Текст книги "Днепр могучий"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Он провел рукой по мокрому лицу. Ладонь оказалась в крови. В плече – острая боль. Саднило локоть. Страшно звенело в ушах. Ранен! Может, и его дни и часы уже сочтены, и он последний раз видит это хмурое небо. Нет, только не умирать! К черту отчаяние! Жить, и никаких гвоздей! Жить, жить, жить!!!
Березин огляделся и прислушался. Похоже, бой уже отгремел. К нему спешил Пашин, чтобы помочь добраться до штаба. Но Григорий запротестовал. Он сам. Надо скорее помочь Покровскому.
– Вон он, – указал Березин на кювет у дороги, – наверно, кровью истекает.
Разведчики осторожно подняли израненного сержанта, уложили на плащ-палатку и понесли на медпункт. Щербинин встретил Березина на дороге.
– Видишь, подбили все-таки, – улыбнулся замполит своему командиру, словно оправдываясь, как бывало с ним всегда, если проигрывал партию в шахматы.
– Эх, мать честная, – загоревал батя. – Не уберегся…
– Знал бы, как говорится, соломки подстелил…
– Куда угодило, серьезно?..
– В лицо и в руку – пустяки, а в плечо, кажется, серьезно. Вроде осколок в мякоти.
– Я машину тебе подготовил.
– Ну нет, в госпиталь не поеду.
– Ты не горячись, дело нешуточное.
– Сказал, не поеду.
– Может случиться хуже: руку потеряешь.
– Не поеду.
– Тогда я врача сюда вызову, пусть осмотрит.
– Не надо, ему сейчас не до меня.
– Что еще там?
– Покровский тяжело ранен, – с горечью произнес Березин, – и боюсь, смертельно.
– Где же он?
– На медпункт понесли. Давай сходим. Там и врачу покажусь – пусть посмотрит.
Покровский лежал на узком и длинном столе. Полковой врач заканчивал перевязки. Марлевые бинты уже белели на обеих руках, на шее, перевязаны были обе ноги. Сейчас бинтовались грудь и живот.
Иссиня-бледное лицо осунулось. Под глазами, которых не видно из-под опущенных век, совсем потемнело. Губы искусаны в кровь. На лице застыло мучительное ощущение боли, хотя с губ не срывалось ни одного стона.
– Ну как?.. – спросил Березин, указывая глазами на распластанное тело раненого.
Врач безнадежно махнул рукой, а вслух сказал:
– Сейчас перевяжем и срочно отправим.
Покровский чуть приоткрыл глаза.
– Проститься пришли? Спасибо…
– Крепись, дорогой, крепись, – склонился над ним Щербинин. – Не таких вылечивают…
– Ой нет! Рад бы, да нельзя уж: сильно покалечил немец.
– Как еще подлечат! – стал подбадривать и Березин.
– Отстрелялся сержант Покровский, – произнес он тихо и отрешенно. – Отстрелялся…
– Погоди убиваться, – убежденно продолжал Березин, – мы еще повоюем вместе с тобой.
– Хотел бы, ой как хотел бы, а не доведется. Отвоевался…
У Щербинина перехватило дыхание. Что сказать этому мужественному солдату? И разве нужны ему слова утешения? Его мысли, чувства полны ожиданием неотвратимого. Он чувствует, даже более – знает, что умрет. И единственно, что мучит его, – сожаление, что не сможет уже ничего больше сделать хорошего в жизни.
– Мне совсем не страшно, товарищи, ничуть не страшно и не жаль себя. Лишь за семью больно… Сколько слез там будет!.. – тяжко, с хрипом вздохнул.
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетела Таня. На мгновение остолбенела, увидев раненого, и с плачем бросилась к нему.
– Севушка, родной мой!
Но раненый уже не отвечал и был далек от всего на свете. Лицо его покрывала белизна, и вот уже безжизненным стало истерзанное тело солдата.
4
Ровно в полночь шквал огня обрушился на позиции полка Щербинина. Задрожала земля, и вспышки разрывов озарили небо и землю. Гремел весь передний край, и трудно, очень трудно было решить, где же сосредоточены главные усилия противника. Только спустя несколько минут, разобравшись в этой сумятице огня, Щербинин понял: немцы будут рваться вдоль дороги. Значит, Вольф не обманул!
Вскоре огневой шквал разрывов стал перемещаться в глубину, образуя неширокий коридор, окаймляя шоссейную дорогу, по которой устремились танки и самоходки «викингов». Этого только и ждал Щербинин.
По условному сигналу мощные ракеты ярко осветили всю местность, и уничтожающий контрогонь в упор был столь внезапен, что «викинги» заколебались. Движение танков, стремительно ворвавшихся на дорогу, стало нерешительным. Их в лоб расстреливали орудия. С обочин дороги истребители забрасывали гранатами и били из бронебоек. Под гусеницами машин рвались противотанковые мины. Били отовсюду – и с фронта, и с флангов, и с тыла. Настоящий коридор смерти!
Где-то взорвался подбитый танк, всюду лязг и звон металла, беспрерывные выстрелы и гром разрывов, брызги искр от брони. Один из «тигров» наскочил на свою же машину, застрявшую у обочины дороги, и, высоко задрав лобовую часть, встал почти на дыбы.
«Викинги» отпрянули, оставив много подбитых и охваченных пламенем машин, и затаились надолго. Лишь к полудню они ответили сильным огнем. Но их танки и пехота не показывались вовсе.
С рассветом Щербинин осмотрел поле боя. В смертельном оцепенении здесь застыли уже отдымившие «тигры» и «пантеры». У одних разворочена сталь на борту или на корме. У других изуродованы башни, погнуты стволы орудий. А на холодной и мокрой земле всюду трупы эсэсовцев.
А днем было видно, как по дорогам за линией фронта вытянулись немецкие обозы. Что это? Демонстрация или перегруппировка? И не сделал ли противник вывода, что здесь не место для прорыва из кольца?
Днем Жарова вызвали в штаб дивизии, и еще по пути Андрей долго гадал, зачем он столь спешно понадобился Виногорову.
Дело оказалось весьма щекотливым. Полковник предложил ему новую должность – первого помощника начальника штаба. Конечно, заманчиво. Не шутка сказать – штаб дивизии! Тут тебе и кругозор другой, и – чего греха таить – беспокойства поменьше. Но Андрей не колебался. Оставить свой батальон, уйти из родного полка? Нет! Когда-нибудь он, может быть, и подумает о штабной работе, только не теперь. Ясно, как офицер, он выполнит любой приказ, но поскольку спрашивается его мнение, то Жаров против нового назначения. Да, против.
И комбат все начистоту сказал Виногорову.
Комдив не стал настаивать. Боевой командир, он понимал Жарова.
Возвращался Андрей с Пашиным, который тоже был вызван к начальнику разведки дивизии. Разбитые и раскисшие дороги выматывают коней, и они еле плетутся. Уже которые сутки льет мелкий холодный дождь.
В густой тьме ничего не видно, а феерические сполохи ракет, не гаснущие над Шандеровкой, слепили вовсе. Атаки там не прекращались ни днем ни ночью, и ожесточение борьбы нарастало с каждым часом.
– Без устали гремит, – сказал Пашин, указывая на Шандеровку, откуда доносился грозный шум боя.
– Горячий рубеж!
– Раскаленный!
– И все же их конец недалек, – добавил Жаров. – Просто упрямство обреченных и подневольных.
– Пора бы и образумиться: уроков немало.
У развилки дорог Пашин расстался с комбатом: ему нужно заехать в Шандеровку и получить последние данные о противнике в соседнем полку. Молодой офицер повернул налево и, махнув рукой Жарову, зарысил по грязной дороге.
Выбравшись на ровный участок грейдера, Андрей пустил коня внамет и вскоре догнал нескольких всадников. Оказывается, Капустин и с ним семеро автоматчиков. Щербинин послал его принять пополнение. Оставив колонну на попечение одного из сержантов, он торопился в Нова-Буду, чтобы там отогреться, пока догонит колонна.
– А я думаю, кто это со свитой скачет. Не командарм ли, часом? – усмехнулся Жаров.
– Осторожность не порок, – огрызнулся Капустин.
Некоторое время ехали молча. Капустин пожевывал тонкими губами, хмурился. Недолюбливал он Жарова. Недолюбливал и завидовал ему. Его молодости. Его смелости. Его открытой людям душе.
Потом все-таки разговор завязался. О боях, об окруженной группировке немцев.
– Без всесокрушающего удара тут не обойтись, – сказал Жаров.
Они ехали с Капустиным впереди, а автоматчики в нескольких шагах сзади.
– Я бы предпочитал уничтожающий огонь, – не соглашался Капустин. – Легче и спокойнее: бей и долби, пока не доканаешь.
– А борьбу затянешь? Это как?
– Долго не всегда плохо.
– И не всегда хорошо, чаще даже совсем плохо.
– Зато безопаснее.
– Будем медлить – кольцо свяжет нас по рукам и ногам. Не ударим мы – ударит, собрав силы, противник. Без удара, без наступления нет победы. Все уставы об этом. И боевой опыт тоже.
– Устав не стена, – усмехнулся Капустин, повторяя фразу, когда-то сказанную Жаровым.
Подъезжали к деревне, и Жаров замолчал. Убедить Капустина все равно невозможно: упрямый человек и тяжелый.
Офицеры заехали на промежуточный дивизионный пункт связи, размещавшийся в Нова-Буде. Связисты угостили их чаем, предложили отдохнуть. Капустин сразу же расположился как дома. Ему ждать свою колонну. А Жаров, выпив кружку чаю, заспешил в полк.
Едва комбат отъехал три-четыре километра, как позади раздались залповые разрывы снарядов. Били из района Шандеровки по Нова-Буде. «Капустин, наверное, спать завалился, – усмехнулся Жаров, – а тут такой концерт. Вот уж поди-ка клянет весь белый свет».
Андрей попридержал коня и поехал шагом. Покачиваясь в седле, думал о событиях последних дней. Их, этих событий, могло бы хватить и на год, а они уложились в две недели. Как напряжено время!
Мысли Андрея перенеслись в родной полк. Он представил себе Щербинина. Наверное, сидит на КП и пробирает минометчиков за слабый огонь. Черезова – за долгое молчание. Юрова – за строптивость. Звонит в подразделения и, когда рвется связь, идет к рации, поругивая и связистов, и противника. Да и его, Андрея, поди-ка не раз помянул крепким словцом за задержку: дорвался, дескать, до штабного рая.
А Березин, как и всегда, наверняка весь в хлопотах. Он ведь не уснет, если не побывает во всех подразделениях. «А как же иначе! – будет оправдываться он перед Щербининым. – И сюда надо и туда. И здесь тяжело, и там опасно. Уж такая должность».
Размышляя о людях, с которыми его свела судьба в полку, с кем он накрепко породнился в боях и походах, Андрей все больше и больше проникался чувством привязанности к ним и не мыслил себя без них, без всего того, к чему прикипел душой. Нет, он правильно поступил, отказавшись от прелестей штабной жизни. Правильно!
На командном пункте полка Жаров застал одного Щербинина. Офицеры разошлись по подразделениям.
– Приехал? – хмурясь, спросил командир полка.
– И с новой задачей…
– Наступать?
– Так точно. Вот приказ.
Продолжая хмуриться, Щербинин прочитал выписку из приказа.
– Раз надо – ударим, – свертывая бумагу, сказал Щербинин. – Только вы там в штабе уж не обессудьте, если что не так будет. Сделайте нам, грешным, снисхождение.
Андрей молчал, едва подавляя смех.
– Ну, вот что, – уже накаляясь, сказал батя, – батальон Юрову сдашь, и скатертью дорога. Не поминай лихом.
«Ну, теперь хватит», – решил Андрей и с ангельским простодушием, впервые называя Щербинина по имени-отчеству, сказал:
– А я ведь отказался от назначения, Николай Петрович. Разве вам не сообщил Виногоров?
Щербинин на миг растерялся, глядел широко открытыми глазами, потом медвежковато сгреб Жарова за плечи и басовито загрохотал:
– Ах ты сукин сын! Ах ты варнак несчастный! Ты ж еще меня и разыгрывать?!
И повернувшись в угол, где подремывал ординарец, батя крикнул:
– Ужин подавай. И по чарке!
Едва Щербинин и Жаров успели поужинать, как позвонили из штаба дивизии и предупредили: быть особенно бдительными. Вся обстановка крайне осложнилась. Ударные силы противника обрушены на Шандеровку. Из района Лисянки и в направлении Звенигородки немцы крупными силами наносят встречные удары. По всем данным – новая попытка выручить окруженных.
– Каковы их успехи? – спросил Щербинин у начальника штадива.
– С внешнего фронта продвижения почти нет. А дивизии, ударившие из кольца, заняли Скрипченцы, Хильки, Нова-Буду и часть Комаровки.
Щербинин опустил трубку и обернулся к Жарову.
– Плохи дела. Опять все осложнилось. Неужели вырвутся? Не может быть. Не может! – И пересказал разговор с начальником штаба.
– Как Нова-Буду? – так и встрепенулся Андрей. – Ведь всего два часа назад я сам был в Нова-Буде.
– А сейчас там немцы хозяйничают.
– Выбрались ли дивизионные связисты?
– Ничего не известно.
– У них остался Капустин.
– А пополнение? – даже привстал Щербинин.
– Он оставил его с сержантом в дороге, решил обождать колонну в Нова-Буде.
Щербинин зачертыхался.
Снова позвонили из штаба дивизии. Теперь уж говорил Виногоров. Советские подразделения в Шандеровке отрезаны. Фланги у них смяты. Центр держится и продолжает бой. Против них двадцатикратное превосходство. Выслушав доклад о положении в Селище, Виногоров сказал:
– Танки «викингов», вероятно, ушли на Шандеровку. Будьте, однако, настороже. Удар может последовать и с тылу. Там тоже теперь у вас противник.
Лишь к утру обстановка прояснилась окончательно. Окруженным немецким частям удалось пробить брешь и несколько переместить кольцо фронта на запад. Но силы, нацеленные немцами с внешнего фронта, успеха не имели. За ночь наши войска закрыли брешь и снова замкнули фронт, еще туже затягивая кольцо окружения. Однако опасность и напряженность усилились. Расстояние между окруженными и внешним фронтом заметно сблизилось. Немцам уже казалось: еще удар – и они свободны.
Щербинин нахмурился. Неужели вырвутся? А тут еще никаких вестей от Капустина и Пашина…
Незадолго до рассвета поступил новый приказ: не наступать. Многое выглядело непонятным. До начала артиллерийской подготовки оставалось всего два часа. Искусно подготовленный удар обещал большой успех, и вот этот приказ – не наступать! Больше того, сдать рубеж и быть готовым к маршу. Ничего не поделаешь: приказы для того и даются, чтобы их выполнять, а не размышлять над ними.
Сдав рубеж, Андрей стянул роты на южную окраину селения, разместил их по избам и в ожидании приказа о выступлении распорядился о завтраке.
Собрав комбатов, Щербинин объявил приказ на марш. Полк ставится на промежуточный рубеж. Это как раз в самом узком месте между двумя вражескими силами, что неистово рвутся друг другу навстречу: Штеммерман из Шандеровки, Хубе из Лисянки. Между передовыми частями этих группировок – менее десяти километров. На этом участке вместе с другими частями и встанет полк. Он может умереть, но не может допустить соединения вражеских сил. Такова задача.
Андрей нанес на карту обстановку и долго вглядывался в линии и стрелы, помеченные синим и красным. Было ясно: близится кризис. Что же сулит им завтрашний день?
ТОЧКА КИПЕНИЯ
1
Решение Ставки генерал Конев получил поздно вечером, когда снова резко обострилось положение на фронте. Завтра, с утра 12 февраля, в его подчинение передаются все войска внутреннего фронта. Их задача – завершить уничтожение дивизий Штеммермана. Войска же на внешнем фронте будут подчинены Ватутину.
Конев с час стоял у карты в поисках наиболее верных решений. Смысл приказа Ставки ясен. Централизовать и облегчить управление войсками, согласовать их действия и разделить функции и ответственность. Но обстановка с каждым часом становится все более критической и опасной. Нарастает угроза прорыва кольца и извне, и изнутри. Действовать нужно немедленно, иначе будет поздно. Штеммерман не станет медлить. Занимаемая им территория уже в любом направлении насквозь простреливается артиллерией. Маневр ограничен. Любое промедление подобно смерти. Танки Хубе с внешнего фронта остервенело рвутся вперед. Они заняли Виноград и Босовку, чуть не вплотную подошли к Хижинцам и Лисянке. Пока Ватутин предпримет меры, не исключено, что они продвинутся и дальше. Армия Трофименко по-прежнему вынуждена вести борьбу на два фронта: и против Штеммермана, и против Хубе. Части и соединения армии, да и само военно-полевое управление, размещенное в Джурженцах, находились как бы между двумя молотами. Ясно, Штеммерман тоже устремится на Лисянку. Значит, укрепить это направление.
Далее, куда лучше нацелить удары по окруженным? Против какого центра? Если против Стеблева или Шандеровки, то под ударом окажутся силы, подготовленные к прорыву. Но тут требуется время, а времени нет. И не развяжет ли это Штеммерману руки? Нет, лучше против Корсуня. Тогда ему труднее сохранить ударную группировку, которую нужно сковать надежным заслоном. Именно, против Корсуня!
Конев взял красный карандаш, и на карту фронта ложилась стрела за стрелой: первая – с Таганчи на юг, вторая – с Выграева на юго-восток, третья – с Городища на северо-запад. Прежде чем провести четвертую, генерал задумался. Карандаш готов был уже провести ее от Днепра на запад, но командующий помедлил с минуту и решительно перенес ее прямо на противоположную сторону, к Комаровке, и отсюда направил стрелу на северо-восток. Сил тут еще недостаточно, и их придется передвинуть сюда за ночь. Именно за ночь!
Работа продолжалась затем с начальником штаба, наметки и предположения отливались в приказы и боевые распоряжения, которые в тот же вечер шифровками понеслись в штабы армий, корпусов и дивизий. Сначала десятки и сотни, затем тысячи и десятки тысяч людей приводились в действие, чтобы осуществить эти решения.
Бой, сражение нередко уподобляют шахматной игре, что совершенно неверно. Там, на доске, бой имеет свои законы, здесь, на поле сражения, – свои. Необыкновенно сложное и трудное положение возможно в обоих случаях, но там – все перед тобой, и противник не сделает хода, пока ты не переставишь очередной фигуры. Здесь же не всё на виду, и сам ты, и противник вольны делать любые ходы в любое время. Ты только что рассчитал свои действия, наметил новую расстановку сил, исходя из известных тебе данных о противнике, а он уже многое изменил, и многие из твоих действий либо потеряли свое значение и свою ценность, либо уже вовсе вредны. Если в шахматах важно предвидеть ходы противника, следующие после твоих действий, в настоящем сражении их следует предвидеть, если они будут предприняты одновременно или даже раньше тебя. Если там на ходы тебе дается какое-то определенное время, более или менее регулируется темп, здесь нет никакого регламента: у тебя может случиться ничтожно малое время, в которое потребуется сделать все ходы и осуществить все действия, независимо от того, считалось ли ранее это возможным или неосуществимым.
Оперативная карта командующего и была сейчас сложнее самой сложной шахматной комбинации. Уже теперь и в последующие дни и ночи она менялась ежечасно, порой ежеминутно, порождая все новые и новые комбинации и требуя немедленных действий, способных парировать любую инициативу противника.
Поздно вечером Штеммерман предпринял сильные атаки. Создав значительное превосходство в силах на узком участке фронта, он занял полностью Шандеровку и стал распространяться далее. Прошло немного времени, и он овладел Хильками, Комаровкой и Нова-Будой. Коневу пришлось осуществить стремительные маневры, чтобы преградить ему путь. Начались бесконечные контратаки, последовали удары авиации, танков, артиллерии. Вся ночь прошла в ожесточеннейших схватках. Наутро Штеммерман стал выдыхаться, а днем был остановлен вовсе.
Обострилось положение и у Ватутина. С утра танки Хубе снова устремились вперед. Днем они овладели Лисянкой и подошли к Хижинцам с юга. Совсем рядом находились Джурженцы. А от них рукой подать до Комаровки и Шандеровки. Между танками Хубе и дивизиями Штеммермана оставалось менее десяти километров. А сил у Хубе немало: четыре танковые и три пехотные дивизии, да еще подходят все новые и новые части.
Ожесточение борьбы возрастало с каждым часом. Конев вынес свой пункт управления в село Шевченково – вплотную к тем местам, где завязывался узел всех событий, где обострение борьбы стремительно нарастало. Отсюда он выезжал в части, пользуясь вездеходом или танком.
Атаки советских войск на Корсунь из Городища продолжались со всевозрастающим упорством. Уже 14 февраля завязались бои на окраине города. Командующий видел это своими глазами, облетая линию фронта на самолете. Корсунь в огне. Немцы взорвали вокзал, электростанцию. Их обозы беспорядочно потянулись на Стеблев. Значит, эвакуация. Конев усилил натиск, и его войска на плечах противника ворвались в город. Кольцо значительно сжалось и на других направлениях. Самое главное, у Конева высвобождалась часть сил, что было очень кстати.
Только вчера, в канун этих событий, командующему фронтом позвонил командарм Трофименко. У него отчаянное положение. Натиск танков противника нечем сдерживать. Иссякают последние резервы. Впервые за много дней командующий армией прямо попросил о помощи.
Конев с силой сжал трубку. Жилы на лбу вздулись, и лицо словно закаменело. Голос Трофименко накален, прерывист. Напрасно он не попросит. Но что делать? Близко ничего нет. Снять из-под Корсуня? Значит, сорвать атаки. А они уже на той ступени, с которой остается сделать последний прыжок. Останавливаться и возвращаться поздно. Резервов для свободного маневра нет. У него же нет общего перевеса в силах против Штеммермана. Такой перевес приходится создавать за счет маневра на решающих участках. Короче, сейчас ему нечем помочь Трофименко.
– Держитесь своими силами, – твердо сказал он командующему армией, – поддержка пока исключена. Но исключена и любая уступка противнику. Занимаемые теперь рубежи – последняя черта. Ни шагу с занимаемых позиций! – Он сделал паузу и добавил: – Ни шагу!
Командующий знал, как тяжело сейчас Трофименко. И все-таки пришлось отказать ему. Правда, Конев все же предпринял некоторые меры, чтобы облегчить положение войск Трофименко, Он отменил намеченное наступление на одном из направлений и высвободил дивизию Виногорова, чтобы поставить ее за Комаровку. Лишь на следующий день с занятием Корсуня высвобождалась часть войск. Теперь уже без просьбы Трофименко он слал к нему новые и новые части. Одни из них с ходу вводились в бой против Хилек и Комаровки, другие выдвигались в Почапинцы, Моренцы, Джурженцы, шли на Медвин и Скрипченцы, окольцовывая так называемое Бойково поле, раскинувшееся меж этими населенными пунктами. Намечалась и зрела тактика ударов по чрезмерно уплотненным боевым порядкам окруженных, если они вырвутся на это поле; и тактика концентрических ударов, если Штеммерману нигде не удастся разомкнуть кольцо. Теперь все решится в ближайшие сутки.
После ожесточенных ночных атак утром 16 февраля Трофименко снова занял Комаровку и Хильки. Плацдарм окруженных стиснут до предела. Противник напоминал зверя в тесной берлоге, окруженной стеной охотников с оружием наперевес. Он обречен, хотя еще и очень опасен.
2
До боли в пальцах сжимая листок радиограммы, адъютант Штеммермана буквально влетел в кабинет командующего.
Генерал сидел за столом, положив на карту слегка вытянутые и сжатые в кулаки руки. Не шевельнувшись, он изумленно вскинул глаза и уставился на адъютанта. Генерал не терпел бестактности. Почему он влетел без стука? Но лицо адъютанта было столь бледно, что Штеммерман порывисто встал.
– В чем дело? – спросил он строго, с оттенком едва заметного раздражения в голосе.
Адъютант растерянно глядел на командующего, не в силах отвечать.
– В чем дело? – переспросил генерал, явно утрачивая терпение.
Адъютант молча протянул радиограмму, и Штеммерман заметил: в глазах у него стояли слезы.
Словно отдаляя удар, командующий не торопясь взял шифровку, медленно опустился в кресло и склонился над бумагой. Но едва он пробежал первые строки, как лицо его мигом побледнело и без того тонкие бледные губы стали вовсе бескровными. Что такое? Что он приказывает? Неужели?.. Просто чудовищно!
Штеммерман выронил шифровку на стол и, стиснув зубы, уставился в небольшой кружок на карте, обведенный коричневым, в который зловеще впились со всех сторон красные стрелы.
Гитлер уже не дорожил корсунским плацдармом. Он больше не обещал выручки и требовал сражаться, сколько хватит сил, а станет невозможно – приказывал… стреляться. Да, всем офицерам и солдатам. Он заклинал окруженных свято выполнить долг до конца и принести себя в жертву во имя спасения Германии. Биться и погибнуть!
Штеммермана вдруг охватил озноб. Что фюреру до людей! Ему нужно поразить мир. Нужен эффектный жест, и он отправляет в могилу десятки тысяч немцев.
Все было нелепо и чудовищно. Но фюрер есть фюрер. Сколько ни спорь с ним в душе, сколько ни протестуй, ничто не изменится. Судьба неумолима. И все же надо противостоять ей, еще раз собрать все силы и пойти против нее. Нет, не против приказа, а против судьбы. Только сможет ли он обмануть ее?
Штеммерман приказал собрать генералов и, пока их вызывали, молча обдумывал ситуацию, мысленно обсуждая решение за решением и отвергая их одно за другим.
У Хубе крупные силы. Свыше семи дивизий. У него чуть не тысяча танков, масса артиллерии и пехоты. Пусть он потерял половину. Сейчас он стоит под Хижинцами, занял Лисянку. Сам Штеммерман овладел Хильками, Комаровкой и Нова-Будой. В Шандеровке он даже окружил часть сил обороняющихся. Зато потерял Корсунь, десятки сел и деревень. Пружина сжата до предела. Выручит ли их теперь Хубе? Штеммерман взял пачку радиограмм, полученных от него, и перечитал их одну за другой:
«Мы идем, несмотря на дожди и грязь. Держитесь. Хубе».
«До вас двадцать километров. Скоро встреча. Хубе».
«Пятнадцать километров! Хубе».
«Прорвались через Виноград и Босовку. Идем дальше. Хубе».
«Заняли Лисянку. Ждите ближайшие часы. Хубе».
«Осталось десять километров. Пробиваемся к вам. Хубе».
Что ж он, Штеммерман, сделал все возможное. Третий день идут кровопролитные бои. Они пока не сулят успеха ни той, ни другой стороне. Нужно еще одно усилие, последнее. Нет, он не остановится ни перед какими жертвами. Теперь все равно. Пробиться или погибнуть!
Когда собрались генералы, Штеммерман поручил фон Либу прочитать шифровку фюрера. Либ читал ее срывающимся голосом. А когда кончил, наступила мертвая тишина. Дарлиц незаметно расстегнул нижнюю пуговицу кителя. Гилле расправил ворот, мешавший дышать. У фон Либа на лбу выступили крупные капли пота.
– Видно, конец, – глухо проговорил Дарлиц, – воля фюрера священна. Будем биться, а там… – И он выразительно развел руками.
На столе командующего стояли две редкостные статуэтки. Они были любимыми, и генерал всюду возил их с собой. Одна из них – нагая танцовщица. Она очень изящна и вся во власти неудержимого темпа, дикого и чувственного.
Другая – китайский Будда. Жирный, уродливый, он сидит, поджав под себя ноги и сложив руки на тучном животе. Но главное не в фигуре – в лице, обращенном сейчас к танцовщице. На нем и восхищение, и хитрость, и вожделение, и злой умысел, и лицемерная сдержанность, и порыв – тысячи страстей, сменяющих одна другую в зависимости от того, на что и кого он смотрит, и даже от того, кто смотрит на него. Каждый находит свое. Штеммерман оторвал взгляд от Будды и поглядел на своих генералов. Какие из этих страстей полонили сейчас их самих?
– Все ясно! – свернул Либ телеграмму, возвращая ее командующему.
Гилле сощурил глаза и казался погруженным в транс. В минуты необычных решений он больше всего доверял своему «даймону», и не разум, а внутренний голос, как он думал, подсказывал мысль, действие, рождал чувство.
– Фюрер гениален, господа, – заговорил он мрачно и торжественно. – Он обостряет опасность до предела, чтобы пробудить в душах порыв, способный на немыслимое. Я так понимаю фюрера. Быть немцем – быть среди опасностей, и все добывать кровью. Пусть все знают приказ фюрера, и мы разорвем роковое кольцо. Так, господа.
Штеммерман не терпел напыщенных слов, потому без всякой учтивости перебил Гилле:
– Наши дни и часы сочтены, господа, и сейчас не время для декламаций. Пробиться или погибнуть – вот выбор! Я требую – сохранять дисциплину, поддерживать веру подчиненных в спасение, беспрекословно выполнять любой приказ! Мое решение вы получите.
3
Весь следующий день шли яростные бои. Они не стихали и ночью. Порой казалось: еще натиск – и кольцо будет прорвано, но все оставалось по-прежнему. Перемены наступили утром 16 февраля. Русским удалось выбить немцев из Комаровки и Хилек. Хубе несколько попятился в районе Лисянки – Хижинцы. В эти часы от него вдруг поступила радиограмма:
«Создавайте кулак, пробивайтесь ко мне!»
Штеммерман был сражен. Теперь все кончено. Рухнули последние надежды, и он может рассчитывать лишь на себя. Ни Хубе, ни Манштейн, ни Гитлер его не спасут. События достигли точки кипения.
4
Всю дорогу Фред раздумывал, зачем он понадобился Черному генералу? Все ведь, кончено, и пора уже позаботиться и о себе. А Гилле, видно, снова потребует «подвига во имя фюрера». Нет, не так он представлял себе службу в прославленной дивизии «Викинг». Чины, награды, блеск! А кто он? Офицер особых действий. Дали ему роту молодчиков-головорезов и поручают самую грязную работу. И что он получил от этого? Чемоданы с добром? Их все равно придется бросить. Русские осатанели. Потери немцев ужасны. До чего довоевались: Шандеровка да Стеблев – вот и вся территория окруженных. Из восьмидесяти тысяч, которые были в кольце вначале, дай бог, если осталось двадцать. Не прорвутся они сегодня ночью – всем конец.
А может, Черный генерал потребовал на расправу? Последнее время он всем недоволен. Смотрит зверя зверее. А что, плохо он нес у него службу? Мало жег, расстреливал? Только Гилле все ненасытен. Война без крови и пожарищ для него что ветчина без горчицы. А Фред ему не отказывал ни в ветчине, ни в горчице. Все бегут, не на кого положиться, а он, Фред, служит ревностно, как никто. А что проку?
Невольно вспомнилась сцена на аэродроме. От Хубе пришли «юнкерсы». Молодчиков Фреда поставили на охрану. Еще не выгрузили боеприпасы, как к самолетам подвезли раненых. Только погрузили – новый приказ: выгрузить обратно. Крики, ругань, проклятия. Прошло с полчаса, и места раненых в самолетах заняли офицеры, получившие разрешение на эвакуацию. Как они грузились! У каждого два чемодана. И тоже – крики, ругань, проклятия. Едва взлетели первые самолеты, как наскочили русские дьяволы. Бог мой, что творилось. Самолеты загорелись, начали взрываться. Ад кромешный. Мало кто уцелел тогда. А кому досталось? Ему, Фреду. Будто он придумал этих русских.
Или дезертиры. При чем тут Фред? Бегут солдаты, бегут офицеры. Русским сдаются командиры рот, батальонов. Даже «викинги» при первой возможности поднимают руки. «Пропуска» русских раскупаются нарасхват. Тайком, конечно, а нарасхват. Больше того, русские лазутчики выкрали целый штаб полка и увезли с собой его командира. А кому больше всего досталось? Опять ему, Фреду Дрюкеру. Черный генерал чуть не расстрелял его за это.
Трудно выжить. Может, зря он боится русских? Вон перебежчики по радио выступают, других зовут. Нашелся и его «дружок» Витмахт. Трижды выступал по радио. Звал Дрюкера, обещал прощение. Видно, Вилли выдал. Иначе откуда узнал он, что Фред в «викингах»? Сам Витмахт у них в чинах, подвизается в каком-то комитете «Свободная Германия». А комитетом генерал фон Зейдлиц командует. Тоже обращался по радио. Тут пишут, что они выступают под дулом пистолета. Неужели так? Что-то не верится. Просто русские сумели повернуть их на свою сторону. А что, если и ему, Фреду, переметнуться туда? Да прихватить бы с собой… Черного генерала?
