Текст книги "Советник юстиции"

Автор книги: Иван Кацай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Когда я из роддома приехала, свекровь даже разрыдалась: не наш ребенок, да и только. Мне же что оставалось? Успокоить ее и даже сочинить, что ребенка сразу я посмотрела и девочка моя.

С этого и пошли раздоры. Муж в первый же вечер пришел сильно выпивший – сына ждал, а не дочь, как будто это только от меня зависело. В деревне, как под стеклянным колпаком, – все всё про всех знают, а иногда даже больше люди «знают», чем на самом деле есть. Так и у нас получилось. По деревне пошел слух, что Фрида ребенка «нагуляла». Называли даже от кого – от приезжего агронома с опытной станции. А он и действительно приезжал, такой агроном, наш опыт безотвальной пахоты изучал – тогда это в новинку на наших засушливых землях было. Этот агроном был длинный как жердь и черный, а мы все блондины. Ну, меня молва людская к нему и привязала.

Поклеп, что уголь, если не обожжет, то замарает. А меня он и опалил, и грязью облил. Начались скандалы, ссоры. Мне до боли обидно было все это слышать, и душевная боль неописуемая, которой я ни с кем поделиться не могла, – не моя девочка Людочка, да и только! Кормлю бывало и слезами обливаюсь.

Дальше – больше. Разошлись мы. Муж уехал, свекровь года через два умерла, осталась я с тремя. Всего натерпелась, жизнь-то разная была, а когда детей подняла на ноги, сама заочно учиться поступила, окончила сельхозинститут. Да и зарплата стала больше. В совхозе жизнь с каждым годом лучше становилась. Так и жили.

В селе успокоились, со временем все забыли, но это люди: а я забыть не могла. Нет-нет, да и защемит сердце. Вдруг придет в голову, что моя настоящая дочь объявилась, и стану себе представлять, какая она.

Людочка росла ласковой девочкой, и я к ней больше, чем к другим детям, привязалась. А как в газетах напишут или по радио передадут, что после многих лет мать с дочерью или с сыном встретились, так я уйду куда-нибудь, выплачусь, чтоб дети не видели, а потом, как после болезни хожу.

Фрида Ивановна вытерла слезы, выступившие на глазах, помолчала.

– Простите меня за слабость, у нас, женщин, слезы близко. До сих пор не верю, что дочь нашла, хотя кажется, что скорее жизни лишусь, чем отдам ее теперь.

Вот так и шли годы, а остальное вы, наверное, знаете.

– Почему вы считаете, что ребенка подменили? – спросил я, как мне самому показалось, больше для того, чтобы сделать попытку разубедить ее.

– Я не могу вам это объяснить. Не знаю, как назвать. Как тогда у меня сердце повернулось к той девочке, так и до сих пор она у меня перед глазами стоит.

– Вы думаете, что вам умышленно подменили ребенка? – спросил я.

– Да. Считаю, что это она со зла на Якова. Скажите, а можно установить – мой это ребенок или не мой?

– Думаю, да. Но нужна судебно-медицинская экспертиза: исследовать кровь матери, отца и ребенка. И это только при удачном сочетании групп крови у отца и у матери.

– Я умоляю вас, сделайте все возможное! – с надеждой воскликнула Фрида Ивановна.

– Попытаюсь. Думаю, что мы разберемся в этой истории.

Посоветовавшись, мы решили, что целесообразнее начать работу с братом Фриды Ивановны – Яковом. Он подтвердил, что разговоры о его взаимоотношениях с Фросей соответствуют действительности.

О том, что у его сестры случилось с ребенком, он слышал, но никогда не придавал этому значения. Считал «бабьими сплетнями», а в том, что, мол, Фрида разошлась с мужем – виноват сам муж, ибо начал пить.

Ну, что ж. Сведения, хоть и скупые, но позволяющие допустить, что акушерка Фрося могла отомстить семье Домбергов.

Многого я ожидал от разговора с мужем Фриды Ивановны. Андрея Домберга я разыскал в Алтайском крае. После ухода из семьи он немало поколесил по Сибири и Алтаю. Наконец остановился в одном из совхозов, женился и имел уже троих детей. Работал главным механиком, и, по отзыву директора, был хорошим специалистом. Разговор предстоял трудный, но во всяком случае я не ожидал от этого человека такой самокритичной оценки своего поведения. Мне казалось, что человек, бросивший троих детей, должен придерживаться самых отсталых взглядов и убеждений.

– Молод я был и глуп, а оттого и наделал сдуру ошибок, – так ответил Андрей Домберг на мой вопрос о причинах разлада в семье.

Когда в деревне все стали говорить, что жена мне изменяла, я отшучивался, а червь сомнения все же зародился. Потом мать стала каждодневно жужжать, что ты, Андрей, разберись с этим, узнай, чей ребенок. Мужики по пьянке то один, то другой зубы скалят. Я, как видите, здоровый, одному-другому по физиономии разъяснение сделал, а потом наш один тракторист говорит: «Ты, Андрей, кулаки-то не чеши, а лучше за женой присматривай. Она с приезжим агрономом все поля и перелески облазила». Меня и понесло – выпивать стал.

Дело прошлое, но Фрида была женщина гордая. «Если, – говорит, – мне не веришь, уходи». Я и ушел.

– Непрочная, видимо, Андрей Григорьевич, была у вас любовь, если вы наговорам поверили, – попытался я укорить его.

– Теперь я и сам на это смотрю по-другому...

Вначале я и алименты не платил. Судебные исполнители на меня, наверное, центнер бумаги истратили. Потом прокурор один со мной беседовал, такой седой старичок. Вы, говорит, молодой человек не жене алименты платите, а детям. Они не виноваты, что у вас у обоих ума не хватило в своих делах разобраться. И так он меня распек, что бросил я дурить, вот тогда здесь в совхозе и остановился. Потом и новой семьей обзавелся...

Домберг согласился приехать в областной центр на экспертизу, а я в тот же вечер вылетел в Благовещенский район к родителям Ани Герасименко.

Кроме старшего сына Алексея вся семья была в сборе. Мать и отец не принимали события всерьез.

– У меня никогда не возникало сомнения, что Аня моя дочь, – сказала Варвара Алексеевна. – Мне и в голову не приходит, что кто-то мог обменить детей. Мы сами с Украины, из-под Полтавы, у нас, правда, в семье все чернявые, а Аня беленькая. Ну, так это сколько угодно можно встретить...

Я также пригласил их обоих для взятия анализа крови, против чего они не возражали.

– Вам положительно везет! – встретила меня врач-биолог судебно-медицинского бюро Зоя Николаевна Рощина. – Надо же подобраться такому редкому и удачному для экспертизы сочетанию свойств!

Есть четыре группы крови: первая, вторая, третья и четвертая. Они имеют дополнительное буквенное обозначение: первая группа – (О), вторая – (А), третья – (В) и четвертая – (АВ). Так вот, закон наследования учит, что если у отца и матери группа крови, например, первая (О), то у них никак не может быть ребенок со второй (А) группой крови. Или другой вариант: если у ребенка группа крови вторая (А), то у его папы или мамы не могло быть крови первой (О) группы. Я не случайно привела эти примеры. По вашему делу у Фриды Ивановны Домберг группа крови первая (О), у Андрея Григорьевича Домберг тоже первая (О). Значит, если Люда их дочь, то у нее должна быть только первая (О) группа и никакая другая. А у Люды Домберг группа крови оказалась вторая (А). Значит, Люда не дочь Фриды Ивановны.

Зоя Николаевна развернула акт экспертизы и стала объяснять его дальше:

– Теперь смотрите, что делается в семье Герасименко. У Варвары Алексеевны группа крови четвертая (АВ), а у ее мужа, предполагаемого отца Ани, – третья (В). У Ани, которая считается их дочерью, группа крови первая (О). Это противоречит генетическому закону крови. Следовательно, Аня не дочь родителей Герасименко.

Теперь давайте как бы поменяем детей. Смотрите, я начертила схему. Аню вернем в семью Домбергов, а Люду в семью Герасименко. Как все интересно встало на свои места. В семье Домбергов у всех троих: у Фриды Ивановны, Андрея Григорьевича и у Ани группа крови первая (О), что соответствует закону. Наступило генетическое соответствие и в семье Герасименко. У Варвары Алексеевны группа крови четвертая (АВ), у ее мужа – третья (В), у Люды – вторая (А). И здесь все стало на свои места. Я немного упрощаю, есть еще некоторые методы исследования, которые мы применили по этому делу. Это изложено в акте, но никаких противоречий нет.

Ну, что? Надо вам резюме? Пожалуйста! Люда не является дочерью Фриды Ивановны, а Аня не является дочерью Варвары Алексеевны. А остальное доказать – ваше дело.

В какой-то мере я уже был подготовлен к такому исходу, но железная аргументация эксперта поразила и меня. Теперь сомнения в том, что дети могли быть обменены, не оставалось. Надо лишь установить, кто и для чего это сделал.

Опытные акушерки и врачи, с которыми я разговаривал, в один голос утверждали, что практика их работы исключает случайный обмен. Ни одна акушерка не спутает детей, она различает их и по голосу, и по внешнему виду...

Ефросинью Носову я без труда нашел в Степнограде. Она работала в том же роддоме акушеркой, а ее дочь училась в медицинском институте.

Я послал Носовой повестку с таким расчетом, чтобы она явилась ко мне в прокуратуру через три дня. Если она виновна, то за это время она будет глубоко переживать совершенное, и мне лучше будет определить ее психическое состояние. А в зависимости от этого избрать такую тактику допроса, которая быстрее приведет ее к даче правдивых показаний.

Когда Носова появилась у меня в кабинете, я понял, что нахожусь на правильном пути. У нее было крайне настороженное выражение лица, глаза напряженно следили за каждым моим движении. После того как я задал ей несколько вопросов о семейном положении, работе и она ответила на них четко и ясно, я задал ей основной разведывательный вопрос:

– Вы, наверное, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?

– Догадываюсь. Знаете что, товарищ следователь, – взяла инициативу в свои руки Носова, – не тратьте времени на меня, сажайте сразу. Вся душа моя изболелась. В роддоме все на меня как на зверя смотрят. Если вы меня не посадите в тюрьму, я руки на себя наложу.

– Зачем же такие крайности? Давайте лучше поговорим, как все получилось, – попытался я направить Носову на основную тему допроса.

– Если вас интересует, то пожалуйста. Только это уже ни к чему. У меня иногда было такое состояние, особенно вначале, что я хотела пойти и заявить на себя. Да боялась – посадят. Дочка в детдом пойдет, она ведь у меня без отца... Да вы, впрочем, сами теперь знаете... Не мучьте меня, посадите и все!

– Должен вам сказать, что я не могу ни арестовать вас, ни предать суду, хотя преступление вы совершили тяжкое. В Уголовном кодексе того времени была статья 149, которая предусматривала за подмен ребенка наказание – лишение свободы до трех лет. Но есть еще и сроки давности. Прошло более пятнадцати лет, и дело теперь должно быть прекращено. А вот суду общественности я вас предам.

* * *

Вскоре после окончания дела меня перевели в областную прокуратуру. Но, конечно, интересно узнать дальнейшую судьбу людей, с которыми ты повстречался на житейских перекрестках.

Спустя два года я снова оказался в совхозе имени Чапаева, зашел к председателю сельского Совета. Меня интересовала дальнейшая судьба детей, как сложились их отношения с родными и приемными матерями.

– Это очень мужественные люди, – рассказывал мне председатель. – Общая беда сроднила обе семьи. Варвара Герасименко с мужем и детьми, по настойчивой просьбе и при содействии Фриды Ивановны, переехала в наш совхоз. Купили дом рядом с Фридой и живут одной дружной семьей. Фрида Ивановна у них за старшую сестру, в совхозе она теперь главный агроном. Муж Варвары работает плотником, а сама она на ферме дояркой. Девочки заканчивают техникум – у каждой из них стало по две матери. Любовь победила черную месть!

Л. Н. ИВАНОВ,

прокурор Павлодарской области.

ПРОЗРЕНИЕ

Идет суд.

Душно, жарко. Многие сидят без шапок, расстегнув пальто. А за окнами зима. На тротуарах, домах, деревьях – снег. Падают, кружась, белые пушинки. Идут по улицам люди, радуются зиме, снегу, снежному морозному воздуху. Разве можно теперь чему-нибудь радоваться? Оказывается, можно. Только не ей, не Ирине Сергеевне Горшковой...

Идет суд. Дело слушает коллегия по уголовным делам, областного суда. А на скамье подсудимых сидит Павел Горшков, ее сын, который обвиняется в том, что он и еще двое убили юношу Масана Велло и покушались на убийство товарища Масана. Тот тяжело ранен.

Постойте. Как же это? Павел, ее Павлуша убил человека. Этого не может быть. Да, да об этом говорил следователь, сейчас говорит прокурор. Есть улики. Есть свидетели. Есть вещественные доказательства. Есть протоколы, показания, очные ставки, данные экспертизы. Есть признание самого Павла. Все есть! И все-таки этого не может быть.

Странные люди. Как они могут думать, что, ее Павлуша убил кого-то? Ведь они не знают его так, как знает она.

Она знала его уже тогда, когда его еще не было на свете. Она носила своего Павлика под сердцем и уже тогда любила его и разговаривала с ним, и он отвечал ей, и тихонько двигался в ее теле. Потом он родился и был такой маленький, и такие маленькие, крохотные были у него и ручки, и ножки, и он лежал у ее груди, и смеялся беззубым ртом.

Так медленно он рос. И он всегда был худеньким и слабым.

...Она отвлекается от воспоминаний, смотрит на своего сына, который сидит за барьером, на скамье подсудимых, и даже сейчас в долговязом, угрюмом юноше, на лице которого лежит уже особая тюремная бледность, угадывает, видит черты маленького мальчика прошлых лет. Лет, которые не вернутся никогда.

– На скамье подсудимых, – говорит государственный обвинитель, – находятся Павел Горшков и двое других соучастников преступления. Но моральную ответственность за случившееся убийство вместе с сыном делит и его мать, Ирина Сергеевна Горшкова. Она воспитывала сына. Она растила его. И воспитала его так, что он стал социально опасным человеком, то есть убийцей. Нельзя не указать на то, что преступление совершено Павлом Горшковым в состоянии опьянения, а это само по себе является отягчающим обстоятельством. Однако следует спросить и Ирину Сергеевну Горшкову: «Как могло случиться, что семнадцатилетний юноша успел превратиться в алкоголика?» Ответ на это может быть только один: Ирина Сергеевна не занималась по-настоящему воспитанием своего сына...

Смотри ты – не занималась. Да как же это так? А для чего же она жила? Работала? Тянулась изо всех сил? Если не ради Павлика, то ради кого же? Ведь без отца же рос. Она одна его выходила, вырастила.

...Все началось три года назад. Три года назад Павлик оставил школу. Это произошло после того, как ее опять вызвала классная руководительница Ангелина Семеновна.

Ирина Сергеевна отправилась в школу со стесненным сердцем. За все это время, что учился сын, ей ни разу не пришлось услышать в этих стенах доброе слово о Павлике. Почему так вышло? Неужели и в самом деле он был плохим? Неужели это видели другие, а она не замечала?

Думать так было слишком тяжело, удобнее было находить какие-то-другие объяснения, и она замыкалась в глухом ожесточении на школу, учителей и подыскивала другие объяснения.

«Невзлюбили Павлика – вот и весь сказ, – говорила она себе. – Придираются педагоги. А чего не придираться. Отца нет, заступиться некому».

Она пришла в школу и некоторое время стояла в коридоре у окна, ожидая перемены. Коридор был пуст, только в классах,, за дверьми слышался тихий слитный рокот детских голосов.

Зазвенел звонок. Распахнулись двери классов, отовсюду повалила детвора. Все внутри Ирины Сергеевны напряглось, сжалось. В голове стоял какой-то туман. Она не могла собраться с мыслями, не могла сообразить, что сказать, что возразить учительнице, когда начнется разговор о Павле.

– Здравствуйте, – раздался женский голос. Перед Ириной Сергеевной остановилась классная руководительница Павла. – Пойдемте поговорим. Кстати, вашего сына опять сегодня нет в школе.

Мать пошла вслед за учительницей. С первых же ее слов все в душе Ирины Сергеевны закипело, она не могла сдержаться и раздраженно ответила:

– А что ему делать в школе, если мальчишку совсем загоняли. Одно только и слышно: «плохой», «двоечник», «задира». Неужели он действительно хуже всех? Все хорошие, один он плохой. Отца нет, так уж и можно на нем отыграться?

Многое она могла бы еще сказать учительнице, но тут они вошли в пустой кабинет завуча, сели. Ирина Сергеевна молчала.

– Не торопитесь защищать сына, – заговорила гласная руководительница. – И не от кого вам его защищать. Разве мы враги ему? Разве мы зла ему желаем? Надо просто взглянуть правде в глаза. Подумать, вспомнить, сколько мы – школа, учителя истратили сил на Павла. А каков результат? Плохая успеваемость, плохое поведение. И все только потому, что влияние, работа школы не подкреплялись, не сочетались с такой же работой в семье. Подумайте сами, вспомните хотя бы тот случай, драку с Чепурным, когда Павел вдруг выхватил нож! Неужели на школе лежит вина за то, что в руках у подростка оказалось опасное оружие? Нет, Ирина Сергеевна. Мало внимания уделяли вы сыну, слабо контролировали его. Подумать только: два года в первом классе, два года в третьем. А сейчас? Сейчас он твердый кандидат на то, чтобы остаться на второй год и в пятом классе, если в самое ближайшее время не изменит отношения к учебе...

– Нет, уж, наверное, хватит с него этой учебы! – лицо Ирины Сергеевны пошло красными пятнами. – Хватит. Извели ребенка вконец. Даже по ночам кричит. Вы не знаете, что он пережил в третьем классе, когда его товарищи перешли в четвертый? А я знаю! Подумаешь, грамматика у него хромала! Если б был отец, то и разговор был иной. А теперь что ж. Только я так думаю: хватит с него этой грамоты. Заберу я Павла из школы. Подрастет – пойдет в вечернюю...

Ирина Сергеевна вышла на улицу. Она не помнила себя. Лишь через несколько минут заметила, что идет не на работу, а домой. Зачем? Где же Павел? Ведь учительница сказала, что в школе его сегодня не было. Где же он? Может быть, дома?

Однако на двери квартиры висел замок. Как заперла она утром, уходя на службу, так все и было. Павел, значит, не приходил. Возле дома его тоже не было.

Она побежала на работу. К своему столу в конторе она подошла, едва сдерживая слезы. Села, отодвинула счеты. И тут не стерпела. Уронила на стол голову и зарыдала.

– Что случилось, Ирина Сергеевна? – сослуживцы окружили ее.

Но она долго не могла успокоиться. Все вытирала глаза, всхлипывала.

– Подумайте только, – наконец, заговорила она, – сынишка седьмой год в школе, еле до 5-го класса добрался. А отчего это? Оттого, что с самого первого класса невзлюбили его, вот и тиранят. Отца нет и заступиться некому. Два раза на второй год оставляли. Грамматика, видите ли, у него не на должном уровне. Ну и что же? Да разве из-за этой паршивой грамматики можно отбивать парня от товарищей, от сверстников. Ведь это же рана ему! Ему же 14 лет, а он в 5-м классе. И я одна во всем виновата. Еще когда он в третьем классе на второй год остался, он меня умолял: «Мама, брошу я эту школу, замучили они меня». А я вместо того, чтоб его послушаться, все уговаривала: «Сыночек, потерпи, может, учителя другие у тебя будут, легче станет». Потом пыталась в другую школу перевести, подальше от тех педагогов, что и меня, и сынишку живьем бы съели. Да поздно уж оказалось. Как только в любую школу явлюсь, так оттуда сразу звонок – опять той же долгоносой Ангелины Семеновны.

Сотрудники молча слушали причитания Ирины Сергеевны. Кто-то вздохнул. Кто-то подал ей стакан воды.

– Куда я только ни ходила: и в гороно, и в облоно, и в горсовет, и в прокуратуру. Везде один совет: воспитывайте. А как воспитывать? До обеда его в школе мучают, а после обеда я его донимать буду? Нет уж, увольте. Он у меня всегда слабенький был. Неужели же я его из-за учительских наставлений взаперти держать должна? Ему бегать надо, играть. А так и детства ребенка можно лишить.

Сослуживцы, видя, что она немного успокоилась, разошлись по своим местам. Советы расстроенной матери были поданы разные, но клонились они все к тому, что за детьми, мол, надо следить, – когда разрешить побегать, а когда и заставить заняться делом, и вообще, дескать, Ирине Сергеевне следовало бы побольше уделять внимания успеваемости и поведению своего сына.

Она сухо возразила, что на улице Павел проводит не больше времени, чем другие, и, придвинув счеты, принялась торопливо щелкать костяшками.

Тяжелый тогда для нее выдался день. Придя домой, она машинально прибирала квартиру, готовила ужин и все думала о разговоре в школе, о том, что советовали ей сослуживцы. Павел все не шел. Ее мучила тревога. Где он мог быть?

Она всегда считала себя виноватой перед сыном. Виноватой в том, что у него не было отца. В том, что она не могла дать ему того, что хотела бы. Может быть, поэтому она держалась с ним неестественно, ненатурально, заискивала, словно прося прощения.

В сенях скрипнуло. Слышно было, как Павел постукивал ботинками, отряхивая снег.

Мать открыла дверь, ласково проворчала:

– Хватит тебе обчищаться, заходи. Голоден, наверно, замерз. Где так долго был? Ел что-нибудь или нет?

Павел принялся уже было сочинять, что задержался в струнном кружке, прибирал класс, но мать прервала его:

– Не надо, Павлуша, обманывать. Я знаю, что ты не был в школе. А все оттого, что замордовали они тебя совсем.

Он бросился к матери, обнял ее:

– Не пойду больше в школу. Не могу.

– И не надо. Хватит. И мне довольно бегать туда, выслушивать, что они про тебя говорят. Проживем как-нибудь без ихней грамматики.

– Я пойду работать, – просияв, сказал Павел. – Что хочешь буду делать, только бы туда больше не заявляться.

Так и порешили. На следующий день Павел уже не пошел в школу. Он играл во дворе, бродил по улицам, а домой заходил только поесть.

За час до прихода матери он уже бывал дома: подметал пол, вытирал пыль, мыл посуду. Это нравилось, умиляло ее:

– Помощник мой, – говорила она ласково. – Все убрал в доме, прямо как девочка, радость моя.

Он был для нее радостью. Чем бы она жила, если бы не он? Зачем? Он был смыслом ее существования, и она все отдавала ему. все, все без оглядки, лишь бы Павлик был доволен. Но то ли она отдавала, что требовалось?

Она давала ему деньги. Конечно, столько, сколько могла. Он каждый день получал от нее 40—50 копеек. На кино...

Ирина Сергеевна очнулась от тягостных воспоминаний. Председатель по просьбе государственного обвинителя вновь предъявил для осмотра главную улику – нож.

Ирина Сергеевна издали, с содроганием смотрела на длинное, тускло отсвечивающее лезвие. Вот этим маленьким предметом была оборвана жизнь. Чужая жизнь. Молодая жизнь.

Нож... Откуда у ее сына мог оказаться нож? Но ведь... Что-то пробивалось в ней из глубины сознания... Нож... Да, да, нож. Другой, еще раньше. И вдруг она отчетливо, словно это произнес кто-то у нее над ухом, услышала слова Ангелины Семеновны, сказанные давно, в тот роковой день, когда она решила взять сына из школы: «Подумайте сами, вспомните хотя бы тот случай, драку с Чепурным, когда Павел вдруг выхватил нож!»

Она похолодела. Да, да, значит, еще раньше, давно был еще другой нож, первый... Первый? Или, может быть, уже и не первый? Откуда он взялся, тот нож? Зачем? Павел тогда был еще совсем мальчик... И она ничего не знала. Не имела даже понятия.

Да, Ирина Сергеевна многое не знала о сыне, о своем Павлике. Видела его лишь в немногие минуты, когда он бывал дома. А о том, как он проводит долгие часы безделья, не имела даже понятия.

Она не знала, например, что те небольшие деньги, которые он получал от нее утром, не всегда тратились на кино или сладости.

Иногда, томясь от скуки, стараясь убедить себя, что он уже совсем взрослый, Павел покупал сигареты. Не знала Ирина Сергеевна и того, что покуривать Павлик начал еще в третьем классе. Правда, он всегда отрицал это. Отрицал даже тогда, когда от него явно несло запахом табака.

За последнее время табачный запах пропал. Мать радовалась и видела в этом опровержение гнусной клеветы, которую возводили на ее Павлика недоброжелатели.

Бедная Ирина Сергеевна не понимала, что в это время ее сын уже познал приемы, которые позволяли скрывать не только такие «безобидные» штуки, как курение. Цветочки отцветали. Впереди замаячили ядовитые ягодки. Она этого не знала. Да и не хотела вникать ни во что..

– Куришь? – вопрошал Павлика Николай Аникин, молодой разбитной парень, шофер автоколонны. – Ну и кури. А чтоб мать не знала, щепотку сухого чая за губу закладывай. То-то! Эх, ты!

Павел слушал и мотал на ус. Вообще слушать Николая, видавшего виды двадцатидвухлетнего парня, было очень интересно. Николай знает многое, что еще неведомо Павлику, но что может быть ему очень полезно.

Когда мать решила отметить пятнадцатилетие Павла, он попросил ее пригласить на день рождения и Николая.

– Зачем? – усомнилась Ирина Сергеевна. – Ведь он старше тебя, уже и в армии отслужил.

– Ну и что? Пусть старше. Зато он умный.

И опять она согласилась с сыном. Верно говорит: старше – значит, умнее. Опытнее. И сын пусть ума набирается. И опять не захотела вникнуть, какого ума набирается Павлик у таких людей, как Николай Аникин.

Вот и наступил тот августовский день. Лето уходило. Желтела листва на деревьях, но еще было тепло. Ко дню рождения сына Ирина Сергеевна наварила домашней браги. Если бы ее кто-нибудь тогда спросил: «Зачем?» – она не смогла бы ответить. Так было принято. А она хотела, чтобы у них было как у людей. Павел попробовал и сказал, что брага не очень крепкая и что Николай такой «водички» может выпить хоть целое ведро, с ним ничего не будет. Мать только посмеялась: ничего себе «водичка».

И опять не знала Ирина Сергеевна, что не смеяться ей тогда надо было, а плакать горькими слезами. Не знала, что упомянутый Николай произвел такое сильное впечатление на ее сына тем, что дул водку, не закусывая. Однажды поспорил: выпьет сразу пол-литра водки и постоит на заборе на одной ноге. Выпил. Постоял. И тем выспорил еще пол-литра – потому как устоял. Крепкая, значит, голова.

Вечером начали собираться гости. Николай пришел не один: привел друга. Друзья принесли шампанского и литр водки. Захватили и «подарок» – пластмассовый портсигар. Это пятнадцатилетнему-то парнишке!

Подарок пришлось спрятать, чтоб мать не видела. Это было не впервой. Павлику давно уже многое приходилось делать так, чтоб мать не видела. И она не видела. Или не хотела видеть?

Спиртного набиралось целое море. Помимо приношений гостей, хозяева и сами тоже постарались лицом в грязь не ударить. Кроме браги, были принесены кагор, портвейн, да две бутылки «особой».

За столом вдруг обнаружилось, что на дне рождения Павлика сверстников его не оказалось, одни только взрослые: соседи, знакомые матери да Николай Аникин со своим другом.

Рюмки наполнял Николай. Он взял на себя роль тамады и выполнял ее добросовестно.

– Выпьем за Павлушу, у него сегодня день рождения, – Николай подмигнул виновнику торжества. – Павел – парень что надо. Взяли, товарищи, и до дна. За недолив, говорят, бьют, а за недопив – и того больше.

– Так не пойдет, – сказал он Павлу, заметив, что у того рюмка наполнена красным. Мужчина ты или не мужчина? Из-за тебя весь этот сыр-бор, а ты что пьешь?

Красное из Павликовой рюмки было вылито в тарелку из-под капусты, которую уже успели разобрать гости. Ему налили водки.

Мать пыталась слабо возразить:

– Он еще молоденький у меня, можно ему и красненького.

Ее поддержал было пенсионер Алексей Терентьевич, бывший конюх из пригородного лесхоза:

– Да, этому стригунку белую как будто рановато. Успеет еще...

Однако пока шел вялый обмен мнениями, Николай действовал. Он пододвинул Павлику граненую рюмку с водкой, подмигнул, выжидающе сказал:

– Ну?

Павел, давясь, выпил, закашлялся, набросился на капусту. У него перехватило дыхание.

– Молодец, – похвалил Николай. – А то: «маленький» да «молоденький», а сам – вон какой вымахал. Уже выше матери стал.

– Меня-то нетрудно обогнать, – посмеивалась Ирина Сергеевна, стеснявшаяся своего маленького роста, – сама-то от горшка три вершка.

– Маленькая, да зато удаленькая, – разразился комплиментом Алексей Терентьевич. Гости дружно расхохотались. Первая рюмка развязала языки, в доме становилось все шумнее.

Гулянье продолжалось и ночью. Николай все подливал и подливал. Раскрасневшись и едва ворочая языком, он начал приставать к гостю, что сидел слева от него:

– Ты что за женщину держишься? Пей, не слушай, что она болтает.

Дарья Исаевна давно уже одергивала мужа, чтобы поменьше пил. Теперь, не выдержав, она вышла из-за стола, подошла к Аникину и сказала:

– Если вам нравится, то и пейте, а других не подбивайте. Ему нельзя много пить, у него больной желудок.

Аникин уставился на женщину осоловелыми глазами. Вдруг он схватил ее за кофточку и привлек к себе.

– Защищаешь! – крикнул он. – А кто ты такая?!

– Не тронь! – крикнул, побледнев, муж Дарьи Исаевны, размахнулся и что есть силы нанес удар Аникину по лицу. Тот покачнулся и, падая, потянул за собой скатерть со всем, что на ней было.

– Милицию! Убивают! – закричал Аникин, пытаясь встать с пола.

Павел и Ирина Сергеевна помогли ему подняться, усадили на стул. Гости поспешно стали расходиться. Павел сидел на полу, свесив голову. Было обидно, что все так получилось. Из глаз потекли пьяные слезы.

Дом опустел, на полу валялись осколки посуды, разбрызганный холодец, куски селедки.

Аникин был так пьян, что идти не мог. Он остался ночевать у Горшковых, уснув прямо за столом. Павел растянулся во весь рост рядом на полу.

Так закончился день рождения Павла. И опять Ирина Сергеевна ничего не поняла. Попьянствовали, подрались? Опоили сына? Подумаешь, мелочь. Было и прошло.

Не прошло, осталось. Осталось в душе сына ощущение, что все так и должно быть: пьянство, брань, кулаки вместо слов.

Аникин после этого долго не являлся к Горшковым. Он плохо помнил все, что произошло на дне рождения у Павлика, чувствовал только, что вел себя там нехорошо. Особенно, однако, он не расстраивался. Не впервой.

А Павел по-прежнему жил своей жизнью. Он исчезал из дома на целые дни. Около кинотеатра, у которого он околачивался часами, приобрел новых друзей.

Тут его подметил Дима Ушаков, высокий, сутулый парень с волосами, неумело выкрашенными в каштановый цвет. Волосы в беспорядке падали на плечи, на лоб ниже бровей свисала челка. Ему приглянулся Павел, который давно уже толкался здесь. Держа руки в карманах, Ушаков подошел и слегка толкнул его плечом.

– Загораешь? – спросил он.

– Ты о чем? – спросил Павел.

Лохматый парень представился;

– Димка, а ты?

– Я – Павел Горшков.

– По карманам промышляешь? – допытывался лохматый.

– Нет, что ты!

– Брось, брось, пошли!

Павел машинально пошел за новым знакомым. Они очутились в переулке, где стояли три других парня. Они о чем-то переговаривались. Как будто говорили по-русски, но Павел почти ничего не понял.