Текст книги "Днепр могучий"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Днепр могучий
ОБ АВТОРЕ
Иван Владимирович Сотников родился в семье рабочего-железнодорожника станции Скуратово, Тульской области.
По окончании средней школы работал слесарем, каменщиком, рабочим-путейцем железной дороги, секретарем сельсовета, затем учителем, инспектором народного образования, директором средней школы и филиала педагогического института.
Много учился заочно. Окончил литературный факультет Академии художественных наук, институт иностранных языков, два года аспирантуры при Московском педагогическом институте.
Сама жизнь привела его в газету, газета – в литературу.
В 1928 году, будучи двадцатилетним учителем, опубликовал первый очерк в тульской газете «Деревенская правда». Был выдвинут на работу в газету «Знамя Ильича», выходившую в Алексине. Затем стал собкором тульских и московских газет.
В дни войны прошел большой и суровый путь. Командовал взводом, ротой, батальоном, был командиром полка, начальником штаба дивизии. Участвовал в защите Москвы, в освобождении Украины, Молдавии, Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии, Германии. Был дважды ранен.
За боевые заслуги награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Кутузова III степени, Богдана Хмельницкого III степени, орденами Отечественной войны I и II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За освобождение Праги» и другими, а также несколькими польскими и чехословацкими орденами и медалями.
Член КПСС с 1943 года.
Война сдружила его с людьми необычайного мужества и отваги, и они с переднего края, естественно, пришли в повести и романы писателя. Его военные книги и посвящены великой миссии советских воинов, немеркнущей славе наших войск. На страницах своих книг он воскрешает картины крупнейших сражений и битв Великой Отечественной войны.
Иван Сотников – член Союза писателей СССР.
С 1952 года редактирует альманах «Литературная Башкирия». В настоящее время председатель секции русских писателей БАССР.
На страницах газет и журналов много лет выступает как очеркист, литературный критик и публицист.
Перу писателя принадлежат книги «В атаку» (1933), «Писатели-сибиряки» (1950), «Корсунское побоище» (1951), «Оружие чести» (1957), «Сильнее огня» (1959), «Дунай в огне» и «Прага зовет» (1960), «В кипении будней» (1961), «Время не останавливается» (1962).
Роман «Днепр могучий» посвящен героической битве за Днепр, подвигу советских войск, завершивших очищение родной земли от полчищ оккупантов.
Книга первая
СИЛЬНЕЕ ОГНЯ
НА ПУТИ К ФРОНТУ
1
За окном штабного вагона полновластно хозяйничало солнце. Оно щедро позолотило горизонт, подожгло тихую речку, расплавило окна украинских хат. Опустив раму, Андрей подставил лицо солнцу и встречному ветру. Но на лицо быстро набежали тучки: страшная картина открылась взору. Внизу под откосом – опрокинутые платформы, разбитые вагоны. Поодаль – конские трупы, изуродованные машины, вздыбленные орудия.
Не сегодня-вчера здесь жестоко прошла война.
Зазуммерил телефон.
– «Курган» слушает, – привычно ответил дежурный.
У штабного вагона связь с паровозом, со всеми ротами и батареями. Полк и в пути сохранял условные позывные для скрытого управления.
– Меня? – обернулся командир батальона Андрей Жаров, и в блеснувших глазах его вспыхнуло нетерпение.
– Никак нет, начальника штаба, – и телефонист протянул трубку старшему лейтенанту Юрову.
Докладывал дежурный офицер с паровоза.
– Что там? – не терпелось комбату.
– Пути нет, и впереди глухие взрывы.
Едва поезд сбавил ход, как в ясном сентябрьском небе возник еле различимый силуэт самолета.
Резко прозвучал гудок паровоза. «Остерегись!..» – как бы кричал он.
– Воздух! Воздух! – передавали по линии.
С паровоза доложили: на горизонте два «юнкерса». Они заходили с головы эшелона и, снижаясь, пикировали на паровоз. Стволы зениток и счетверенных пулеметов грозно развернулись им навстречу. Мгновение, и лазурь неба разрезали секущие струи трассирующих снарядов и пуль. Первый из пикировщиков полоснул вдоль состава пулеметной очередью и прогремел над ним своим мотором. Совсем близко ухнули два оглушительных взрыва. Следующий самолет, сбитый с курса огнем зенитчиков, решил проскользнуть стороной.
– Какая цель! – воскликнул Жаров и, молниеносно щелкнув затвором, застрочил из автомата. Огонь по машине, оказавшейся очень близко, открыли и бойцы хвостовых вагонов. Но самолет, набирая высоту, удалялся.
– Эх, упустили! – огорчился Жаров.
Сильно вздрогнув, как от толчка, поезд стих и окончательно остановился. Второго захода немцы не сделали.
Жаров упруго спрыгнул на землю и узкой песчаной бровкой заспешил в голову эшелона. Легко ступая, Юров зашагал сзади.
– Промахнулись? – обратился комбат к молодым пулеметчикам.
– Так точно, товарищ капитан, – смутившись, ответили солдаты.
– Сколько же патронов выпустили?
– Четверть ленты.
– Только всего?
– Больше не успели, – оправдывались пулеметчики.
Офицеры прошли дальше.
– А знаешь, Марк, – сказал Жаров, – больше и не выпустишь.
Юров тоже прикинул: действительно, так.
– А вы сколько выпустили? – обратился комбат к пулеметчикам другой установки.
– Всю ленту, – бойко ответил Зубец, невысокий, синеглазый и безбровый солдат-украинец.
– Эге, махнули, хлопцы, махнули. Самолет-то над вами считанные секунды был, а вы целую минуту дули. С испугу, что ли? – сдвигая на затылок фуражку, усмехнулся Жаров.
– Никак нет, мы…
– Говори мне! – перебил Жаров.
Комбат направился к вагонам Самохина, рота которого вовсе не успела открыть огня по самолету.
– Вы какой ротой командуете? – подступал Жаров к лейтенанту.
– Первой, – вытянувшись в струнку, ответил Самохин.
– Так ей во всем надо быть первой, во всем. – И комбат продолжал уже с иронией: – Самолет чуть на головы не сел, а вы – ни выстрела.
– Да ведь…
Черные блестящие глаза Жарова сузились, построжали, густые брови гневно изогнулись, и в голосе послышались металлические нотки:
– Без оправданий! Порядка требую, дисциплины. Ясно?
– Так точно, ясно, – поспешно согласился Самохин.
К офицерам подошел командир полка Щербинин.
– Оказывается, за ним смотри да смотри, – с укором произнес майор, кивнув на Самохина.
Щербинин – коренной сибиряк, в плечах просторный, сбит плотно. На загорелом, обветренном, чуть морщинистом лице из-под густых бровей умом и задаром поблескивают серые глаза. Нрав у командира полка живой, веселый, но Щербинин может быть и крутым, даже суровым, когда дело касается непорядков. В полку уважают Щербинина и за глаза тепло называют батей.
Неподалеку от вагонов замполит полка майор Березин собрал ротных парторгов.
– Первая рота, – донесся его голос, – не сделала ни одного выстрела. Где же были коммунисты? – Березин не сводил глаз с парторга роты старшины Азатова. – Я знаю: можете сказать, коммунистов в роте горсточка. Но ведь если бы в роте был даже один коммунист, она и тогда не может, не имеет права отставать!
– Да ведь не в бою мы, не в наступлении, когда оружия из рук не выпускают, – попробовал оправдаться Азатов. – Пока схватились…
– Мы всегда в бою, – перебил его Березин, – где бы ни были и чем бы ни занимались. У нас вся жизнь – наступление! – всматривался он в лица парторгов. – Именно, вся жизнь, весь труд наш, вся борьба есть наступление коммунизма, и мы с вами всегда в походе.
– Молодец Березин! Умеет сказать нужное слово, – с душевной теплотой заметил командир полка.
В противоположность Щербинину Березин не могучего сложения, по-юношески тонок и строен. У него смуглое приветливое лицо с узким прямым носом и чуть утолщенными, резко очерченными губами, взгляд быстрый, живой.
– К нам, товарищ майор, к нам! Сюда взбирайтесь! – радушно кричали из вагонов, мимо которых проходил Березин.
– Видал, как любят! – слегка подталкивая локтем Жарова, без всякой зависти произнес Щербинин.
А комбат тем временем думал о своем. Да и было о чем подумать! Хотя командир полка еще не произнес ни слова упрека, Андрей в самом его молчании и в сдержанных похвалах другим почувствовал живой укор себе. Ведь это рота его батальона проявила такую непростительную беспечность!
2
Сквозь мерный перестук колес из-за стены штабного вагона донеслись бередящие душу слова фронтовой песни:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
– А до смерти четыре шага… – тихо подтянул Юров.
– Не так близко, Марк, – возразил ему Жаров.
– И не так далеко, товарищ капитан, – упорствовал Юров, хмуря лицо, на котором прежде всего замечаешь удивительно большие черные глаза.
Любит поспорить начштаба, ох любит! Впрочем, кто в двадцать два года хоть немного не склонен к этому?
На нарах белокурый сержант перебирал лады баяна.
– А ну-ка, спой, Пашин, – подбодрил его комбат, не оборачиваясь.
Набирая скорость, эшелон несся мимо тополевой рощи. На ее опушке еще свежая братская могила. С горечью и щемящей грустью смотришь на такие могилы, увенчанные красной деревянной пирамидкой со звездой – бесхитростным памятником боевой славы. И едва успела эта картина мелькнуть за окнами вагона, как сержант, будто в ответ на виденное, запел песню:
Где тополи гнутся и стонут от боли,
склоненные ветром тугим,
твой сын, Украина, лежит среди поля
под небом высоким твоим.
И ты ему скажешь, родимая: – Сыну…
И склонишься нежно над ним,
моя Украина,
краса Украина,
пожарищ развеянных дым!
Радистка Оля с изумлением взглянула на белокурого сержанта. «Вот ты какой, а я и не знала!» – как бы говорил ее взгляд. Она недавно в полку и впервые слушала Пашина.
А мимо все плыли и плыли картины бедствий. Видно, вволю погулял здесь злой огонь войны, и всюду плоды многолетнего труда превращены в битый кирпич, обугленные столбы, в скелеты вагонов и паровозов.
Скорбит наше сердце за горе, за раны,
за кровь дорогую твою.
Рванувшись на запад под стягом багряным,
к возмездью зову я в бою.
Все ближе священной расплаты година!
Врага побеждая в борьбе,
моя Украина,
краса Украина,
идем мы навстречу тебе!
Дорога пересекала железнодорожное полотно. Может, совсем недавно вдоль грейдера тянулось богатое село, теперь же одни черные обгорелые тополи. От белых украинских хат даже печных труб не осталось – один пепел и прах.
С горечью и болью всматриваешься в эти картины бедствий, и сердце закипает от гнева. А слова песни и тревожат обжигающим напоминанием, и зовут к подвигу, и звучат как клятва:
Мы верили, ворог тебя не поборет, —
и он не сумел побороть!
Мы ворогу горем заплатим за горе
и кровью за кровь и за плоть.
Ты будешь под блещущим солнцем орлиным
и жить и опять расцветать,
моя Украина,
краса Украина
Святая любимая мать!
Песня, хорошая песня! Кому она не растревожит душу и кто не отзовется на ее влекущий голос! У Оли повлажнели глаза. Марк не сводил взгляда со своего любимца Пашина. У Андрея жарче застучало сердце. Когда же умолк Пашин, никто не шевельнулся. Лишь Щербинин, дотоле молча стоявший у стены, свесив на грудь седую голову, медленно поднял ее и тихо сказал:
– Сильная песня!..
День клонился к вечеру, и незаметно подкралась темная ночь. Две свечи тускло освещали лица офицеров. Спать никому не хотелось. Пашин ушел к своим разведчикам, и все невольно заговорили об отважном сержанте. В полк он возвратился из госпиталя совсем недавно. А в дни битвы на Волге служил в роте Юрова и слыл отличным снайпером.
– Вот стрелял! – вспоминая те дни, рассказывал Марк. – Ни пули мимо цели. В каких только переплетах не бывал, но оставался невредимым. И все-таки один раз не повезло.
– Ой, как же это? – даже привстал Зубец, присланный из роты связным.
– Осколком зацепило, – пояснил Юров. – Завелся и у немцев снайпер. Тоже стрелял здорово. Не то что пройти, головы поднять не дает. Лупит и лупит, а откуда – узнай поди. Всей ротой следим и не видим. Ну, Пашин и выполз вперед. Засел в подбитый танк, что на ничейной полосе стоял, затаился. День проходит, другой. Рассказывал, занемел весь, а обнаружить никак не может.
– Нашел? – не удержался кто-то.
– Нашел. Немецкий снайпер, оказалось, бил из развалин дома.
– И снял? – все не терпелось Зубцу, которому вдруг захотелось сейчас же совершить что-нибудь необыкновенное, чтобы и о нем вот так же рассказывали.
– В тот же день снял. Немцы такой ералаш подняли, не знаем, как он выбрался из подпаленного танка. Ну, осколком и зацепило.
За разговором незаметно догорели вторые свечи. Самохину тоже захотелось рассказать что-нибудь сногсшибательное. И он не поскупился на краски.
Пробравшись в немецкий тыл, трое разведчиков уничтожают взвод, потом чуть не роту, затем орудия, бронемашины, и трудно сказать, что бы они еще уничтожили за сутки, только Самохина вдруг прервал Щербинин.
– Э, да ты, дружище, мне сибирского охотника напомнил, – начал майор, весело щуря глаза.
– Какого охотника? – насторожился Самохин.
– Пришел раз охотничек из тайги и рассказывает: «Иду, значит, тайгой, откуда ни возьмись – белка. Я бах – и в сумку! Дальше – заяц на снегу. Бах – и тоже в сумку! Потом таким же манером лиса. Ну, уж кому повезет в тайге так повезет. Только отошел – волк! Я еще бах – и в сумку! А тут сам медведь. Ну, я бах, бах и… в сумку!» – «Стой, стой, брат! – удивляются тому охотнику. – Какая же это сумка у тебя?» – «Как какая? – будто не понимает охотник. – Да самая что ни на есть обыкновенная, охотничья, с патронами. Увижу зверя – бах! – и опять в сумку… за патроном».
Раздался взрыв хохота, и Щербинин, довольный эффектом, стал неторопливо свертывать папироску.
– Однако спать, хлопцы! – заключил майор. – Отдохнем, пока можно.
3
Наконец, и Нежин. Короткая стоянка у главной платформы. Черное безмолвное здание вокзала. Необыкновенно тихо и пусто вокруг. Ни света, ни людей. Отправление без гудка. И опять мерный перестук колес да посвист ветра за окнами вагонов и теплушек.
Медленно, будто нехотя наступило осеннее утро. В воздухе кружат советские истребители, и немцам не прорваться к стальной артерии курско-киевской магистрали, питающей горячее сердце фронта. Вокруг величественные сосны: это с севера вдоль Днепра сбегает сюда из-за Десны левобережное полесье. Чем дальше вперед, тем строже, сдержаннее становятся люди: впереди бои, испытания, и неведомо, как еще сложится судьба каждого.
День уже клонился к вечеру, когда прифронтовая тишина вдруг раскололась тысячами зенитных выстрелов и наполнилась гулом самолетов. По эшелону прокатился сигнал воздушной тревоги. Тяжко охнув, вздрогнула земля. Затем еще и еще. В небе сплошной гул, перекатывающийся, как гром. Пронеслись первые самолеты, и вверху заискрились красноватые скользящие вниз точки.
– Бомбы! – сорвался чей-то голос.
Нет, не бомбы. Разгораясь, точки разрослись в огненные шары. Это осветительные ракеты мощностью в несколько тысяч свечей, на парашютах. От них светло как днем.
Завывая, пикировали бомбардировщики, зловеще шипели и искрились немецкие зажигательные бомбы. Бойцы лопатами отбрасывали их подальше от состава.
Приближаясь к платформам, Андрей заметил, что при появлении самолета пулеметчики бьют почему-то в угон.
«От такого огня мало проку, – подумал Жаров. – Даже с психологической стороны он не выгоден. Летчик не видит трассы и действует более уверенно».
– Не с хвоста, с головы, с головы опережай! – горячился он, поясняя суть дела. – Да не так, постой… – И, вскочив на площадку, Жаров взялся за рукоятки пулемета. Секунда-другая, и немец метнулся в сторону.
– Ага, не выдержал! – обрадовался комбат.
Приближался другой самолет.
– Берись! – скомандовал Жаров, передавая рукоятки Зубцу. – Бей, как показывал.
И снова огненные струи пуль скрестились перед носом фашистского хищника.
– Сбили, сбили! Готов! – закричали рядом.
Немецкий самолет падал, оставляя за собой огненно-дымный след. Затем яркая вспышка, взрыв и столб огня над лесом…
Воздушная атака прекратилась так же внезапно, как и началась. Упали на землю и потонули в ночной тьме лучи прожекторов. Стихли гул и грохот, наступила звенящая тишина.
Эшелон почти не пострадал. Лишь стены нескольких вагонов побиты осколками и двое солдат легко ранены, а у одного ожог рук от зажигательной бомбы. Всюду возбужденные голоса.
– Подбегаю, а она, гадюка, шипит, искрами плюется, – горячась, рассказывал молодой зенитчик. – У самых колес грохнулась. Я штыком в кювет ее. Потом схватил каску и песком засыпал.
– Я, значит, строчу, – поглаживая корпус пулемета, говорит Зубец, – а бомба как бахнет рядом, и осколки – вжи-вжи – прямо над головой.
– Может, показалось?
– Показалось? Вон, – подтолкнул он скептика к вагону, – вон они, осколочки, видишь, стены побиты.
Возвращаясь в свой вагон, Жаров с интересом прислушивался к разговорам солдат.
– Я сам видел: трасса так и впилась в самолет, – волнуясь, рассказывал пулеметчик у платформы.
– Почему же не упал он? – подшутил кто-то.
– Подыхать полетел. Уверен, что ранил летчика, – не сдавался пулеметчик.
В говорившем Андрей узнал киевлянина Юста Каремана.
– Ну что, Кареман, вот он, Киев-то! – вдруг услышал Андрей голос замполита Березина.
– Жду не дождусь, товарищ майор, – заволновался Юст. – Поверите, во сне каждую ночь дома бываю, у жены с дочкой.
– Теперь недолго ждать.
– Были б живы только – дождусь!
– Ты где жил-то?
– На набережной, у Аскольдовой могилы.
– Надеюсь, позовешь в гости?
– А придете?
– Приду, обязательно приду.
– И я тоже, – выступил из темноты Жаров, – тесно не будет?
– Ой, товарищ капитан, весь полк позвал бы!
Послышалась команда дежурного.
Лязгнули буфера вагонов, и состав тронулся.
В полночь эшелон остановил свой долгий бег и встал под разгрузку на станции Дарница. На рассвете колонна полка вытянулась на дороге вдоль берега и тронулась вверх по Днепру.
4
Зубцу не терпелось скорее посоветоваться с парторгом. В поисках Азатова он обошел полдеревни, и все напрасно. «А что, если подряд, из избы в избу?» – подумал Зубец. Он подошел к дому, где обосновались разведчики, и взялся уже за ручку двери, как вдруг услышал незнакомую мелодию. Что за инструмент? Звучная мелодия лилась, как горный ручей, перескакивающий с камешка на камешек. Зубец тихо потянул на себя дверь. «Тсс!» – кто-то, не оглядываясь, поднял руку, и Семен молча примостился у порога.
Завороженные диковинной музыкой, бойцы расселись на лавках, а кому не хватило места – просто на полу. Играл Азатов, и у Зубца вырвался невольный вздох облегчения. Нашел все-таки. Чуть вскинув голову, Сабир искусно выводил мелодию на инструменте, напоминавшем русскую свирель. «Вот оно что – башкирский курай!» – догадался Зубец.
Семен пригляделся к Сабиру: взгляд черных глаз задумчив, лицо чуть побледневшее, одухотворенное.
Скрипнула дверь, и вошел Пашин. Ладный, по-командирски подтянутый, он прислонился к стене, заложив руки за спину, и, видно, сразу пленился звуками курая.
Зубец так и впился в него глазами. Знает или не знает? Да, Азатов и Пашин! Оба хороши, стоят один другого. А ему приходится выбирать – тот или этот? Нелегкая задача.
Стихла музыка, и Азатову дружно захлопали.
– Тебе, Сабир, в артисты можно, – похвалил Зубец. – Про любовь бы петь да играть.
– Песня – хорошо. Но для джигита этого мало. У него еще должно быть отважное сердце и крепкая рука. А не будь этого – и песня его умрет.
Сабир секунду помолчал, а затем каким-то проникновенным голосом начал говорить:
– Есть предание у нас вроде легенды, что ли. Росли, говорится, три брата, и все близнецы. У первого – золотые руки. За что ни возьмется, все у него спорится. У второго – диковинно верный глаз, ни одной стрелы мимо цели. У третьего же – расчудесный голос. Запоет, и его песня – хозяин твоему сердцу.
А настала лихая година – все трое ушли на войну. Первые два как джигиты бились, тогда как третий решил: ни воевать, ни работать он не может, и удел его – только песня. Потому и подался домой, так и не изведав ни горестей, ни радостей воинских.
А кончилась война – вернулись братья с победой. В дни большого сабантуя люди любовались удалью джигитов, их силой и ловкостью. Гору же, у которой праздновался сабантуй, с тех пор окрестили Намыстау – гора чести, значит.
Заявился на праздник и третий брат. Только голос его вдруг ослаб, зафальшивил, и люди, отворачиваясь, уже стыдились слушать его песни. Разобидевшись, он ушел от них на лысую гору и, как одичавший пес, подолгу сидел там на голых камнях. Сколько ни старался петь, голос его был глух и слаб, а слова холодны и мертвы. Никакое сердце их не принимало. Гору же, на которой он все еще пробовал петь, люди прозвали Хурлыктау – горой позора, значит.
– Это так, – задумчиво проговорил Юст. – А все-таки музыка – великая вещь. Вот послушал – вроде дома побывал.
– Не горюй, Юст. Нам вместе на побывку скоро, – обнял его за плечи Азатов.
– Да тебе, кажись, в другую сторону.
– Мои тоже там, за Днепром.
– Не в Башкирии, значит?
– Видишь ли, кончил школу – на Днепрострой подался. Там и Ганку встретил. Она из-под Житомира приехала. А сдружились – увез ее в Башкирию. Вместе учились, потом работали. За неделю же до войны уехала с сыном на родину, к матери. Там и застряла. Она у меня отчаянная, может, и выдюжит.
Все примолкли, и каждый подумал о своих близких. Нарушил молчание Глеб Соколов – самый молодой в роте.
– А она у тебя красивая, Сабир?
– У нас говорят, красота нужна на свадьбу, а любовь – каждый день, – отшутился Азатов.
– А все же? – не унимался Глеб.
– Слаще меда, крепче кумыса! – с задором ответил Сабир.
Уже по дороге, возвращаясь в роту вместе с Азатовым, Зубец смущенно приступил к делу. Рассказал: вызвал его сейчас Самохин и пытает, не хочет ли он в разведчики. А Семена и к разведчикам тянет и нет охоты из роты уходить. Как тут быть?
– По совести скажу: жалко мне с тобой расставаться.
– Выходит, отказаться?
– Нет, зачем же. У нас говорят, слава коня в руках джигита, а слава джигита – в его собственных. Я сам рекомендовал тебя.
– Значит, все же расставаться?
– Зачем расставаться – вместе пойдем в разведку.
– Ах, Сабир, Сабир! – сгреб он парторга за плечи. – Правда, вместе?
– Я только позже приду, как за Днепр перемахнем.
– Раз вместе – тогда всей душой!
