Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
В лесу Лесницкий и Татьяна встретили партизан из отряда Кандыбы. Усталых, мокрых, но веселых и шумных людей вел с задания сам командир. В отличие от своих хлопцев, он шел молчаливый и хмурый, Василий Кандыба и раньше был не очень разговорчивым человеком, а после гибели семьи он и вовсе стал молчаливым. Даже улыбка редко появлялась на его темном, похудевшем лице.
Но на этот раз, увидев Лесницкого, он улыбнулся весело и открыто:
– Павел Степанович! Поздравьте! Какой эшелончик мы сегодня спустили! И знаете – где? На Мироновом мосту. И эшелон и мост – сразу! Одних танков насчитали тридцать восемь. Шесть цистерн с бензином и два вагона живой силы – человек пятьдесят солдат. Все сгорело… Трое суток лежали в этом чертовом болоте, а своего добились. Это пятый на нашем счету… Скоро догоним Гнедкова.
– Поздравляю, друзья, – искренне обрадовался Лесницкий.
Татьяна пошутила:
– Зато вряд ли вас Гнедков ласковым словом помянет! Он ведь два месяца зубы точил на этот мост. Они там с моим отцом какие-то новые мины изобрели.
– О минах мы уже слышали, – откликнулся Кандыба и обратился к Лесницкому: – Я послал к ним своих людей, товарищ комиссар, чтоб поучились…
Дальше пошли вместе.
Лесницкий рассказал о событиях в Межах. Партизаны возмущенно зашумели:
– Сволочи! Вишь, куда бьют!
– Душегубы проклятые!
Кандыба нахмурился и замолчал. Они с Лесницким отошли в сторону.
– Что ты думаешь о Жовне? – спросил комиссар. – Ты ведь встречался с ним.
Кандыба задумался.
– Черт его знает. Смелый, веселый хлопец, боевой командир. В марте мы вместе роту мадьяр разгромили. Но не так давно меня смутила одна деталь. Правда, тогда я не придал ей никакого значения, а теперь, может, стоит и подумать. Вы сами, кажется, говорили, – что он окруженец, командир казачьего взвода. И мы все так думали. А я вот случайно узнал, что он и не командир совсем, а вплоть до самой войны работал в Чернигове. И знаете – кем? Буфетчиком! Такой здоровяк – и буфетчиком. Будто и работы другой не нашлось в Советском Союзе для таких рук.
– Ты откуда это узнал? – удивленно спросил Лесницкий.
– У меня в отряде есть машинист черниговского депо.
– Где он сейчас?
– Должен быть дома, – Кандыба называл домом партизанский лагерь. Для него это и был теперь настоящий родной дом, потому что только в лагере он не чувствовал себя одиноким.
– Покажешь мне его. Хоть я и не верю, что Жовна предатель, но проверить – не лишнее.
Подходили к лагерю отряда.
– Вот что, Кандыба. Нам здесь задерживаться нельзя. Подготовь пару добрых коней, а мы пока перекусим и я поговорю с машинистом. Нужно срочно принять меры, – чем черт не шутит, как говорят… Ты тут тоже держи ухо востро. Усиль охрану, пошли во все стороны разведчиков. И в первую очередь – в Межи. Пусть один из них осторожно, только – очень осторожно, наведается к Гаруну. А вообще – больше не доверяй ему. Очень не понравился он мне сегодня. Понимаешь сам, как важно для нас возможно скорее ликвидировать этот бандитский отряд, кто бы там ни был – Жовна, эсэсовцы или хоть сам черт… Ну! Попадет он ко мне в руки! – Лесницкий сжал кулаки.
VII
Приборный был веселым, жизнерадостным человеком. Редко какая неудача могла заставить его приуныть. И никто из партизан никогда не видел его грустным, сумрачным. Бойцов, возвращающихся с задания, он всегда встречал первый – веселой шуткой, сердечным приветствием. А двух человек – Лесницкого и Любу, когда они возвращались после опасной операции, командир обнимал и по-отечески ласково целовал. Сколько раз Лесницкий просил – хоть его-то не целовать: не девчина же он! Но Приборный только посмеивался в ответ.
– Не могу я, брат, выдержать. Я же ночами не сплю, пока ты там путешествуешь. У меня душа не на месте…
В этот день его душа была особенно не на месте, и он стремительно выбежал из землянки, как только услышал конский топот. Но, увидев Лесницкого и Татьяну на загнанных, покрытых грязной пеной лошадях. он остановился, протяжно свистнул и не двинулся им навстречу. В первый раз за все время лицо его не озарилось при встрече радостной улыбкой. Он понял, что не слишком приятные события заставили их так гнать лошадей. А плохих новостей и у него самого было достаточно.
Только когда навстречу Татьяне из землянки, торопясь, выполз маленький Виктор и с криком «мама» бросился к ней, спотыкаясь и падая, Приборный не сдержал улыбки.
Татьяна подхватила мальчика на руки, поцеловала.
– Сыночек мой! Галчонок! Как я соскучилась по тебе… – Затем она повернулась к командиру, поздоровалась.
– Дед… бух-бух… ва-ва… – озабоченный чем-то, лепетал малыш и тянул мать к землянке-госпиталю.
Командир и комиссар вопрошающе смотрели друг на друга. Приборный попробовал пошутить:
– Вижу, не очень много приятного ты привез, – но, встретив встревоженный взгляд Лесницкого, спросил, понизив голос: – Что случилось, Павел?
– А у тебя что?
– У меня? У меня, черт возьми, прямо голова кружится. И от плохого и от хорошего. Но начнем с хорошего. Пойдем….
Они вошли в командирскую землянку, и Лесницкий остановился, удивленный и обрадованный. На столе стояла новенькая, поблескивавшая краской радиостанция – их общая мечта. На кровати комиссара, спрятав лицо в подушку, спал человек.
– Андрей? – у Лесницкого радостно сверкнули глаза.
Приборный отрицательно покачал головой.
– Нет. Самого еще нет. Задержался в Москве. Но посылочка эта – от него. Добрался, жив-здоров. Несколько дней тому назад обком получил трех радистов с радиостанциями. Нам – в первую очередь. Понимаешь, что это значит?
– Это значит, Сергей, что мы теперь живем! Теперь будем вооружены самым сильным оружием, самым необходимым в нашей суровой борьбе – связью! Связью с Москвой, с партией, со всей страной. Помнишь, я говорил тебе – придет такое время? – Лесницкий обнял друга и радостно засмеялся, забыв даже на мгновение о кровавом событии в Межах. Но только на мгновение. И тут же спросил: – А что плохого?
– Плохого, брат, по количеству больше, лихо на него! И нужно же было этому случиться именно теперь! Началось с того, что операция Гнедкова провалилась и не только провалилась, но и вылезла боком. Получилась осечка с миной. От злости хлопцы обстреляли вагоны. А эшелон был с живой силой. И, видно, стреляные воробьи ехали. Должно быть, эсэсовцы, чума на них! Остановили эшелон – и в бой. Чуть не окружили хлопцев. Четыре человека убито, девять – ранено, в том числе Гнедков и Маевский. Что ты скажешь! Просто выть от горя хочется… В такое время, в самом начале, почти вся группа подрыв-ников вышла из строя. А виноваты мы с тобой, комиссар.
Лесницкий поднял голову. Но Приборный не дал ему ничего сказать.
– Понимаешь – почему? Тактика неправильная… Тактическая ошибка. Нельзя подрывников посылать одних – нужно их прикрывать, защищать… А мы всё на «ура» привыкли. Все на панику надеялись. Подводных камней не видели… Так вот они! Пожалуйста.
Лесницкий молчал. Это были самые тяжелые потери за все время существования отряда, и они больно поразили его. Перед глазами встал образ убитой Тани Гребневой.
«Ошибка… Тактическая… А кто давал нам право делать такие ошибки? Тут – ошибка, Жовну плохо знаем – ошибка. Ошибка за ошибкой», – в глубине души росла злость на себя и Приборного. Чтобы сдержать себя, Лесницкий сел, но пальцы нервно барабанили по футляру радиостанции.
– Партия нас не для того здесь оставила, чтобы мы делали ошибки.
Приборный с удивлением посмотрел на него.
– На войне не бывает без ошибок.
Лесницкий не ответил, а после нескольких минут раздумья спросил:
– Тяжело ранены Гнедков и Маевский?
– Не тяжело, но из строя вышли. Месяц проваляются… Маевский ранен в голову осколком мины, Гнедков – пулей в руку. – Приборный улыбнулся. – Сегодня Алена уже жаловалась на них. Покоя не дают – и в госпитале мастерят свои мины. Чего доброго, взорвут еще все медицинское хозяйство.
Лесницкий подобрел, услышав про Гнедкова и Маевского, и уже спокойно сказал:
– Ладно, Сергей. Тактическую, как ты назвал ее, ошибку мы исправим. Подрывников будем прикрывать. А вот как нам наш народ прикрыть? Женщин, детей? – голос его дрогнул. – Вот что…
Приборный не понял и перебил его:
– Погоди… Я еще не обо всех несчастьях рассказал тебе. Осталось главное и самое отвратительное. Просто язык не поворачивается, чтобы рассказать об этом. На вот, читай, – он протянул комиссару лист бумаги – донесение разведчиков. – Стукнув кулаком по столу. Приборный громко выругался: – Блюдолиз фашистский!
Радист проснулся, поднял голову и удивленно посмотрел на них.
Лесницкий прочел донесение. В нем сообщалось, что бандитский отряд, во главе с каким-то Жовной, расстрелял в деревне Любовка несколько человек, а в другом месте скосил пулеметом стадо коров и сжег полдеревни.
Комиссар отложил в сторону бумагу и тихо продолжил сообщение:
– В Межах они по-бандитски убили восемь человек и учинили грабеж, – он выделил слово «они». – В числе убитых – Таня Гребнева. Но я, – он стремительно встал перед Приборным, – я уже проверил… Жовна тут ни при чем. Зря ты возмущаешься… Это работа эсэсовцев. Заметь, все это делается под маркой принудительной мобилизации в партизанские отряды. Читается приказ от моего и твоего имени. Они хотят очернить нас в глазах народа, подорвать наш авторитет. Тупоголовые идиоты! Они не могут понять, что партизаны и народ – это одно неразрывное целое, что Лесницкий и Приборный – это большевистская партия, а в партию наш народ никогда не потеряет веры. Вот уж поистине – утопающий хватается за соломинку. Тоненькая соломинка – этот их отряд! Напрасные усилия…
Приборный перебил его:
– Все это я хорошо понимаю. Но почему ты уверен, что они не использовали для такого дела Жовну? Докажи и мне.
Лесницкий укоризненно покачал головой.
– Плохо ты, товарищ командир бригады, знаешь своих командиров.
Приборный покраснел.
– Ты меня не упрекай. Ты его тоже не лучше знаешь. Тебе известно, что три дня тому назад отряд Жовны был в районе Лоева, а мы с тобой до сего дня ничего не знаем о его возвращении. Это – раз, – он загнул палец. – Второе: все мы не раз слышали, что Жовна – окруженец, кадровый командир, а на самом деле – он буфетчик. А-а? Об этом тебе известно? Два…
– И это я слышал. Но я думаю, что надо потерять здравый смысл, чтобы поверить в измену командира, который уже почти год беспощадно бьет врага. Подожди… Не перебивай… То, что он окруженец, мы слышали от других, а не от него. Вот я и говорю: плохо, что мы так мало изучаем наших людей, товарищ командир. Да, Жовна некоторое время был буфетчиком. Но перед этим он был главным кондуктором. и даже лучшим кондуктором. Буфетчиком он стал, когда заболел язвой желудка и не мог больше ездить. И без работы не мог сидеть. Вот ему и предложили… Буфетчик тоже профессия! А имя его немцам понадобилось, как имя командира маневренного отряда. Посмотри, какова «география» их преступлений: где Любовна, где Косино и где Межи? – Лесницкий повернулся к карте Приднепровья: – Треугольник. Тридцать-сорок километров расстояния от одного пункта до другого… Ясно? А Жовна скоро появится, – я не сомневаюсь. И не будем зря время тратить – лучше обмозгуем, как быстрей ликвидировать и этот бандитский отряд и результаты его деятельности. А уничтожить его нужно немедленно, да так, чтобы ни один из этих негодяев живым не вышел. Я думаю, – начнем дело с экстренного выпуска газеты. Дадим шапку: «Не верьте фашистской провокации! Очередные преступления гитлеровцев и предателей народа». Если мобилизуем все силы, до утра выпустим двойной тираж. По мере выхода газеты будем рассылать агитаторов во все стороны. В деревни, где произошли эти кровавые события, направим группы во главе с опытными товарищами. Ну, например, в Косино пойдет Лубян, Межи поручи Залесскому – ему ближе, и он хорошо знает село. В Любовку пойду я сам. Вот так…
Лесницкий повернулся к радисту, который уже сидел на кровати и с интересом прислушивался к этому, не совсем понятному для него разговору. Алексея Гончарова совсем недавно выпустили из специальной школы. И вскоре после этого его, вместе с двумя другими выпускниками, посадили в самолет и сбросили с радиостанцией в глубоком немецком тылу. Они быстро нашли того, кого им нужно было найти, и удивились, узнав, что попали к секретарю подпольного обкома партии. Два его товарища остались при обкоме, а его направили в партизанскую бригаду.
Теперь, затаив дыхание, он слушал разговор и снова удивлялся; в голове рождались разные романтические планы.
– Товарищ радист, пойдите найдите партизана Евгения Лубяна.
Он вскочил, торопливо одернул гимнастерку, поправил ремень.
– Есть, товарищ комиссар, найти партизана Лубяна. Можно идти? – красиво козырнув, он щелкнул каблуками и быстро выбежал.
Лесницкий с удовольствием посмотрел ему вслед, улыбнулся.
– Здорово! Люблю дисциплину, – и, снова повернувшись к Приборному, понизил голос: – Садись и слушай… Одновременно нам нужно заслать в этот отряд своего человека, чтоб легче было накрыть этих бандитов…
– Это идея! Но кого? – сразу поддержал его Приборный.
– Я думаю – Майбороду.
– Майбороду?
– Что ты удивляешься? Наилучшая кандидатура для такого дела. Смелость, сообразительность, любовь к приключениям, умение играть любую роль. И даже эта губная гармоника, знание блатного языка и песен… А способность выпить литр самогона и не пьянеть, а? Это очень хорошие при таких обстоятельствах качества. Наконец тем, что он не местный, исключается всякая возможность случайных встреч. Словом, хлопец, как говорят, кругом шестнадцать…
Вошел Женя Лубян. Он тоже только этим утром вернулся с задания и привел в отряд двадцать комсомольцев. Он, по-видимому, отдыхал – лицо его было заспанно, волосы спутаны. За последнее время Женя очень похудел, даже пожелтел, и Лесницкий заботливо спросил о его здоровье.
– Ничего, товарищ комиссар, это от недосыпания. Я ведь три ночи не спал.
Комиссар подавил вздох. Ему стало жаль хлопца чуть ли не до слез, и он стиснул зубы.
«Эх, у такого парня отняли молодость! Учиться бы ему сейчас, любить… А тут…»
Комиссару трудно было сказать Жене, что и эту ночь ему спать не придется, а завтра на рассвете нужно будет отправиться за тридцать километров. Он спросил:
– Знаешь о событиях в Любовке и Косино?
Женя утвердительно кивнул головой и, немного подумав, сказал:
– Нужно газету выпускать, товарищ комиссар. Я тут уже немного подготовил, – и он достал из кармана несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком.
Волна отцовской нежности к этому неутомимому юноше захлестнула комиссара. Он встал, сделал шаг к Жене, но сдержал свой порыв и, даже не спросив, когда же он успел сделать все это, просто сказал:
– Вот и хорошо. Садись. Почитаем, подумаем. Допишем остальное.
Через несколько минут появился Майборода. Коренастый, широкоплечий, с лицом, налитым здоровым румянцем, он был полной противоположностью Лубяну. Казалось, что в его сильном теле звенит каждый мускул, а в глазах никогда не гаснут искорки веселого смеха.
Лесницкий недолюбливал этого беззаботного шутника и фантазера. Майборода знал это и старался меньше попадаться на глаза комиссару.
Он с удивлением выслушал задание комиссара. До этого времени он был твердо уверен, что комиссар никогда не поручит ему серьезного дела, которое могло бы прославить его, ученика Андрея Буйского. И вдруг… Он сразу понял необычайность и огромную важность задания – важней этого, возможно, была только командировка Андрея Буйского в Москву – и растерялся от неожиданности.
Комиссар отрывисто спросил:
– Выполнишь?
– Я? Товарищ комиссар! Да я всех своими руками передавлю, как клопов.
– Ну, ну, начинается, – сурово перебил его Приборный.
Майборода понял свою ошибку, вытянулся, стал сразу серьезным.
– Выполню, товарищ комиссар. Все, как прикажете.
Лесницкий засмеялся.
– Садись. Обсудим детали.
Их разговор прервал быстрый конский топот. Все насторожились.
Всадник осадил коня у самой землянки. Было слышно, как он соскочил на землю и как тяжело храпела его уставшая лошадь.
Приборный хотел было посмотреть, кто приехал, но не успел. Низкую и узкую дверь землянки заслонила крупная фигура человека.
Все узнали Жовну и почему-то встали. Только Лесницкий продолжал сидеть и, улыбаясь, разглядывал нежданного гостя.
– Вот он, легок на помине.
…А через час, когда они вышли из землянки, Жовна отозвал Лесницкого в сторону:
– Есть одно важное дело, Павел Степанович.
Они сели на свежий бруствер окопа.
Жовна долго молчал, задумчиво постукивая хлыстом по голенищу сапога. Потом, подняв голову, пытливо посмотрел комиссару в глаза.
– Чи не думаете вы, Павел Степанович, що воны взяли мое имя, потому що я беспартийный?
Лесницкий понял и едва заметно улыбнулся.
– Не думаю.
– А я думаю, Павел Степанович. Бо воны хоть и дурни дурнями, но все же хорошо знают, що такому поклепу на коммуниста никто не поверит, даже еще более дурные, чем они.
– Да откуда же народу знать?
– Нет, не говорите, Павел Степанович. Народ, он хорошо знает, кто партийный, а кто нет. – Он помолчал, потом добавил: – Не подумайте, Павел Степанович, что я только сейчас додумался… Не-е… Я еще до войны собирался… Но все спрашивал себя: «А чи достоин ты, Федор?» И все казалось, что не дорос еще… Как вы думаете?
– Думаю, что теперь уже дорос, Выполняйте задание, товарищ Жовна, и приезжайте на бюро.
Жовна с благодарностью пожал комиссару руку.
VIII
Мощный гул двух моторов мешал сосредоточиться, он словно заглушал мысли. Напрасно Николай старался заставить себя думать об одном, самом главном – о задании, о своей новой жизни, которая началась с той минуты, когда самолет оторвался от бетонной дорожки аэродрома и взял курс на запад.
У него сильно забилось сердце, когда он увидел, что сигнальные огни аэродрома погасли.
«Когда я увижу их снова? – подумал он и почувствовал, что волнуется. – Плохо начинаешь, товарищ партизан, – укорял он себя. – Еще от Москвы не отлетел, а уже волноваться начал. А как же будет, когда выбросишься из этой кабины и будешь опускаться – возможно, прямо на голову врага?»
– Ну, ну, перестань дурить! – вслух приказал он сердцу и разозлился. – Перестань же, черт возьми!..
«Умение владеть собой – главное в вашей работе», – вспомнились напутственные слова генерала «Самое главное. Да…»
По мере того, как самолет набирал высоту, сердце начинало биться все чаще и чаще. Кровь стучала в виски, шумело в голове.
Николаю очень хотелось увидеть лицо спутника, узнать, как чувствует себя этот опытный разведчик. Но в темной кабине нельзя было не только увидеть лицо сидевшего напротив Андрея Буйского, но даже различить его фигуру.
«Сколько раз тренировался – и ничего. А тут… Что за черт? Неужели я трус? – от этой мысли он начинал еще больше волноваться. – Не могу владеть собой… Да, видимо, это не по горам лазить… Трус… Трус!..» – это позорное слово, казалось, стучало в виски.
Николай закрыл глаза. В эти минуты он ненавидел себя.
«Дурак, столько добивался – и вот тебе…»
Прикосновение чужой руки оторвало его от мучительных мыслей.
– Маевский, спите?.. Смотрите, фронт! – голос Буйского, перекрывший рев моторов, раздался у самого уха Николая.
Николай повернулся к окну и увидел впереди на земле огненный ручей. К югу ручей разливался в целое озеро – там шел ночной бой, била артиллерия, пылали деревни. В другой стороне было– тихо, линия фронта терялась в черноте лесов, и только изредка, то тут, то там, эту сплошную черноту прорезали разно цветные струи трассирующих пуль. Когда самолет пролетал над этим ручьем, нитки трассирующих пуль протянулись к нему. Засверкали букеты разрывов; небо лизнул длинный язык прожектора.
– Бьют по самолету! – крикнул Буйский.
Николай оторвался от окна, когда под ними снова поплыла однообразная чернота ночной земли.
«Земля, захваченная врагом», – подумал он и вдруг ощутил, что ни волнения, ни головной боли больше не чувствует, а с ними ушло и недовольство собой. Осталось одно только: ненависть к врагу, та великая святая ненависть, которую испытывал в те дни каждый советский человек.
Теперь ему уже не терпелось поскорее оставить тесную кабину, спуститься в родные леса, найти партизан и вместе с ними беспощадно уничтожать фашистов.
Он представил себе, как спасет Татьяну, отца, как приведет их к партизанам.
…Николай долго мечтал о партизанском отряде, долго добивался, пока, наконец, не добился своего.
На фронт он попросился уже на второй день войны, но в военкомате ему ответили, что геологическая разведка не менее важна, чем разведка войсковая. Скрепя сердце он согласился с этим. Но когда враг захватил его родной край и до Урала дошли первые вести о героической деятельности партизан, Николай с новой силой почувствовал, что его место там, с ними, в лесах родной Белоруссии. Он написал в ЦК, в Генеральный штаб, позднее – в Центральный штаб партизанского движения. Отовсюду ему вежливо отвечали примерно то же, что и в военкомате. Он не отступал, и наконец лед тронулся… В феврале его вызвали в Москву, в ЦК поговорили с ним и направили в специальную школу…
Три месяца он учился там старательно и терпеливо, вдохновленный уверенностью, что из школы есть только один путь – на запад, через линию фронта, в тыл врага.
Пять дней тому назад курсанта Маевского вызвали в Центральный штаб. Принял его заместитель начальника штаба и сразу же познакомил с молодым человеком в штатской одежде, который сидел в мягком кресле и читал журнал.
– Знакомьтесь. Андрей Буйский… Разведчик партизанского отряда «Днепр», которым командует Приборный. Знаете Сергея Федотовича Приборного? – генерал хитро сощурился.
– Председателя райисполкома? – удивился Николай и обрадовался внезапной догадке. – Как же не знать? Да он был председателем еще в то время, когда я учился в средней школе.
– Вот и хорошо… Старые знакомые, значит. Полетите с товарищем Буйским в свой район, в бригаду Приборного. Им сейчас очень нужны хорошо подготовленные люди.
В тот же день Николай переселился из школы в гостиницу, где жил Буйский. С первого же дня партизан понравился Маевскому своей эрудицией ученого и пытливостью разведчика. Но сойтись с ним ближе, подружиться Николай так и не успел. Буйский уходил утром и возвращался, утомленный, поздно вечером. Куда он ходит и что он делает – Николай не спрашивал, чувствуя, что это тайна разведчика. За пять дней он только всего и узнал, что Буйский находится в Москве приблизительно столько же времени, сколько и он, Маевский, что он в совершенстве владеет немецким языком и что именно это обстоятельство позволило ему пробраться в Москву. Но Николай не знал, что все эти месяцы, вплоть до последнего дня, Буйский, так же, как и он, а может быть, и более напряженно, учился и что сейчас он возвращается обратно в немецкий тыл разведчиком большого масштаба, разведчиком с чрезвычайными заданиями.
…Пилот дал сигнал подготовиться. Николай встрепенулся. Так быстро? Он нагнулся, зажег карманный фонарик, посмотрел на часы – они летели два часа.
Буйский встал, отыскал его руку, крикнул:
– До встречи на земле!
В этот момент пилот подал новый сигнал. Буйский схватил наушники телефона.
– На земле два условных сигнала вместо одного. Летим обратно.
Андрей передал это Маевскому и, подумав, крикнул и ему и пилоту:
– Прыгаем! Между двумя огнями! – и выпрыгнул первым.
Николай выбросился вслед за ним – спокойно, выполняя все правила, которым его учили в школе во время учебных полетов.
Самолет сделал над ними круг, прощально мигнул сигнальными огнями и, набирая высоту, полетел обратно.
Земля казалась черной и неуютной. На мгновение стало страшно спускаться в эту черноту. А тут еще огни с двух сторон. Ясно, что возле одного из огней – враг. Но возле какого? Николай снова почувствовал, что волнуется, и приложил все усилия, чтобы успокоиться.
Приземлился он удачно – на небольшую лесную полянку. Правда, парашют зацепился за сучья, и его два раза ударило о сосну, но это, вероятно, и смягчило приземление. Не медля ни минуты, Николай обрезал стропы и отскочил в сторону. Прислушался. Вокруг было тихо, только шумели деревья, – будто перешептывались между собой тысячи людей, и шепот этот сливался в один однообразный и могучий шум. По этому шуму Николай понял, что находится в гуще большого соснового бора. Немного подождав, он крикнул по-совиному – дал условный сигнал Буйскому. Ночной лес проглотил этот грустный звук. Он крикнул еще несколько раз. Снова тихо. Где же искать Буйского? Как пробраться к Лосиному острову? В детстве он слышал о нем, но дороги туда не знал. Придется, наверно, идти на запасную явку. «Что ж, это еще лучше, сразу узнаю о своих, – обрадованно подумал он, вспомнив слова генерала: «Ореховка. Степанида Зайчук. Только ночью». У него и тогда радостно забилось сердце – ему так хотелось, чтобы это и была главная явка, чтобы можно было сразу прийти к тетке Степаниде, в родную деревню, и все узнать о близких: об отце, Татьяне, об Алене. Он и гордился тем, что старая колхозница выполняет такие, чрезвычайной важности, партизанские задания, и одновременно волновался и ревниво жалел, почему явку устроили у Степаниды, а не у его отца. И вот эта явка оказалась самой доступной и самой надежной.
Но, чтобы определить, как туда добраться, нужно было ждать утра, и Маевский, отойдя в сторону от места посадки, улегся под густой елью и беззаботно уснул.
Проснулся он, когда уже взошло солнце и лес наполнился веселым щебетом птиц. И на душе у него было тоже светло и радостно. Наконец-то он в родном лесу, недалеко от родной деревни, от семьи, от партизанского отряда. Остается только установить свои координаты или, может быть, просто опознать место – и можно отправляться в деревню.
Он пошел по компасу на запад, не думая об опасности, чувствуя себя полным хозяином в этом лесу.
Николай часто останавливался, с интересом оглядывал могучие ели и дубы, слушал пение птиц и время от времени мастерски передразнивал их. Он с детства отличался необыкновенной способностью к звукоподражанию, но в последние годы не было ни времени, ни настроения заняться этой когда-то любимой забавой, и теперь он с удовольствием прислушивался сам к себе. Вспоминая свое душевное состояние и мысли в первые минуты полета, он удовлетворенно улыбнулся. «Ничего, Николай Карпович! Ей же ей, из тебя не плохой партизан выйдет».
И вдруг он метнулся в сторону, как испуганный зверь, спрятался за толстый дуб и выхватил из кармана пистолет.
Из-за другого такого же дуба за ним следила пара настороженно блестевших глаз. Он заметил их, не дойдя двадцати – двадцати пяти шагов до дерева.
Николай стоял неподвижно, прислушиваясь к сильным, частым ударам сердца, и обдумывал, как поступить.
«Досвистался, черт возьми…»
Впереди крикнули:
– Эй ты, там, за дубом! Выходи! Нас больше, – и из-за деревьев на мгновение высунулись три головы.
Николай молчал.
– Товарищ, брось дурака валять. Мы свои и ищем тебя. Я – командир одного из отрядов бригады Лесницкого, – произнесший это человек смело вышел из-за дуба, сунув немецкий парабеллум в кобуру.
– Пароль? – сурово спросил Маевский и, выглянув из-за дерева, направил на него пистолет.
Человек бросился за дуб и злобно выругался.
Николай сильнее сжал в руке пистолет. Тут что-то не так. Ищут его, а сами не знают условленного пароля? Он понял, что перед ним враги.
«Будьте очень осторожны, когда расстанетесь с Буйским», – вспомнил он предупреждение генерала. «Пожалуй, тут всегда нужно быть осторожным. С Буйским и без Буйского. Вот и сейчас обмозгуй-ка, как выкрутиться».
А перед ним был действительно враг и враг серьезный. Человек, назвавший себя командиром партизанского отряда, на самом деле был Ганс Гопкель, главарь бандитского отряда «Кугель» («Пуля»). Визенер лично руководил ежедневными операциями этого отряда, сам планировал очередные провокационные налеты.
Гопкель был немец-колонист с Украины, давний агент немецкой разведки. Лет за шесть до войны оборвались все его связи, были арестованы все связанные с ним лица. Испуганный, раздавленный морально, он притаился и с ужасом ждал ареста. Ему повезло. Но гитлеровское правительство не могло простить ему пятилетнего бездействия. Ему пришлось долго пресмыкаться, выполняя самую черную работу, самые грязные задания. Назначение его командиром отряда «Кугель» открыло, наконец, перед ним большие возможности – он надеялся оправдаться перед начальством, доказать, что он стоит большего, чем они предполагают.
Прошлой ночью Визенер по телефону сообщил Гопкелю о том, что партизаны в лугах раскладывают огни – судя по всему, ждут самолет, и приказал ему выложить такие же огни на пригарском поле. Ночью они действительно слышали самолет, который кружился над лесом, – по-видимому, сбросил парашютистов.
Утром они начали поиски.
И вот совсем случайно, неожиданно, возвращаясь из штаба Визенера в лагерь, он встретил свое счастье, свою карьеру – парашютиста.
Гопкель сразу понял, что это он, и решил назваться партизанским командиром. Ему нужно было во что бы то ни стало захватить парашютиста живым, но брать его силой не хотелось. Он в сто раз лучше любого Визенера знал характер людей, которым партизанское командование поручает ответственные задания. Обычными, гестаповскими способами у таких людей ничего не выпытаешь – Гопкель это понимал слишком хорошо: недаром же он изучал их чуть ли не четверть столетия.
Но первая его хитрость не удалась. Парашютист оказался более умным и опытным, чем он предполагал. Гопкель спрятался за дуб и напряженно соображал.
За вторым дубом стояли двое – Петро Майборода и Матвей Кулеш.
Когда Маевский на мгновение показался из-за своего укрытия, Кулеш наклонился и таинственно прошептал:
– А я знаю его.
Майборода вздрогнул.
– Он из нашей деревни. Маевский – его фамилия. Его батька и сестра двух полицаев зимой укокошили и убежали к партизанам. Слышал, может? А он – инженер. До войны, говорили, где-то на Урале работал.
– Ну и что с того? – раздраженно спросил Майборода. За четыре дня он люто возненавидел этого человека, всегда появлявшегося перед ним в самые ответственные и критические минуты с льстивой, омерзительной улыбкой.
Даже и здесь Кулеш умудрился стать с ним за одно дерево, и теперь Майборода с отвращением ощущал его дыхание на своем затылке. От этого дыхания по телу Майбороды пробегала неприятная нервная дрожь. Он хотел было оттолкнуть его от себя, подставить под пулю незнакомца, но последние слова Кулеша остановили его. Майборода сразу забыл о его омерзительном дыхании – стало не до того. В душе хлопца поднялась буря.
«Брат Татьяны… Сын Карпа Маевского. Татьяна рассказывала о нем… Как же он попал сюда? Неужели на самом деле ночным самолетом? Ну, врешь, Ганс Гопкель! Пока я тут живой – твои штучки не пройдут».
