Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Деревня в испуге насторожилась, когда пролетел слух, что тетка Христина отказалась кормить непрошеных гостей, поругалась с ними, плюнула на все их требования и, оставив их в избе, сама куда-то ушла. Но все обошлось благополучно. Три веселых немца посмеялись над сварливой «русише фрау» и начали хозяйничать сами: переловили кур, закололи последнего поросенка и натопили печь так, что жители стали опасаться нового несчастья – пожара.
К Маевским зашли два офицера. Один из них, немного говоривший по-русски, стал объяснять Пелагее, что им нужно.
Татьяна купала Виктора, когда соседка принесла весть о том, что в деревне появился немецкий отряд. У нее замерло сердце и подкосились ноги. Быстро вытерев мальчика, она положила его в люльку. Но ребенок почему-то расплакался. Растерявшись, Татьяна делала неумелые и беспомощные попытки успокоить его. Он не унимался и оглашал избу таким криком, что даже неизменно ласковая и предупредительная мачеха поморщилась и сказала с упреком:
– Ну, стихнет он у тебя когда-нибудь?
Татьяна проглотила горький комок слез и взяла Виктора на руки.
В этот момент в дом вошли немцы.
Татьяна прижала мальчика к груди и застыла возле окна, боясь повернуться, посмотреть в их сторону.
Она слышала их разговор с Пелагеей, потом услышала, как Пелагея выбежала из избы, и едва удержалась, чтобы не броситься за ней, – так страшно было ей оставаться одной с ними.
Она не видела их, но чувствовала их пристальные взгляды на своей спине.
«Зачем я так стою?» – подумала она и быстро отвернулась от окна.
Один молодой немец, совсем еще желторотый юнец, сидел у окна и смотрел на нее, другой, постарше, стоял и разглядывал фотографии на стене. Увидев ее лицо, тот, что сидел, многозначительно протянул:
– О-о! – и позвал: – Вилли!
Старший оторвался от фотографий и насмешливо поклонился ей.
Таня подумала: «Нужно притвориться придурковатой», сделала удивленное и очень испуганное лицо и, разинув рот, стала смотреть на них, моргая глазами. Лицо ее в эту минуту действительно было очень смешным и глупым, и это вызвало громкий смех молодого. Старший презрительно усмехнулся и, что-то сказав, направился к дверям. Таня проводила его глазами, а когда дверь закрылась за ним, снова перевела взгляд на молодого немца.
Несколько минут они молча и пристально смотрели друг на друга. Потом, на какое-то мгновение, она забыла о принятой ею роли, лицо ее приобрело обыкновенное выражение, а в глазах блеснули искры ненависти к пришельцу. Тот, видимо, заметил эту перемену, потому что снова воскликнул: «О-о!», поднялся и направился к ней.
Она крепко стиснула ребенка, и он снова расплакался.
– Тихо, сынок, тихо, – прошептала она и нагнулась над ним, чтобы не видеть немца.
Потом, как во сне, она почувствовала над собой его дыхание и увидела тонкую белую руку с золотым перстнем на указательном пальце, протянувшуюся к подбородку мальчика; ребенок сразу перестал плакать и испуганно уставился на немца, который прищелкивал языком, причмокивал и что-то говорил.
Татьяна подняла голову и у самого своего лица увидела чужие голубые глаза. Немец улыбался. Таня почему-то вдруг почувствовала смелость и выпрямилась. Тогда он протянул к ней руку, намереваясь обнять ее. Она отстранилась. Он повторил попытку. Она толкнула его в грудь, бросилась к окну, распахнула его, так сильно толкнув раму, что вылетело стекло, и выскочила на улицу. О стекло она порезала свой лоб и ручку Вити.
Увидев на улице Татьяну с окровавленным лицом, несколько женщин выскочили из домов и бросились к ней.
– Давай Витю, – сказала старая Степанида, подбежавшая первой; она протянула руки и, взяв ребенка, быстро скрылась с ним.
Татьяна прижалась к мачехе и беззвучно плакала от боли, испуга и обиды. Через минуту ее обступила вся улица. Женщины возмущенно шумели, не обращая внимания на то, что к толпе подходили солдаты. Один из них достал индивидуальный пакет и услужливо предложил перевязать раны. Но неожиданно появившаяся тетка Христина оттолкнула его и увела Татьяну в ближайшую избу.
Солдаты о чем-то злобно заговорили между собой и направились к дому Маевских.
Редер сначала растерялся от неожиданности, но потом страшно обозлился и в тупой звериной злобе начал бить посуду, окна и рвать висевшую на стене одежду.
Солдаты последовали примеру офицера, обрадованные возможностью заняться своим привычным делом.
Генрих Визенер кончал обед, когда до его слуха донесся шум на улице. Он послал ординарца выяснить, в чем дело. Через минуту ординарец доложил:
– Лейтенант Редер изнасиловал какую-то девушку.
Визенер вскочил.
– Значит, он осмелился не выполнить мой приказ. Хорошо же… – сквозь зубы процедил Визенер и направился к месту происшествия.
V
Маленький Витя тяжело заболел. Он лежал в горячке и даже плакать не мог, только слабо раскидывал ручонки да облизывал язычком сухие губы. А в черных больших глазах было страдание и какая-то особенная детская тоска, такая глубокая, что Татьяна, глядя на него, не в состоянии была сдерживать слезы.
Она дни и ночи просиживала у постели больного ребенка. Ей казалось, что это она виновата в его болезни – не сберегла, не выполнила своего долга перед погибшей матерью Виктора. Иногда ночью, измученная, физически разбитая, она незаметно для себя засыпала возле люльки, но через несколько минут испуганно вздрагивала и снова наклонялась над ребенком.
Пелагея в эти тяжелые дни как-то отдалилась от нее и больше была озабочена разоренным хозяйством, чем больным внуком, к которому она так ласково относилась раньше.
Мачеха была рачительной, но жадной хозяйкой, ей всегда хотелось, чтобы у нее всего было больше, чем у людей.
– Добрые люди хозяйством обзаводятся, а у нас последнее гниет, – каждый день осыпала она Карпа упреками. – Скоро до сумы дойдем!
Карп упрямо молчал, но однажды не выдержал и он. Весь вечер Пелагея пилила его за то, что он не сходит к старосте и не попросит, чтобы к ним прикрепили лошадь.
– У нас тоже хозяйство. И сеять надо, и дрова возить. А на чем? Меня запряжешь или как? – кричала она. – Пусть хоть семь дворов на коня, и то раз в неделю можно пользоваться им. Все берут, одни мы как дурни какие. Коммунисты мы, что ли?
От последних ее слов Карп вздрогнул и через всю хату быстро пошел к жене. Она испуганно замолчала.
– Да, коммунисты… Я – коммунист, – твердо сказал он, остановившись возле Пелагеи. – А ты не знала? И никуда я не пойду. Кровь людей наших льется, а ты – богатеть. – Он помолчал, тяжело дыша, а потом добавил: – Эх, дурища!
Перепуганная Пелагея не могла вымолвить ни слова и несколько минут стояла с открытым от удивления ртом. Слова мужа оглушили ее, как удар молота. Она не знала, как понимать их.
«А может, он и в самом деле коммунист? Тайный… Потому и не спит целыми ночами…» – подумала она и с того дня не вступала в пререкания, только исподтишка стала наблюдать за мужем и падчерицей.
Татьяну этот случай окончательно убедил в том, что отцу можно доверить все.
Старый Карп действительно не спал все ночи, пока был болен Виктор. Он даже и не ложился, а всю ночь сидел у стола и дремал, положив голову на руки, и только время от времени выходил во двор и курил папиросу за папиросой.
Иногда он подходил к дочери и тихо говорил:
– Ты отдохни, дочушка. Я посижу, – и садился около люльки.
Таня ложилась на кушетку, засыпала, но быстро просыпалась.
– Спи, спи, Танюша, – шептал старый Карп.
Он всегда был очень скуп на слова, особенно на ласковые слова, и на первый взгляд казался суровым. Но Таня хорошо знала своего отца, его доброе сердце. Она видела, что он страдает из-за того, что не может высказать всю свою нежность к ней… Она стала искать случая, чтобы честно рассказать ему обо всем. Однажды, посреди ночи, когда он подошел к ней и предложил отдохнуть, она не выдержала и со слезами бросилась к нему.
– Тата, таточка, простите меня… Мне стыдно… Я обманула вас… Это не мой ребенок…
В эту минуту заворочалась в кровати мачеха.
– Тихо, – зашептал Карп. – Не нужно… Я знаю… Ждал только, когда сама скажешь… Ложись спать, я посижу.
Пелагея подняла голову и прохрипела сонным голосом:
– Ложился бы ты, старый, спать. Полуночники вы! Сами не спите и другим мешаете.
Ей никто не ответил.
Карп вышел во двор под навес и просидел там на верстаке до рассвета, думая о жизни. Мысли приходили разные. Лицо его освещалось улыбкой, когда он вспоминал о недавнем прошлом. В прошлом было много хорошего. Вырастали дети. Сын стал геологом и перед войной работал где-то на Урале. Старшая дочь счастливо жила в соседнем колхозе. А вот эта, младшая, выучилась на учительницу. Сам он был всеми уважаемый колхозный пчеловод и столяр, его знал чуть ли не весь район. Прошлой весной его даже уговаривали преподавать на районных курсах пчеловодов. Правда, вот только женился он во второй раз как-то неожиданно и неудачно и из-за этого поругался с детьми…
Лицо Карпа помрачнело при воспоминании об этом. Но он махнул рукой: не о том нужно думать теперь. Вот уже три месяца, как внезапно оборвалась прежняя жизнь, а он все еще не может разобраться в стремительном водовороте страшных событий. Каждый день думал он об одном и том же: почему отступала наша армия? Неужто при такой жизни мы были слабее этих зеленых гаденышей? А может, в счастье забыли про опасность?
Но как жить дальше? Что делать? – мучительно думал старый пчеловод. – А что-то надо делать. Нельзя же сидеть так, сложа руки.
Там, где-то далеко на востоке, остался его сын. Где б он ни был, он сражается против захватчиков – старый Карп был уверен в этом твердо. Микола не бросит в беде свой край, своего отца. Но надо чем-то помогать ему. А чем?
В лесу есть партизаны. Но где они, кто они такие – никто не знает. В их деревне, например, знают только одного: Женьку Лубяна. Все убедились, что это очень смелый и ловкий хлопец; уже дважды он приходил в деревню, рассказывал новости и грозился повесить старосту и полицейского; бесспорно, он делает большое дело – Карп понимал все это. Но примут ли они его? А как уйдешь от своих, на кого бросишь их? Из соседней деревни почти каждый день приходит старшая дочь и просит батьку – то сена накосить, то хлеб обмолотить, то дров напилить, то хлев перекрыть. У нее двое детей и скоро будет третий, а муж – командир, в первый же день войны ушел в армию. Опять же – как оставишь Таню? И где она взяла этого хлопчика? – подумал Карп и вышел из-под навеса, где сидел на столярном, верстаке.
Светало. Гасли в небе звезды. Карп долго смотрел на небо. Где-то в конце деревни громко запел петух. Через минуту со всех сторон полетело знакомое «ку-ка-ре-ку».
«А все-таки есть еще», – улыбнулся Карп и направился к дому.
Но на пороге сеней его встретила Таня.
– Замерзли, тата? – спросила она.
– На дворе еще тепло.
– Давайте посидим тут на завалинке. Виктор уснул. Кажется, ему стало легче.
Они сели и долго молчали… Татьяна не знала, с чего начать. Тогда отец ласково сказал:
– Ну, рассказывай… мать…
Она коротко рассказала о случившемся в лесу около Днепра.
– Вот так я и стала матерью, – усмехнулась она, окончив рассказ.
– Ну, а дальше что? – спросил отец.
Таня не поняла.
– Дальше? Дальше, у меня – сын. Я обязана воспитать его, заменить ему мать и отца.
– Да… Ты обязана воспитать его, – задумчиво повторил ее слова Карп и минуту молчал, всматриваясь в темную стену соседского дома, а потом повернулся к ней и каким-то странным голосом спросил: – А жить… жить-то как, Таня?
– Как жить? – снова не поняла девушка.
– Эх ты, – с укором махнул рукой отец. – Жизни-то нет. Жизнь у нас отняли они, вот те, – он показал рукой на запад. – Помнишь, ты ученицей читала мне про невольников? Вот и мы такие же невольники. Хуже даже… Как же ты, невольница, будешь растить его, сына своего?
Таня поняла и ужаснулась. Сама она ни разу не поддалась отчаянию и все время твердо верила, что немцев скоро разгромят. Особенно утвердилась она в этой вере, когда увидела Женьку Лубяна и услышала его горячую речь. Отчаяние отца испугало и удивило ее. Стало очень жалко его, захотелось утешить, обнадежить. И она сказала:
– Разве ж это на всю жизнь, тата? Скоро вернутся наши.
– Скоро? – спросил он взволнованно.
– А как же могут они не вернуться? Тут же отцы их, дети, жены… Как же оставят они нас… врагу?
– А чего же они отступили? Покинули чего нас так быстро? А-а?
Таня на минуту растерялась, а потом стала объяснять:
– Ну, как вам объяснить, тата… Немцы напали неожиданно, И у них такая сила.
– Во-во – сила. А как одолеть эту силу? На силу нужна сила.
– А разве мало ее у нас, силы, тата! – взволнованно воскликнула Татьяна. – Да вы посмотрите только. Даже тут, у нас… в лесах – партизаны… Весь народ… Зубами глотку врагам перегрызут. Подождите только немного, пусть организуется народ… Да и наши скоро придут. Сердце мое чует это, – она поднялась.
Карп тоже встал и обнял дочь за плечи.
– Хорошее у тебя сердце, дочушка… золотое… Всему в нем есть место – и любви и ненависти. Я верю ему. Но теперь нам что делать? Не могу я сидеть и ждать. Не могу смотреть на этих катов и на разных предателей… А что делать? Вот подскажи мне – что делать? И как?
VI
Карательный отряд Генриха Визенера возвращался обратно. Комендант был доволен: операция, он считал, прошла удачно. Отряд напал на след партизан и два дня гонялся за ними. Но они боя не приняли и ушли за Днепр. Там был другой район, другой комендант, и Визенер счел более благоразумным вернуться назад, чтобы принять против партизан суровые меры тут, на месте. Ближайшая от места взрыва эшелона деревня была сожжена, шесть заложников повешены. Визенер считал, что этих мер достаточно, чтобы партизаны в его районе больше не появлялись.
Отряд не понес никаких потерь. Да и кто осмелится вступить в бой с двумя взводами немецкой мотопехоты, вооруженной пулеметами и даже минометами?
Веселое настроение командира передалось и солдатам. Только лейтенант Редер оставался хмурым и злым.
Визенер не был злопамятным, он позвал молодого офицера к себе, выпил с ним бутылку вина, пригласил в свою машину и начал поучать:
– На начальников не сердятся, мой дорогой. Служба. Вы знаете дисциплину нашей армии. Мы побеждаем нашей дисциплиной, нашей преданностью дорогому фюреру. Да… Но я понимаю вас – и теперь, когда мы выполнили свой долг, все можно поправить. – Визенер усмехнулся. – Сейчас мы сделаем там остановку, и я позволю вам все, что пожелаете. – Он сплюнул под ноги. – Я, например, не могу, чувствую отвращение… Она красивая?
Обрадованный таким поворотом событий, опьяневший Редер развеселился и принялся рассказывать о своих приключениях, «охоте за женщинами».
Машина шла по шоссе. С двух сторон шоссе обступал могучий лес – дубы, березы, окруженные густыми зарослями орешника. Впереди шел грузовик с солдатами пулеметного взвода, за ним – машина коменданта, сзади – два других грузовика. Об опасности никто не думал. Визенер слушал Редера, смеялся над его приключениями и думал:
«В сущности он настоящий немецкий офицер…»
Вдруг Редер как-то странно всхлипнул, на полуслове оборвал свой веселый рассказ, схватился рукой за висок и, ловя ртом воздух, медленно навалился на Визенера. Из-под его ладони по щеке потекла черная струйка крови.
Визенер в ужасе оттолкнул от себя уже безжизненное тело, сполз на дно машины и спрятал голову под сиденье.
Шофер оглянулся и остановил машину.
– Вперед! Вперед! – испуганно закричал Визенер, не поднимая головы.
Машина рванулась. Позади затрещали автоматы. Шофер снова остановил машину и выскочил из нее. Тогда и Визенер спрыгнул в кювет возле шоссе.
Грузовики стояли. Солдаты лежали за ними и из автоматов и ручных пулеметов прочесывали ореховые кусты по левой стороне шоссе.
Визенер оглянулся и увидел, что и с правой стороны, там, где лежал он сам и его солдаты, к самому шоссе подходят такие же густые кусты. Мороз пробежал по его спине.
– Дураки! Дураки! – истерично закричал он и, пригибаясь, побежал к переднему грузовику. – Кто приказал остановиться?
– Остановились задние машины, господин обер-лейтенант.
– По машинам! Вперед! – скомандовал он и вскочил в кабину грузовика.
Машины на бешеной скорости помчались дальше.
Некоторое время Визенер сидел без движения: его сковал животный страх.
Но постепенно страх сменился звериной яростью. Визенер застонал от злости и стыда, как от самой жгучей боли. Он попытался вспомнить обстоятельства гибели Редера – и не мог. Слышал ли он выстрел? Кажется, не слышал. Так откуда же прилетела пуля, попавшая на полном ходу машины прямо в висок Редера? Конечно, это не случайная пуля. Таких случайностей даже в сказках не бывает. Эта пуля рукой первоклассного стрелка была направлена в него, Генриха Визенера, коменданта района. И только случайность спасла его от смерти. Простая случайность… Теперь тот лежит мертвый, а он, Генрих Визенер, жив… Жив! А могло быть… Он вздрогнул… Он уже провоевал два года. Прошел Польшу, потом Францию, снова вернулся в Польшу, на второй день войны с Россией перешел русскую границу. Но ни разу еще смерть не была так близко от него. Он никогда еще не видел так близко мести тех, кого он принуждал покоряться немецкой армии, законам «найорднунг». Вот она, эта месть!
Из-за поворота шоссе показался небольшой поселок – домов двадцать.
– Сжечь! Уничтожить! – прохрипел Визенер, увидев поселок.
Шофер остановил машину.
Визенер выскочил из машины и махнул рукой в направлении поселка. Этого жеста было достаточно для вымуштрованных солдат. Минометы засыпали минами мирные хаты. От первых же мин поселок загорелся.
Жители выскочили на улицу и побежали к огородам, стремясь скорей добраться до ельника, который виднелся в каких-нибудь ста метрах за огородами. Но осколки мин, пули автоматов и пулеметов настигали людей и косили их. Только человек двадцать успело добежать до ельника и спрятаться в нем.
Генрих Визенер стоял около машины, наблюдая за действиями солдат, и жадно курил сигарету за сигаретой. Пожар и вид убитых действовали на него успокаивающе. Нервное напряжение прошло. Он приказал прекратить обстрел и сел в машину.
То, что лес кончился и теперь по обе стороны шоссе тянулось Открытое поле, совсем успокоило обер-лейтенанта.
VII
Маевские садились обедать, когда на улице затрещали моторы и возле их двора остановилась машина с немецкими солдатами.
Татьяна, посмотрев в окно, узнала солдат и, побледнев, бросилась к люльке. Она схватила сонного Витю на руки. Ребенок проснулся и заплакал.
– Тише, сынок, тише, мой родной, – испуганно зашептала она, прижимая его к груди и закутывая в одеяло..
Карп Маевский тоже поднялся и подошел к дочери.
– Зачем ты взяла его? – спросил он, а у самого заметно дрожала нижняя губа и руки.
Растерявшаяся Пелагея забегала по комнате, не зная, что делать. Она схватила со стола миску с борщом, вынесла ее на кухню, но сразу же вернулась с миской назад и снова поставила на стол.
Немцы не спешили входить в дом. Карп и Татьяна встали около окна и незаметно наблюдали за ними. Офицер выстроил солдат около машины и что-то говорил им, зло выкрикивая отдельные слова.
– Где тот? – спросил Карп у дочери.
– Его нет, – ответила Татьяна.
– Но это те же самые?
– Те.
Старый Маевский тяжело вздохнул и незаметно перекрестился, хотя раньше никогда этого не делал. Потом пристально посмотрел на дочь. Ребенок перестал плакать, и Татьяна постепенно успокаивалась. Тем временем Генрих Визенер распустил строй и с тремя солдатами направился в хату.
Он задержался на пороге и, быстро оглядев комнату и людей, остановил тяжелый взгляд на Татьяне…
А она смотрела на него в упор, смело и дерзко, будто вызывая на борьбу.
Визенер пренебрежительно улыбнулся и направился к ней. Отец тоже сделал шаг по направлению к ней, намереваясь заслонить собой дочь. Но лейтенант остановился и тихо произнес:
– О-о! Мутер?..
Не меньше минуты рассматривал Визенер Татьяну. Это была первая русская, к которой он не чувствовал ненависти и отвращения; молодая женщина с ребенком на руках понравилась ему.
Маевские, в свою очередь, рассматривали его, но по-разному. Отец и дочь смотрели на него с ненавистью – они даже не пытались скрыть ее. Если бы Визенер был более внимателен, он мог бы прочесть эту ненависть в их глазах. Пелагея уставилась на офицера с интересом и страхом. Этот поединок взглядов длился долго. Наконец Визенер перевел свой взгляд на стол, брезгливо поморщился и махнул рукой.
– Убрать со стола! – приказал переводчик.
Пелагея испуганно всплеснула руками и начала быстро убирать. Но миска с борщом выскользнула из ее рук. Пелагея схватила со стола чистое полотенце и начала вытирать пол.
«Дурная», – подумал Карп и отвернулся.
Солдаты вышли.
Татьяна посмотрела в окно и увидела, как солдаты вытащили из машины труп человека в форме офицера. Она узнала своего обидчика и бросилась к отцу.
– Тата, это он… Его несут.
Отец стиснул ее руку.
– Успокойся… Сядь. Ты не узнала его, не узнала. Поняла? Не узнала, – говорил он скороговоркой, загораживая ее и заставляя сесть на кровать.
Солдаты внесли труп в комнату и положили на стол. Стол был короткий, и ноги Редера, в начищенных до блеска сапогах, свисали чуть ли не до самого пола. Визенер приказал принести второй стол. Солдаты выскочили на кухню, смахнули на пол посуду, внесли стол и поставили под ноги убитому.
Визенер повернулся к Татьяне. Теперь он говорил тихо, почти шепотом, но сухие губы его дрожали и кривились, пальцы нервно теребили ремень портупеи.
– Вы должны подойти и поцеловать знакомого офицера, – перевел переводчик.
Татьяна вздрогнула.
– Покойник был вашим хорошим знакомым… Ну? – Визенер цинично улыбнулся.
С минуту Татьяна смотрела ему в глаза. Потом быстро встала (впоследствии она не могла вспомнить, как это случилось) и направилась к столу, испугав отца. Старый Карп сделал было движение, чтобы удержать ее, но она остановилась и некоторое время рассматривала мертвого. Его левый глаз был широко раскрыт и смотрел, как живой. Рука застыла у виска. Между пальцами запеклась черная кровь, Кровью было испачкано лицо, шея, мундир… Татьяна вдруг почувствовала запах крови, и сразу все поплыло у нее перед глазами: стол с покойником, стены, окна. Она хотела позвать отца, но только открыла рот и повалилась на Визенера. Тот инстинктивно поддержал ее. Подскочил отец, обнял Татьяну и отвел к кровати. Визенер брезгливо поморщился и повернулся к столу. Он долго всматривался в лицо убитого.
Маевский украдкой наблюдал за ним и в то же время не спускал глаз с дочери.
Таня вскоре открыла глаза и виновато улыбнулась отцу. Он ласково провел своей морщинистой ладонью по ее бледной щеке. Взгляд его говорил:
«Ничего не бойся, дочушка».
Но сам он боялся. «Быть беде», – думал он, глядя на стоявшего у трупа Визенера.
Вот Визенер повернулся и что-то быстро сказал переводчику.
– Офицер требует, чтобы вы немедленно приготовили ему обед. Яйца, масло, сало! Пять минут!
После всего, что произошло, приказ этот показался Карпу очень странным, и сначала он даже не понял его. А когда понял, чего от него требуют, улыбнулся, особенно ясно почувствовал ничтожество Визенера.
– Накормить? – переспросил он, подчеркивая это слово. – Что ж, можно. Народ мы гостеприимный. Пойдем, дочка, – обратился он к Татьяне, которая уже поднялась и сидела на кровати.
Татьяна хотела было взять Виктора, но отец отрицательно покачал головой и взглядом показал на люльку. Во взгляде отца она прочла уверенность, и эта уверенность передалась и ей. Она пересадила Витю с кровати в люльку и пошла вслед за отцом.
Они вышли в сад и направились к пустому амбару, который в последнее время даже на замок не запирался. Возле амбара Маевский остановился и глубоко вздохнул:
– Аж дышать тяжко одним воздухом с ним, – сказал он. – Ух, ирод! Но теперь я его не боюсь. Я его накормлю, Таня, накормлю, чтоб он удавился.
Плотно закрыв двери амбара, он приподнял одну половицу и полез под пол. Вскоре он вылез оттуда и стал нагружать корзинку салом, медом, водкой, яблоками.
– Я его напою один раз, чтоб он лопнул от нашей еды. Напою, чтоб он под стол свалился, – ворчал старик. – Сатана в образе человека.
В этот момент с другого конца деревни долетел душераздирающий крик женщины и через минуту – выстрелы. Татьяна вздрогнула. Насторожился и старый Маевский.
– Вот он, «новый порядок». Думали мы когда-нибудь? А?
– Страшно, тата. Два месяца шла – не боялась, а тут боюсь. Что это?
– Не бойся, в обиду не дам… Что будет, то будет, – и Маевский показал ей на торчащую из кармана рукоятку револьвера. – Помнишь, Микола оставил мне свой испорченный? Вот я его и отремонтировал. На всякий случай.
– А может, лучше не брать его, тата?
– Нельзя не брать, Танюша… Нельзя к зверю идти с голыми руками. Пускай… Обыска он у меня не будет делать. А если…
Он посмотрел на дочь и не закончил мысли, но Татьяна поняла его.
– Пошли, – сказал Карп.
В хате, против столов, на которых лежал убитый, был поставлен третий стол, принесенный солдатами из соседней хаты. На нем уже стояло несколько бутылок вина.
Карп поставил водку, выложил из корзины закуску. Визенер все осмотрел, понюхал и удовлетворенно улыбнулся.
На кухне топилась печь и суетились солдаты, приготовляя пищу. Им помогала Пелагея. Солдаты громко разговаривали. Один из них убил топором кота, подкравшегося к жареной курице. Немцы загоготали. Визенер выглянул из комнаты и приказал им замолчать.
За стол Визенер сел один, поставив у дверей двух вооруженных солдат. Но прежде чем начать пить и есть, он приказал Маевскому съесть от каждого блюда по выбранному им куску – проверял, не отравлена ли пища.
Маевский послушно выполнил его приказ. Визенер успокоился и налил себе вина. Подняв стопку, он с едва заметной иронией усмехнулся и прошептал:
– За жизнь…
После третьей стопки Визенер опьянел. Он поднялся, обошел вокруг стола, на котором лежал убитый, и приказал выпрямить его согнутую ногу. Но нога уже одеревенела. Застыла и рука, которую Редер прижал к простреленному виску. Широко открытый глаз ледяным осколком смотрел на Визенера. Визенер дотронулся до глаза пальцем, но отдернул руку, словно от огня, сел к столу и снова принялся за еду.
Во всей этой сцене было столько омерзительного и ужасного, что у Татьяны похолодело сердце. Только присутствие отца подбадривало ее.
Визенер повернулся к ним спиной, видимо, забыл о них. Татьяна с отцом сидели молча. Это было и мучительно и оскорбительно. Казалось, легче умереть, чем вот так сидеть и смотреть на этот дикий обед возле трупа. Татьяна даже позавидовала мачехе, смело выходившей из комнаты на кухню и во двор. Ей тоже захотелось выйти во двор, уйти в сад, в лес и дышать, жадно дышать свежим осенним воздухом. У нее кружилась голова.
Маевский время от времени посматривал на дочь, кивал ей головой и заставлял себя бодро улыбаться. Он хорошо понимал ее состояние, потому что у самого на душе было не лучше. Все внутри у него горело от ненависти, и он с силой сжимал в кармане рукоятку револьвера.
За окном замычали коровы – возвращалось с пастбища стадо.
Татьяна встрепенулась, поняв, что уже вечер, что приближается ночь. Ей стало страшно.
«Что будет, когда наступит ночь? Что захотят, то и сделают, – подумала она. – Но к чему думать об этом!» – и, чтобы отогнать тяжелые мысли, она обратилась к отцу:
– Скоро ночь, тата…
– Ночь, – почти бессознательно повторил Карп, но, посмотрев на дочь, прошептал: – Что ты дрожишь? Не бойся, глупая, говорю тебе…
Со двора в комнату стремительно вбежала раскрасневшаяся, взволнованная Пелагея и с криком бросилась к ним:
– Ну, чего вы расселись тут, как святые? Чего? Там корову повели!.. Вот, вот ведут ее, красулечку нашу! – заголосила она.
Карп и Татьяна посмотрели в окно. Трое солдат провели мимо дома их корову.
– Ну, чего вы сидите? Чего? – кричала Пелагея.
Офицер обернулся и смотрел на них, ничего не понимая.
– Ну, чего ты вылупил зенки, старый пень? Проси… Проси офицера: пускай отдадут корову, пока не зарезали, – продолжала голосить Пелагея.
– Пошла ты к дьяволу со своей коровой! – злобно огрызнулся Карп и отвернулся от нее.
Пелагея, не ждавшая такого ответа, застыла на месте с открытым ртом.
Визенер, выслушав своего переводчика, вскочил с места и уставился пьяными глазами на Маевского. Лицо его перекосилось от злобы. Несколько мгновений он ловил ртом воздух, как выброшенная из воды рыба, ни слова не в состоянии вымолвить. Наконец громким, визгливым голосом выкрикнул по-русски:
– Встать!
Маевский поднялся, не вынимая рук из карманов. Встала и Татьяна.
Визенер дрожащими руками рванул из кобуры парабеллум и сделал шаг по направлению к ним.
Маевский шагнул в его сторону и нащупал в кармане спусковой крючок револьвера.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Визенер держал оружие опущенным, и поэтому Карп не спешил, уверенный, что, прежде чем тот направит на них парабеллум, он успеет выпустить весь барабан. Визенер вдруг увидел перед глазами висевшую в воздухе и очень медленно приближающуюся к его виску маленькую пулю. Он пошатнулся, схватился рукой за край стола, на котором лежало то, что три часа тому назад было лейтенантом Редером, повернулся и увидел вытаращенный глаз убитого. Глаз этот смотрел на него с укором и злостью, как будто говорил: «Ты жив, обер-лейтенант… А меня подставил под пулю. Смотри, пуля эта приближается и к тебе…»
Визенера охватил страх, и он выскочил из комнаты, опрокинув стол. Часовые и переводчик бросились за ним.
Не оглядываясь, Визенер добежал до машины, остановился и посмотрел на дом. Оконные стекла были кроваво-красными от лучей заходящего солнца. А ему показалось, что на окнах – кровь и в окне во весь рост стоит Редер.
– Сжечь! – заскрежетал он зубами, показывая на дом.
– А тело лейтенанта, господин обер-лейтенант? – удивленно спросил один из солдат.
– Сжечь! Сжечь! – Он быстро скрылся в кабине машины и сам нажал на стартер.
В одно мгновение солдаты облили стены избы бензином и поднесли спичку. Пламя сразу поднялось до крыши. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по окнам пылающей избы Маевских. Но хозяева ее в это время были уже в сарае и оттуда сквозь щель наблюдали за садом, намереваясь пробраться через сад к ручью и дальше – в лес.
Пелагея первая увидела пожар и дико закричала:
– Гори-и-им!
Карп со злостью толкнул жену и зажал ей рот ладонью.
– Молчи, дура! Пускай себе горит… Теперь и не то горит. Быстро в сад!
Уже за садом они услышали шум моторов и, оглянувшись, увидели, как все машины с солдатами на большой скорости выехали из деревни. Тогда они остановились и, дождавшись, пока на пожар сбежались люди, вернулись назад, к пылающей хате.
