступлении немцев. Вот уже две недели, неся колоссальные потери, они осатанело рвутся к Днепру.
Валей посмотрел по сторонам: суровые, сосредоточенные, полные решимости лица. Аплодируют дружно и жарко. Когда Валей снова посмотрел на трибуну, выступал уже другой генерал. Кто он такой? Видно, прослушал, когда объявили. Да, постой, постой, это же тот самый генерал, он еще машину дал отвезти Валея в госпиталь: Ватутин! Шакиров так и подался вперед. Орден тогда обещал. Конечно, где ему было вспомнить о Шакирове! Да и не в ордене дело – за доброе слово спасибо.
Еще перед открытием митинга из оперативного управления привезли спешное донесение. На Житомирском шоссе немцы продвинулись вперед на семь-восемь километров и развивают успех в направлении на Киев. Сначала прочитал Ватутин, потом Хрущев. Оба молча переглянулись и без слов поняли друг друга. Митинга не откладывать!
Пока Ватутин говорил о войсках фронта, Хрущев все время оставался на трибуне. Сминая в кармане донесение, он спокойно глядел на тысячи людей, ловивших каждое слово, на строгое лицо великого кобзаря, величественная фигура которого высилась на постаменте, как бы напоминая обо всем высоком, за что идет смертельная борьба на подступах к городу.
Гул сражения явно нарастал.
В тот самый момент, когда Ватутин говорил, что войска фронта сделают все, чтобы ускорить окончательную победу, на трибуну снова поднялся офицер оперативного управления и подал члену Военного совета второе донесение: немцы продвинулись на десять – двенадцать километров. Сдерживая волнение, Хрущев все так же спокойно глядел на людей.
Хрущев знал о принятых контрмерах. Оставалось терпеливо ждать. Он ясно представлял себе Житомирскую магистраль. Просто не верилось, что в местах, где он был сегодня утром, уже снова немцы. Что же еще предпринять?
Ватутин закончил, и Хрущев отдал ему оба донесения и тихо сказал командующему: «Митинг закончим, как наметили». Ватутин не возражал. Он тоже за выдержку и твердость.
Когда заговорил Хрущев, киевляне невольно потянулись вперед. Ведь еще до войны они не раз встречались с ним на заводах и в колхозах, на праздничных торжествах. Сейчас секретарь Центрального Комитета говорил все более и более воодушевляясь, и голос его звучал уверенно и твердо. Хрущев говорил о мудрости партии, о великом подвиге армии и народа, и люди верили: не бывать немцам снова в Киеве.
Вместе с последним из ораторов на трибуну в третий раз поднялся офицер оперативного управления. Хрущев первым прочитал донесение и протянул его Ватутину. Немцы еще продвинулись на четыре-пять километров. «Осталось письмо», – тихо сказал Хрущев командующему. Тот утвердительно кивнул головой, взглянул на часы и ответил: «Назначенные контрсилы вступили в бой. Остановим!»
На митинге было принято письмо украинского народа народу русскому. Огненные слова этого письма были гимном дружбе между народами-братьями.
Сойдя с трибуны, Хрущев вглядывался в лица киевлян, и они его радовали. Немцы только вчера сбросили листовки, в которых сегодня обещали быть в Киеве. Пятьдесят фашистских дивизий бешено рвутся к Днепру. Весь Киев слышит все нарастающий гул их орудий. Но эти люди, столько пережившие за черные дни оккупации, не верят вражеским листовкам. Они верят в свою армию, в свою победу.
4
Шакиров шел с митинга, забыв о всех своих волнениях по случаю загадочного вызова. Он не вспомнил о них и тогда, когда поднимался на второй этаж высокого здания, куда пришел по адресу. Лишь после того как проверили его документы и сказали «обождите», он снова в тревоге подумал, зачем же все-таки его вызвали.
Ждать пришлось около часа. Бесшумно приходили и уходили офицеры и генералы всех рангов. Ну и начальства! Потом дежурный офицер пригласил Шакирова с собой. Валей несмело шагнул по ковровой дорожке. За дверью оказалась просторная строгая комната, столы с военными картами, много телефонов. Посередине комнаты стоял генерал, невысокий, ладный, с простым мужественным лицом. Валей сразу узнал его и от неожиданности оторопел.
– А, сапер! – шагнул ему навстречу Ватутин. – Ну, здравствуй!
Да, сам Ватутин, которого только что слушал весь Киев, тот самый генерал, что дал свою машину отвезти Валея в госпиталь.
– Здравия желаю, товарищ командующий, – чуть оправившись, вытянулся он перед генералом. – Сержант Шакиров по вашему вызову…
– Вот и славно, – подошел Ватутин совсем близко. – Долго же я тебя, однако, искал. Так, значит, поправился, опять воюешь?
– Так точно, товарищ командующий!
– Хорошо, очень хорошо, – похвалил Ватутин, беря от адъютанта небольшую красную коробочку. – От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР вручаю вам, сержант Шакиров, орден Ленина.
– Служу Советскому Союзу!
Сержант вдруг разволновался и покраснел.
– Не знаю, товарищ командующий, имею ли я право на орден…
– Что случилось?
– Видите ли… я раньше срока ушел из госпиталя. Тут бои такие, верите, не мог лежать…
Только что нахмурившееся лицо Ватутина смягчилось.
– Об этом взводному своему доложишь, – добродушно-хитрая улыбка мелькнула на лице командующего. – Найдет нужным – накажет.
Потом Ватутин подошел к Шакирову и приколол к его груди орден.
– Воюй так же честно, геройски, как раньше.
У Валея перехватило дыхание, и он негромко, но с какой-то особенной силой ответил:
– Сил не пощажу, товарищ командующий. Жизни самой…
Оставшись один, командующий фронтом долго стоял у окна, обращенного к реке. Синий-синий Днепр переливался под чистым осенним небом. Привольно и гордо катил он свои воды мимо древнего города. Живые картины истории вставали перед глазами Ватутина, а он думал о том, что как бы ни величественно было прошлое, оно меркнет перед сегодняшним днем. Нет, ни с чем нельзя сравнить тот беспримерный подвиг, который совершали сейчас советские люди на древних днепровских берегах.
Вошел офицер особых поручений, и дела насущного дня целиком поглотили командующего.
– Это все почта? – изумился он, глядя на объемистую пачку в руках офицера. – А ну давай.
Офицер положил на стол груду писем.
– Да, – шутливо вздохнул командующий, – и времени нет, и не читать нельзя.
Однако как много писем и какое разнообразие адресов: Москва, Ашхабад, Мурманск, Свердловск, Уфа, Хабаровск, Тбилиси, Тула, Ленинград, Новосибирск, Орел!..
– Да тут весь Советский Союз! – подивился Ватутин, распечатывая первый конверт.
«Дорогой товарищ генерал! Спасибо вам, что вернули нам маму. Она приехала из Киева. Тысячу раз спасибо. Петя и Оля».
Ватутин еще и еще перечитал письмо, и мягкая улыбка осветила его мужественное лицо.
«День и ночь молюсь за вас, за всю армию, нашу спасительницу-освободительницу», —
писала старушка из Тулы.
А вот пишет Вадик Онищенко из Бийска:
«Бейте их и спереду и с тылу, чтоб насовсем не осталось. Они убили мою маму, а папа на вашем фронте».
«Спасибо за Киев, дорогой Николай Федорович, – писали магнитогорцы. – Подвиги ваших войск никогда не забудутся. Приведется воевать – долг свой выполним с честью, а пока, не жалея сил, варим первосортную сталь».
Командующий читал письмо за письмом, восхищаясь людьми, чьи руки добывали уголь, рубили лес, ковали оружие, и никто не жалел сил для фронта, для победы. Иногда Ватутин отрывался от писем и долго сосредоточенно думал. О чем? Наверное, о народе, из недр которого вышел, верным сыном которого был.
«ПРИЗРАКИ» СТАНОВЯТСЯ ПРИЗРАКАМИ
1
Пролетел вражеский самолет и высыпал над передним краем тысячи листовок.
– Синяя саранча, – сказал Самохин, глядя на колышущиеся в воздухе синие бумажки.
– Беззубая только, – добавил Жаров, подбирая одну из них, угодившую прямо на бруствер окопа.
«28 ноября мои доблестные войска снова будут в Киеве. Адольф Гитлер», —
прочел Андрей слова, оттиснутые крупными буквами на синей бумаге. На обратной стороне был напечатан пропуск в плен.
– Вот нахалы, ну чисто нахалы! Однако это они не от хорошей жизни, – зло усмехнулся Жаров.
– Так-то оно так, – согласился Самохин. – Только кабы они вот с этой горы, – он указал на позицию противника, – не прыгнули нам на плечи.
– Теперь не успеют, – возразил комбат.
Андрею известны показания пленных. Они в один голос твердили: фюрер решил утопить в Днепре войска Ватутина. А теперь, выходит, уточняют сроки: 28 ноября – через неделю, значит. Как бы не так!
Обыкновенную высоту с отметкой «222» немцы назвали горой, дав ей на кодированной карте сказочно-поэтическое имя «Золотой ключик». Если верить пленным, Манштейн выдвинул сюда непобедимую «Дивизию призраков». В Африке воевала, сам Роммель ею командовал. А Мантейфель, ее теперешний командир, превозносится до небес. Любимец фюрера. Имеет его личный приказ ворваться в Киев.
Да, тяжело пришлось в последние дни. Немало оставили завоеванных рубежей, пока не отошли вот сюда, на эту злосчастную высоту. Шесть раз переходила из рук в руки, и опять у немцев. Сказать только – шесть раз! Вся кровью пропитана. Роты Капустина совсем поредели, и их уже не поставишь на главном направлении. Потому седьмой штурм выпал на долю батальона Жарова. Андрей сознавал, конечно, что весь их полк – лишь малая часть сил, нацеленных на пресловутых «призраков». Общий натиск будет на большом фронте. Однако главный удар здесь по высоте. Задача Жарова – пробить брешь. Сзади большие силы: танки, мотопехота. Однако трудный орешек эта высота. А посмотришь, у подножия – домики, палисаднички, стога соломы. Ну прямо мирный сельский пейзаж. Кажется, вот выйдут сейчас украинские девчата и заспивают песню.
– Нынче весь успех зависит от нас, – с подчеркнутой гордостью сказал Самохин.
– Да, и от нас. От каждого из нас.
Вчера приезжал командарм. Он проверил, как готовы передовые части. Сказал, чтоб никакой заминки, только темп и темп. Общая задача операции сводилась к тому, чтобы не только разбить мантейфелевских «призраков», но и разгромить все силы, рвущиеся к Киеву. Жаров представил себе общий размах операции и почувствовал, какая огромная ответственность ложится на его, жаровские, плечи и на плечи тысяч и тысяч людей – от рядового солдата до командующего фронтом.
Самохин показывал комбату позиции взвода. Во всем чувствовалась близость атаки. Бойцы не суетились, казались более сдержанными в словах и жестах. Все – в ожидании боя. Андрею невольно передавалось боевое нетерпение солдат, радовала их строгая собранность.
Осмотром комбат остался доволен и похвалил командира.
«А что, если попросить роту? – шагая за Жаровым, колебался Самохин. – Может, дерзнуть? А то жди, когда он снова похвалит». Но благоразумие взяло верх. Нет, рано еще.
Румянцева Жаров застал на командном пункте. Собрав офицеров роты, комбат еще и еще раз напоминал: главное – огонь и удар! Огонь, чтоб обеспечить удар. Удар, чтоб смять противника.
Жаров все чаще приглядывался к Румянцеву. Нет, он не ошибся в нем. Неплохой ротный. В бою спокоен, осмотрителен, расчетлив. И все-таки чего-то Румянцеву не хватало. Но чего? Пожалуй, порыва, боевого азарта, страсти. А это для командира качества, ох какие немаловажные! И этим качествам Румянцеву следовало бы поучиться. У кого? Да, конечно же, у Самохина. Да, да, у Самохина.
И комбат прямо и откровенно сказал об этом Румянцеву.
– У Самохина? – оторопело переспросил Румянцев.
– Да, учиться у него порыву, умению действовать стремительно, так же как и ему нужно учиться у вас – и много учиться – расчету и выдержке. Не смущайтесь, – продолжал комбат, заметив, как кровь ударила офицеру в лицо, – отбросьте ложные амбиции, подумайте обо всем серьезно, и вы станете настоящим командиром.
– Учту, товарищ капитан.
Комбат помог Румянцеву посмотреть на себя как бы со стороны. Сразу вдруг припомнилось многое, чего Яков не замечал раньше. Ему хотелось всегда быть строгим, но справедливым начальником, а о нем говорили: «Ледяной характер». В самом деле, он слишком холоден, слишком равнодушен, что отгораживает его от людей. И не слишком ли он осторожен? Не слишком ли боится риска?
– Знаешь, что сказал мне комбат? – спросил Румянцев Леона, когда они остались вдвоем. – Сказал, будто мне недостает боевитости, напора. Как ты думаешь?
– Что ж, он попал в самую точку.
– И знаешь, у кого посоветовал учиться?
– Верно, себя в пример поставил.
– Нет, тебя.
– Меня? – удивился Самохин.
– Сказал, мне нужно учиться у тебя порыву, задору, так же как тебе следует учиться у меня трезвому расчету и выдержке.
– Выходит, две половинки: склей – и командир. А врозь – ни то ни се…
– Нет, он хочет иметь двух командиров. Без изъянов.
На этом и оборвался их разговор: близилось время атаки.
2
Когда Кареман возвратился из Киева, товарищи его не узнали. Лицо осунулось, глаза провалились, горестно сжатые губы как мел. Увидев его в окопе, Зубец сразу понял: случилось непоправимое.
– Юст, ты нашел своих? – с тревогой спросил он.
Кареман горестно покачал головой.
– И жена и дочь в Бабьем яру…
Неподалеку гулко рвались снаряды, дробно стучал пулемет, звонко лопались винтовочные выстрелы. Юст ничего не слышал. Он сидел, зажав меж коленей автомат, и смотрел в одну точку с таким выражением, будто ему нет никакого дела до того, что здесь происходит.
– Может, поешь? – несмело спросил Зубец.
Нет, ему ничего не нужно.
– Отдохни. Хочешь, постелю? Полежи, пока тихо.
Юст опять отказался.
Подошли еще разведчики. Зубец приложил палец к губам, и Юста никто не расспрашивал. Покурили молча. Тягостное молчание нарушил старый бронебойщик.
– А ты поговори, сынок, – участливо придвинулся он к Кареману. – Отвори душу. Легче станет.
– Ну что я скажу, Тарас Григорьевич? Тяжко мне, тяжко. А мне ли только? Ведь сто тысяч сгубили. Понимаете, сто тысяч! А мое горе – капля в море.
– Горькая капля, сынок.
– Что и говорить. Вспомнишь, просто в глазах темнеет.
– Конечно, силен, кто валит, а еще сильнее, кто подымается, – начал было Голев.
– Говорят и по-другому, – перебил его Соколов. – Если сабля твоя светла, молодец, глазам твоим темно не будет! Так, Валей, кажется, говорят у вас, – повернулся он к Шакирову.
– Так, так, – отозвался молодой башкир, подсев к Кареману. – Только не думаю, чтобы сабля Юста вдруг потемнела.
– Да, еще сильнее, кто подымается, – выждав, вернулся к своей мысли Голев. – А мы не то что поднялись, а в добрый час и размахнулись, и ударили. Темнеет в глазах, говоришь, – это не только от боли, – и от ярости. Расскажи-ка про все, что видел, слышал, чтобы и другие знали. Нам это сил прибавит в бою за ту вон гору, – показал уралец на позиции противника.
Юст поднял глаза и взглянул туда же. Вон откуда они снова лезут на Киев. Чтоб опять слезы, кровь, смерть? Чтоб новые муки? Нет, нет. Юст обвел взглядом товарищей. Скоро им всем в атаку. Как же можно молчать!
– Не иду, а лечу по Киеву, – тихо заговорил он, посматривая на бойцов. – Спешу и боюсь. Каждая улица обжигает душу. Вот сквер. Здесь не раз гуляли с женой, тут она в коляске катала дочку. Смотрю, деревья повырублены, изгородь порушена. Еще дальше клуб. Здесь она выступала с песнями. Только на месте клуба – один черный пепел. Спешу, и все больше щемит сердце. Целые улицы – в развалинах. Как уцелеть в таком аду? Наконец, и дом, где оставил их обеих. Целехонький. А сердце выскочить готово. Страшно войти. Как шагнуть за порог? Шагнул все-таки. Шагнул и опустил руки. Чужие люди. Долго и взволнованно говорили они. Ничего не помню, кроме одного – «убиты!» Я побрел той дорогой. Дорогой ужаса. Дорогой смерти. По ней гнали тысячи безвинных. По ней гнали и моих. Разве пересказать, что перечувствовал? В груди и сейчас горит…
Глеб до боли стиснул зубы и, щелкнув затвором, молча ушел на позицию. Зубец уставился в одну точку и не проронил ни слова. Голев опустил голову. А Оля сидела с заплаканными глазами. Прошла минута, две, и вдруг грянул залп. Земля вздрогнула и качнулась. Бойцы выскочили и цепочкой растянулись по траншее.
Поднявшись, Юст шагнул к Сабиру.
– На, возьми мое заявление, – протянул он вчетверо сложенный лист. – В партию хочу.
Парторг одобрительно посмотрел на солдата и молча пожал ему руку.
Юст огляделся. Пологие скаты горы давно потонули в клубах огня и дыма. Пройдет минута-другая, и он, Юст Кареман, вымахнет из узкого окопа, и никакой огонь его не остановит. Никакой!
3
Ураганный огонь гремел по всему фронту. Артиллерия и авиация обрушили на позиции противника сотни тонн огненного металла. Поглядывая на часы, Андрей терпеливо ожидал сигнала атаки. Но вот и серия красных ракет. Шквал огня шагнул за гребень, но позиции противника, к которым устремились цепи атакующих, некоторое время еще оставались в черном дыму, смешанном с вздыбленной землей. Пошли! На назначенном рубеже танки обогнали пехоту, и Андрей ощутил, как бойцы смелее двинулись за машинами. Передний край врага вдруг вспыхнул встречными выстрелами. Задымила одна из «тридцатьчетверок», с другой снарядом сорвало башню. Бойцы ракетами и трассирующими пулями обозначали цели танкам и самоходкам. Рота Румянцева вдруг замедлила движение и потеряла темп. Сколько ни кричал он, сколько ни требовал подняться в атаку, – не помогало. Видно, треск стрельбы и грохот разрывов заглушал его голос. Яков провел рукой по лбу. Она стала мокрой. Вот тебе и порыв! Мучительно напрягая голос, он еще и еще пытался поднять цепь. Все напрасно.
Чуть погодя Жаров приказал ему усилить огонь перед ротой Назаренко. Румянцеву удалось на какое-то время ослепить противника. Еще натиск, и взводы Назаренко вместе с танками ворвались на гребень.
– Вперед! Слышите, вперед! – обрушился комбат на Румянцева. Яков невольно почувствовал такой накал в голосе Жарова, что мигом вскочил и зычным голосом поднял роту. В тоне команды, в жестах, во всей фигуре командира было столько решительности, что бойцы дружно устремились за ним. Схватка была короткой. На гребне горы задымили еще два танка и самоходка. Но вторая волна машин с автоматчиками на броне стремительно вынеслась к вражеской траншее. Перевалив за гребень, бой вступил в решающую фазу.
С командного пункта, перемещенного теперь на гребень высоты, Жарову открылась картина разгрома «призраков». Танки перемешались. Все потонуло в огне, в дыму, в грохоте. В пробитую брешь шли и шли «тридцатьчетверки». Они уже хозяйничали за гребнем на широком пространстве. Всюду черные туши «тигров» и «пантер», еще дымящиеся «фердинанды и трупы, трупы без конца…
«Золотой ключик» оказался поистине волшебным: он открывал путь к новым победам.
4
Как ни устал Андрей сегодня, а уснуть не мог: еще не улеглись волнения, пережитые в этом тяжелом бою, и нервы были напряжены. Немцы потеряли еще один рубеж. Больше того, они лишились выгодного плацдарма, с которого приготовились к прыжку на Киев. Их пленные сегодня не столь спесивы. Многие из них уже не верят в возможность выстоять против напора русских. Пленный офицер так и заявил на допросе: у вас, мол, колдовские силы, их не сдержать. Не колдовские, а народные! В этом все дело.
