Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Занятия начались через два дня. Детей сначала было мало. Татьяну очень удивило, что дети Лубянихи – Ленка и Сережа – не явились в школу, но через дня три явились и они. Она поняла причину их отсутствия и неожиданного появления, когда Люба сообщила ей, что в эту ночь снова приходил домой Женька.
Приход в школу детей Лубянихи был словно сигналом для всех остальных. На следующий день на уроках присутствовали все дети, которые должны были учиться.
Первые несколько дней были очень трудными для Татьяны. Вести уроки так, как она прежде их вела, мешали ей сыновья старосты. Дети предателя! Два маленьких худеньких мальчика, совсем не похожих на своего отца-силача, только такие же черные. Оба они были тихими, очень внимательными и старательными учениками. Своими черными цыганскими глазами они следили за каждым движением учительницы. Татьяне становилось не по себе от этих взглядов, хотя она и пыталась заставить себя забыть о том, что это дети предателя.
Наконец опасения и неопределенность так надоели ей, что она отважилась рискнуть, и на одном из уроков взяла да и рассказала детям о великом разгроме немцев под Москвой, рассказала все так же, как перед этим рассказывала женщинам. После того волнующего урока у Татьяны как будто гора свалилась с плеч: самое страшное было сделано. Несколько дней она с тревогой ждала ареста и была готова ко всему, но ничего не случилось. И тогда она начала вести занятия по-настоящему.
XIII
Генриху Визенеру в последнее время не везло по службе. До этого, на протяжении всей войны, он шел только вверх, а тут вдруг его понизили в чине, не потрудившись даже объяснить причину. Впрочем, он понял ее сам, как только узнал, что комендантом района вместо него, обер-лейтенанта Визенера, назначили штурмфюрера Койфера. Ну, конечно, политика! Дело армейцев – воевать, а о руководстве захваченными районами позаботятся другие. Визенер понимал это и не обиделся. Сперва он испугался – как бы не отправили на фронт, но его назначили комендантом села Пригары – важного населенного пункта, находящегося на пересечении дорог. Гарнизон у него был небольшой, но надежный: старые служаки, еще в Бельгии воевавшие под его командованием. Генрих Визенер убедил себя, что это даже к лучшему. О, он ведь никогда не был карьеристом, как эти политики, и всегда подчеркивал, что он солдат, только солдат – и не больше.
И вот новый начальник вызвал его к себе.
День был морозный. Звонко поскрипывали полозья. Кони, фыркая, легко бежали по накатанной дороге. На передних санках сидело трое солдат, на задних – четверо; Визенер сидел в средних санях. Он завернулся в большой черный тулуп и с удовольствием затягивался сигарой. Ехали полем – объезжали лес. Снежная гладь слепила глаза сверканием миллиардов серебряных искорок. Визенер жмурился и любовался открывающимся видом. Он вспомнил виденную им в отцовском кабинете старую лубочную картинку. На ней – такое вот зимнее поле и тройка сытых коней, запряженных в большие сани. Тройкой правит молодой краснощекий парень. Одной рукой он держит вожжи, другой – обнимает еще более краснощекую толстую девицу. И у парня и у девицы – очень тупые лица. И Визенер с детства представлял себе русских по этой картинке – до тех пор, пока не встретился с ними в жизни. Он подумал: «Поле такое же и сани… но люди – нет… не такие. Упорные, дьяволы… Но, ничего, мы сломаем их упорство. Пусть не радуются успехам под Москвой…»
…Комендант принял обер-лейтенанта подчеркнуто приветливо, выслушал короткий доклад о событиях на вверенном Визенеру участке и предложил закусить. Только после этого пригласил в кабинет и приступил к делу.
– Из вашего доклада, господин обер-лейтенант, можно сделать вывод, что в порученном вам районе никакой активности партизан в последнее время не наблюдается. Но это не совсем так… Они существуют, они действуют. Ни вам, ни мне не удалось уничтожить их. Более того, число их с каждым днем возрастает. А это – самое страшное.
Генрих Визенер насторожился.
– Этому нужно положить конец! Надо отбить у населения охоту уходить в леса. Понимаете? Нужно любыми средствами остановить рост партизанских отрядов. Поэтому предложено провести небольшие мероприятия… – Штурмфюрер порылся в папках и вытащил оттуда один лист. – Невдалеке от вас, господин обер-лейтенант, есть деревня… деревня, – он заглянул в бумагу, – Ореховка. Вы знаете? Это – рассадник партизанской заразы, их гнездо. По неполным данным оттуда уже ушло в лес семь человек. Вот их имена. Прошу вас записать себе…
Визенер взял бумагу, достал вечную ручку.
– Кандыба Василий, Лубян Евгений, Зайчук Алена, Зайчук Иван, Хохлов Петр, Шкаруба Яков… Предложено, – штурмфюрер снова порылся в бумагах, – уничтожить их семьи. Доказано практикой, господин обер-лейтенант, что это наилучший способ заставить остальных подумать. Вам все ясно?
Визенер встал, показывая этим начальнику, что приказ понял и готов выполнить.
Койфер тоже поднялся.
– Думаю, вы не нуждаетесь в инструкции, как это делать. Срок – трое суток, – и протянул руку.
Снова скрипели полозья и легко бежали кони по накатанной дороге. Визенер молча сидел и думал, думал над приказом начальника. Как это лучше сделать: арестовать и потом расстрелять? Где? Нет, это не так сильно подействует на остальных. Арест – привычное явление. Повесить на площади, собрав все население? Но с таким количеством солдат, как у него, – это рискованно. Он снова вспомнил смерть Ре-дера и, глубже втянув голову в воротник тулупа, оглянулся на маленькие голые кусты возле дороги. Отвратительный случай! А та девушка в этой же деревне? Хорошо, если и она попала в список. Впрочем, список можно увеличить самому. Только – как эффектней выполнить приказ?
Визенер любил обо всем подумать заранее, всё взвесить, прежде чем принять решение. Он был тонким психологом и даже своего рода романтиком. Все нужно сделать таинственно и необычно, так, чтобы основательно подействовать на психику этих животных.
План операции возник неожиданно. Чудесно! Обер-лейтенант откинул ворот тулупа. «Чудесно, – о, у них пропадет охота уходить в леса!»
XIV
Когда долгая зимняя ночь уже приближалась к концу, на краю деревни остановилось четверо саней, запряженных парами лошадей. Из них выскочили немецкие солдаты. На санях стояли пулеметы.
Пятеро немцев отделились от остальных и пошли в деревню. У хаты старосты они остановились, постучали в окно.
Ларион Бугай давно уже спокойно спал на теплой печке рядом со своим младшим сыном. Мальчик первый услышал стук в окно и разбудил отца. Староста неторопливо сунул ноги в валенки, стоявшие на лежанке, накинул на плечи кожух и, не спрашивая, кто там, пошел открывать.
Это понравилось Визенеру.
«Надежный», – подумал он о старосте и вошел в дом. За ним вошли солдаты. Визенер поморщился от теплого, кисловатого запаха и подумал: «Свиньи, не имеют спальни».
Староста зажег лампу. В хате было чисто убрано, все стояло на своем месте. Кровать была завешена пестрой занавеской. Это тоже понравилось Визенеру. Он сел у стола, зевнул и пальцем поманил старосту к себе. Достав лист бумаги, он ткнул в него пальцем,
– Нужно показать, где живут эти люди.
На бумаге было что-то написано по-немецки.
– Пойдешь вот с ним, – Визенер показал на одного из солдат. – Ефрейтор Курцер!
Ефрейтор вытянулся.
Через минуту они вышли. А еще через несколько минут обер-лейтенант кивком головы указал другому солдату на дверь. Тот вышел и, прячась, стал наблюдать за старостой и ефрейтором.
Ефрейтор остановился, достал бумагу, осветил ее карманным фонариком и отчетливо произнес:
– Кандыба Василий.
Староста вздрогнул.
«Учитель. Коммунист. На что он им? – подумал он. – Его же нет, он с первых дней на фронте. Хотят арестовать? Кого? Больного Ивана Маевского или его дочку, женку Кандыбы? А она неделю тому назад родила. Не показывать? А что сказать этому олуху? Да что они сделают им? Покажу…»
Он подвел немца к дому Ивана Маевского и указал пальцем. Ефрейтор куском мела нарисовал на простенке между окнами крест.
– Лубян Евгений.
У старосты сильно забилось сердце.
«Хаты партизан», – догадался он и огляделся вокруг. Мелькнула мысль: наброситься на немца, задушить, а самому в лес. Но вспомнил о тех, что остались у него в хате, о Генрихе Визенере. «Уничтожит семью… Спалит всю деревню… Зверь, а не человек… Что делать? А может, они просто хотят проверить хаты – не дома ли партизаны? Но почему же они пошли не все, а послали одного и он отмечает хаты?»
Много вопросов возникало у Лариона.
Он опустил голову, сгорбился и понуро поплелся дальше. За ним, опасливо оглядываясь по сторонам, шагал ефрейтор. «Ну вот, был ты дурнем и сгинешь, как собака, – думал староста. – Предатель! Не был ты им, а теперь стал. Продаешь своих людей… Эх, дурень, дурень, и всю-то жизнь так».
Ларион Бугай всегда был человеком тихим, нелюдимым, богомольным и, кроме хозяйства, никогда ничем не интересовался. До революции отец его и сам он были бедняками, после революции, получив землю, стал середняком и даже начал богатеть: хорошо отстроился, нажил тройку добрых лошадей, завел трех коров. Когда проходила коллективизация, он, под влиянием попа, решительно отказался вступить в колхоз.
А потом, когда он остался единственным единоличником во всем сельсовете, ему стало обидно и одиноко… Бугай смотрел на работу колхозников, на их жизнь и завидовал им. Но уже никто не уговаривал его вступить в колхоз, а сам он не мог пойти и проситься – стыдился, не хватало решимости. Его старший сын уехал в армию– и остался там на сверхсрочную службу. В своих письмах он откровенно писал, что ему, комсомольцу, стыдно ехать к отцу-единоличнику, и просил вступить в колхоз. Впоследствии сын стал командиром, женился и пообещал приехать к отцу в отпуск. Ларион с нетерпением ждал его приезда, надеясь, что сын поможет ему вступить в колхоз.
Но началась война.
Пришли оккупанты, разогнали колхозы и предложили Бугаю стать старостой. Он согласился. Сначала ему показалось, что он оказался более правым, чем все, что верх взяла та жизнь, какой жил он один, а не та, которой жили все и в которой он не нашел своего места. Ему захотелось отомстить людям за свою многолетнюю обиду. «Буду снова делить вам полоски», – думал он тогда со злой радостью.
Но, будучи человеком честным, правдивым, он очень скоро понял, что ошибся. Бугай увидел, что стал холуем у фашистов, которым он нужен только для того, чтобы предавать своих. А этого он не мог делать. Случайно встретившись с партизанами, он связался с ними и выполнял их задания. Женя Лубян, в первые дни грозивший повесить его на осине, потом стал заходить к нему, и Ларион полюбил этого смелого, веселого парня, как родного сына.
Кольнула мысль:
«А вдруг он дома? Он часто наведывается», – и Бугай произнес нарочито очень громко:
– Хата Лубяна, господин ефрейтор.
Немец нарисовал крест.
– Зайчук Алена?
Какая? В деревне две Алены Зайчук. Старая многодетная вдова, по прозвищу Здориха, и врач – Алена Григорьевна Зайчук. Врача нет с первых дней оккупации, говорили, что она эвакуировалась. Дома осталась только одна ее старуха-мать. У Здорихи четверо детей и два сына в армии. Какая же из них нужна немцам?
«Покажу дом докторши, – решил староста. – Что они сделают бабке?»
– Зайчук Иван.
Председатель колхоза. О нем тоже говорят, что он у партизан. А дома – больная жена и пятеро детей. Старшая из них – красавица, певунья, артистка. Еще перед войной Бугай как-то случайно зашел вечером в колхозный клуб и видел ее на сцене. Она играла украинскую девушку-невесту. На артистке было подвенечное платье и венок. Ее появление встречали аплодисментами. Красота девушки поразила даже его, старого человека. Теперь он представил себе ее и Визенера, издевательства над ней, и ему стало холодно от одной мысли об этом. «Не покажу!» – твердо решил он.
– Зайчук Иван, – еще раз отчетливо повторил ефрейтор.
У старосты внезапно возникла мысль.
– Тут, – показал он еще раз на дом Алены Зайчук.
– Вас?
– Здесь, – староста показал два пальца: – два. Зайчук и Зайчук.
Ефрейтор кивнул головой и нарисовал рядом с первым еще один крест.
– Маевский Сергей.
«А этот на что им?» – удивился староста. Сергей Маевский – вечный пастух. Он сам в прошлом году хвалился, что у него пятьдесят лет пастушеского стажа. Жил он со своей единственной дочкой-калекой, горбатой от рождения. Его хата стояла рядом с хатой старосты. И если говорить правду, это был единственный человек, кого Ларион Бугай мог бы назвать своим приятелем. Как соседи, они часто заходили друг к другу, подолгу разговаривали вечерами. И даже теперь, когда все в деревне отвернулись от Лариона Бугая, пастух по-прежнему заходил к нему и дружески разговаривал.
«Какое-то недоразумение», – решил староста, направляясь назад, к своей хате.
* * *
Генрих Визенер нетерпеливо поглядывал на часы и начинал нервничать. Староста слишком долго показывал хаты. Запели петухи. Дальше ждать он не мог. Он встал и вместе с солдатами вышел на улицу. Шпионивший за старостой и ефрейтором солдат подбежал и доложил, что они возвращаются. Внезапно у Визенера родился новый план. Он зло выругал себя за то, что не додумался до этого раньше и зря потерял столько времени.
«Несомненно, так лучше. Будет свидетель… Пускай у него расспрашивают потом», – и отдал распоряжение солдату-переводчику:
– Староста пойдет с нами.
Генрих Визенер сам настойчиво и требовательно постучал в окно хаты Ивана Маевского. Оттуда раздался женский голос:
– Кто там?
Офицер громко выругался по-немецки, хорошо зная из практики, что это лучший ответ на знакомый русский вопрос.
И действительно, в хате сразу зажгли керосиновую коптилку и почти одновременно загремел засов. Визенер грубо толкнул дверь ногой, но первым не вошел, а пропустил вперед солдат.
Староста вошел последним и остановился у двери. По хате испуганно суетилась старая Маевская. Иван Маевский поднялся и, спустив с печи свои длинные высохшие ноги, болезненно закашлялся. Откашлявшись, он нагнулся и посмотрел на старосту. Бугай не выдержал его укоряющего взгляда и опустил глаза: «Скорее бы кончался обыск…»
Вера лежала на кровати со своим маленьким. Она подняла голову с высоких белых подушек, спокойно, равнодушно посмотрела на солдат и снова легла, заботливо укрыв ребенка.
Визенер подошел к кровати и зло уставился на Веру. Она снова подняла голову, встретилась с его взглядом, и ей стало жутко. Закрыв лицо ладонью, она испуганно закричала:
– Мама!
Мать бросилась было к ней. Но в этот момент Визенер приказал:
– Курт, бегинн!
Стоявший рядом с ним молодой солдат с красивым лицом мгновенно направил маленький пистолет на Веру. Раздался короткий, негромкий, будто щелк пастушьего кнута, выстрел.
– Ма-а… – не кончила Вера последнего слова – слова, которое было первым в ее жизни и которое она надеялась впервые услышать от своего сына.
Старуха-мать, очевидно, не успела понять, что случилось. Немец повернулся и выстрелил в нее. Она схватилась за грудь и начала медленно падать на бок… Но Иван Маевский понял все при первом же звуке выстрела, словно он предвидел все это. С раздирающим криком: «Что вы делаете? Звери!» – он спрыгнул с печи и вцепился своими худыми руками в стрелявшего солдата. Тот выстрелил ему в лицо и ударил ногой в живот. Высокий, худой, во всем белом, старик рухнул сразу, ударившись головой об пол. Голова его едва не коснулась ног старосты.
И только тогда все происшедшее дошло до сознания Лариона Бугая. Он увидел черное пятно на подушке возле головы Веры, и это пятно застилало его глаза кровавым туманом.
«Так вот что они делают! – как в кошмарном сне, подумал он и попытался вспомнить имена тех, чьи хаты он показал: – Лубян… Зайчук… Кто же еще? Кто?»
Остальных он не мог вспомнить и беспомощно оглянулся вокруг. Его внимание привлек нож, обыкновенный столовый нож, лежавший на припечке. Он схватил его, перешагнул через труп старого Маевского, напряг всю свою могучую силу и, размахнувшись, всадил нож в шею молодого солдата. Это произошло так неожиданно, что ошеломило остальных. Они застыли, словно в столбняке. Застыл и староста, продолжая держать в руке черенок ножа. И только когда убитый немец упал, Визенер дико закричал и отскочил к стене. Ларион двинулся к нему, но солдат сбоку ударил его дулом автомата по руке и выбил нож. Тогда и Визенер поднял табуретку и ударил ею по голове Бугая. Какое-то время Ларион стоял под градом этих ударов, а потом рванулся к одному из солдат и своим пудовым кулаком со всей силы ударил его в лицо. Солдат упал. Одновременно брызнула автоматная очередь. Ларион Бугай взмахнул руками и упал лицом на кровать, на грудь мертвой Веры. По нему продолжали стрелять, но он уже больше ничего не слышал. Не слышал и того, как закричал ребенок и как Визенер выстрелил в маленькое, еще сморщенное красное личико.
XV
Татьяна проснулась от какого-то страшного сна (потом она так и не могла вспомнить, что именно ей приснилось) и, как всегда, бросилась к люльке. Мальчик спал спокойно. Она поняла это по его знакомому ровному дыханию. Успокоившись, она села на кровать и задумалась. Ритмично тикал будильник. Храпела на печи Пелагея. В тон ей мурлыкал кот: «Мур-р-р… мур-р-р…»
В хате было тепло и уютно, и страшно было подумать, что в эту морозную декабрьскую ночь люди лежат в поле, в лесу, зарывшись в колючий снег. Она вспомнила о бойцах на фронте, о партизанах. «Где теперь Женька? Где они ночуют?»
После последней встречи она очень часто и с все возрастающей тревогой думала о нем.
Ее мысли перебил скрип снега под ногами на улице. Она подышала на окно, и на замерзшем стекле образовался глазок. Татьяна увидела: к дому Лубянихи подходили люди.
«Партизаны, – подумала она. – И Женька, наверно, там». Ей стало радостно от того, что он так близко. Но в этот момент до ее слуха долетели звуки злой немецкой речи, и она узнала голос Визенера – на всю жизнь она запомнила этот голос. Радость сменилась испугом, предчувствием несчастья.
Солдаты вошли в хату Лубянихи.
Татьяна почувствовала, как холодные мурашки пробежали по ее ногам и спине.
«Зачем они пошли туда в такое время? Что им нужно?»
Она оторвалась от окна и быстро подошла к кровати отца. Карп не спал. Он молча наблюдал за дочкой и поэтому первый спросил:
– Что там, Танюша?
– Солдаты, тата. И он, комендант. К Лубянам пошли… Что им нужно?
Карп поднялся, стал одеваться.
Татьяна снова подошла к окну. В хате Лубянихи светил огонек. Карп вышел в сени. Татьяна догадалась: пошел за оставленным там револьвером. Он скоро вернулся и стал рядом с дочерью.
– Что они делают там, тата?
– Обыск, известное дело. Налет, – и, помолчав, добавил: – Хоть бы Жени там не было.
– Его там нет, – почему-то уверенно ответила Татьяна. – А вдруг к нам придут?
– Не придут. Что им делать у нас? Нам бояться нечего.
Карп старался успокоить дочь, но сам не верил своим словам.
«Дьявол их знает, чего они таскаются в такую пору. Хлопцам бы теперь дать знать. Они отучили бы их шататься», – подумал он, протирая теплой ладонью стекло.
Солдаты очень скоро вышли из дома Лубянихи и быстро пошли на край деревни.
У Татьяны еще тревожнее забилось сердце.
– Они сделали что-то недоброе, тата. Сходить бы туда…
– Ну, что ты, ничего они не сделали. Хотели Женьку схватить, да, видишь, пошли не солоно хлебавши. Донесла какая-нибудь сволочь, что он дома бывает.
– А я чего-то боюсь, и меня так и тянет туда.
– Брось говорить ерунду. Они могли там засаду оставить. Это, может быть, провокация…
Она отошла от окна и понемногу успокоилась. Но заснуть долю не могла и все думала о приходе немцев к Лубянам, о Женьке, о партизанах, о далекой родной армии и о жизни вообще. Ее снова потянуло в лес, к партизанам. Она уже неоднократно пробовала говорить об этом с отцом, но в последний раз он разозлился на нее:
– Хватит нести околесицу! Это боевой отряд, а не цыганский табор, чтоб им еще женщин и детей таскать за собой. Думаешь, легко там?..
Татьяна знала, что не легко. А все-таки она давно была бы там, если бы не Виктор. Но как пойдешь в лес с ребенком зимой?
«Скорей бы весна, тогда легче будет…» – мечтала она.
Так Татьяна больше и не уснула в ту ночь. Она поднялась раньше всех, почистила картошку, затопила печь и потом до самого рассвета помогала Пелагее по хозяйству. Как только рассвело, она собралась и пошла в сарай за сеном, не ожидая, пока это сделает отец. Сарай находился за садом, почти у самого леса. Это была маленькая покосившаяся постройка с прогнившими стенами и дырявой крышей.
Татьяна широко открыла ворота, чтобы больше было света, и начала набивать корзинку сеном.
И вдруг ее кто-то тихо позвал сверху:
– Таня.
Она вздрогнула, выпрямилась, боясь поднять голову.
– Таня! – окликнули ее громче, и наверху зашуршало сено.
Она переборола страх и посмотрела наверх. Над ее головой, на сене, стоял Женя Лубян. Она разозлилась: второй раз он пугает ее. «Дурень такой! Все шутки ему».
– Что ты топчешь сено? Слезай! – крикнула она, даже не поздоровавшись.
Женя спрыгнул к ней. Она посмотрела на него и сразу умолкла. Может быть, в первый раз в жизни она не увидела в его глазах знакомых веселых искорок смеха.
– Что у нас, Таня?
Она вспомнила о ночном посещении солдат и почувствовала, как у ней похолодели руки, сжимавшие клочья сена.
– У вас под утро были гитлеровцы.
– И что? – Женя нетерпеливо схватил ее за руку.
– Не знаю… должно быть, обыск делали…
– Обыск… Эх, – вздохнул он. – Пойдем!
– Евгений! Ты никуда не пойдешь! – откликнулся кто-то из сена. Сверху спустился и стал рядом с ними старый уже человек с густой бородой, в немецкой шинели. На шее у него висел автомат. – Не пойдешь… Там может быть засада. Пусть сначала сходит вот она, соседка. Хозяйки по утрам часто заходят друг к другу. Иди, девушка, разведай, что там у него дома, – обратился он к Татьяне. – Да смотри хорошенько и скорей возвращайся.
Татьяна, забыв о сене, побежала из сарая. Она пробежала свой двор, пересекла улицу, но во дворе Лубянихи в нерешительности остановилась – ее смутила тишина в хате соседей: такой тишины не бывает по утрам в крестьянских хатах. И печка не топится… «Что же это такое? – с нарастающим беспокойством думала она, боясь подняться на крыльцо. – Где хозяева? Может, домой пойти, отца позвать? Но они же просили скорей… Скорей!»
Она подавила свое волнение, вошла на крыльцо и снова остановилась: двери в сени и из сеней в хату были распахнуты.
«Значит, забрали всех. Увели. Но когда? Они так быстро вышли и никого не вели…»
Татьяна вошла в сени и заглянула в хату. Крик ужаса вырвался из ее груди. Но она оборвала его, зажав рот рукой.
Посреди комнаты, раскинув руки, лежала Ганна Лубян, мать Евгения. Лицо ее было в крови. А немного подальше, возле печи, упершись грудью в услонник, стояла на коленях, будто молилась, старая бабка. На ее белой рубахе, на спине, между лопатками, чернело маленькое пятно. Больше Татьяна ничего не увидела. Почти без чувств она выбралась на крыльцо и, ухватившись руками за столб, остановилась, жадно вдыхая морозный воздух. Очнувшись, она бросилась бежать.
Татьяна бежала прямо по снегу, спотыкаясь, не замечая дорожки. Сердце ее так билось, что казалось, вот-вот выскочит из груди.
Партизаны заметили ее и бросились навстречу. Женька на бегу схватил ее за руки.
– Что, Таня?
Она судорожно глотала воздух и не могла выговорить ни слова.
– Говори! – крикнул он. – Что?
Таня заплакала. Женя оттолкнул ее и побежал в деревню.
– Их там нет? – спросил товарищ Лубяна.
– Нет, – наконец ответила она, не вполне понимая, о ком он спрашивает.
Старик-партизан побежал за Женькой.
Когда Татьяна, шатаясь, снова вошла в хату Лубянихи, там уже были Карп, Люба и старый дед-сосед. Мужчины стояли у дверей молча, с обнаженными головами. Женя на коленях склонился над матерью. Приподняв ее голову, он осторожно вытирал ладонью кровь со лба и шептал:
– Мама! Мамочка… Что ж это они сделали с тобой? Родная моя… У-у, каты! – он заскрежетал зубами и застонал, а потом поднял голову и горящими глазами посмотрел на присутствующих. – Дядя Карп! Дед Наум, Таня! Что они сделали, а? За что? Мама, бабуля… – Он вдруг вскочил, оглянулся вокруг. – А Сережа? А Ленка где? Где они? – и быстро пошел в горницу. И сразу же оттуда раздался его стон, тяжелый, обжигающий сердце.
В горнице на кровати, откинув головку и свесив ручонку, лежал Сережа.
Женя наклонился и молча поцеловал брата, а потом долго смотрел на его бледное личико с открытыми глазами, в которых застыли удивление и ужас.
В хату входили соседи. Плакали женщины, дети. Сурово молчали мужчины.
Татьяна стояла, прислонившись к стене, и долго ничего не слышала, не видела.
Карп Маевский и бородатый партизан перенесли трупы Ганны и бабки в горницу, положили на лавки.
Женя снова увидел мать и вышел из тяжелого оцепенения, которое овладело им на несколько минут.
– А Ленка где? Ленка?
Бородатый партизан заметил кровь на полу: частые капли крови вели от кровати к дверям. Он бросился на кухню и заглянул под печь. Ленка лежала там без сознания, но живая. По-видимому, убийцы торопились: пуля легко ранила ее в левое плечо.
Женя подхватил ее на руки, начал целовать.
– Она живая, живая… Перевяжите ее!
Люба сбросила свой полушубок, завернула в него девочку и унесла ее к себе.
А Женя так и остался стоять посреди кухни, в расстегнутом полушубке, без шапки.
Татьяна вдруг заметила, что у него белые волосы.
«Поседел», – вздрогнула она и, быстро подойдя к нему, коснулась плеча.
– Женя.
Он снял руку с гранаты, посмотрел на девушку.
– Я виноват… Я, понимаешь? Сколько раз Павел Степанович говорил мне, чтобы я не ходил в свою деревню! А я… не послушал его. Что ж я наделал? Мама! Братишка мой! Сережа! Дорогие мои! – Он закрыл лицо руками и, шатаясь, снова пошел в горницу.
В этот момент кто-то принес в хату еще одну страшную весть: в деревне уничтожены еще две семьи – Ивана Маевского, старосты Лариона Бугая – и убита старуха Зайчук.
Женя услышал это и выпрямился. Он посмотрел на людей, которых набралась уже полная хата, увидел, как плачет старая женщина, а рядом с ней – девочка лет десяти, и поднял руку.
– Не плачьте! Слышите! Не нужно плакать. Бить их нужно! Бить этих проклятых извергов! Жилы рвать! Огнем палить, чтобы и духа их не было на нашей земле. За каждого нашего человека – сотню фашистов! – Он повернулся к убитым и понизил голос: – Клянусь тебе, мама, клянусь тебе, брат, и тебе, бабуся… Клянусь вам…
Больше он не мог говорить – прорвались тяжелые, мучительные слезы, и он закрыл лицо руками. К нему подошел бородатый партизан.
* * *
…Визенер рассчитывал, что ночное убийство оглушит крестьян, что они превратятся в покорных овечек, поняв, какая судьба ждет каждого, кто свяжется с партизанами, кто попробует замахнуться на «новый порядок». И действительно, все: и восьмилетний ребенок и престарелая бабка поняли, какая страшная опасность и день и ночь висит над каждым человеком, ибо у кого из них не было сына или брата в Красной Армии? У кого зять не был учителем, как у Ивана Маевского, или советским работником, активистом, бригадиром, врачом? Кто не болел душой за свою родную советскую власть? Не было таких людей! Не было, если не считать пьяницу и злодея Митьку Зайца. Раньше, до этого убийства, люди могли бы еще назвать старосту Лариона Бугая. Но, видно, все ошибались в нем. Видно, не таким человеком был Бугай, если гитлеровцы приравняли его к Лубяну.
Врат добился одного: он показал, что «новый порядок» – это порядок без суда и закона, что «новый порядок» – это ничем не ограниченная власть убийц и бандитов. Правда, об этом знали и раньше, но кто мог подумать, что эта власть считает преступниками двухнедельных младенцев и будет убивать их на глазах у матерей?
Теперь все это увидели своими глазами. Целый день в хату Ивана Маевского приходили крестьяне из Ореховки, Залесья, Капылович – из всех окрестных деревень. Они смотрели на маленький труп с раздробленным личиком. Причитали бабы. Плакали дети. Мужчины до крови кусали губы и шапками смахивали слезы. А выйдя на улицу, ругались сквозь стиснутые зубы страшными словами, чтобы облегчить душу.
Враг рассчитывал: ночные убийства так напугают людей, что они отшатнутся от партизан, будут считать их виновниками гибели женщин, стариков и детей и впредь будут бояться даже произносить слово «партизаны», что партизанские отряды перестанут получать помощь людьми, продуктами, информацией и это обессилит их.
Но Генрихи визенеры плохо знали советских людей.
Страшно было видеть уничтоженные семьи, страшно было думать, что их судьба может в любую ночь постичь и тебя. Но очень не многие вели себя так, как хотелось того фашистам, – затаились, боясь даже на улицу выйти. Большинство, стиснув зубы, повторяло слова Жени Лубяна:
– Бить их! Бить!
На похороны собрались сотни людей.
Гитлеровцев не было видно. Полицейских с утра вызвали в комендатуру.
Пришел вооруженный отряд партизан во главе с секретарем райкома Лесницким. Кроме секретаря, все остальные партизаны были незнакомые люди разного возраста, по-разному одетые. Они пришли строем прямо на кладбище.
Люди с уважением расступились перед партизанами, пропуская их к братской могиле, возле которой стояли тринадцать свежевыстроганных гробов разной величины.
Партизаны стояли, сняв шапки. Когда гробы начали опускать в могилу, они подняли винтовки и автоматы, и четыре залпа разорвали тишину морозного дня, грозно прокатились над деревней и, ударившись в стену окружающего деревню леса, коротким эхом снова покатились в сторону Днепра. Лесницкий нагнулся и поднял горсть земли. В торжественной тишине, словно по команде, зазвучали слова партизанской клятвы:
– «…За сожженные города и села, за смерть наших людей, за муки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, безжалостно и неустанно.
Кровь за кровь, смерть за смерть!»
Люди Слушали эту святую клятву над Могилой безвинно погибших, и сердца их наполнялись великой надеждой и уверенностью.
XVI
– Люба ушла с партизанами, – сообщила после похорон соседка Маевских.
Пелагея испугалась.
– Ну вот, дождались! Отблагодарила нас за нашу доброту. Ожидай теперь расправы дни и ночи, – зло приговаривала она, собирая вещи, чтобы уйти к сестре.
Татьяна с презрением смотрела на суетню мачехи. Весть о том, что Люба ушла к партизанам, взволновала и обрадовала ее.
«Вы хотели, гады, напугать народ? Так вот вам! Сегодня она, а завтра я пойду… Все пойдем, потому что так жить нельзя».
Карп Маевский больше всех хлопотал на похоронах, устал и физически и душевно, да в довершение ко всему еще и простудился. Он чувствовал себя совсем больным. Неожиданное исчезновение Любы (она никому ничего не сказала) и связанный с этим уход жены вконец расстроили его.
