Текст книги "Днепр могучий"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
О ЛЮБВИ И МУЖЕСТВЕ
1
С заседания партийной комиссии Самохина отпустили последним. Все, кого вызывали сегодня, уже разошлись и разъехались. Пошатываясь, как больной, Леон прошел к коновязи, забрал своего серого и, ведя его в поводу, устало побрел разбитой дорогой. Спешить некуда. Никто его не ждет теперь. Никому он не нужен. Впрочем, ладно: дальше фронта не загонят, и все обойдется. Только вот Яков, Яков… Друг называется. Нет, не мог Леон простить Якову тех обидных слов, которые тот высказал на парткомиссии. Доволен небось: принципиальность показал. А ты вот ходи теперь, весь облепленный ярлыками, доказывай, отбеливайся.
Эх, Яшка, Яшка!.. Ведь учились вместе, воевали бок о бок. А тут такие слова: «Зазнался», «Потерял над собой контроль». Наверное, крови жаждал, исключения добивался. Не вышло, однако. А выговор что? Пусть и строгий, а все не навечно.
Позади раздался конский топот. Леон обернулся и узнал Якова. Вот нелегкая вынесла!
Румянцев придержал коня и, соскочив на землю, пошел рядом.
– Ты чего это масти путаешь? – заговорил он добродушно. – Смотри, ведешь моего вороного, а мне оставил своего серого…
– Не до того! – буркнул Самохин.
– Переживаешь? – участливо тронул его за локоть Яков.
– Не к чему об этом, – еще больше нахмурился Леон и резко отстранил свою руку.
– Теперь не горевать надо.
– Обойдусь без советчиков. Утешитель нашелся. Не лицемерь – ведь ты же исключения добивался.
– Да ты в уме? – оторопел Яков.
– Сам слышал. Поезжай своей дорогой.
Яков перебросил повод, вскочил на коня, хлестнул его плетью.
Леон по привычке направился было в свою роту, но, вспомнив обо всем, повернул в тылы полка. Они размещались теперь в домиках того самого рокового хутора, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Войдя в первую попавшуюся хату, Леон зажег свет. На полу – свежая солома. В углу кто-то спит, укрывшись шинелью. У стены большое зеркало. Леон взглянул в него и не узнал самого себя: почернел, осунулся, даже морщинки появились. Двадцать семь лет – и морщинки! От жалости к себе заныло в груди и к горлу подкатил горячий ком.
Лег на солому, подложив под голову свернутую шинель. Прижался к ней горячей щекой. Но сон не приходил. Долго ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал. Нет, не до сна! Самохин встал и вышел на улицу. У колодца умылся, смочил голову, сел на гладкий камень у крыльца.
Подставив лицо свежему ветру с реки, он долго смотрел вдаль, видел вспышки зенитных разрывов, прислушивался к далекому гулу канонады. На душе было тяжко и горько, и горше всего оттого, что из первых стал последним.
Сзади скрипнула дверь. Леон обернулся и почувствовал, что ему не хватает дыхания: на пороге хаты в накинутой на плечи шинели стояла Таня.
– Таня, ты? – после долгой паузы проговорил Леон и не узнал своего голоса: настолько он был сдавлен и глух.
Таня продолжала стоять молча. Леону неудержимо захотелось броситься к любимой девушке, обнять ее за хрупкие плечи, излить перед ней всю свою боль, обиду и повиниться во всем, во всем… Но Леон не отважился на это, потому что лицо Тани показалось ему холодным и отчужденным, и девушка даже чуть отпрянула назад, когда заметила порыв Самохина. Оправившись, Леон наконец обрел дар речи. Заговорил неестественно бойко.
– С поправкой тебя. И с Золотой Звездочкой. Героиня! Очень рад твоему возвращению. Посидим?
Сраженная внезапным появлением Леона, она тоже растерялась. Так и закаменела у порога, не в силах тронуться с места. Вот он, ее Леон! Какие вихри чувств связаны с этим человеком: близким и далеким, любимым и чужим одновременно. Что ни думала о нем, о встрече с ним, все исчезло, улетучилось. Лишь видела его по-прежнему желанным и дорогим, неудержимо влекущим к себе. Что должна она сделать, что сказать, как поступить? Нельзя же только молчать.
Собравшись с силами, Таня шагнула к нему и села рядом. Потянулись секунды тягостного молчания. Вдруг из груди Леона, как стон, как вздох, вырвались слова:
– Вот и опять свиделись. В горький для меня час свиделись.
А Таня продолжала молчать. Только в темноте было видно, как горят ее глаза. И блеск этих правдивых глаз был нестерпим.
Наконец она в упор взглянула на него:
– Как же это так, Леон, а?
«О чем она? Об Оле? О той встрече в лесу?» – мысленно гадал Самохин, и им сразу овладело смятение: было стыдно и больно.
2
В их роту Таня пришла под Курском и долго оставалась какой-то неприметной. Может, оттого, что не лезла на глаза и сторонилась людей. А прошло время – ее узнали и полюбили за душевность, за скромность, за девичью строгость, одинаковую в отношениях со всеми, а окрестили милой безобидной кличкой кроха-недотрога.
Оля, наоборот, сразу бросалась в глаза. Живая и порывистая, острая на слово, с огневым взглядом, она никого не оставляла равнодушным к своей красоте и со стороны казалась такой доступной, уступчивой. Ей льстили ухаживания фронтовиков, она любила подзадорить каждого, кто хоть немного нравился ей, не чуралась увлечений и отдавалась им так же легко, как и отказывалась от них. Она чем-то походила на птицу, которая живет легко и весело, не задумываясь. Ее и прозвали-то птичкой-востричкой.
Некоторое время Леон оставался равнодушным и к той, и к другой. По-прежнему никем не интересовалась и Таня. Лишь позже она подружилась с Румянцевым. Она ценила его за ясный ум, за умение увлекательно рассказывать, за тихую, скромность. С ним всегда интересно, спокойно. Да и встречалась-то с ним у всех на глазах. Леона она сторонилась, даже побаивалась. А почему – сама не знала. Потом они познакомились ближе, и Таня потеряла покой. Не то чтобы влюбилась, нет, просто с ним приходилось быть все время настороже. Он умел блеснуть, гордился своими успехами, бравировал мужеством. Это нравилось и не нравилось. Он над всем подсмеивался, подшучивал, не задевая лишь комбата, которого безотчетно побаивался, и Таню, перед которой все чаще робел и даже терялся. Потом он уже не скрывал своей увлеченности ею. Она не отвечала, и своим равнодушием лишь сильнее распалила его чувство. Дальше – больше. Как-то на привале бойцы упросили Таню сплясать, и она изумила всех. Столько в ней было воздушной легкости, изящества, грации, захватывающей страстности, и казалось непонятным, откуда такой огонь в этой тихой и скромной девушке.
Леон в тот же день излил ей все свои чувства. Она лучше всех, и он любит ее безмерно, на всю жизнь. Таня испытующе глядела ему в глаза и недоверчиво качала головой.
Ее упорство раздражало и порой злило.
– Бесчувственная ты, – горячился Леон, – я к тебе всей душой, а ты играешь, забавляешься. Злая кокетка, вот ты кто. Не любишь, и пусть. Не хочешь – уйду. Звать будешь – не услышу, кричать – не вернусь.
– И кричать не стану, – ласково усмехнулась девушка, – бровью поведу – и придешь, слово скажу – прибежишь. А нет – разве тогда любовь?
– У, насмешница! – беззлобно сказал Леон, не в силах расстаться с нею. Обида и нежность скрутили его по рукам и ногам. Перед ним была совсем другая Таня, которой не знал раньше и которую любил еще больше.
– Ну, иди, Леон, иди! – поддразнивая, торопила она Самохина.
Все в нем вдруг закипело, и, рванувшись к Тане, Леон крепко сжал ее в объятиях, стал жарко целовать в глаза, в губы, в шею. На какой-то миг ему даже показалось, будто она вовсе не противилась его ласкам. Потом, вырвавшись, остановилась, улыбнулась и, посмотрев на него горячими влюбленными глазами, со всех ног бросилась прочь.
С тех пор он любил ее еще больше пылко и нежно, любил, во многом упорствуя и все же во всем ей уступая. А она как-то умела провести невидимую черту, за которой все еще оставалась недоступной.
А с Олей вышло нехорошо. Случайная встреча, случайное увлечение. Она захватила его своей горячей порывистостью, и Леон не устоял. Нет, она не пробудила в нем сильного чувства, да и, кроме той встречи в лесу, ничего у них не было. Просто порыв, может, яркий и сильный, но порыв, чем-то похожий на вспышку молнии. Почему же он тогда не написал обо всем Тане, зачем откладывал? Вот теперь бы и не нужно было никакого объяснения.
3
– Так как же, Леон, а? – после длительной паузы повторила Таня. – Всего можешь не пересказывать: здесь только что был Яков.
«Ах, вот она о чем», – обрадовался и рассердился Самохин.
– Опередил, значит, – сухо усмехнулся он. – А не сказал, как друга в яму толкал?
– Неправда!
– Сам слышал, – задохнулся Леон.
– С ним и Березин был. Говорит, если бы не Яков, тебя исключили бы.
– Березин? Не знаю.
– Тогда и не выдумывай.
Посидели молча.
– Что же будешь делать?
– Известно что, воевать. Махну в другой полк, еще покажу себя.
– В своем боишься?
– Чего бояться? В чужом легче.
– А думаешь, легче – лучше?
– Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.
– Нет, Леон.
– Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.
– И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.
– Пусть так. Но я хочу быть лучше – вот главное. Кто хочет – тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали – за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз – красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!
Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?
Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:
– Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…
Таня вздрогнула и отшатнулась.
– Смотри, Леон, – тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. – Красный свет.
Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.
– Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.
– Если минует опасность, – еще тише отозвалась Таня. – А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.
Возразить ему было нечего.
4
Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. «Осунулся, однако, парень, – глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, – значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту». Но заговорил Жаров строго и официально:
– С чем пришел?
– Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!
– Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы – начинай, нет – сразу скажи.
– Я все понял, товарищ капитан. Об одном прошу – не отсылайте никуда.
– Это почему? – приятно удивился Жаров.
– Тут споткнулся, тут и подымусь.
– Вот ты какой! – чуть смягчаясь, вглядывался в Самохина Жаров. И, чуть подумав, добавил: – К Румянцеву пойдешь? Взводом командовать?
Самохин оторопел. «Куда угодно, лишь бы не к Румянцеву. Куда угодно!» – подумал он.
Молчание Самохина комбат принял за отказ.
– Значит, командовать другом легко, а подчиняться ему трудно. Удивил. Очень удивил.
Леон продолжал молчать.
– Ну, что ж, – поднимаясь, твердо сказал Жаров. – Побудь пока в тылах, отдохни.
«Нет, только не это!» – пронеслась в голове мысль, а Самохин, решительно подняв голову, сказал:
– Хорошо. Посылайте к Румянцеву.
Приняв такое решение, Леон как-то вдруг успокоился. «Пусть к Румянцеву, – думал он. – Пусть так. Он перенесет и непереносимое».
Спустя минуту Самохин уже шагал в расположение роты. На небе грудились лохматые тучи, в лицо дул холодный упругий ветер. Самохин шел, чуть подавшись вперед, упрямо и решительно. Навстречу ветру. Навстречу новому. Навстречу испытаниям. А может быть, и своему счастью.
БУДНИ НАСТУПЛЕНИЯ
1
За лесом ротные колонны рассредоточились. Голубеющее небо было тихим и ласковым. Но на фронте нет ничего опаснее ясного неба. Особенно когда ты на марше и кругом открытая местность. Румянцев то и дело поглядывал на небо, готовый в любую секунду подать сигнал воздушной тревоги. Вдруг где-то сзади грохнул выстрел.
– Прекратить стрельбу! – гневно подал команду Румянцев, выведенный из себя чьей-то неосторожностью.
– Прекратить стрельбу! Прекратить!.. – понеслись голоса вдоль сильно растянувшейся колонны, а навстречу уже раздавалось тревожное: «Воздух, воздух!» Два «мессершмитта», снижаясь, заходили с головы колонны. И еще два резких, отчетливых выстрела прогремели в воздухе.
– Сбил, «мессера» сбил! – понеслось по колонне.
Раздосадованное лицо Румянцева просветлело: задымившийся самолет падал.
– Кто стрелял? – снова раздался, уже радостно возбужденный, голос командира, зарысившего на своем вороном вдоль колонны.
– Соколов, Соколов!..
Не успел Яков поздравить удачливого снайпера, как в небе показались немецкие транспортники. Шли они совсем невысоко, заметно снижаясь при подходе к переднему краю. Видно, тут же, за линией фронта, находился полевой аэродром, на котором принимались эти транспортные самолеты, что-то вывозившие еще с днепровского левобережья.
– Огонь! Огонь по самолетам!
Вспыхнула сильная стрельба. Успех Соколова раззадорил всех, и каждый стрелял, старательно целясь. Из-за Днепра показался серебристый «як». Он как-то очень быстро сблизился с одним самолетом и будто клюнул его. Вражеский самолет мгновенно задымил и, заваливаясь на крыло, стал падать.
Колонна ликовала. Героем дня был Соколов.
– Бей по-соколовски!
– У нас пули не такие, – отшучивался кто-то.
– Займи у Глеба: у него счастливые, мимо цели не летят.
И опять тревожные вскрики:
– «Мессеры»! Воздух, воздух!
Люди снова бросились врассыпную. Место гладкое, укрытий никаких, и солдаты просто ложились на спину для стрельбы по вражеским машинам.
Звено «мессеров» шло треугольником: задние два выше, чем передний. Они стремительно погнались за уходившим от них «яком». Внезапно он круто задрал нос и почти отвесно взмыл вверх. Головной «мессер» прошел под ним, а два задних проскочили мимо по обеим его сторонам. Описав петлю, «як» оказался позади немецкого истребителя и, сблизившись, ударил из пушки и пулемета ему в хвост. «Мессер» затрясся, потом мгновенно вспыхнул и взорвался, не долетев до земли.
– Дожал! – радостно воскликнул Голев.
– Смотри, смотри, – даже привстал на стременах Юров, – те двое с боков режут.
– Зажмут? – заволновался Голев.
Оба «мессера» с двух сторон шли «яку» наперерез. Шли они стремительно, под большим углом, и казалось, вот-вот стиснут его и прошьют стальными трассами пуль. Но «як» сманеврировал: сделав замысловатую фигуру, он скользнул вправо и круто взмыл вверх. Вычертив чуть видимый крест, фашистские машины повернули назад, пытаясь теперь ударить сбоку и с одной стороны. Однако едва они начали сближаться, как «як» свечой взвился в небо.
– Вот мастер! Вот мастер! – восхищался Голев.
– Сейчас он даст им жизни! – просиял Соколов.
«Як» в самом деле развернулся и ринулся прямо на один из «мессеров», который мчался ему навстречу. Теперь самолеты шли друг против друга, шли стремительно. Еще мгновение, и, казалось, они столкнутся. Немец не выдержал, метнулся в сторону. Второй «мессер» растерялся, занервничал и, как говорится, без оглядки помчался с поля боя. «Як» устремился за ним.
– Догонит, добьет! – слышались голоса бойцов.
– От такого не уйдешь! – с гордостью произнес Юров.
Жаров и Юров поехали вместе с Румянцевым.
– Что подбили, это неплохо, стрелять умеете, – похвалил комбат роту, – но огонь стихиен, им управлять надо, – тут же укорил он молодого командира.
Яков неловко заерзал в седле и смущенно взглянул на Юрова, словно ища у него поддержки. Тот одобрительно подмигнул ему: дескать, строг командир, что поделать, нелегко угодить такому, а надо – дело требует.
Дорога побежала ровным полем, и все трое легко зарысили, изредка перекидываясь словом или короткой фразой. Потом ехали шагом и молча, и каждый думал о своем.
2
Мысли, мысли! Какая неодолимая в них сила! То как молнии блеснут в вышине так, что дух захватывает, то на самых головокружительных скоростях, обгоняя время, умчат тебя в неведомое, то повернут вдруг назад и еще раз покажут минувшее.
Андрею вспомнились и семья, и город на Оке, где учился сам и учил других; вспомнились первые недели войны, первые бомбежки, дни эвакуации.
В то солнечное утро он только что возвратился из Москвы. За завтраком в саду пятилетняя дочурка не сходила с рук. Позади два года напряженной работы: лекции в институте, где читал историю, заочная аспирантура.
Не успел он рассказать жене о поездке, как радио обрушило страшную весть: война! Она гремит уже на тысячекилометровом фронте. Уже пролита первая кровь, пали первые жертвы!.. Война!..
Они жили в Высоком, на левом берегу Оки. Здесь на их глазах выросли мощные корпуса предприятий, красивые кварталы домов, скверы, парки. Все погибло в один вечер.
Его не сразу расслышали, ноющий гул. Затем дым и багровое пламя. Грохот разрывов. Час, в течение которого длилась бомбежка, казался вечностью. Все тушили пожары, вытаскивали из горящих зданий детей, выводили стариков и больных, перевязывали раненых.
Всюду руины, огонь, кровь. Многое из того, что строилось на глазах этих людей, уже лежало в черных развалинах. Целые улицы в пламени. Едкий дым заволакивал город.
Андрею не забыть ребенка на груди у матери, убитой на мостовой, обезумевшей старухи в огне горящего дома, девочки с оторванной ножкой.
– Мамочка, ой больно, – кричала девчушка на руках незнакомой женщины, – ой, ножку отдавили…
И всюду с немым ожесточением лица, и в глазах людей не только испуг и страдание, а гнев и решимость.
Враг занял Калугу, стоит под Тулой. До фронта рукой подать. Идет эвакуация. Надо отправлять семью, а жена больна. О своем назначении Андрей ничего не может выяснить. Лишь в самый последний момент приказ военкома – выехать в Горький. Поездов уже нет, враг ожесточенно бомбит пароходы. Люди уходят пешком, уезжают на повозках.
Жаровы плывут на лодке. Слева гудит совсем близкий фронт. Справа – знаменитый Алексин бор. Людей, покидающих город, как бы провожают вековые, сосны-красавицы. Расставаться с ними больно до слез. Трудно поверить, что здесь будет чванливый враг.
– Самолеты! – вдруг вскрикивают женщины.
Андрей изо всех сил стал выгребать к берегу. Один из «мессеров» оторвался от строя и стал круто пикировать на одинокую лодку. От него отделились две черные точки и стремительно понеслись вниз. Один за другим два взрыва. Волна опрокинула лодку, и люди оказались в воде. К счастью, их подобрала речная баржа.
Черная ночь. Вспышки зенитных разрывов. Бомбежка. В небе сотни трассирующих снарядов. Немцы в семи километрах. Не задерживаясь, баржа всю ночь идет сквозь огонь и смерть. Разбитый пароход, потом еще и еще… Бомбят в Серпухове и в Коломне, бомбят за Коломной до самой Рязани, от Рязани до Горького.
Все это было.
…Минул год. Рота Андрея у Мамаева кургана. Отбита седьмая за день атака. А когда стемнело, впервые за много месяцев принесли почту. Андрей торопливо разорвал конверт. Из Ленинграда! Знакомый почерк сестер. Живы?.. Но каждое их слово – удар в сердце. Убит брат. Погиб отец. Не вынесла голода мать. Обе сестры потеряли детей… Даже небо над траншеей как бы осело и прохладная ночь показалась душной и жаркой. Опершись на бруствер, Андрей молча вглядывался в сумрак военной ночи. «Отец, мать, брат… – мысленно перечислял он погибших. – Боевые друзья. Тысячи павших за родину. Я знаю и вижу вас, вы снова рядом, в одном строю, и воюем мы вместе!»
Да, он видит их и чувствует их плечи у своих плеч, и руки его тверже сжимают оружие, с которым каждый день в бою.
3
Приняв взвод, Леон заметил вдруг, что тот заряд энергии, который он почувствовал в себе после разговора с комбатом, вдруг иссяк. Вроде потух в душе огонек, и там похолодало и потемнело. Он делал все, что было нужно, но делал машинально, словно заведенный. Кончится завод – и конец движению.
Правда, если поглядеть со стороны, энергии в нем хоть отбавляй. Он суетился, покрикивал на подчиненных, и бойцы, привыкшие к сдержанному тону Румянцева, к его спокойствию и рассудительности, с изумлением поглядывали на нового командира и никак не могли к нему приноровиться. Правда, они знали его, когда он командовал ротой. Но тогда между ними и Самохиным стоял Румянцев. А сейчас, наоборот, между ними и Румянцевым стоял Самохин. Контакта не было. Делалось все неохотно, как из-под палки. Даже Голев, всегда покладистый, привыкший ко всему Голев и тот не одобрял взводного: все кнут да кнут. Самохин часто слышал, как бойцы расхваливали Румянцева, и это его злило еще больше.
Но случалось, он оживал и тогда весь кипел по-прежнему. Бойцы тоже загорались и уже готовы были забыть все, что еще вчера мешало им понимать друг друга. Но проходил удачный бой, и Самохин снова сникал надолго. Яков порывался поговорить с ним по душам и все откладывал.
Сегодня его опередил Жаров, все время наблюдавший за Самохиным. Разговор состоялся в тесном окопе прямо на передовой.
– Знаешь, Самохин, – сказал ему Жаров, – а ты обманул меня.
Леон ждал чего угодно, только не этого.
– Как обманул, товарищ капитан? – задохнулся Самохин.
– Помнишь, сказал: «Тут я споткнулся, тут и подымусь». А вижу, медленно поднимаешься. Нет-нет, молчи, мне оправданий не нужно. Болезнь твою нетрудно определить. Дескать, не понимают, не ценят, развернуться не дают. А я другое вижу: командовать собой разучился, поэтому и другими трудно.
– Товарищ капитан, поверьте, смотрю на себя и диву даюсь: паровоз как паровоз, а топка потухла, вот и стою в тупике!
– Ты жалость к себе не выпрашивай. Не то время. Видишь, какие бои? Нюни распускать не приходится. Нервы в кулак, и все отдай делу. Только так. Иначе вылетишь из седла. Окончательно и бесповоротно. Ты понял меня, Самохин?
Слова комбата крепко встряхнули Леона. Ему захотелось вдруг действий и действий, сейчас же, сию минуту. Не терпелось нажать на все рычаги и все пустить на полный ход.
Прошлой ночью Пашин в третий раз ходил за «языком», и все безуспешно. Разведчики только что опять возвратились ни с чем. А что, если дерзнуть? Из переднего окопа Самохин долго всматривался в непроглядную темень фронтовой ночи. Изредка взвивались немецкие ракеты. Ослепительно разгораясь, они освещали мелкий кустарник, изъеденную овражками неровную местность. Мин тут нет, и объект что надо. Как раз против – пулеметный окоп немцев. Еще днем Леон изучил все подходы. Надо рискнуть! Он пришел к Якову. Объяснил обстановку. Румянцев с минуту колебался, потом доложил в штаб. Разрешили пока поставить засаду. Ну что же, засаду так засаду.
Пока готовилось отделение, Леон опять всматривался в сторону немцев. Совсем тихо. Засада ничего не даст. Надо выдвинуться к тому окопу, оглушить противника гранатами, и «язык» обеспечен.
Он сам пошел с отделением. Ползли осторожно, подолгу отлеживаясь на сырой земле. Часа через два послышались приглушенные голоса немцев. Чуть сбоку одна за другой вспыхнули ракеты. Спасли мелкие кустарники и ложбинки. Затем сигнал, удар гранатами, бросок. Леон насел на пулеметчика, вместе с бойцами скрутил ему руки за спину. Мигом – на плащ-палатку и волоком – назад. Все удалось на славу. Даже ни одного раненого.
Да, удача! Она обрадовала, пробудила азарт. В эту минуту Самохин готов был свернуть горы.
С рассветом к Леону пришел Пашин, поздравил с успехом.
– Не завидуешь? – полушутя спросил Самохин.
– Лучшему не завидуют, у лучшего учатся.
Когда Пашин ушел, Леон подумал: «А вот Таня не пришла, не поздравила с успехом». И Леону до смерти захотелось видеть Танино лицо, слышать ее голос. Нет, никто ему не нужен, кроме Тани. Никто!
4
После горячего чая усталых разведчиков быстро сморил сон. Не спалось одному Зубцу. Первая разведка, и такой промах! Один он всех подвел. Сколько готовились, ползли под пулями. Жуть одолевала. Чего не пережили только из-за этого пленного! И нужно же было упустить его! Ведь захватили уже, волокли к себе. А немец возьми и вырвись. Тут-то и пришлось резануть из автомата. Сгоряча, конечно. Нужно бы догнать. Хорошо, что пленного в ту же ночь взял Самохин. Не то всем бы снова в поиск. И досталось же Зубцу от разведчиков!
Правда, Пашин не горячился, не ругал. Лишь сказал: «Разведчику нужно иметь не горячую голову, а горячее сердце».
Семен встал хмурым и сердитым. Но долго хмуриться не в его натуре. А тут еще прибыл наконец Сабир Азатов, и Зубец ему очень обрадовался.
Парторг принес свежую почту, и все зашелестели газетами. Ефрейтор Сахнов пристроился у окна и загородил свет.
– Отойди, не стеклянный, – негромко сказал Зубец. С Сахновым у них давно нелады.
– Не видишь – очки надень! – огрызнулся тот и демонстративно вышел наружу.
Азатов проводил его долгим взглядом.
– Это что за вояка? – наклонился он к Зубцу, кивнув в сторону Сахнова, сердито хлопнувшего дверью.
– Да так, пирожок ни с чем.
– Ты не преувеличиваешь?
– Зачем, Сабир, сам увидишь.
Азатов знал уже, что выходки Сахнова у всех вызывали недоумение. В чем дело?
– Может, выйдем тоже, – предложил он Зубцу и Пашину.
Золотистое голубое утро пахнуло на них хмельной свежестью. А война напоминала о себе. Мимо провезли раненых с бледными измученными лицами, и им, конечно, не до голубого неба и свежего воздуха.
Все трое шагали молча. День за днем их глаза видят горе, кровь, смерть. Не они начали эту войну, но им кончать. Им завоевывать желанный мир, и без жертв тут не обойтись.
Они остановились у белобокой березы и присели на поваленное снарядом дерево. Зубец опустил глаза, не зная, с чего начать. Пашин старательно строгал палочку. Азатов же просто любовался чу́дным утром. Эх, солнце, солнце! Встанет себе где-то далеко за Байкалом и катит через всю землю. Уйдет война, а солнце будет светить еще жарче, и за горем придет счастье.
Он поглядел на своих спутников.
– Чего загрустил, Зубчик, день-то какой, смотри! – подтолкнул он локтем разведчика.
– Плохо получилось, Сабир, – упавшим голосом сказал Семен. – Всех подвел.
Не ожидая расспросов, рассказал о случае в разведке.
– Выходит, руки опустил. Не годится, джигит.
– Стыд глаза выел.
– И неудачи могут быть, и ошибки, – говорил Азатов Зубцу. – Десять раз удача, один раз – неудача… Тут главное правильно понять ее причины. И голову не вешать. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Привыкай, Зубчик, и еще помни, думать разведчику надо, думать!
– А если не умею?
– Нужда научит.
– Нет, я буду настоящим разведчиком, увидишь, буду!
– Вот это мне нравится! – и Сабир дружески похлопал Зубца по плечу, любуясь, как синие глаза Семена заблестели вдруг решимостью.
Подошли Глеб с Юстом и тоже уселись на поваленное дерево. Глеб вынул пачку фотографий и протянул Зубцу.
– Это из кармана твоего эсэсовца. Смотри – гад какой!
Брезгливо морщась, Зубец взял фото. На него глядели мертвые глаза замученных. «Туда ему и дорога!» – впервые не пожалел он о судьбе пленного.
Вокруг собрались чуть не все разведчики. Говорили о войне, о подвигах, о силе знания. Сабир то и дело ссылался на исторические примеры.
– Разведчику нужно многое знать наверняка, – заговорил долго молчавший Пашин, – а у нас кое-кто с холодком относится к любым занятиям. Дескать, после войны успеется, сейчас не до того.
– А что, – подхватил Азатов, – по-моему, без знаний разведчик – не разведчик. Не так, что ли? Зная, не боишься ошибок, идешь увереннее, не отдаешься тревогам и колебаниям. Неизбежные препятствия не обескураживают, они заставляют еще упорнее искать и думать.
– Зубец вчера немного думал, – поддел Семена Сахнов и с удовольствием увидел, как того бросило в краску. – Видишь ли, испугался: пленный убежит!
– Конечно, человек – не мышь и не заяц, и пугаться ему не след, разведчику тем более, ибо испуг родит страх, страх – панику и смятение, а смятение – смерть, дикую слепую смерть. Значит, будь силен духом!
– Еще Наполеон сказал, – опять заговорил Пашин, – в мире есть только две силы – дух и меч. Но дух в конечном счете всегда одерживает победу над мечом. Может, он оттого и кончил плохо, что сам слишком ревностно служил мечу.
– А по мне, – не удержался Глеб, – фашистов только силой обуздать можно. Агитировать их бесполезно. Волков не перевоспитывают, их уничтожают. По правде сказать, как бой, я все забываю. Мне бы бить их и бить!
– Это другое, Глеб, – наклонился к нему Азатов. – В правой войне и сила обретает совсем иной смысл: благородное возмездие! Тогда можно понять и упоение в бою. Помнишь, у Пушкина?
– Хотите прочитаю? – загорелся Глеб.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане —
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы…
– Во-во! – похвалил Азатов.
Подъехала полевая кухня, и все заспешили на завтрак.
Во время беседы Пашин приглядывался к новому парторгу и остался им доволен.
