Текст книги "Днепр могучий"
Автор книги: Иван Сотников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
НА ПУТИ ВСЕХ БЕД
1
Войска фронта выходят к Днестру. За ним Бессарабия.
Порожистая река Смотрич с трех сторон огибает Каменец-Подольск. С четвертой тянется старинный широкий ров, охватывающий подножие крутой скалы. На ней высится крепость. Это замо́к на воротах в Бессарабию. Остатки пятнадцати фашистских дивизий уже отрезаны и мечутся в поисках выхода из железных тисков советских войск.
Батальон Жарова наступает слева от города. Рота Сазонова, пробившись за своими танками, бросилась в рукопашную. Андрею видно, как Румянцев указывает цели танкистам трассирующими пулями. Показались две самоходки. Одна из них понеслась к окопчику Румянцева. Яков пополз навстречу, приподнялся и метнул гранату в немецкую машину. Оглушительный взрыв – и его отбросило в сторону.
Андрей даже высунулся из окопа. Румянцев недвижим. Неужели убит? Комбату видно, как к нему ползут двое бойцов. Нет, Румянцев отлежался. Он пополз вместе с бойцами. Значит, жив!
Правее наступает Назаренко с разведчиками. Примостившись на броне трех танков, они мчатся на немецкие позиции.
Только теперь Андрей разглядел туповерхие лбы трех дзотов. Они обнаружили себя огнем пулеметов. В их сторону повернулись стволы орудий. Туда же двинулись танки с автоматчиками и саперами на броне.
Это его приказ в действии. Вот первая «тридцатьчетверка» подлетела к дзоту прямо с фронта и лобовой броней уперлась в амбразуру. Десантники не успели еще соскочить с машины, как вся она потонула в пламени: немецкий огнемет поджег танк.
Солдаты мигом скатились с брони, и на одном из них вспыхнула одежда. Андрею видно, как спешно сбрасывает он шинель, скидывает шапку, срывает сапоги. Ему помогают товарищи, но им никак не удается погасить пламя. Разутый и полураздетый солдат – Андрей узнал в нем Соколова – пригоршнями осыпает сапоги землею с бруствера, потом, видимо погасив пламя, быстро одевает их и, схватив автомат, снова бежит вперед.
Все это длится какие-то секунды.
Другой танк зашел со стороны и в упор ударил в амбразуру другого дзота. Тот задымил. Третий дзот разбили артиллеристы. Из-за невысокого холма вдруг выскочила «пантера», за ней еще две. У Андрея в резерве три танка, они рядом за пригорком. Командир взвода просит разрешения ударить. Бой клонится к концу. Пусть ударит. Машины выскочили на открытое место и понеслись на «пантер». Сближаясь, они били из своих пушек. Крайняя слева «пантера» бьет метко и остервенело. Но ее подкараулили артиллеристы и разворотили ей борт. Другую прикончили танкисты. Третья уже разворачивала свою пушку против правофлангового танка. Тот выстрелил раз за разом и промахнулся. Кто же нанесет меткий, смертельный удар? Напряжение стало невыносимым. Но Жаров глядел и глядел на схватку стальных махин. Еще выстрелила «пантера», и ее снаряд, скользнув по башне встречного танка, срикошетил. Выстрелил танк и промахнулся.
Андрей только теперь увидел третий танк из резерва, который со всей силой летел на «пантеру» сбоку. Немцы, не успели выстрелить, как «тридцатьчетверка» Тараненко с маху ударила в борт. То ли сила удара чересчур велика, то ли немецкая машина в тот момент оказалась в неустойчивом положении, но случилось невероятное: «пантера» слегка подскочила и сразу же кувыркнулась набок, задрав гусеницы кверху, и ее тут же добили истребители. А танк Тараненко остался на бруствере с перебитой гусеницей.
Только покончили с «пантерами», как со стороны немцев последовал новый удар. Справа показалось до пятнадцати танков, устремившихся в контратаку узкой колонной по три машины в ряд. Андрей еще не видел такого боевого порядка. Немцы, конечно, решили ударить во фланг, смять атакующих, а затем, повернув налево, продолжить удар тремя эшелонами своих танков с фронта. Задумано хитро.
Андрей только скользнул взглядом по полю боя и сразу заметил, как дула орудий уже разворачиваются в сторону танков. Трудно, очень трудно будет сдержать эту махину! Что ж, теперь можно ввести в дело и «катюши». Их офицер-наблюдатель в окопе Жарова. Пока батальон изготавливается к бою с этими танками, по рации уже указана цель «катюшам».
Немецкие танки, изредка стреляющие с ходу, еще не успевают выйти на рубеж атаки, как их настигают залповые разрывы реактивных снарядов. В воздухе устрашающий свист, а на земле гром разрывов, следующий один за другим сразу на большой площади, и мгновенно под танками вспыхивает сама земля. Она горит и дымится.
Нет, ни машинам, ни людям не спастись от такого огня!
Еще усилие – и полки дивизии пробились к самому берегу.
2
Свой командный пункт Андрей разместил высоко над берегом Днестра. Какой великолепный обзор! Будто заново открылась вся многострадальная земля Бессарабии. Ее обширные степи – извечное поле битв с иноземными захватчиками. Здесь триста лет зверствовали турки, и много войн вели с ними русские, отстаивая южные границы своего государства. Здесь сражались полки Суворова и Кутузова, принесшие освобождение от турецкого ига.
В гражданскую войну отец Андрея тоже воевал за эту землю. Но молодая Советская власть не смогла тогда отстоять Бессарабию, и свыше двадцати лет ее терзали румынские захватчики. Затем Советское государство восстановило попранную справедливость. Но во время оккупации Бессарабии опять пришлось пережить тяжелые дни боярской неволи. И вот снова эта земля перед советскими войсками.
Молдавия, как писал когда-то ее летописец Григорий Уреке, – «страна на пути всех бед». А сейчас бесконечным потоком идут войска, идут, чтобы она стала на пути всех радостей жизни, на пути большого счастья. С такой целью сюда не приходила еще ни одна армия.
Настало время, и бой за Днестр, теперь уже за его правый, бессарабский берег, закипел с новой силой. Андрею недолго осталось сидеть на крутом возвышении. Огневой барьер артиллерии, как щитом, прикрыл грудь пехоте, и противник лишился возможности вести прицельный огонь. Первой на штурм реки бросилась рота Румянцева. Плыли на лодках, на маленьких плотиках, наспех сколоченных из чего попало, просто на бревнах.
Выбравшись на берег, бойцы снова устремились а атаку. Они пробились метров на сто вперед и залегли, обеспечивая путь другим. Когда на волнах реки закачались разведчики и бойцы Назаренко, Днестр снова забурлил от взрывов, взметая в воздух высокие столбы воды.
Оставив наверху Юрова, Андрей заспешил к берегу, где его поджидал Глеб Соколов с несколькими разведчиками. Они переправлялись на маленькой лодчонке. Сверху казалось, Андрей видит все, а неглубокий окоп, в котором он находился, представлялся надежнейшим укрытием. Такова уж солдатская вера в матушку-землю. А здесь, на воде, казалось, эта хрупкая лодчонка – самая заманчивая мишень для любого снайпера, автоматчика, пулеметчика, артиллериста. Невольное ощущение, будто у тебя стынет сердце; руки, сами собой вцепившиеся в борта, до боли стискивают скользкие доски; сузившиеся глаза чего-то ищут и ищут на том берегу, к которому сквозь огонь пробиваются роты.
Едва Андрей обосновался в небольшом окопе, как противник начал контратаку. Озлобленный неудачами, он бешено рвется к реке, чтобы опрокинуть наступающих, не пустить их в Бессарабию. Бойцы стойко отбивают яростный натиск немцев. И все же рота Румянцева уже оттеснена почти к самой воде. Река клокочет от взрывов, и переправа застопорилась.
Несмотря на огонь, Щербинин слал через реку взвод за взводом, переправлял пушки, уже спустил к воде танки.
Слева от Жарова наступали штрафники, и с той стороны особенно много раненых. К полудню выполз оттуда Капустин. У неглубокого окопа он и повстречался с Андреем. Сдержанно поздоровался. Не спеша закурил. Да, он ранен в ногу. Ничего, перевязали. Ранен, – значит, прощен. Надеется, опять примет батальон.
Андрей с непонятным сочувствием вглядывался в лицо офицера. Проступок его тяжел. Но зла к Капустину не было. Капустин представлялся человеком в беде, который сам слишком долго не понимал этого. Понимает ли он теперь? Глаза у него твердые, спокойные. Голос тоже. Что ему дал суровый урок? Без следа для человеческой души такое не проходит. Кровь и смерть – жестокие воспитатели, и в войне без них, к сожалению, не обойтись.
– Что ж, принимай гостя, – безобидно усмехаясь, сказал Капустин, заползая в окоп. – Коли не сердишься и хочешь еще знаться с товарищем в беде, не обойди и чаркой. Во рту пересохло.
Андрей не отказал. Выпив и осмотревшись, Капустин сказал:
– Какой простор для смерти!
В словах его не было ни страха, ни отчаяния, а звучала лишь попытка выразить свое впечатление и как-то оценить напряжение борьбы, в которой действительно гибли многие.
– Какой простор для победы! – сказал Андрей в противовес.
Раненый не стал спорить и сразу согласился, чего раньше с ним никогда не случалось. Андрей распрощался и направился в роты, а Капустин собрался к берегу. От помощи он отказался.
Не отошел Андрей и десяти шагов, как чуть не над ухом грохнул выстрел. Вздрогнув от неожиданности, комбат обернулся. Что такое? Капустин стоял с винтовкой наперевес. «Неужели он? И в кого, в меня?» Андрей резко повернул назад и, теребя застежку кобуры, подошел к нему почти вплотную.
– Ты стрелял?
– Я… – глядел он хмуро и отчужденно. – Расквитаться хотел…
– Гад ты.
– …да вовремя одумался.
– Скажи, промахнулся.
– Нет, не промахнулся бы.
– Эх ты!.. – в глазах Андрея было столько презрения, смешанного с гневом, что Капустин невольно потупил взгляд.
– Гадом не буду, ступай, Андрей, – тихо сказал он и, щелкнув затвором, выбросил последний патрон. – На, ступай, – поднял он его с земли и протянул Жарову. – Веришь не веришь, просто помрачение. Зла к тебе больше не будет.
– Смотри, Капустин, опасная дорожка. – И, не взяв патрона, ушел в цепь, ни разу не обернувшись.
Уронив голову, Капустин потерянно стоял на том же месте, не в силах двинуться дальше. Душа его была потрясена. Если б не одумался? Кем бы стал он, по какому пути пошел? Он вздрогнул, и ему стало холодно. Бил озноб. Нет, такое никогда не повторится! Никогда!
Пока Щербинин готовит силы для новых ударов, тяжесть борьбы на правом берегу ничуть не ослабевает. Просто нельзя поднять головы, а людей надо поднять. Во что бы то ни стало! Выбравшись за кусты, Андрей ползком направился к цепи.
В неглубоком окопчике залегли Глеб Соколов и Семен Зубец.
– Что, смельчаки, не пускает? – прилег рядом Жаров.
– Ни, – усмехнулся Зубец.
– А поднимемся – не выдержит! – уверенно бросил Глеб. – Будет сигнал, товарищ капитан, – отлеживаться не станем.
Андрей залюбовался солдатами. Вот молодость! Она что родник: чиста, свежа и неистощима. Только родник берет из недр, сколько земля даст, а молодость – сколько захочет.
У Голева Андрей задержался всего минуту.
– Сюда и ползти не нужно, товарищ капитан, у нас все комсомольцы и коммунисты. Как один, поднимемся по сигналу.
Чуть дальше Жаров наткнулся на Сахнова.
– Ну, что, горячо?
– Смерть одна.
– Не о том думаешь, друг милый.
– Огонь-то видите, товарищ капитан…
– И огонь приглушим. А будет сигнал – сразу вперед!
Застрочил пулемет, и Сахнов уткнулся в землю.
– Видите что! – пробормотал он, когда стихла очередь.
– Вижу, душа у тебя дрогнула. А командиру не дозволено падать духом. Слышишь, не дозволено. Видишь, ослаб – крепись. Другим не показывай. Не роняй чести. Думаешь, другим легче? Всем одинаково.
– Да мы что, мы поднимемся… Не впервой ведь… – оправдывался Сахнов, явно смущенный предупреждением командира.
Вернувшись к себе в окоп, Андрей застал Березина. Он переправился сюда вместе с знаменосцами полка. Да, наступать при развернутом Знамени. Это воодушевит атакующих и облегчит успех.
Времени на разговоры уже не оставалось. Вот он и долгожданный сигнал! Пламенная сила могучих домен Урала и Кузнецка заговорила грозным голосом артиллерии. Тут же послышался водопадный шум реактивных снарядов, и вверху замелькал рой комет с огненно-дымными хвостами: батареи знаменитых «катюш» били залпами.
Новый сигнал – и атака! Трое смельчаков гордо взметнули над собой Знамя полка и первыми бросились вперед. Поднялись цепи, и могучее «ура» покатилось по бессарабской земле. Сразу же преобразился и левый берег. В воду бросились сотни солдат и офицеров. На плотах и лодках, на хитроумных приспособлениях из бочек, взятых невесть откуда, на дверных щитах, столь неустойчивых в неспокойных водах Днестра, и просто на бревнах – все устремились вперед!
На только что подоспевшие понтоны уже грузились танки и орудия.
Нет, не удержаться немцам и на бессарабской земле!
3
Таня с утра не находила себе места. Здесь она родилась, выросла, училась. Здесь ее дом, отец с матерью. Еще в сорок первом ее увезли отсюда добрые люди. Сколько ей было тогда, шестнадцать? Еще маленькая хрупкая девочка. Что сталось с матерью, с отцом, она не знала. Бой переместился за хутор, и Румянцев отпустил Таню.
Она не шла, а бежала, она неслась домой со всех ног, со всем пылом, на какой способна любящая истосковавшаяся душа.
Вон родной хутор. Вон дом. Целый, нетронутый. Ах нет, без крыши. Вон родное крыльцо. Люди говорили потом, как на нем билась в слезах ее мать. Жива ли она? Жив ли отец? Кто это там у завалинки?
– Тату! Ридный мий! Тату! – летела она к дому, узнав отца.
Он бросился к ней навстречу, широко расставив руки:
– Доченька! Дочурка!
Они не смогли больше сказать ни слова, и слезы долго душили обоих.
– Мама жива, тату?
Старик крепче обнял ее и не смог вымолвить ни слова.
– Жива, тату?
Он только покачал головой.
– Одна ты у меня, родиночка.
Таня отрешенно вошла в дом. Тут ее растили, любили, выхаживали. Каждая вещь напоминала о матери. Горе исказило лицо Тани. Не хватало дыхания. Колени сами собой подгибались, и ее одолевала непомерная слабость.
– Мамо!
Отец стоял перед ней беспомощный. Горе и радость смешались в нем мучительно и тягостно.
– Мамо!
Он потерянно шел к ведру, черпал кружку холодной воды, протягивал дочери.
– Мамо!
Так и застали их бойцы. Они подумали, что в доме убитые. Сняли шапки. Они понимали чужое горе. Но их занимал бой. Командир приказал готовить переправу. Нет ли где тут лесу?
Старый хуторянин понял наконец, в чем дело. Нет, лесу тут нет. Ах на плот, на переправу! Он поглядел на дочь, поглядел на солдат, обвел взглядом бревенчатые стены. Родная армия бьет ненавистного врага. Его дочь – солдат этой армии-освободительницы. Разве он пожалеет своих стен, своего дома? Будет мир – он построит новый дом. А сейчас, сейчас пусть рушат эти стены. Будут добрые плоты.
Дом без крыши. Его легко разобрать. Бревна легко перетащить к берегу. Отец Тани сам помог разобрать стены, перетащить бревна волоком на лошадях, помог вязать плоты. Он просил об одном лишь: пусть бревна не оставляют в воде, пусть их вытаскивают на берег. Он снова соберет свой дом.
Таню Румянцев на весь день оставил с отцом. Как ни противилась она, Яков остался непреклонным и на весь день запретил ей участвовать в бою.
А вечером Таня прощалась с отцом на берегу. Он глядел на нее, слабый и старый, убитый горем. Может, она останется? Может, с нее довольно? Ведь девушка. Не все же девушки воюют.
– Нет, тату, я солдат, не останусь.
Она припала к его груди. Пусть он ждет ее. Она скоро вернется. Ну, еще с годик, и война кончится. Она обязательно вернется.
Нет, он сам проводит ее на тот берег, сам! Он машинально работал веслами и молча плакал. Вот сейчас уйдет она – в огонь, где кровь и смерть, и суждено ли им встретиться снова? Ох горе, горе, зачем ты есть на свете?
Соскочив на берег, Таня еще обняла отца.
– Ждите, тату, я приеду. Я приеду! – И решительно зашагала прочь.
Прошло с час, ее почти не видно, а он все стоял и стоял, глядя вслед. А когда она скрылась, он со стоном упал наземь и долго лежал на холодном прибрежном песке. Он ничего не видел и не слышал, кроме своей Тани. Убитая горем, она сидела перед ним на полу и с отчаянием все твердила одно и то же слово: «Мамо!», «Мамо!», «Мамо!».
4
У самой дороги раскинулось большое бессарабское село. Жители высыпали за околицу. Высокий старик молдаванин с морщинистым лицом низко поклонился Глебу, шедшему впереди взвода, и преподнес ему хлеб-соль на цветастом полотенце. Разведчик ответил людям поклоном, отломил кусок хлеба и, посыпав солью, отведал.
Старик обнял его, сказал:
– В нем народная любовь, сынки мои, вся сила и сердце наше.
Нет, этих людей никогда не забудут в Бессарабии. Всюду звонят колокола. Толпы крестьян выходят войскам навстречу. На улицах целые манифестации. Женщины угощают солдат сушеными фруктами, красным молдавским вином, зазывают в избы, спешат угостить всем, что есть лучшего.
Но радость не заслонила и горе. Глебу особо запомнился первый ночлег. Небольшая крестьянская горенка. По карнизам бордюр из тарелок с искусной росписью, как принято здесь украшать стены. Хозяйка дома – уже пожилая молдаванка, со строгим лицом и иссиня-черными волосами, собранными в пучок. Ее мужа-партизана расстреляли румынские каратели, на ее глазах убили ребенка.
– Что слез пролито! – взволнованно рассказывает женщина. – Всех бы их, извергов, в тех слезах перетопить можно.
Час за часом бойцы расспрашивают женщину, партизанскую мать.
– Грамоту искореняли, как заразу, – с горечью рассказывает она. – Сколько школ пожгли – не счесть! Есть у нас село, Малоешти называется. Выкатили против школы пушку, и ну палить.
– А партизаны? – не утерпел Зубец.
– У нас тут небольшой отряд, а двести немцев перебили, три эшелона под откос пустили. Наши молдаване хорошо воевали.
– Они и на фронте геройски бились.
– Расскажите, расскажите, – упрашивали женщины, которых-немало набралось в избу.
– Вот в боях за Днепр отличился Парфений Балуца, – сказал Глеб. – О нем все газеты писали.
– Да?
– Отважный воин. Он первым переправился через Днепр. У него была горсточка людей, и они сутки бились с немцами, пока подоспели другие.
– Герой!
– А на Волге Мария Лесовая отличилась. Тоже молдаванка.
– Расскажите, расскажите, пожалуйста!
– Ехала она с фронта, раненых везла в машине. А тут откуда ни возьмись – немцы. Шофера убили. По машине палить стали. Казалось, конец всем. Ан нет! Отважная девушка не растерялась и первой открыла ответный огонь.
– Ох, девушка!
– И знаете, всех перебила, хоть и сама была ранена. Из последних сил села за руль и привезла раненых.
– Ох, красавица!
– Берите и нас в Красную Армию! – с готовностью заявил хрупкий паренек, уже воевавший тут в партизанах.
– Что ж, – сказал Глеб, – идите к полковнику.
ВСЕСИЛИЕ ЖИЗНИ
1
Утром партизаны привели человека, схваченного ими в соседнем городке.
– Пустите, я американец, я союзник! – вырываясь из рук, кричал он то по-английски, то по-немецки.
Глеб поднял руку, и американца отпустили. Низкорослый, с изрядным брюшком, на толстых коротких ножках, он походил на разъяренного кабана, готового кому угодно перегрызть горло. Ни тыквообразная голова с оттопыренными ушами, ни оплывшее лицо, ни злые рысьи глаза, спрятанные в глубоких глазницах, – ничто в нем не вызывало симпатии.
– Ух и чушка! – сорвалось у Соколова.
– Кто такой, в чем дело? – строго потребовал Глеб.
– Уф! – произнес толстяк, запыхавшись, утирая лоб холеной короткопалой рукой.
Лица бойцов прояснились и потеплели. Союзник, оказывается. Человек из другого мира, который вместе с нами против фашизма. Сразу исчезла настороженность и ирония. К другу нужно относиться по-дружески. И пока Румянцев просматривал документы, разведчики оживленно обсуждали ситуацию.
– Наверно, в плен угодил, не иначе.
– А может, и война застала в Германии.
– Думаешь, интернирован?
Бойцы охотно жали ему руки, дружески хлопали его по плечу, бесхитростно выражая чувства одобрения. Стали было угощать махоркой, но повеселевший американец вынул вдруг пачку дорогих сигарет.
– Ого, богато живем, – крякнул от удовольствия Голев.
– Верно, скрывался, сберег, что ли? – удивился Зубец.
– Его, братва, угостить надо. Как-никак, первая встреча с союзником, – сказал Глеб. – В фляжках, надеюсь, у всех есть? Давай кружки, грамм по сто разрешаю. Пусть помнит русских!
– А закуска? – забеспокоился Зубец.
– Давай из «ЭНЗЭ»: ситуация, брат, особая, – нашел выход Глеб.
– Прямо банкет на марше! – обрадовался кто-то.
Румянцев дочитал документы, составленные на английском и немецком языках. В самом деле американец. Но Яков в недоумении вертел в руках слишком аккуратно отпечатанные бумажки. Как новенькие.
– Не спешите с банкетом, – иронически бросил он разведчикам и, уточнив через переводчика содержание документов, обратился к американцу: – Значит, Шпетер Кларк, из Нью-Йорка, фирма Дюпон.
Кларк согласно закивал головою.
– Почему же здесь, у немцев?
Молодой партизан Урсул коротко объяснил, что американец с группой своих помощников и канцелярских служащих прибыл из Германии, производил какие-то заготовки и грузы отправлял в Рур.
В итоге длительного опроса выяснилось, что сам он крупный агент одной из фирм Дюпона, имеющей большие интересы в Германии, и он, Шпетер Кларк, один из тех, кому поручена «мирная деятельность» в Германии во время войны. Затруднения с сырьем заставили его выехать в Румынию.
– Ух и шкура! – не удержался Глеб. – Завинчивай фляжки! – сердито бросил он разведчикам.
– Значит, вы помогали врагу?.. – подытожил Яков.
– Что вы, что вы! – взвизгнул он, размахивая руками. – Мы только оберегали интересы фирмы, от нацистов оберегали.
– Вот его препохабие – капитал!.. – с презрением сказал Глеб.
– Вы же враг наш, враг и американского народа, – горячась, заговорил Яков. – Как изменника, вас судить надо…
– Нет, нет, – запротестовал американец. – Вам не понять законов частного предпринимательства. Бизнес – двигатель жизни.
– Просто фанатизм разбоя! – воскликнул Яков, прекращая разговор.
– Вы живете масштабами своей страны, – не унимался «деловой человек». – А мы не признаем рамок нации, ибо капитал не знает границ, капитал интернационален, и мы его служители – космополиты.
Слово эта почему-то вызвало в сознании образ осьминога-гиганта с бесчисленным множеством щупалец, готовых задушить всякого, кого достанет.
По дороге в штаб дивизии он все расспрашивал разведчиков, не сможет ли купить муки, сала, сахару. Край разорен и ограблен, народ страшно бедствует. Голод – большой бизнес, и он, Шпетер Кларк, за все готов платить долларами..
– Голодных мы уж сами накормим, без долларов и без таких вот «союзничков», – презрительно ответил ему разведчик через переводчика.
Сцена с американцем вызвала оживленный разговор.
– Как же тесен и грязен их мир, – вставая из-за стола, заговорил Глеб. – Все ради наживы, выгоды: голод, грабеж, разбой, обман, война – все бизнес, бездушный голый чистоган.
– Ну и скотинка! – воскликнул Зубец.
– Весь их мир капитализма, – морщась, сказал Глеб, – напоминает паразитическое чудище.
Зубец посмотрел на него вопросительно.
– Видишь ли, читал когда-то: есть хищник такой, – пояснил Глеб свою мысль, – в нем червяк живет, а в червяке микроб какой-то. Червяк хищника жрет, микроб – червяка, а сам хищник, что ни встретит, пожирает. Чем не похож на весь их мир, на их паразитическую систему жизни, где один пожирает другого, другой – третьего, а третий – всех остальных?
– Одним словом – бур-жу-а-зи-я! – сказал Зубец, и в словах его было искреннее презрение.
2
К пограничному селению рота вышла в полночь. Темь непроглядная. Громко лают собаки, и на улицах неясный приглушенный шум. На длительную разведку времени нет, и противника приказано атаковать с ходу.
Из опроса жителей Жаров выяснил: на берегу идет переправа вброд. Он очень глубок, и переправа затягивается. Многие роты немцев разместились по домам на отдых. Проводники-добровольцы ведут вперед и указывают эти дома.
Бой вспыхнул внезапно.
Бойцы Румянцева наткнулись на орудие, у которого возилась группа солдат.
– Хальт! – испуганно воскликнул один из них.
Полетела граната. Послышался треск автоматов. Из соседних домов выскакивали фашистские солдаты и палили с испугу куда попало.
Продвинулись дальше.
– Вот тут офицеры, штаб, наверно, – тихо прошептал Урсул. Это молодой партизан-молдаванин, высокий ростом, с большими сильными руками. Он схватил Якова за локоть и, указывая на дом, торопился высказать свое предположение.
– Лучше со двора, там две двери, а за двором сад: могут разбежаться.
Румянцев легонько высвободил свою руку и тихо скомандовал:
– Через забор!
Вскочив на спину товарищей, двое автоматчиков перемахнули забор. Раздался одиночный выстрел. Потом сразу раскрылась калитка. У легковой машины, стоявшей во дворе, лежал убитый часовой. В доме уже суматоха. Загремели стекла в одном из окон, и оттуда застрочил автомат. Начали выбегать полураздетые немцы, они тут же попадали под огонь.
Разгромив штаб, Румянцев взял пленных, документы.
Лай собак тонул в шуме разгоравшегося боя. Взводы и роты, прижимаясь к домам, продвигались вдоль улиц к реке. У противника паника.
Заскочив в один из домов, Голев скомандовал:
– Хенде хох! Хинлеген ваффен!
Немцы испуганно потянули вверх руки. Но из глубины комнаты вдруг хлопнул выстрел, и Голев почувствовал резкий удар в плечо. Он инстинктивно нажал спусковой крючок. Человек пять упали, остальные еще выше подняли руки.
Оставшихся в живых пришлось отконвоировать в тыл. Всю дорогу ужасно ныло плечо, и в левом рукаве мокро от крови.
Семен Зубец первым заприметил пушку Руднева. Пока развертывалось орудие, он громко кричал по-немецки:
– Выходи, сдавайся!
В ответ послышались очереди из автоматов. Руднев выругался. Жаль дома разбивать из-за этих гадов.
– Разве перехитрить? – сказал он Семену.
– А как?..
– Сейчас увидишь.
Он подошел к наводчику и что-то тихо сказал ему на ухо. Потом громко скомандовал:
– По первому дому по два снаряда – огонь!
Охнули два выстрела.
– Выходи! – снова закричал Руднев. – Не то и других разобьем так же.
Язык орудия оказался более доходчивым.
– Белый флаг! – закричал Семен. – Они сдаются.
Сдались и во втором доме. Гарнизон третьего еще упорствовал. Тогда Зубец незаметно подобрался к окну и бросил две гранаты. Ни один из домов не пострадал.
С рассветом пробились к берегу. Переправа под перекрестным огнем. Тонут выбившиеся из сил раненые, бьются в постромках лошади, плывут трупы убитых, перевернутые повозки-каруцы, какие-то ящики, мелькают силуэты незнакомых предметов.
Вместе с ротами Жаров вырвался к берегу. Вот он, Прут! Как все обычно и просто и как все сложно. Подумать только, государственная граница!
Советское наступление чем-то напоминало ему могучую силу весеннего половодья: может, мощью своей, своим размахом, неизбежным обновлением раскованной жизни. Боевой разлив войск снес плотины и запруды вражеской обороны, очистил родную землю от фашистской нечисти и принес нашим людям освобождение.
И тем ее менее наступление мало похоже на стихию, ибо представляет собой высшую степень организации и человеческого духа.
Ему невольно вспомнилась грозная осень сорок первого года. Две трети европейской части страны захватил враг. На оккупированной им земле более восьмидесяти миллионов наших людей, тысячи фабрик и заводов, колхозов и совхозов, бесчисленные богатства родной Отчизны. У стен Москвы полчища Гитлера. Бесноватый фюрер уже назначил парад своих войск на Красной площади. Уже стоял наготове белый конь. И вот государственная граница!
По всему берегу – люди, за плечами которых суровая школа войны. Это на них смотрит сейчас порабощенная Европа, она ждет их, как своих освободителей. И как радостно и хорошо от сознания, что эти простые люди, имена которых неизвестны миру, ведут величайшую из войн, решают большую судьбу своего Отечества и судьбу народов других стран и континентов. Поистине на их долю выпала самая великая миссия!
Подошел Березин и обнял Андрея рукой за плечи:
– Вот она, живая история войны! Смотри, пиши, думай!
Андрей смотрел и тоже полуобнял Березина. Все еще гудела артиллерия. Позади освобожденная Бессарабия, впереди неизведанные пути новых битв и сражений, что начнутся завтра же. И весь горизонт, насколько хватал глаз, окутан красноватым пламенем.
– Вон еще какое пламя войны! – тихо сказал он Березину.
– Нет, – возразил тот, – это немеркнущее пламя нашей победы!
3
Сквозь лобовое стекло черного «оппель-адмирала» фельдмаршал смотрел на знакомую улицу и не узнавал Берлина. Скверы и площади чернеют воронками от бомб. Улицы запружены щебнем, крошевом кирпича и бетона. Зияющие глаза окон будто вопиют от отчаяния. Война на каждом шагу. Вожделенная война, которой столько грезили все генералы и которую дал им фюрер. Она привела их под Москву, вывела на Кавказ. А теперь бесславно гонит домой, и их Берлин корчится от чужих бомб. Страшная удручающая картина. Ради чего же тогда весь поход? В чем смысл усилий, если ничего не завоевано? И что он, опальный фельдмаршал, скажет сейчас фюреру?..
В глубокий бункер имперской канцелярии Манштейн спустился, как в преисподнюю. Все тут мрачно, зловеще – и кладбищенская тишина, и предгрозовая духота.
Гитлер встретил его, угрюмо насупившись. Немым жестом пригласил к столу, молча уставился на развернутую карту, и Манштейн последовал за его взглядом. Карта была с обстановкой более чем годичной давности, когда правое крыло фронта, касаясь Волги, спускалось затем к подножию Кавказа.
Наконец Гитлер поднял на него глаза и, зло скривив рот, заговорил раздраженно, глухо:
– Вы искали войны. Я дал войну, дал лучшие войска, дал власть. Довел вас до Москвы, до Волги и Кавказа. Теперь спрашиваю: где мои войска, на что употребили вы данную вам власть?
Грозно уставившись на фельдмаршала, он ждал ответа.
– Мой фюрер, я служил вам честно, как солдат. Была у войск слава, были победы. Но злой рок…
– Не злой рок, – перебил его Гитлер, – вы не исполнили моих приказов. Куда пустили русских? – распаляясь, включил он приемник. – Слышите, Москва палит из пушек? Это салют! Ее войска форсировали Прут и уже в Румынии.
Манштейн узнал знакомые залпы и съежился.
– Это вы пустили их в Европу. Я приказывал стоять – вы пятились. Я приказывал наступать – вы сдавали позиции. Знамена славы втоптаны в грязь. Майн готт! За что он послал мне таких бесталанных генералов и фельдмаршалов?
В ярости он зашагал из угла в угол. Затем вдруг остановился и снова уставился на Манштейна:
– Я отдал силы всего рейха, чуть не всей Европы. И что же? Вы бежите. Нет, такого своеволия и такой трусости больше не потерплю. Без вас справлюсь с положением. Вот будет секретное оружие – тогда ничто не устоит. А теперь ступайте. Ступайте и думайте, что вы сделаете для рейха. Я еще потребую вас.
Проводив фельдмаршала долгим и мрачным взглядом, Гитлер обернулся к столу и уставился на злополучную карту. Карту его побед и его поражений. В неудачах он всегда усматривал коварство судьбы, во всех успехах – собственные заслуги. Ясно, ему не на кого надеяться – лишь на свой гений. Как же теперь повернуть ход событий? Ведь еще недавно его власть была так всесильна и безгранична. Он мог делать все, что хотел. Мог добиться любой победы. Отчего же не смог он сделать, чего хотел, и сделал чего не хотел, – пустил русских в Европу? Выходит, власть его призрачна. А без власти трудно повелевать: пустой мешок не стоит, а падает. Выходит, история сильнее его, и ему приходится уступать.
