Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Никто не спросил у нее, откуда она это знает.
Карп вздохнул:
– Далековато.
ЧАСТЬ II
I
Два дня шел теплый апрельский дождь. Он смыл весь снег, и сразу разлились реки, озера и болота, затопив обширные просторы приднепровской земли.
Лосиный остров был отрезан половодьем от всего мира. Остров этот не походил на обычную болотную гриву, покрытую низкорослым, чахлым от излишка влаги сосняком. Это был узкий и длинный выступ большого леса. С трех сторон его окружало непроходимое болото, тянувшееся на десять с лишним километров в сторону Днепра. От леса выступ был отделен небольшой, но сильно заболоченной речкой. По берегам ее рос густой ольшаник, обвитый хмелем. Весной речка заливала ольшаник, и выступ превращался в настоящий остров. На острове рос смешанный лес, в котором причудливо перемежались могучие старые дубы и молодые высокие сосенки.
На третий день ветер разогнал тучи, и выглянуло ласковое весеннее солнце.
В партизанском лагере началась нормальная жизнь. Люди вышли из землянок и рассыпались по лесу. Одни вычерпывали ведрами скопившуюся в землянках воду, другие собирали сухие дрова и суетились у кухни.
На краю болота занималась группа молодых партизан во главе с Женей Лубяном – они обучались меткой стрельбе из винтовок и автоматов. Это была специальная снайперская группа, созданная по инициативе Лубяна, первоклассного снайпера, еще до войны полечившего второй приз на республиканских соревнованиях стрелков-осоавиахимовцев. Пули Лубяна снимали немецких часовых и полицейских с Такого расстояния, что немцам очень часто не удавалось даже определить направление выстрела… Это его пуля попала на полном ходу машины в висок офицеру Редеру. За восемь месяцев пребывания в партизанском отряде на личном счету Лубяна было уже около тридцати убитых оккупантов и полицаев. Все молодые партизаны завидовали ему. Серьезно и старательно обучая своих товарищей снайперскому искусству, Женя Лубян все время втайне мечтал о снайперской винтовке с оптическим прицелом. Ни разу не довелось ему увидеть у немцев такую винтовку, а то быть бы ей в его руках…
После гибели семьи, у него, двадцатилетнего юноши, поседели виски, он похудел, вытянулся, стал молчаливым и хмурым, но не потерял своей обычной подвижности. Единственной целью его жизни была теперь месть врагу, и он мстил беспощадно, жил только местью, отбросив все остальные чувства.
В середине лагеря, вокруг двух длинных столов, разместилась другая группа партизан – более многочисленная, чем группа Лубяна. На столах лежали мины. Это занимались подрывники. Тут были люди разных возрастов – безусые юноши и такие, как Карп Маевский. Да и сам командир этой группы, Свирид Захарович Гнедков, был пожилым человеком с рыжей длинной бородой. Война застала Гнедкова в служебной командировке в западных областях Белоруссии, и он не успел выехать – фронт обогнал его. Пробираясь на восток, он, к счастью, набрел на партизанский отряд Приборного и остался в нем. Механик по специальности, Гнедков скоро разгадал секреты мин и снарядов и стал командиром группы подрывников.
Рядом с подрывниками, в самой просторной и чистой землянке, занималась с санитарами врач Алена Григорьевна Зайчук. Среди ее слушателей была и Татьяна Маевская: правда, обучалась она санитарному делу без особенной охоты и очень часто, когда не была занята в сангруппе, присаживалась к подрывникам, поглядывая с завистью и в ту сторону, где занимались разведчики. Татьяна была бы не прочь перейти в одну из этих групп, но приказ командира есть приказ. Дисциплина в лагере была суровая.
Ее сын Витя уверенно, как хозяин, шагал по партизанскому госпиталю и уже несколько раз подходил к дощатой перегородке, за которой помещались раненые, и стучал кулачком в дверь:
– Ту-ту… Дай, дай…
Но пока шли занятия, его туда не пускали: в палате сразу поднялся бы шум – раненые очень любили шутить и играть с забавным малышом. Наконец кто-то из раненых все же открыл ему дверь, и мальчик незаметно проскользнул за перегородку.
Возле Алены Григорьевны сидела худенькая девочка лет девяти. Это была Ленка Лубян, только что оправившаяся от ранения.
Остальные партизаны была заняты в глубине леса обычным солдатским делом: учились перебегать под огнем, переползать, окапываться, преодолевать препятствия, бросать гранаты. Командовал ими молодой высокий командир в форме старшего лейтенанта – Алексей Иванович Павленко. В первом бою он попал в окружение, но прорвался и с группой бойцов примкнул к партизанскому отряду.
В этот день не занималась только одна группа партизан, носившая название «специальной» или «агентурной» – занятия с ней всегда проводили командир или комиссар отряда. Почти вся она дней десять тому назад ушла во главе с комиссаром отряда, куда – об Этом в отряде не знали.
Единственный оставшийся в лагере представитель этой группы Петро Майборода, скучая без работы, лежал на куче свежих хвойных веток и мастерски выводил на трофейной губной гармонике веселые мотивы.
Время от времени он переставал играть и, не отнимая гармошки от губ, подолгу смотрел на небо, на проплывавшие по нему белые облака. Иногда он тяжело вздыхал, и тогда из гармошки вылетал протяжный, грустный звук. Майборода всю свою жизнь мечтал быть летчиком. Были у него и другие причины чтобы вздыхать. Он был обижен и даже оскорблен тем, что комиссар отказался взять его с собой на исключительно важное и, судя по всему, опасное и интересное задание. Даже эту новенькую – Любу – взял, а его – старого, опытного разведчика – не взял. Только улыбнулся в ответ на его просьбу и сказал:
– Фантазия у тебя, Борода, очень уж богатая, и рисковать ты большой охотник. Не подходишь для такого дела.
Фантазия! При чем тут фантазия? Майборода снова вздохнул. Гармошка издала грустный звук. Хлопец удивленно посмотрел на нее и спрятал в карман.
«Эх, скорей бы Андрей возвращался! Тогда бы мы снова показали, на что способны… Фантазия!..»
Из землянки вышел командир отряда Сергей Федотович Приборный; осмотрев лагерь, он завернул в лес и направился к группе Павленко. Увидев Майбороду, он остановился и несколько минут с улыбкой наблюдал за хлопцем. «Вот лентяй». Петро, не замечая командира, снова вытащил гармошку, но не заиграл, а запел:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
– Что б ты делал с ними?
Майборода испуганно вскочил, вытянулся перед командиром, поправляя измятый бушлат.
– Виноват, товарищ командир! Вино, конечно, я пил бы и дружков бы поил… А золото? – он задумчиво почесал затылок. – Что мне золото? Нет, постойте… Знаете, на золото я подкупил бы нескольких гитлеровских генералов, чтобы они Гитлера к его прабабке направили. А за золото они родного батьку продадут, не только что своего вонючего фюрера.
Майборода весело оскалился, обнажив красивые белые зубы. Глядя на него, не удержался от улыбки и командир.
– Занимаешься ты глупостями… Делать тебе нечего… Гитлера мы и без них прикончим, собственными руками, да и оккупантов, что пришли сюда, тоже. Идем, лучше воду вычерпай из моей землянки, лентяй.
– Всегда готов, товарищ командир. Я – как пионер… Помню…
– Ты меньше разговаривай. А то комиссар и в другой раз тебя на задание не возьмет. Он не любит болтунов.
Приборный, идя впереди, хитро посмеивался, зная, что попал в самое больное место хлопца. И действительно, Майборода сразу умолк и уже до самой землянки не произнес ни слова.
Командирская землянка находилась в центре лагеря. Стены, потолок и пол в ней были сделаны из гладко выстроганных сосновых досок. За зиму доски прокоптились, потемнели. У дверей стояла железная печка. Такие печки были во всех партизанских землянках; партизаны нашли их в эшелоне, который они спустили под откос. Очевидно, немцы везли их на фронт, для своих солдат. И не довезли.
Посреди землянки стоял хорошо слаженный дубовый стол – работы Карпа Маевского, его подарок комиссару и командиру. У стен – два топчана, заменявшие кровати. На стене висели карты Советского Союза и Европы и портрет Сталина, до войны висевший в кабинете первого секретаря райкома. На столе лежали книги. В углу, на тумбочке, стоял радиоприемник – единственный в Лагере. Он уже две недели не работал – сели аккумуляторы.
Майборода остановился около приемника, с нежностью посмотрел на поблескивающие ручки регуляторов настройки, вздохнул. Командир понимающе улыбнулся.
– Ничего, Петро, скоро он снова заговорит.
– Комиссар принесет?
Приборный погрозил пальцем.
– Не будь чересчур любопытным: много будешь знать – скоро состаришься. Давай-ка лучше возьмемся за работу.
Весенняя вода просачивалась сквозь доски, заливала пол. В одном углу надоедливо журчал тоненький ручеек.
– Залезь под топчан и заткни глотку этому комару, Петро, а я тем временем подниму половицу.
Когда первая часть работы была закончена, принялись за вторую. Приборный наливал воду в ведро, Майборода выносил ведра с водой из землянки. Но не в характере Майбороды было работать молча. Рассуждать, придумывать было для него первой и неизменной потребностью, и если не случалось под рукой собеседника, он разговаривал и спорил с самим собой… А тут случилось так, что у него был очень интересный собеседник. Пока командир наполнял очередное ведро, он присел на дубовую колоду, лежавшую у печки, и начал:
– Есть у меня, товарищ командир, одна гениальная идея…
– Прямо-таки гениальная? – поднял голову Приборный.
– Гениальная, товарищ командир. Родилась она у меня давно и вот все растет, растет… Теперь это уже не идея даже, а план, в котором все детали разработаны. Эх, товарищ командир! Осуществить бы нам его! Прославились бы на весь мир, во всех учебниках истории про нас написали бы, через тысячу лет бы вспоминали, как о каком-нибудь Юлии Цезаре.
– Хм, здорово… Неси! – неожиданно приказал командир, окончив наполнять ведра.
Майборода, огорченный тем, что его перебили на самом интересном месте, неохотно поднялся и понес тяжелые ведра из землянки.
Приборный смотрел ему вслед и весело улыбался. «Ну и воображение! Так и прут из него эти выдумки. Погоди же, я тебя удивлю!..»
Хлопец вернулся в землянку, поставил перед командиром пустые ведра и снова беззаботно уселся на прежнее место.
– Значит, ты предлагаешь послать Андрея, после его возвращения из Москвы, в Берлин с заданием уничтожить Гитлера? Так? – спросил Приборный, как о чем-то самом обычном, давно известном, не повернув даже головы.
Майборода даже привстал от удивления.
– Да вы-то как узнали об этом? Я же не рассказывал вам.
– Я, брат, давно знаю. Твои мысли не трудно узнать.
– Ну и что? – заговорщицки прошептал хлопец и наклонился к командиру.
Приборный поднял голову и рассмеялся звонко и весело.
– Ну и глупости. Я даже не понимаю, как это такой серьезный человек, как партизанский разведчик Петро Гаврилович Майборода, может заниматься такими глупостями.
– А почему глупости? Почему? Смог же Андрей проникнуть в штаб противника, достать важные документы и пригнать штабную машину. Проехал же он до линии фронта под видом немецкого солдата. Почему же он не может переодеться офицером и поехать в Берлин? Почему?
– Неси! – перебил его командир. – И знай, голова еловая, что о нас будут вспоминать дольше и лучше, чем о твоем Юлии Цезаре.
Майборода вздохнул и понес последние ведра. Они были значительно тяжелее предыдущих, потому что командир вместе с остатками воды зачерпнул и немало песку.
II
Оставшись в землянке один, Приборный подумал о тех, кого в эту минуту не было в лагере. Многие были в дороге, выполняли боевые задания. Он с отцовской тревогой в сердце думал о каждом из них. Но больше всего он тревожился об одном: «Андрей! Где он, наш легендарный Андрей? Почему долго не возвращается? Добрался ли он?»
Об Андрее Буйском думал не только один командир. Его возвращения из Москвы нетерпеливо ожидали все сто пятьдесят человек в отряде – он был их посланцем в столицу. Правда, еще осенью из отряда было послано в Москву пять человек, но, видно, погибли хлопцы, потому что уж сколько времени прошло, а о них никаких вестей. И вот два месяца тому назад послали Андрея – одного. И все были твердо уверены, что он дойдет, побывает в Москве и вернется обратно. По вечерам или за обедом в партизанской землянке часто можно было услышать разговоры о нем:
– Эх, братки, где это наш Андрей сейчас?
– Гуляет, поди, по Москве. Где-нибудь в театре, а то в кино…
– Ну, времени у него не будет расхаживать там.
– А ты что думаешь: попасть сейчас в Москву и не побывать в кино?.. Нет, братцы, кто как, а что до меня, так я, пожалуй, не удержался бы от такого соблазна.
– А вдруг он?..
– Что «вдруг»? Терпеть не могу людей, которые всю жизнь во всем сомневаются. Я таких бы из отряда гнал. Андрей не такой, как ты, раззява… Он через огонь и воду пройдет и сухим выйдет. Вот что значит наука. Жалко, что я, лентяй, учиться не хотел. Семь классов окончил и решил, что я самый образованный человек на свете…
– А ты думаешь, что и ты таким бы, как Андрей, был? Не так твоя голова устроена. На это, брат, нужен особый талант.
Андрей Буйский был светлой сказкой в их трудной лесной жизни. Все партизаны помнили, каким образом он и Майборода появились в отряде. Однажды утром, перед октябрьскими праздниками, группа партизан набрела в глубине леса на сверкающий лаком лимузин. Появление такой роскошной машины в этом глухом месте очень удивило их. Но, подойдя к машине, они удивились еще больше: на переднем сиденье, у руля, лежал человек в обыкновенной засаленной одежде, а на заднем – офицер-эсэсовец. Мундир, ремни, погоны – все на нем было с иголочки. Хлопцы сначала подумали, что оба они убиты, но когда попробовали открыть дверцу машины, офицер вскочил и направил на них пистолет. В ответ партизаны показали ему несколько гранат. Тогда он весело рассмеялся и начал трясти за плечи того, кто лежал на шоферском сиденье.
– Вставай, Борода, приехали, – сказал он на чистейшем русском языке.
Партизаны их обезоружили и, окружив машину торжественно вкатили ее в лагерь.
Сначала, конечно, не верили рассказу пленных. Но того, который был в офицерской форме, неожиданно узнала партизанка Рита Песоцкая.
– Да это же аспирант филологического факультета нашего университета. Я его три года знала, еще когда он студентом был. Фамилия его Буйский. Вот гад! Значит, он был шпионом!
– Никаким он шпионом не был, гражданочка. Был он хорошим советским человеком и до смерти останется им, – обиделся за товарища второй, как впоследствии выяснилось, шофер этого же университета Петро Майборода. По документам, которые они привезли, Лесницкий и Приборный поверили им, их рассказу.
Андрей Буйский в начале войны должен был уехать с университетом на Восток, но не успел, и остался в городе, оккупированном немцами. Используя знание немецкого языка, он начал с помощью Майбороды свою войну против захватчиков. Переодеваясь в форму немецкого офицера или солдата, он приставал к немецким частям, забирал оружие, устраивал диверсии и бесследно исчезал. В последний раз он, в форме офицера фельдсвязи, явился в немецкую железнодорожную комендатуру, остался там на ночь, вечером выпил как следует с комендантом, а ночью придушил пьяного фашиста и, забрав все документы, уехал на его машине. Майборода ждал его в условленном месте. В то время они уже знали, что в ближайших лесах действует большой партизанский отряд, и решили во что бы то ни стало найти его. Разыскивая партизан, они ездили по лесу два дня, пока не сожгли весь бензин. Тогда-то и набрели на них партизаны Лесницкого. В отряде друзья стали замечательными разведчиками. Правда, Лесницкий не позволял Андрею производить диверсии под видом гитлеровца.
– Этот маневр надо оставить для более важного дела, – объяснял он Приборному, который тоже был любителем рискованных действий.
Таким первым важным делом и явилась командировка Буйского в Москву.
И вот теперь все с нетерпением ожидали его возвращения. Но, вероятно, больше всех волновался за него все-таки Приборный. Он тревожился о Буйском не только как командир, который дал солдату опасное задание и для которого очень важны результаты выполнения этого задания, но и как-то еще по-другому – возможно, так, как волнуется отец за сына.
«Ах, Андрей, Андрей! Где ты, сыне, сейчас?»
Он встал из-за стола и прошелся по землянке. Снова под досками захлюпала вода. «Черт бы ее побрал! И откуда только она берется? И место как будто высокое, а поди ж ты! Нужно будет канаву выкопать, как Карп возле своей землянки».
В дверь постучали: вошел Майборода и торжественно сообщил:
– Идет комиссар, товарищ командир.
Приборный торопливо набросил на плечи кожух и вышел из землянки навстречу комиссару.
Они обнялись и крепко расцеловались. Потом командир подошел к разведчикам и пожал каждому из них руку. Все они едва держались на ногах от усталости. А Люба присела на землю, прислонилась спиной к толстой сосне и сразу закрыла глаза.
Приборный поднял ее и поцеловал нежно, как дочь.
Лесницкий построил разведчиков и поблагодарил за успешное выполнение задания.
– Служим Советскому Союзу! – нестройно, но твердо, как настоящие солдаты, ответили уставшие партизаны.
Зайдя в землянку, Лесницкий сразу спросил:
– Андрея нет?
Он хорошо знал, что его нет, потому что если бы Буйский вернулся, комиссару сказали бы об этом еще часовые, да, наконец, он и сам бы его увидел – Андрей непременно бы вышел встречать разведчиков, ведь он же был их командиром. Поэтому комиссар и не стал ждать ответа, а начал быстро раздеваться.
Лесницкий сбросил с себя всю одежду, сапоги, белье – все было мокрым.
– Ты передай Алене – пусть хлопцам спирта даст. Нитки сухой, даже на белье, не осталось. Половодье страшное. Едва добрались. – Он стоял голый и, вздрагивая от холода, старательно растирал тело сухим полотняным полотенцем. – Растапливай скорей, а то обледенею.
– А ты глотни разок – сразу кровь разгорится, – предложил командир и, достав из тумбочки флягу, налил полстакана мутноватого спирта. – Лучшее средство от всех болезней.
Лесницкий выпил, поморщился и, закусывая сухой коркой хлеба, начал одеваться. Он надел сухие валенки, накинул на плечи длинный кожух, присел перед печкой и, помолчав, сказал:
– Знаешь, там начинают бояться за него. Они направили несколько групп из разных отрядов. Но, как я заметил, Ружак больше всею надеется на нашего Андрея. А связаться с Москвой, ты знаешь, вот как нужно! Весна – время великих событий. А радиосвязи нет уже с декабря, когда их запеленговали и окружили. Рассказывают, жарко у них тогда было. Низкий был ранен, два работника обкома и несколько партизан убиты. Потеряли рацию. И, ты понимаешь, ни одна из посланных групп не возвращается. Ружак так и сказал мне: «Вся надежда на вашего Буйского. Но будем ждать еще не больше, чем полмесяца».
– А потом похоронить и его? – Приборный стукнул кулаком по столу. – Рано мы хороним людей! Не думаем о том, что перейти линию фронта, добраться до Москвы, договориться– обо всем и вернуться назад – это за один месяц не сделаешь. Он же не святой дух, а живой человек.
– Прошло два, Сергей.
– Пройдет три, а я все равно не перестану верить в его возвращение. Вернется, говорю тебе! Всем врагам назло, лихо на них! Не поверю я, – он взволнованно прошелся по землянке, – не поверю, что такой человек не вернется. Андрей всех гитлеровских фельдмаршалов вокруг пальца обведет. Руки коротки у них взять такого разведчика!
В дверь землянки постучались. Они прервали разговор. Вошла Таня Маевская – принесла обед. Она тихо поздоровалась, поставила кастрюлю на стол, достала из тумбочки тарелки.
Землянка наполнилась вкусным запахом жирного борща. Татьяна разлила его в тарелки, нарезала хлеба. Все это она делала не спеша, как умелая хозяйка. Лесницкий закутался в кожух, отошел от печки и некоторое время молча наблюдал за нею. Потом сел за стол напротив нее.
– Ну, как живется вам в нашей семье, Татьяна Карповна?
Она взглянула на него, приветливо улыбнулась.
– Очень хорошо, Павел Степанович.
– А сын?
– И сыну хорошо.
– Отдохну – зайду посмотреть. Я же еще и не видел его. Вы пришли, а я ушел.
– Будем рады, – снова улыбнулась она.
– Начинай, Сергей, пока не остыло, – и Лесницкий с аппетитом набросился на еду. – Со вчерашнего дня не ели. В Межах поужинали, а с собой ничего не взяли. Дня через два межане нам продуктов подбросят. Я договорился со старостой, чтобы собрал.
– С Гаруном?
– Да… Хитрый дядька. Здорово фашистов за нос водит.
Помолчали. Потом Лесницкий снова обратился к Татьяне:
– Похвалитесь же, Татьяна Карповна, вашими успехами в санитарном деле.
Татьяна усмехнулась, не спеша закончила раскладывать в тарелки гречневую кашу и только тогда ответила:
– А я уже как-то говорила Сергею Федотовичу, что всю жизнь не любила медицины.
– Вот тебе и на! – удивился комиссар. – А что же вы хотели бы делать у нас?
Она сначала смутилась, опустила глаза, а потом, посмотрев на Лесницкого, смело попросила:
– Переведите меня в разведчики, Павел Степанович! Мне стыдно… Люба моложе, но вы взяли ее. Поймите же, что я хочу бороться активно. Я имею право на это.
Комиссар и командир переглянулись.
– Я больше, чем кто-нибудь другой, видела войну, страдания наших людей, – у нее дрогнул голос, порозовели щеки. – Видела, как они…
Лесницкий перебил ее:
– Подожди, Татьяна, – он не заметил, что в первый раз обратился к ней так же просто, как обращался он ко всем в отряде. – Стать разведчицей ты сможешь в любой момент, когда это потребуется. А нужда такая будет часто, не сомневайся. А вот с санитарами у нас трудно. Алена одна не может справиться. Она сама выбрала вас с Лидой и, конечно, не ошиблась. Мы с командиром поэтому и поддержали ее выбор. А из Любы не вышло бы медсестры – слишком уж она горячая. Поняла? – Он ободряюще улыбнулся. – Санитары нам нужны особенные – жизнь наших людей для нас дороже всего. И хороший госпиталь в наших условиях – великое дело. Этого не нужно забывать.
Татьяна почувствовала большую силу его простых, скупых доводов. Возможно, сила эта заключалась не столько в самих словах, сколько в ясном взгляде его карих глаз, в теплой, открытой улыбке, и от приготовленных ею доказательств ничего не осталось, они показались вдруг наивными и смешными. Все-таки она попробовала возражать:
– Но если у меня нет склонности к этому делу.
Приборный глубоко вздохнул:
– Эх, дочка! У нас не было склонности воевать. На кой черт нам нужна была эта война? Жили, работали, строились, богатели с каждым годом… Но когда на нас напали, когда вздумали нам ярмо на шею надеть, – он возбужденно повысил голос и встал из-за стола, – мы все стали солдатами. И склонность у нас одна сейчас – уничтожить захватчиков, что пришли на нашу землю. Вот! А ты о склонностях! Какое там… – его лицо озарилось по-отечески доброй улыбкой.
Татьяна почувствовала себя виноватой, оттого что своей просьбой отнимает у них очень дорогое время, и, извинившись, торопливо вышла.
Лесницкий проводил ее взглядом и повернулся к Приборному:
– Видел, как люди рвутся в бой? Какая у них ненависть! А сколько таких на нашей земле! Сколько таких семей, как Маевские! Наше дело – поднять их, всколыхнуть, организовать на борьбу.
Но Приборный перебил его:
– Что ты меня все агитируешь, Павел? Начни-ка лучше рассказывать о главном… Что там было?
Лесницкий, засмеявшись, посмотрел на друга, потом быстро покончил с кашей, вытер полотенцем руки и губы и ответил:
– Было там, Сергей, заседание подпольного обкома. И обсуждали один вопрос: о развертывании массового партизанского движения. Время пришло, Сергей, – глаза его загорелись. – Пора от отдельных небольших отрядов перейти к организации партизанских бригад, может быть, даже и более крупных соединений. Время подымать весь народ – он готов к этому. Теперь все уже хорошо поняли, что такое «новый порядок». На базе нашего отряда создается партизанская бригада. Ты назначен командиром, я – комиссаром. В бригаду уже сейчас вливаются отряд Кандыбы и отряд Жовны. Таких бригад уже не мало. А мы с тобой немного отстали от жизни. Очень хорошо, конечно, что отряд наш – высококвалифицированная боевая единица, что у нас и разведка чудесная, и снайперы, и пулеметчики. Но все-таки это единицы, а нужна массовость, нужно, чтобы в борьбе участвовал весь народ. Нас крепко., и правильно критиковали за слабую политическую работу. И правда, стыдно, что до сего времени мы не возобновили даже выпуска районной газеты. Шрифт ведь у нас есть, да и в отряде Кандыбы хранятся шрифты двух районных типографий. Нужно будет приняться за дело, не откладывая… Обком утвердил состав бюро нашего райкома. Секретарем подпольного райкома комсомола я предложил Лубяна. Хорош будет?
– Безусловно! Лучшей кандидатуры не подобрать!
– Работа с молодежью, с интеллигенцией, вовлечение их в отряды – одна из главных задач. Сейчас мы должны направить десятки агитаторов в разные стороны, во все деревни. Нужно добиться, чтобы к маю месяцу у нас уже сформировалась настоящая бригада. С наступлением весны, несомненно, активизируются фронты, и мы тоже должны активизироваться, чтобы жизни не было этим гадам, чтоб били их на каждой дороге, в каждой деревне. Главным объектом должна стать железная дорога. Немецкий фронт задохнется, если мы не пропустим туда эшелоны с танками, орудиями, с живой силой. Вот так, товарищ командир, – Лесницкий встал. – Вот какие новости, Сергей. Одним словом, начинается новый этап нашей борьбы. Начинаем и мы настоящую войну.
III
На жизненном пути штурмфюрера Койфера не встречалось никаких помех. Сын директора одного из крупнейших заводов Круппа, он никогда ни о чем не заботился: ни о куске хлеба, ни' об образовании, ни о карьере, ни даже о своих политических взглядах. Он никогда и мысли не допускал, что в жизни может не повезти. Ему всегда везло.
«Не нужно никогда вылезать вперед, но не нужно и отставать. Нужно идти оглядываясь», – такова была его философия жизни.
И он шел «в ногу с Германией», как любил говорить его отец. Когда захватили Польшу, Койфер в звании штурмфюрера приехал «осваивать новые земли». Будучи комендантом одного из районов Варшавы, он получил несколько благодарностей и железный крест.
В день нападения на Советский Союз отец сообщил ему, что он назначен директором крупного московского завода, который должен перейти в их концерн. В этом была конечная цель войны для Вилли Койфера, и он начал с нетерпением ждать захвата Москвы.
Чтобы «шагать в ногу с Германией», Вилли Койфер попросил перевести его на восток, в Россию, ближе к Своей цели. Но зимой эта цель внезапно отодвинулась от него на несколько сотен километров. Удар был ошеломляющим, но Койфер утешал себя тем, что этот удар получили все немцы и даже фюрер.
Скоро на него градом посыпались другие удары. За короткое время Вилли Койфер получил несколько выговоров, суровых предупреждений и даже угроз. И все это за одно – за слабые действия против партизан, за неспособность остановить рост партизанского движения, которое все ширилось и ширилось – и как назло – особенно в его районе. Штурмфюрер принимал самые жестокие меры. Но теперь уже ничего не помогало – ни имя отца, ни его связи, ни деньги. Прежняя жизненная философия потеряла свою первоначальную привлекательность. У него уже больше не было никаких целей, кроме одной – спасти свою жизнь, вырваться живым из этого ада. Он написал и больше месяца носил в кармане письмо к отцу, в котором просил помочь ему перевестись в тыл – хотя бы на старое место, в Варшаву. Обычной полевой почтой он боялся посылать такое письмо, потому что хорошо знал, как работает военная цензура, и ждал удобного случая.
Но после одного происшествия он превозмог страх перед цензурой и послал письмо.
Это случилось первого мая. Накануне он получил нежное письмо от жены; в апреле почти совершенно не поступало сведений о деятельности партизан. Все это, вместе взятое, подняло его настроение. Первого мая он проснулся очень рано – на восходе солнца. Окна его спальни выходили на восток, и вся комната была залита ярким светом первых солнечных лучей. Он надел халат и направился во двор. Но, открыв дверь, комендант в ужасе отшатнулся: на ступеньках крыльца лежал убитый часовой. В груди его торчал нож, всаженный в самое сердце.
Вилли Койфер долго смотрел на восковое лицо убитого, потом закричал, бросился обратно в комнату и по привычке схватился за телефонную трубку. На его счастье, телефон работал. Он вызвал караул. Через минуту солдаты окружили дом, и все увидели над домом красный флаг. Громадное полотнище, прикрепленное к блестящей дюралюминиевой штанге, купалось в лучах восходящего солнца.
Увидев своих солдат, Койфер в одном халате выскочил во двор и бросился бежать от дома.
– Дом заминирован! Там мины! – крикнул он на бегу.
Солдаты бросились в разные стороны от дома.
Только Генрих Визенер, который случайно заночевал в районном центре с небольшим отрядом своих солдат, остался на месте и спокойно, пряча ироническую улыбку, приказал солдатам осмотреть дом и снять флаг.
Солдаты не нашли ничего подозрительного ни в доме, ни около дома, кроме следов босых ног, посыпанных и политых чем-то таким, от чего собаки-ищейки сразу потеряли способность идти по этим следам. Но когда солдат по приказу Визенера поднялся на крышу, чтобы снять флаг, в воздухе внезапно просвистела пуля и немец, подстреленный в спину, грохнулся вниз. Выстрел прозвучал откуда-то издалека, с окраины города. Звук его едва докатился до того места, где пуля попала в цель. Никто из солдат и офицеров не смог точно указать направление выстрела.
Подняли тревогу. Затрещали моторы автомашин и мотоциклов, испуганные и озверевшие от страха солдаты помчались по улицам сонного городка.
Койфер зашел в караульное помещение и не выходил оттуда. Всем командовал Визенер. Наблюдая через окно, с каким спокойствием он это делал, комендант района возненавидел офицера.
Наконец ему удалось преодолеть свой страх, и он вышел из помещения, приказав ординарцу принести мундир. Но в этот момент второй солдат, влезший на крышу за флагом, был ранен в руку. Всем показалось, что выстрел прозвучал уже совсем с противоположной стороны, но также издалека.
Флаг сбили длинной пулеметной очередью.
Тех, кто стрелял, не нашли, хотя и перевернули весь городок. По приказу Койфера забрали нескольких мирных жителей – мужчин и женщин – и расстреляли их.
А спустя несколько часов в комендатуру начали поступать одно за другим сообщения о действиях партизан в разных пунктах района. В одном – разгромлен полицейский гарнизон, в другом – повешен староста, в третьем – сожжена станция, взорваны железнодорожный и шоссейный мосты, перебита охрана…
