Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
– Слушайте, товарищ, – крикнул в этот момент Гопкель, – пароль нам еще не принесли! Нам сообщили по телефону, что вы спустились в нашем районе. Мой отряд в полукилометре отсюда. Тут – партизанская зона. А взять вас – мы все равно возьмем, живого или мертвого, будьте уверены. Нас четверо тут. И через две минуты после моих первых выстрелов здесь будет полсотни всадников. Давайте лучше по-мирному.
Маевский молчал.
Тогда заговорил Майборода:
– Николай Карпович! Брось ты, правда, ломаться. Своих не узнаешь, что ли? Вот твой односельчанин Матвей Кулеш, – и он вытолкнул Кулеша из-за дуба, потом вышел сам. – А вот и я, твой старый приятель. Узнал? На одной парте сидели, а ты уже забыл. Зазнался, лихо на тебя!
Николай не знал этого краснощекого пария, который был заметно моложе его, но Кулеша узнал сразу и вышел, держа пистолет в руке.
Гопкель даже крякнул от удовольствия. Этот парень – просто клад. Напрасно он, Гопкель, не доверял ему, а вчера, за выпивкой, даже ударил, когда тот очень уж назойливо начал предлагать, как поймать Лесницкого: у Гопкеля тогда зародилось серьезное подозрение. Но теперь… Теперь хотелось расцеловать Майбороду. «Помогай, помогай, Борода, твоей услуги я не забуду».
Гопкель первый протянул Маевскому руку.
– Федор Жовна, командир отряда.
– Маевский, партизан отряда П.
Гопкель лукаво прищурился, погрозил пальцем.
– Знаю. Но пошли в лагерь. Там и поговорим.
Майборода подхватил Николая под руку.
– Да ты как будто все еще не узнаешь меня? Микола! Проснись, черт! Петьку Майбороду не узнаешь? Вот тебе и на! Да мы когда-то еще соперниками были. Забыл? За Ленкой Зайчук стреляли. Помнишь? Но ты победил меня. Ты всегда у баб успехом пользовался, – Майборода весело захохотал.
Николай рассердился. Никогда в жизни он не встречался с этим человеком. И если вначале он не был уверен в этом – мало ли было в жизни случайных встреч, – то теперь, когда незнакомец назвал имя Алены, сомнения исчезли. Нет, он не забыл ничего, что было связано с ней. Тем более он не мог бы забыть человека, который был их общим знакомым.
Николай пристально посмотрел в глаза Майбороде, недвусмысленно давая понять этим взглядом, что он, Николай, абсолютно уверен в том, что они видятся впервые.
Майборода сверкнул глазами в сторону Гопкеля и незаметно приложил палец к губам: молчи и соглашайся.
Николай насторожился. Каким-то внутренним чутьем он понял необходимость подчиниться этому веселому, разговорчивому хлопцу с ясными глазами. – Эх, ты! – крикнул Гопкель Кулешу, таинственно подмигнув при этом (от Николая не ускользнуло это движение глаз). – Беги скорей в лагерь. Скажи, чтоб нам хорошее угощение приготовили, гостя встретили. Быстрей только.
Кулеш исчез за деревьями.
Майборода с силой сжал локоть Николая и замедлил шаг, дав возможность Гопкелю опередить их.
– Да… Ну, давай, друже, закурим для встречи. Затянемся, чтоб дома не журилися. У тебя, небось, махорочка есть? Есть? Что же ты молчишь, лихо на тебя? У меня аж душа завяла. Уж и не помню, когда курил. Доставай скорей.
Николай достал махорку. Майборода вытащил из кармана припасенную на курево немецкую газету. Они остановились, чтоб свернуть цыгарки. Дали закурить молчаливому человеку, который все время шел сзади, и пропустили его вперед. Поднося Николаю зажигалку, Майборода прошептал:
– Немец. Я – его. Вы – этого.
Гопкель остановился и подождал их, но когда они приблизились, повернулся и пошел дальше. Его спутник свернул с тропинки и подождал, пока они пройдут мимо, чтобы снова быть позади их. По-видимому, начальник знаками приказал ему следовать сзади.
Поровнявшись с ним, Майборода толкнул Николая локтем.
– Ну?
Они выхватили пистолеты и выстрелили одновременно.
Гопкель круто повернулся, вытянул руки и пошел на них. Майборода еще раз выстрелил ему в грудь. Бандит упал.
– Николай Карпович! Бегите. И будьте осторожны. Вы чуть не попали к эсэсовцам. Быстрей! Я буду стрелять… по вас.
Николай молча пожал ему руку и, свернув с тропинки, тут же скрылся в густых зарослях осинника.
Майборода торопливо обшарил карманы убитых, забрал у Гопкеля какие-то бумаги, брезгливо поморщился.
– Допрыгался, сукин сын.
Потом, став за дерево, бросил в чащу гранату, дал автоматную очередь.
* * *
– Чисто сработано, товарищ Майборода.
Партизан едва не закричал от неожиданности и круто повернулся. Перед ним стоял Матвей Кулеш с угодливой улыбкой на побледневшем лице.
Майборода рванул автомат.
Кулеш подскочил к нему, схватил за руки.
– Что ты, что ты! Я – свой… свой, – лицо его еще больше побледнело, и он весь дрожал, как в лихорадке. – Эх, ты! Своих не узнаешь! Да если бы я тебя продать хотел, давно продал бы. Я приметил тебя еще тогда, когда вы с Лесницким на похороны приходили в Ореховку. Зимой, когда расстреляли семьи, – помнишь? А сейчас? Я ведь за сосной стоял и все видел. Одним выстрелом мог бы тебя…
Аргумент был убедительный. Действительно, мог продать, убить, а не продал, не убил. Значит – можно верить. И Майборода опустил автомат, схватил Кулеша за ворот, притянул к себе и, оглядываясь, торопливо зашептал:
– Если так, тогда слушай. Беги сейчас же на Клещов хутор. Третья хата от леса. Найдешь там дивчину. Да ты знаешь ее… Люба Кучерявенко. Передай: через два часа я выведу эту банду к Белой затоке. Понял? Смотри! Если что – из-под земли достану. На кусочки разорву. От меня ты нигде не спрячешься…
Появились, первые бандиты – одни верхом, другие пешие. Кричали и стреляли в белый свет, по невидимому врагу.
Майборода остановил эту бессмысленную стрельбу.
– Прекратить огонь! Куда палите, сволочи? – крикнул он и, выйдя из-за дерева, подошел к телу Гопкеля, медленно снял шапку.
Бандиты тоже сняли шапки. Он поднял голову, обвел их тяжелым взглядом и глухо сказал:
– Пьяницы несчастные! Сколько вас нужно было ждать! Полчаса прошло! Визенер душу из вас вытянет, – и, выругавшись по-немецки, повернулся и быстро пошел по направлению к лагерю.
Они проводили его испуганными взглядами, потом переглянулись. Кто-то тяжело вздохнул:
– Эх, жизнь наша копеечная!
Другой голос предложил:
– Пошли, хоть самогонку допьем.
В лагере они услышали, как Майборода говорил по телефону. Никто не заметил, что телефонный провод был перерезан, а так как ни один из них не знал немецкого языка, они так и не догадались, что Майборода бросал в трубку случайные, не связанные между собой слова, которым когда-то научился у Буйского. Но тот факт, что Майборода разговаривает с Визенером по-немецки, окончательно убедил их в том, что он – агент Визенера и теперь будет их командиром. Поэтому никто из них не возразил ни слова, когда Майборода встал перед ними и отрывисто сказал:
– Визенер передал, что всех повесит, если мы не поймаем этих… парашютистов. Далеко они не убежали. Командовать отрядом он приказал мне. – Многозначительно помолчав, Майборода громко приказал: – По коням!.. – И повел их.
* * *
Матвей Кулеш выполнил задание Майбороды. В этом был тонкий расчет подлеца. Визенер силой отправил его в особый отряд, принудил ежедневно рисковать жизнью. Что ни час Кулеш испытывал такой страх, какого он не знал никогда раньше.
А разве для этого он пришел к фашистам в первые дни оккупации и предложил свои услуги? Нет! Он сделал это для того, чтобы спасти свою жизнь, иметь возможность жить тихо и спокойно. Он хочет служить, работать, но только так, чтоб никто, ни один человек не знал об этом, чтобы на всякий случай он так и оставался в глазах односельчан просто Матвеем Кулешом, незаметным, маленьким человеком, обыкновенным крестьянином. А разве он мало сделал для захватчиков, работая так? Так нет же, мало ему, этому ненасытному Визенеру! Ему захотелось, чтобы Матвей Кулеш вместе с этими «зайцами» – полицейскими разъезжал по деревням, убивал людей, чтобы все его видели и чтобы за ним начал охотиться сам Лесницкий. А от такого охотника не убежишь, не спрячешься – Кулеш хорошо это знал, и при мысли об этом ужас сковывал его сердце. Но и отряд бросить он не решался – боялся, что Визенер найдет его и повесит. И он мучился сомнениями, не умея найти выход. Появление в отряде Майбороды обрадовало его. Кулеш разгадал маневр партизан и не выдал их разведчика. Он хотел убить двух зайцев сразу: освободиться от отряда и заслужить доверие партизан. И он ни на шаг не отставал от Майбороды, следил за ним день и ночь, искал случая поговорить с ним, упорно добивался его доверия…
Хитрость выручила его еще раз. В то время, когда его дружков, как глупых баранов, повели под пули, он, Матвей Кулеш, стал связным – своим человеком у партизан. Ловко!
Матвей Кулеш от радости безжалостно бил коня рукояткой пистолета и что-то беззвучно напевал.
Передав удивленной Любе все, что приказал ему Майборода, и отдав ей, по ее требованию, коня, Кулеш изо всех сил бросился бежать обратно. Восемь километров он пробежал за час и, обессиленный, упал на пороге кабинета Визенера.
– Господин комендант! Спасайте, спасайте отряд, – едва переводя дыхание, сказал он и бессвязно рассказал об убийстве Гопкеля, о парашютистах и Майбороде – естественно, не совсем так, как это происходило на самом деле. – Ну вот, и повел он нас, будто бы по вашему приказу, ловить парашютистов. И завел в такую чащу, что у меня волосы дыбом встали. Тут я и почуял недоброе… Отстал, незаметно слез с коня и удрал… К вам прибежал… Нет, нет, господин комендант, клянусь вам… я не вру. Может быть, я ошибся, но… клянусь! – закричал он, увидев, что Визенер вздрогнул, тяжело поднялся и направился к нему.
Но Визенер не тронул его. Он подошел к окну и долго молча смотрел на лес.
Кулеш успокоился, осмелел и прошептал:
– Нужно послать солдат, господин комендант.
Визенер повернулся – лицо его было перекошено.
Кулеш в испуге отшатнулся.
– Эс ист шпет![1]1
Поздно!
[Закрыть] – выкрикнул Визенер и, сев на диван и сжав ладонями виски, прошептал: – Шпет, шпет!
…И действительно, было поздно.
Через полтора часа бессмысленного блуждания по лесу Майборода вывел отряд в приднепровские луга, к Белому заливу. Залив этот – узкая полоса воды – вместе с рекой образовали полуостров, похожий на вытянутую подкову.
– Напоить коней! – приказал Майборода и завел отряд на полуостров.
А как только бандиты, обрадованные тем, что вырвались, наконец, из леса, соскочили с коней, чтобы размять ноги, сзади, из лозы, нежданным смертельным ураганом налетели на них конники Жовны.
Заблестели под июньским солнцем веселые зайчики на клинках.
Рубили безжалостно.
Ни один из тридцати семи бандитов не успел даже сделать выстрела или бросить гранату. Несколько человек бросились в воду. Их расстреляли из винтовок. Через пять минут все было кончено. Федор Жовна вытер саблю о гриву коня.
– Это вам за муки людей наших, за кровь их, за слезы, за издевательство над моим именем. Земля вам колом и вечное проклятие! А тоби, братку, от души спасибо, – обратился он к Майбороде и крепко пожал ему руку.
* * *
Дождавшись на лесной опушке ночи, Николай Маевский ползком пробрался к хате тетки Степаниды.
Старуха встретила его, как родного сына, со слезами радости, поверила ему без всяких паролей и сразу же начала кормить и рассказывать о родных. Он жадно ловил каждое ее слово и с аппетитом поглощал холодную картошку с салом, запивая все это кислым молоком.
В полночь Степанида куда-то сходила и привела Настю Зайчук, которая, увидев Николая, сначала растерялась, потом обрадовалась и обняла его просто и искренне.
Степанида смотрела на них с умилением.
– Ну, поняла теперь, для чего тебе приказали быть все время при мне? Вот. Надо вести его на Лосиный.
– Вы одни, Николай Карпович? – спросила Настя.
– Нет. С одним товарищем. С Буйским. Знаете?
– С Андреем? – Настя на мгновение замерла. – Где же он?
Николай коротко рассказал, как он потерял Буйского.
Часа в два они вышли.
Шел конец июня, стояли самые короткие летние ночи. Уже в два часа небо на северо-востоке начало светлеть, и серебряная полоса поползла к востоку, постепенно расширяясь, розовея. Лес оживал. Первыми затрепетали чуткие листья осины. Но все еще молчали величественные дубы. Умолкла сосна. Летом, когда нет ветра, сосна шумит ночью и стоит неподвижно в жаркие дни.
Воздух струился широкими потоками: то теплый, напоенный запахом смолы и ароматом трав, то влажный, пахнущий болотной гнилью, наполняющий грудь неприятным холодом.
Допевали свои ночные песни соловьи. На сухих вершинах дубов просыпались и недовольно каркали вороны.
Николай и Настя шли молча по едва заметной тропинке сквозь чащу орешника.
Николай с радостью узнавал места, по которым они проходили. С каждым из них были связаны волнующие и счастливые воспоминания детства. Особенно хорошо помнил он этот старый лес: могучие сосны, дубы и березы, а под ними – густой орешник. Место тут неровное – то высокие горки, то глубокая низина; славилось оно орехами, грибами, ягодами.
В предрассветном мраке белели на соснах раны старой подсочки. Николаю почему-то стало по-детски жаль этих старых пораненных сосен.
Вот знакомая поляна. За ней – молодой ольшаник. Они вышли на просеку, разделявшую лесные кварталы. Над головой пролетели утки, наполняя воздух шумным свистом крыльев. Звучно шлепнулись на болото в ольшанике, закрякали.
Настя остановилась, подождала Николая.
– Что ж это мы молчим? – спросила она.
– Я сам удивляюсь, что это ты молчишь, такая говорунья, – ответил он.
Настя негромко засмеялась.
– Думаю.
– Интересно, о чем?
– Мало ли о чем может думать человек, а такой, как я, да еще в такое время, – особенно.
Николай поравнялся с ней, и они пошли рядом. Он почувствовал у своей руки ее теплую руку, и теплота эта приятным волнением разлилась по всему телу. Он замедлил шаг, но разговор все равно не клеился. Николай пошутил:
– Что же, ты будешь молчать, а я буду слушать? Интересное занятие – нечего сказать!
– А я не люблю говорить, я люблю петь. Вот и сейчас мне хочется петь. Знаете, у меня на сердце сейчас так весело и хорошо. Ну, прямо душа поет.
– Я что-то не вижу причин для такой радости, – усмехнулся Николай.
– А я вижу. Да как не радоваться, скажите? Если бы вы знали, как чудесно жить, жить и бороться. Бороться и… – она сделала паузу, потом выдохнула: – любить…
– Понятно, – с насмешливой серьезностью ответил он. – Да, причина серьезная, чтобы радоваться. Влюбленному всегда хочется обнять весь мир. Но сейчас обнимать его не стоит. Не время. Да-да… Радуйся про себя…
– А я хочу, чтоб радовались все.
– А если у меня нет причин для этого?
– Значит, вы плохой человек.
Николай не смог возразить на этот простой ответ и промолчал. Замолчала и Настя. Но скоро она снова заговорила:
– Я не люблю людей, которые вешают нос. Грусть рождает неуверенность в своих силах и даже, если хотите знать, трусость. Не спорьте со мной пожалуйста. Я вот расскажу вам… С того дня, как расстреляли семьи… Вам рассказывала Степанида? Так вот… моя мама не дает детям оставаться на ночь дома. Зимой разводила по соседям, а теперь в хате и вовсе никто не спит – спят кто где: в саду, в сарае, на чердаке… И этот ежедневный страх, постоянное ожидание смерти – страшнее всего… Сам себя начинаешь ненавидеть… Это так отвратительно! Я не хочу так жить! И не буду! – повысила она голос, и щеки ее раскраснелись, под легкой кофточкой затрепетала высокая девичья грудь. – Разве это жизнь? Я и маму за это не люблю… И как я рада, как я рада, что в такое время полюбила! Знаете, в душе такое сейчас… Наплевать мне на смерть! – Но, взглянув на Николая, она осеклась. – Что вы смотрите на меня с таким удивлением? – И, помолчав, добавила с болью и обидой: – Эх, вы! – и, выпустив его руку, снова пошла вперед.
Николай понял смысл этого «эх, вы», и ему стало стыдно. Он догнал ее и попытался сгладить неловкость шуткой:
– Интересно, в какого же счастливца ты влюбилась?
Настя сверкнула красивыми глазами и изменила тему разговора.
Но он еще долго думал об этом.
«Какое нужно иметь сердце, чтобы полюбить в такое время… Бороться и любить… Да… Бороться и любить», – несколько раз повторил он эти два слова, и у него стало светлей на душе, как будто он вдруг сразу постиг истину, на поиски которой он потратил много сил и времени.
В девятом часу утра они подошли к Лосиному.
День начинался ясный, жаркий – ни облачка на небе, ни дуновения ветерка. Жаждущие влаги деревья опустили свои листья.
У речки их остановил часовой, но, узнав Настю, сразу пропустил, шепнув ей что-то на ухо. В ответ она задорно засмеялась.
В лагере было тихо и безлюдно. Никем больше не замеченные, они прошли в самый центр лагеря и остановилась около землянки-госпиталя.
– Ну, кого-то мы сейчас увидим? – улыбнулась таинственно Настя.
Николай с интересом оглядывал лагерь. В этот момент двери землянки открылись, и он увидел сестру. Татьяна держала на руках черноголового, кудрявого мальчугана и, наклонившись к нему, что-то с улыбкой говорила. Она не замечала Насти и брата до тех пор, пока не взошла на последнюю ступеньку лестницы и не подняла голову. Наверно, она не поверила своим глазам и остолбенела от удивления.
– Ну вот, говорила я! Целуйтесь же скорей! – радостно засмеялась Настя.
Только тогда Николай бросился к сестре, схватил одной рукой мальчугана, другой обнял ее.
– Коля, родной! Откуда же это ты? Как ты попал к нам? – плакала и смеялась Татьяна.
Услышав шум, из землянки выскочила Люба, бросилась к Николаю и крепко его обняла.
– Так вот он – представитель! – воскликнула она и, взяв его за руку, закружила вокруг себя.
– Так это ты? Ты – представитель? – спрашивала Татьяна.
Она не знала этого, так как и Буйскому и Майбороде Лесницкий приказал пока что не называть имени представителя – не хотели волновать раненого Карпа Маевского, да и вообще считали самым благоразумным молчать о нем, пока он где-то блуждает.
– А тебя весь отряд ищет. И комиссар пошел, и командир, и Андрей. Все, все…
Вокруг них собирались партизаны.
Николай увидел их приветливые, светлые улыбки, радостные лица и почувствовал себя счастливейшим человеком. А когда из землянки вышел отец с забинтованной головой и, молча обняв сына, заплакал, Николай тоже не смог сдержать слез.
Только один человек не вышел навстречу гостю – врач Алена Григорьевна Зайчук. Увидев его через открытую дверь, услышав знакомый голос, она зашла за перегородку и, побледнев, неподвижно стояла в углу. В эти минуты перед ней, как на экране, проплыла вся ее жизнь, ее любовь, ее молодость.
…Началась она, их любовь, еще в девятом классе, когда они сидели на одной парте. С чего началась – трудно сказать. Они ходили в школу за семь километров. И вот в один из дней, когда других учеников из их деревни в школе не было и они возвращались домой вдвоем, Николай начал говорить о своей любви. Говорил он, правда, очень туманно и ни разу не упомянул слова «любовь», но она поняла все. Тогда Алена ничего ему не сказала, но с того дня смотрела на него совсем другими глазами. И началась для них не жизнь, а сказка, песня. Что им было до насмешек товарищей и взрослых! Они слушали и только радовались, что люди говорят о их любви. Они считали свою любовь необычной, самой красивой и лучшей на свете.
Так прошло полтора года. Потом разъехались: она уехала в Минск, он – на Урал. По первым письмам казалось, что быстро, легко, не изменив их отношений, пройдут эти годы разлуки. Но все реже стали приходить его письма, все холоднее становились они, в одном из них он как-то написал, что с трудом вспоминает ее лицо, движения, голос. Все больше места в этих письмах занимали его дела – незнакомый ей мир геологических изысканий. И она – сперва невольно, потом нарочно – стала отвечать ему короткими, сухими письмами, в которых он мог бы, если бы захотел, прочитать отчаяние, беспокойство за будущее, гаснущую надежду. Но он ничего не замечал или не хотел замечать. Оскорбленная, она не ответила на одно письмо, показавшееся особенно равнодушным, потом на второе… Переписка оборвалась. И вот теперь судьба свела их снова. Они должны встретиться. Как?
В землянку ветром влетела Люба.
– Где Алена? Что это ты стоишь тут в углу? Не слышишь ничего, что ли? Николай Маевский приехал. Это ж он прилетел с Андреем. Идем скорей! А то в землянке тут ничегошеньки не видно, – и с веселым смехом она схватила растерявшуюся Алену за руку и почти силой вытащила на улицу.
Алена взяла себя в руки, спокойным движением поправила смявшийся халат и тихо поздоровалась:
– Доброе утро, Николай Карпович. И вы к нам?
Он не удивился, когда увидел Таню, Любу, так как знал, что они тут, – о них рассказали ему Степанида и Настя. Об Алене же никто ничего не сказал, и встреча с ней взволновала его не меньше, чем ее.
«Так вот тут что», – вспомнил он слова Майбороды и протянул ей руку.
– Доброе утро, Лена, – и вдруг, неожиданно для самого себя, а еще больше для Алены, обнял и поцеловал ее в губы.
Она освободилась из его объятий. Густая краска залила ее лицо. Чтобы скрыть свое смущение, она шутливо сказала:
– Хватит вам угощать его одними поцелуями, – и пошла в землянку.
Вскоре все они сидели за столом в тени горбатого дуба-великана.
На столе стояло все лучшее, что нашлось на продуктовом складе: сало, картошка, банка рыбных консервов и даже черная пузатая с серебряной головкой бутылка «советского шампанского».
Вокруг, под деревьями, стояли партизаны, главным образом молодежь.
Николай оглянулся и удивился: какой мирной и радостной выглядела эта встреча. Все вокруг смеялось: и трепещущие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листья дуба, и деревья, и люди. Совсем не верилось, что еще вчера утром он так близко заглянул в лицо смерти, а все эти девушки и юноши каждый день встречаются с нею.
Он вспомнил, что почти вот так же встречались они в Ореховке, у них в саду, когда он приезжал на каникулы. Вот так сидела Таня, так же громко смеялась Люба – тогда еще совсем девчонка, и так же задумчиво улыбалась Лена. Над столом звенели пчелы, привлеченные запахом меда. И прямо на стол падали с яблони золотые спелые яблоки.
Татьяна, по-видимому, тоже вспомнила те встречи. Она наклонилась и тихо, но так, чтобы слышала Алена, спросила у брата:
– Помнишь, как мы собирались в нашем саду? – Она вздохнула: – Полицаи вырубили весь…
Люба возмутилась:
– Что вы там шепчетесь? Где больше двух – говорят вслух. Ешьте-ка лучше быстрей, да пусть он начинает рассказывать. Сколько людей ждет!
Николай улыбнулся.
– О чем мне рассказывать? Вам, поди, Андрей уже все рассказал.
– Так мы же его еще и не видели как следует. Андрей пошел тебя искать. Нет, ты нам обо всем расскажи: о Большой земле, о Москве, о делах на фронте.
– Трудно рассказать обо всем сразу, друзья мои. Много времени нужно для этого.
– Вы скажите, очень они Москву разрушили? Они кричат тут, что всю в руины превратили, – спросила незнакомая девушка и, покраснев, объяснила, как бы оправдываясь: – Я в Москве училась.
Николай оглядел своих притихших слушателей. Десяток пытливых, ждущих молодых глаз скрещивались на нем, счастливом человеке, который еще два дня тому назад был в Москве.
Он понял их чувства.
– Я в Москве бывал и раньше. И теперь вот почти всю зиму жил там, но разрушений никаких не видел. Все на своем месте. Дворцы, метро, Кремль. Сердце нашей родины бьется ровно, уверенно.
– А правительство вернулось в Москву? – спросила Алена.
– Товарищ Сталин, Комитет Обороны все время были в Москве. Они ни на один день не покидали столицу.
– А ты Сталина видел? – нетерпеливо спросила Люба.
– Нет, не довелось. Михаила Ивановича Калинина видел, его выступление слушал. Дважды был на приеме у начальника Центрального штаба партизанского движения. Большая работа там идет. Могу вас заверить, близок день, когда и у нас будут садиться самолеты, когда мы получим не только винтовки, автоматы, патроны, но пушки, и, возможно, даже танки. Все будет, друзья мои. Все. Весь народ поддерживает нас. Наши великие земляки шлют вам искренние горячие приветы. Дней пять тому назад, перед вылетом к вам, у меня была одна необыкновенная встреча – встреча, которую я всю жизнь не забуду, – Николай отодвинул тарелку и повернулся к большой группе слушателей.
В этот момент налетел ветерок, колыхнул сосны. Николай посмотрел вверх, и все перевели туда свои взгляды.
– Как я рад, друзья мои, что я на родной земле, что слышу шум вот этих сосен! Великий земляк наш, с которым я встретился, весь вечер с огромным волнением и нежностью говорил мне о родном крае и, между прочим, о шуме родных лесов. Сердце его рвется сюда, под эти сосны. Только возраст не позволяет ему быть среди нас.
– Кто? – тихо спросила Татьяна.
– Купала, наш народный поэт. Я встретился с ним в ЦК. Узнал его по портретам, поздоровался. Он обрадовался земляку. Наш вылет держался в секрете, но ему я не мог не сказать, что лечу в родной край. Как он обрадовался, если бы вы видели! Весь тот вечер мы были вместе. А на прощанье он обнял меня и благословил на трудное и большое дело. «Летите, – сказал, – сыны мои, поднимайте народ! Надеюсь, верю, что в скором времени встретимся в Минске». И подарил мне два своих стихотворения. Да, пожалуй, нельзя назвать их обычными стихотворениями. Нет. Это могучий призыв. Вот послушайте только…
Он достал из сумки старательно завернутые в непромокаемую бумагу' листы с текстом стихов. Все придвинулись ближе к столу. Он поднялся и снова вспомнил, что там, в отцовском саду, он всегда читал стихи. Но то были стихи о весне, о цветах, о любви и голубых девичьих глазах, читать их было легко и радостно. А тут его голос в самом начале задрожал, постепенно налился звоном стали.
Партизаны, партизаны,
Беларускiя сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гiтлерцаў поганных,
Каб не ускрэслi век яны.
Он сделал паузу, глубоко вздохнул и посмотрел на партизан. Они застыли в напряженном молчании, жадно ловя каждое слово. Только сосны шумели под свежими порывами ветра.
Он начал читать дальше, не останавливаясь. Но когда дошел до слов: «Кровь за кровь, смерть за смерть», кто-то громким шепотом повторил эти слова. Все обернулись и увидели незаметно подошедших Евгения Лубяна и Приборного.
Николай узнал председателя райисполкома и потянулся ему навстречу – поздороваться, доложить. Но Приборный остановил его:
– Читайте до конца, Николай Карпович
Снова зазвучал взволнованный голос Николая:
Вашы бiтвы ў весь свет бача,
Бача Сталін родны наш,
Як фашистаў род сабачы,
Людарэзаў зброд смярдзячы
Нiшчыць ваша варта – страж.
– «Каб не ўскрэслi век яны», – повторил вслед за ним последнюю строку стихотворения Лубян.
– Не воскреснут! – загремел густым басом Приборный. – Не воскреснут, гады, после наших ударов. Полетишь снова в Москву – так и передай дорогому Купале. А теперь поцелуемся, крылатый вестник радости. Мы тебя два дня искали, – и командир бригады первый обнял Николая.
IX
Работа санитарки не удовлетворяла Татьяну. Она чувствовала в себе неведомую доселе силу, душевный подъем, и ее беспокойное сердце жаждало подвига. Ей казалось, что она ничего еще не сделала для победы, и она завидовала и Любе и Женьке, которые почти каждый день ходили на задания, и даже отцу, который в госпитале ни минуты не сидел без дела. Для Карпа Маевского все счастье было в труде. Партизанскую жизнь он не представлял себе без упорной, напряженной, самоотверженной работы. Старый колхозник с одинаковым вдохновением подрывал вражеские поезда и рыл окопы вокруг лагеря, делал мины и вырезал деревянные ложки, строил землянки и шел посыльным в самые далекие отряды и деревни. Он не искал для себя никаких особенных занятий, делал то, что поручали, и все считал важным и необходимым.
Он с неодобрением относился к Майбороде, который, кроме разведки и диверсий, ничего не хотел знать, увиливал от физической работы и часто, когда другие трудились, грелся, как кот, на солнце и непрерывно играл на своей губной гармошке.
– Лентяй! – коротко и уничтожающе говорил о нем Карп.
Не похвалил он и дочку, когда она как-то откровенно призналась, что недовольна своими обязанностями.
– А это потому, что бездельничаете вы там, в госпитале своем, – сурово сказал он. – Одна Алена трудится за вас. Она, небось, довольна. Сколько работы вокруг, а ты сама не знаешь, чего хочешь.
Ей стало стыдно. Она хотела быть такой, как отец, уметь в любой работе находить счастье и удовлетворение. Но душа ее требовала другого.
«Три месяца называюсь партизанкой, а ни одного выстрела не сделала», – с досадой думала она и продолжала добиваться участия в выполнении боевых заданий.
– Всему свое время, Татьяна Карповна, – спокойно и добродушно отвечал на ее просьбы Лесницкий. – Подвигов хватит и на вашу долю. А пока начнем с самого скромного, – и он то направлял ее в качестве пропагандиста в какую-нибудь далекую деревню – распространять партизанскую газету, то поручал провести беседу с населением. Она успешно выполняла эти задания.
А как-то он взял ее с собой в поход по району. И хотя им не пришлось нигде стрелять, нападать или обороняться, все-таки эта работа захватила девушку и одновременно дала ей возможность увидеть всю трудность их суровой борьбы. А события, которые произошли в конце их путешествия, окончательно выветрили из ее головы всякие остатки романтики. Она ясно поняла тогда, насколько опасен и важен даже, казалось бы, самый скромный участок партизанской борьбы. С того времени Татьяна старалась подражать отцу.
Но у нее была еще и другая сторона жизни, глубоко интимная – та, которая связана с Витей. Чувства, ею порождаемые, были еще более сложными и непонятными.
Она говорила «мой сын», и все здесь, в лесу, были уверены, что это ее ребенок. Иллюзия материнства была такой сильной, что временами она и сама твердо верила, что это так.
А хлопчик рос забавный и занятный. Татьяна с материнской нежностью и умилением смотрела, как он уже самостоятельно выползал из землянки, потом поднимался, важно шагал по лагерю и с каждым встречным разговаривал на своем особенном детском языке. Она, как и каждая мать, даже ревновала, когда он забывал ее, долго не приходил, а гулял где-нибудь с партизанами. И сердце ее захлестывал прилив материнских чувств, когда, после долгого путешествия по лагерю, он с радостным криком бросался к ней и, прижавшись головкой к ее груди, щебетал:
– Ма-ма… А я у дя-ди был. Дядя Витю пух-пух…
Но мальчик вызывал и другие чувства. Однажды ей приснилось, что она родила ребенка, тоже сына. Во сне она почувствовала приятную тяжесть в груди, как будто грудь налилась молоком. И – странно – эта тяжесть осталась и после того, как она проснулась. С того дня она начала замечать, как на ней скрещивались взгляды молодых партизан. А немного позже Люба со смехом назвала нескольких человек, которые вздыхают по ней.
