Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
У Койфера голова кружилась от этих известий.
Визенер, забыв о субординации, зло обратился к нему:
– Я предупреждал вас, господин штурмфюрер. Нужно было ожидать, черт возьми, что они именно так отметят свой праздник. Это уже стало у них обычаем… А вы утешали себя тем, что они перед праздником на несколько дней успокоились. Нужно было понимать!
Койфер молчал.
Вскоре после разговора появились четыре солдата из отряда Визенера и сообщили о разгроме гарнизона в Пригарах. Четверо солдат – это все, что осталось от сорока немцев и полицейских, оставленных Визенером в деревне. Обер-лейтенант побледнел. На этот раз злорадно усмехнулся Койфер: в глубине души ему хотелось, чтобы произошло что-нибудь подобное и он смог бы в свою очередь упрекнуть Визенера. Когда солдаты и дежурный офицер вышли, Койфер с ядовитой иронией сказал:
– О, я прекрасно вас понимаю, господин обер-лейтенант, вы знали или догадывались об этом налете и, чтоб спасти свою жизнь, удрали из деревни…
Визенер вскочил, как ужаленный; лицо его налилось кровью. Его взбесило, что этот тупой, как он всегда думал, эсэсовец разгадал его маневр.
– Я не позволю! – закричал он.
Койфер тоже вскочил, ударил кулаком по столу.
– Вы – трус! Я вас под суд отдам!.. Вы не имели права бросать гарнизон.
Визенер зло засмеялся.
– Это еще нужно доказать, господин штурмфюрер. А вот вас… вас все видели, когда вы в одном нижнем белье удирали из пустого дома.
Комендант обмяк, устало опустился в кресло, вспомнив свой позорный испуг.
С этого дня Койфер потерял последние остатки душевного равновесия. Он не спал по ночам: все время ему мерещилось, что кто-то крадется в темноте к дому, режет часовых и пытается проникнуть к нему в комнату через окно. Он в испуге оглядывался на часового, дежурившего в спальне, и, убедившись, что его неподвижный силуэт на месте, закрывался одеялом с головой. Но тогда его начинали преследовать звуки – выстрелы, крики.
Днем он бродил, как тень. Его изобретательность окончательно иссякла, и он уже не мог придумать ни одной новой меры против партизан. Как-то само собой получилось так, что все комендантские обязанности добровольно взял на себя Визенер. Выполнял он их, как говорится, на совесть. Койфер убедился в этом, когда прочитал приказ Визенера о том, что тот, кто поймает бывшего секретаря райкома партии Лесницкого, получит от оккупационных властей пятнадцать тысяч марок, двадцать пять гектаров земли, трех лошадей, пять коров и другое имущество. Койфер удивился, как это он сам не додумался до такой простой вещи, и примирился с деятельностью своего добровольного заместителя, даже постарался забыть тот оскорбительный разговор, который произошел между ними первого мая.
Каждый вечер Визенер докладывал ему о событиях дня. События бывали разные – и печальные и веселые, печальных, впрочем, было больше. Но из всего того, что рассказывал Визенер, комендант понимал только одно: с наступлением весны партизанские агитаторы наводнили все деревни, весь район и ведут свою работу, мобилизуя народ в отряды. Отряды эти вырастают в огромную невидимую и неуловимую армию, ставшую необычайно опасной для гитлеровской армии силой… Партизаны становятся настоящими хозяевами в районе, находящемся в глубоком тылу, а он, комендант, представитель гитлеровской Германии, присланный, чтобы установить здесь «новый порядок», вынужден защищать самого себя и постоянно дрожать за свою жизнь. Положение было унизительно-обидным. Какие меры еще можно изобрести для борьбы с партизанами? Несколько раз он хотел было спросить совета у Визенера, но гордость не позволяла ему этого.
Его вывел из затруднения секретный приказ фельдкоменданта. Приказ привез ему офицер фельдсвязи, приехавший под усиленным конвоем – легковую машину эскортировали грузовик с солдатами и два десятка мотоциклистов. Увидев из окна кабинета такой конвой, Койфер преисполнился величайшим уважением к неизвестной еще бумажке и ждал ее с надеждой и страхом. Волнуясь, он разорвал конверт и несколько раз перечитал все – от первого до последнего слова. Лицо его озарилось торжествующей улыбкой, он выпрямился, величественно прошел от дверей, где он встретил офицера фельдсвязи, к столу и сел в кресло, закинув ногу за ногу.
– Чудесно!
В одно мгновение он снова превратился в сурового штурмфюрера, бога и царя вверенного ему района. Властным кивком головы он пригласил офицера сесть и затем спросил ею:
– Вы знакомы с содержанием приказа?
– Да. В случае… у меня все было подготовлено, чтобы уничтожить его.
– Гениально! – Койфер с упоением ударил ладонью по бумаге. – Гениально!
– Но успех будет зависеть от столь же гениального исполнения приказа, – осторожно заметил офицер фельдсвязи.
– Я, – Койфер даже сделал нажим на слове «я», – сделаю все, чтобы выполнить этот приказ. Передайте, – он встал, и офицер связи тоже вскочил, – передайте, что приказ будет выполнен в точности.
Когда офицер уехал, Койфер вызвал к себе Визенера. Обер-лейтенант, едва взглянув на своего начальника, сразу почувствовал перемену и, насторожившись, поправил ремень.
Комендант дал ему прочесть приказ и, когда тот окончил чтение, сказал:
– Я поручаю организацию всего этого вам, господин обер-лейтенант. Надеюсь…
Поручение понравилось Визенеру. В этой новой работе было много рискованного, увлекательного, а самое главное – открывалось широкое поле для размаха его собственной инициативы, что его всегда особенно привлекало.
Остаток дня они провели за общим столом, разрабатывая детальный план выполнения приказа.
Конец работы ознаменовали хорошим обедом и изрядной выпивкой. Пили за успех.
IV
Луна заливала матовым светом бескрайные просторы поля. Было так светло, что можно было даже читать. От этого света терялось ощущение расстояния: близкие предметы казались далекими, а дальние, наоборот, приближались, расплываясь, как в тумане, приобретая необычные, фантастические очертания.
Был конец мая. Травы наполняли воздух густым ароматом. На молодую зелень легла роса, чистая и сверкающая, как алмаз. Месяц выткал на росе серебряные стежки. По одной из них, навстречу луне, шли два человека. Впереди – мужчина, одетый в обычную крестьянскую одежду, следом за ним, шагах в трех от него, – женщина в темном платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру. Они старались идти быстро, но их ноги устало цеплялись за неровности почвы, за траву, а на бороздах женщина несколько раз спотыкалась. К счастью, поле было чистым и ровным и даже, несмотря на такое позднее время, большей частью еще не вспаханным. Только кое-где встречались узкие полоски яровых посевов. Всходы доходили уже почти до колена, и ноги спутников были мокрыми от росы.
Мужчина остановился, повернулся к своей спутнице и предложил:
– Давайте, Татьяна Карповна, разуемся. Так будет легче, а то я едва иду.
Она молча нагнулась и ловким движением сбросила туфли, стукнула ими одна о другую, чтобы отбить налипшую землю.
– Готова, Павел Степанович.
Лесницкий сел на росистую траву и начал стягивать намокшие сапоги. Сняв их, он стал растирать сухим концом портянки уставшие ноги.
– Шел и все время о земле думал, полоски считал… А сердце кровью обливалось. Это земля колхоза «Воля». Крупнейший и богатейший колхоз. На этом вот поле все лето работали два трактора. В прошлом году тут нельзя было найти и клочка незасеянной земли. А сейчас… полоски, будто двадцать лет назад… Сколько нужно будет труда положить, чтобы вернуть земле довоенную силу! Кровью полили, придется еще и потом немало полить… Ну, ничего, мы народ жилистый. Вытянем.
Он замолчал и долго о чем-то думал. Татьяне показалось, что комиссар задремал, и она тихонько дотронулась до его плеча.
– Павел Степанович, нам надо спешить.
Он вскочил и пошел вперед. Татьяна едва успевала за ним. Они прошли поле, пересекли дорогу и вошли в молодой хвойный лес. Пахнуло теплым, напоенным запахом сосны воздухом. На секунду у Татьяны захолонуло в груди. А потом по всему телу разлилась приятная усталость, мускулы ослабли, слипались веки. Татьяна смочила росой руку и протерла глаза. Лесницкий остановился, по компасу проверил направление.
– Не заблудиться бы нам в этой чаще, – тихо сказал он.
Сосняк становился гуще. Хвойные иглы больно кололи руки, лицо, и они вынуждены были идти, низко нагибаясь.
Наконец они выбрались на узкую лесную дорожку и по ней вскоре снова вышли в поле.
– Вот и пришли, – сказал Лесницкий, зорко вглядываясь в даль. Впереди, в мерцающем свете лунной ночи, вырисовывались туманные и, казалось, необычайно большие силуэты зданий. Там, очевидно, была деревня, но ничто не выдавало присутствия людей. Стояла мертвая тишина.
– Куда же мы отклонились? Где тут гумно? – размышлял Лесницкий.
– Вон там какая-то постройка, – указала Татьяна налево, где почти у самой стены сосняка виднелось большое гумно.
Они отошли назад, в темноту деревьев, и начали осторожно подкрадываться к гумну. Остановились. Лесницкий долго и напряженно прислушивался, потом трижды тихо свистнул. В ответ с гумна хрипло закукарекал петух.
– Так… свои… Но на всякий случай достаньте гранату, – приказал он Татьяне и сам вытащил из кармана пистолет. Зажав его в руке, он смело пошел к гумну.
От гумна отделился силуэт человека и направился навстречу Лесницкому.
– Женя? – шепотом спросил человек.
Лесницкий сунул револьвер в карман. Татьяна с гордостью подумала о секретаре подпольного райкома комсомола:
«В каждой деревне его знают. Как только он успевает?»
– Я за него, – отозвался Лесницкий.
Молодой хлопец (он уже был так близко, что можно было разглядеть его лицо) растерянно остановился с протянутой для приветствия рукой. Он, очевидно, не решался сделать еще шаг, чтобы подать руку.
Комиссар сделал этот шаг и пожал протянутую руку-
– Вы-ы… товарищ Лесницкий? – взволнованно и радостно спросил хлопец. – Вот это хорошо! Вот это так! А то знаете, что сегодня было? Староста наш приехал из районного центра и божится, что видел, как вас, арестованного, вели под конвоем целой роты солдат.
Лесницкий засмеялся:
– Целой роты? Здорово же они боятся меня, если думают конвоировать целой ротой… Ну, к делу… Сколько собралось?
– Шестнадцать человек.
У ворот гумна стоял часовой.
Они вошли в гумно, потом через очень узкий проход, напоминавший скорей нору, влезли в овин. Его черные продымленные стены и потолок освещались тонким языком пламени маленькой керосиновой лампы, стоявшей высоко на стояке. Нижняя часть овина была в тени; и Лесницкий с Татьяной сначала никого не заметили. Но их увидели сразу, и молодежь взволнованно зашепталась:
– Лесницкий!..
– Секретарь райкома!..
– Павел Степанович… Значит, нарочно набрехал подлюга староста…
Лесницкий взял в руку лампу, присел с ней и увидел группу юношей и девушек, сидевших на глиняном полу.
– Узнали? – улыбнулся он. – Ну, здорово, друзья! Удивляетесь? А вы поменьше слушайте немецкое вранье, тогда и удивляться и бояться меньше будете.
– А мы и так не боимся, – откликнулась высокая девушка, сидевшая впереди.
Лесницкий сразу узнал ее.
«Доярка этого колхоза Гаша. А как фамилия?» – он пытался вспомнить, но не смог, и сказал:
– Правильно, Гаша! – Несколько человек переглянулись, удивленные тем, что секретарь знает даже имя их подруги. – Бояться нам нельзя. Трусость – наш злейший враг. Пусть немцы боятся нас. Однако расскажите-ка, как вы живете. А потом я уже буду говорить.
С минуту длилось неловкое молчание. Лесницкий всматривался в молодые лица, изучая и запоминая их черты.
«Какая красавица! – подумал он, остановив взгляд на девушке лет шестнадцати с длинными косами. – И еще совсем дитя».
Действительно, Маша Плотник казалась самой молодой из всех шестнадцати комсомольцев.
И неожиданно для него первой заговорила именно она:
– Да что нам рассказывать, Павел Степанович! Мы все понимаем и готовы хоть сейчас идти за вами. Ведите нас…
Комсомольская организация этой деревни возобновила работу в апреле, когда деревню навестил Евгений Лубян. Тогда на этом же месте он собрал первое собрание, обсудившее только один вопрос: задачи комсомольцев в борьбе против оккупантов. С той дождливой апрельской ночи прошло не более полутора месяцев, а организация уже много сделала. Это были уже не растерявшиеся от неожиданно нагрянувшей беды юноши и девушки, а смелые, идейные борцы, готовые по первому зову взять оружие и присоединиться к партизанам. Они уже и оружие подготовили себе: нашли пять винтовок и украли у немцев два автомата и ящик гранат.
Хлопцы все больше смелели и уже просто, как старшему товарищу, рассказывали Лесницкому все деревенские новости, едва ли подозревая, что сообщают комиссару очень важные для него сведения о друзьях и врагах.
Но время шло. Приближалось утро. Лесницкий вынул карманные часы, взглянул на них. Комсомольцы, сразу все поняв, замолчали.
За всех них сказал секретарь организации Иван Сумак:
– Одним словом, товарищ Лесницкий, все мы готовы сейчас же уйти с вами.
Лесницкий взглянул на Татьяну, молча сидевшую на соломе, и удовлетворенно улыбнулся.
– Нет, друзья мои, – тихо начал он. – Сегодня мы не пойдем вместе, но не больше чем через неделю часть из вас должна будет стать бойцами наших отрядов. Я говорю «часть», потому что всем идти нельзя. Нужно, чтобы организация в деревне существовала, действовала, пополняла свои ряды. Вот когда вы снова вырастете хотя бы до такого же количества, тогда вы опять сможете дать нам пополнение. Но помните, друзья: те, что останутся в деревне, тоже являются нашими бойцами! Работы для них хватит и работы не менее важной. Партизанское командование, подпольный райком надеются на вас, – Лесницкий на минуту умолк, обвел всех изучающим взглядом, – и поэтому дают вам самые ответственные задания. Несколько таких заданий вы получили раньше. Сейчас я ставлю перед вами более сложную задачу, – он понизил голос. – Ваш староста – предатель. Суровая рука народа должна уничтожать таких мерзавцев, чтобы они не поганили нашу землю, не отравляли наш воздух. Всем им уже вынесен приговор народа. Вы должны привести в исполнение этот приговор.
Комсомольцы переглянулись.
– Срок – неделя. Мы уверены в вас. Но будьте осторожны. Нам очень дорога жизнь каждого нашего бойца. Вот и все. А нам пора, – он поднялся.
Татьяна отвернулась, вытащила из-за пазухи пачку бумаг и протянула их Сумаку.
– Наша газета. Возьмите, читайте, передавайте другим.
– Так. И пишите нам в газету, – добавил Лесницкий. – Ну, бывайте здоровы, товарищи. Через неделю ждите в гости. Пошли, Татьяна Карповна.
Он направился к выходу, но у дверей остановился, повернулся к комсомольцам и тихо спросил:
– Хлопцы, у кого-нибудь краюхи хлеба не найдется? А то мы со вчерашнего дня постимся.
Ребята растерянно зашептались. Хлеба ни у кого не было.
– Что ж это вы? Собрались в поход и по куску хлеба не припасли? Ну и солдаты! – пошутил Лесницкий.
– Мы сейчас принесем, товарищ комиссар. Подождите минуту, – отозвались несколько человек и приготовились было бежать за продуктами.
Лесницкий покачал головой:
– Плохие еще вы конспираторы, – и первый быстро нырнул в тесный квадрат выхода.
V
Они снова молча шли полем. Лесницкий – впереди, Татьяна – за ним. Но шли они теперь много медленней, устало согнувшись, не обращая внимания ни на луну, опустившуюся ниже и ставшую белее, ни на ночной аромат майского поля. Только Лесницкий время от времени оглядывался назад, на восток, где небо постепенно светлело, и каждый раз убыстрял после этого шаг. Но усталость вскоре опять побеждала.
У Татьяны слипались глаза. Были минуты, когда она совсем засыпала на ходу и ей казалось, что тело ее проваливается в какую-то пропасть. Вздрогнув, она открывала глаза.
Их дорогу пересек глубокий полевой ров. Крутые обрывы его густо поросли кустами шиповника, малины, ольхи и черемухи.
Не останавливаясь, они стали спускаться на дно рва, с трудом продираясь сквозь густой колючий кустарник. На дне рва ласково журчал маленький ручей.
Лесницкий опустился перед ним на колени, потом лег, напился и окунул голову в холодную воду. Татьяна тоже присела на мокрый песок и, черпая пригоршнями воду, утолила жажду, промыла глаза. Вода освежила ее и разогнала сон, но вставать не хотелось, трудно было даже шевельнуться. Хотелось хоть одну минуту посидеть вот так, неподвижно – от усталости уже ныла спина.
Лесницкий положил голову на землю, прижался щекой к холодному песку.
– Одну только минуту, Танюша. Только ты не усни, – чуть слышно прошептал он и закрыл глаза.
Она подумала о том, что вот уже сколько раз за эту ночь он называл ее так просто, ласково, чего раньше почти никогда не делал. И ей вдруг стало жаль этого сильного, прямого человека.
«Я без колебания отдала бы жизнь, чтобы спасти его, – подумала она, и от волнения на ее опущенных веках показались слезы. – Ему так трудно… Труднее, чем любому из нас, его бойцов. Сколько он ходит, сколько работает!.. А за ним охотятся согни врагов. У-у, гады! Не взять вам такого человека! Мы живой стеной окружим его. За него весь народ…»
Ее мысли прервал соловей. Он неожиданно защелкал над самой головой.
Она посмотрела вверх, и радостная улыбка осветила ее лицо. На какое-то время Татьяна забыла обо всем и жадно слушала его пение. Давно уже не приходилось ей слышать соловья. С прошлого года. Легкая грусть о чем-то неосознанном, но близком и необходимом для жизни и счастья коснулась ее сердца.
Соловей разбудил и Лесницкого. Он открыл глаза, посмотрел в ту сторону, откуда доносилось его пение. Соловья он не разглядел, но увидел поблекшие звезды и молодое деревце, четко выделявшееся красивым куполом на фоне посветлевшего неба, почувствовал запах отцветающей сирени и аромат луговых цветов. Все это почему-то напомнило ему его безрадостную батрацкую молодость и единственное счастье в ней – светлую любовь и женитьбу. Но счастье его было коротким: жена умерла от первых родов. В отчаянии он бросил деревню, работу у кулака, ушел в город.
Прошли годы. Бывший батрак получил образование, стал секретарем райкома, но свою первую любовь не забыл и никак не мог завести семью.
…Лесницкий посмотрел на Татьяну, и что-то теплое, хорошее наполнило его сердце. Ему показалось, что Татьяна очень похожа на его жену. И, может быть, поэтому ему захотелось взять ее за руки, притянуть к себе, прижать к груди.
«Ну, ну! – сурово погрозил он себе и, покраснев от смущения, плотней прижался к земле, будто хотел провалиться сквозь нее. – Идти нужно, идти…», – но подняться было трудно, усталость прижимала к земле, снова опустились тяжелые веки…
Впоследствии он и сам не мог понять, то ли это был сон, то ли мечта. Ему отчетливо представился его рабочий кабинет в райкоме. Он работает – готовится к очередному докладу. Раздается телефонный звонок. Он берет трубку и слышит укоряющий голос Татьяны:
– Павел, мы начинаем терять терпение. Когда же ты, наконец, придешь обедать?
– Иду, иду, Танюша, – ласково отвечает он, собирается и торопливо идет домой.
Там, за столом, сидит Таня и мальчик, очень похожий на самого Лесницкого. Мальчик с упреком качает головой и говорит:
– Опаздываете, товарищ секретарь…
– Мы опоздаем, Павел Степанович, – произнес другой голос, и чья-то рука коснулась его плеча.
Лесницкий раскрыл глаза и некоторое время не мог понять, где кончается сон й начинается реальность.
– Идемте, Павел Степанович. Уже рассветает, – наконец дошли до его сознания слова Татьяны.
Он встал, перескочил через ручей и бодро поднялся по крутому склону рва. Уже в поле, вспомнив сон, он тихо засмеялся.
– Что вы, Павел Степанович? – спросила Татьяна.
– Просто так, Танюша, – уклонился он от ответа, но, подумав, сказал: – Представил себя в будущем. Интересно это. Большая сила – мечта. Человек без нее – ничто.
VI
В час, когда небо на востоке стало ярко-красным, а последние звезды погасли, они пришли в Межи.
Это большое село, растянувшееся на два километра, одним своим концом упиралось в бор. Крайние хаты стояли почти под самыми соснами – так, что шишки и хвойные иглы залетали в дворы.
Они вошли в лес, залегли в канаве, служившей границей между полем и бором, и прислушались. Было тихо. Только где-то на другом краю деревни часто и как будто тревожно мычала корова.
Лесницкий насторожился.
– Не нравится мне эта тишина, – сказал он. – Обычно в это время деревня уже просыпается – скрипят журавли, постукивают ведра, перекликаются соседки. Так? А тут что-то… – он посмотрел на восток и еще раз прислушался. – Я же сам, в сущности, межанин. Семь лет батрачил тут у кулака, папаши того самого Храпкевича, которого вы отправили на тот свет.
Для Татьяны это было новостью.
– А потом я его раскулачивал… Но надо идти, – оборвал он рассказ. – Вон в той, третьей от края, хате живет одна вдова. Я к ней каждый раз захожу. У нее дочка, ваша однолетка и тезка. Наша связная. Они меня каждый раз гречневыми блинами потчуют, да так, что потом долго их угощение помнишь, – Лесницкий засмеялся, вылез из канавы и направился через огороды к хате Улиты Гребневой.
Но уже в огороде до их слуха долетели обрывки странных звуков – будто кто-то поблизости голосил.
Лесницкий вздрогнул, остановился, дал Татьяне знак лечь в канаву и лег сам. Они затаили дыхание и явственно услышали, что голосят в хате Улиты.
– Что там у них такое? – вслух подумал Лесницкий.
– В доме – покойник, – первой догадалась Татьяна.
– Покойник? – Лесницкий поднялся и быстро пошел к дому.
Двери в сени были открыты, и они бесшумно вошли туда. В это мгновение женщина снова заголосила. Комиссар узнал голос Улиты и побледнел.
Страшная догадка мелькнула в его голове, и он стоял, не решаясь войти в хату. Наконец он осторожно приоткрыл дверь и сразу почувствовал, как часто забилось сердце. Да… На двух сдвинутых скамейках, там, где обычно стоит в хате стол, лежала Таня – он сразу узнал ее, хотя и не видел лица покойницы. Улита стояла перед дочкой на коленях, причитала и крестилась. Горела свеча. Пахло растопленным воском и… кровью.
Какая-то женщина заметила Лесницкого и удивленно сказала:
– Павел пришел.
Улита повернулась, узнала его, бросилась снова к дочке, обняла ее и еще громче заголосила:
– А моя ж ты доченька, а моя ж ты травиночка! Видишь ты, кто к нам пришел? А ты ж ждала его день и ночь. А ты ж вспоминала его утром и вечером. Вспомнила ты его и там… А теперь ты не видишь и не слышишь… Солнышко мое, мое дитятко единственное! Подымися же ты да погляди на нас в последний разочек, на ясный денечек да на белый свет…
Словно в тумане, Лесницкий подошел к скамейкам и молча поцеловал девушку в белый холодный лоб.
Тогда Улита, причитая, обратилась к нему:
– Видишь, Павлик, что сделали с твоей разведчицей? А, говорят, сделали это твои хлопцы.
Не сразу смысл этих слов-причитаний дошел до потрясенного нежданным горем комиссара, а когда слова дошли до его сознания, он вздрогнул, как от удара.
«Что она говорит?.. Мои хлопцы… наши партизаны убили Таню Гребневу? За что? Что за страшное недоразумение! Не может быть!» – чуть не крикнул он, но во-время опомнился, кивком головы пригласил одну из женщин следовать за ним, вышел из хаты и сел на ступеньки крыльца.
Татьяна, у которой с трудом сдерживаемые рыдания горьким комком застряли в горле, тоже вышла за ним и машинально опустилась рядом. Он посмотрел на нее и горько произнес:
– Вот какие дела, Танюша!
На крыльцо вышла женщина.
– Что случилось, тетка Параска? – вполголоса спросил Лесницкий.
Старуха тяжело вздохнула.
– Э-эх, и не спрашивай, Павлик. И сама не знаю. О-хо-хо… Горе наше, горе! – Она потрясла головой, вытерла концом платка глаза. – Вчера под вечер приехал в деревню отряд. Жовны какого-то.
– Жовны? – удивился Лесницкий. – Ну-ну?
– Ну… приехали, собрали всю деревню на площадь перед сельсоветом и читают приказ, будто тобой, Павел, подписанный. Приказываешь ты мобилизовать всех молодых хлопцев в партизаны, а тех, кто не хочет идти, записывать в дезертиры, в предатели и расстреливать на месте… Вот как. О-о-х… Кончил он это читать, а Таня и крикнула ему: «Пускай, – говорит, – тот, кто подписывал этот приказ, сам придет да и поговорит с нами». Тут ее первую и вывели из толпы, около стены поставили. А потом спрашивают: «Кто хочет в партизаны? Выходи…» Молчат люди. Бог их ведае, кто они такие: может партизаны, а может, полицейские? Ну и молчат люди. Тогда они подходят к двум братьям Мартыновым, спрашивают: «Вы хотите?» А старший, Василий, разозлился, да ему в ответ: «Может, – говорит, – пойдем, да не в ваш отряд». Взяли и их, рядом с Таней поставили. А потом так же спросили Дубодела Игната и сына учительши Веры Федоровны. Ну и эти не согласились. Тогда этот… как его… Жовна этот из пулемета… О-хо-хо! Так все они, пять соколиков, и повалилися. – Старуха опять вытерла слезы, помолчала. – Перед всем народом, около сельсовета. Слышишь, Павел? Народ кинулся кто куда. А они стрелять вдогонку. Еще троих убили: старую Шуриху, девчонку Семена Бороздецкого и Веру Федоровну. Она, бедная, к сыну бросилась… Горе наше, горе! Что делается на белом свете?! А что после было… Насильничали, грабили, били, ломали… Да может ли поверить народ, что это ты приказал, Павел. Господи, как поверить!.. Полицаи это были? А, Павел? Павел!
Лесницкий поднял голову.
– Да, это были эсэсовцы и полицаи! – твердо сказал он и, поднявшись, направился к калитке.
Старуха догнала его, уцепилась мозолистыми пальцами в рукав его рубашки.
– Павел! Покарай этого убийцу! Найди его. За слезы наши, за кровь, за горе наше, – голос ее дрожал.
Лесницкий стремительно повернулся, схватил руки женщины. В глазах его блеснули слезы.
– Я… я клянусь… Мы этого мерзавца поймаем и повесим. – Он скрипнул зубами и, повернувшись, быстро вышел на улицу.
Татьяна должна была почти бежать, чтобы не отстать от него. Он где-то оставил шапку и шел с непокрытой головой, посредине улицы. Легкий майский ветерок шевелил его белые, как лен, волосы. Татьяна заметила, что из каждого окна, из каждого двора за ним следят десятки пар глаз.
«А вдруг в одном из дворов полицаи?» – подумала она и бросилась к Лесницкому.
– Павел Степанович! Что вы делаете? Смотрите, за нами следят…
– Кто?
– Кто? Люди… Из каждого двора. Но могут быть и полицаи… Павел Степанович!
Он на минуту остановился, огляделся вокруг и снова быстро зашагал вперед.
– Вот только до той хаты… К старосте. Один вопрос выясню. А смотрят – это свои люди. Не бойся…
Староста Гарун, увидев их через окно, выбежал навстречу, испуганный, растерянный.
– Павел Степанович! Доброго утра, доброго здоровьечка! Отец ты наш родной! А у нас тут такое случилось… И рассказывать тяжко.
– Ты Жовну знаешь? – сразу спросил Лесницкий, не ответив на его приветствие.
– Жовну? Федора Жовну? А как же! Я же в его отряде зимой был. Помните? Вас же провожал туда… Это было в марте, помните? Так, так… Федора Жовну? Знаю, знаю… Хорошо знаю.
– Он?
Маленький, щуплый староста стал как будто еще меньше – сжался, вобрал голову в плечи, словно на него замахнулись палкой.
Лесницкий заметил это и задрожал от внезапного прилива гнева и отвращения к этому человеку, которому все они, не сомневаясь, так долго доверяли. Подумал: «Предатель. Ишь выгнулся, собака».
Гарун зашептал:
– Не знаю… Не видел… В лесу был. Под просо корчевал… со всей семьей…
Лесницкий не сдержался – схватил его за ворот рубахи
– Врешь! Лучших людей продал, сукин сын! А сам в лесу прятался, иуда!
Гарун упал на колени.
– Павел Степанович… родненький, богом клянусь, детьми своими, не виноват я, – он рванул рубаху, оголив волосатую грудь и белый живот. – На-а! Стреляй, на месте убей! Как перед богом – чист я…
Лесницкий разжал пальцы, повернулся к Татьяне.
– Ничего… Виновных найдем… Дорого они заплатят за кровь этих людей. Пошли, Таня!
Он направился через двор к огороду, но у сарая остановился и подозвал старосту.
– Немцы в деревне есть?
– Нет.
– Что говорят люди?
– Разное, Павел Степанович. – Гарун приблизился. – Разное. Но, известно, никто не верит, что это партизаны. Полицаи, их работа.
– Ладно. Узнай обо всем. Расспроси. Вечером пришлю связного.
Теперь они уже не чувствовали ни усталости, ни голода и шли, все прибавляя шаг.
То, что они услышали от Параски, встревожило и взволновало комиссара бригады, а в Татьяне вызвало растерянность и даже страх. Она впервые осознала, какой суровой и полной опасностей жизнью они живут.
«Смерть может настичь тебя в любое время, в любом месте, где ее и не ждешь совсем, – подумала она и испуганно оглянулась на кусты на опушке. – Неужели этот Жовна и правда предатель? А как же люди его? Неужели у него в отряде все изменники? Нет, не может того быть! Нет, нет! – успокаивала она себя, но сразу мелькнула новая, еще более страшная мысль: – А вдруг он приведет эсэсовцев в лагерь? Он же знает все ходы, все дорожки».
Она представила себе страшную картину: огромный эсэсовец держит высоко над головой ее маленького Виктора и собирается швырнуть его на землю. Татьяна едва не вскрикнула от ужаса и остановилась.
Лесницкий тоже остановился и удивленно посмотрел на нее.
Татьяна подбежала к нему и взволнованно заговорила:
– Павел Степанович, а вдруг он приведет их в лагерь? А там ведь сейчас никого. Все на заданиях. Одни раненые и дети.
Лесницкий нахмурился.
– Глупости! Жовна не предатель! На его боевом счету – сотни врагов. Такой человек не может предать! Да как вы не можете понять, что это очередная фашистская провокация? – сурово спросил он. – Нельзя быть такой доверчивой! Они хотят подорвать наш авторитет среди населения и проводят бандитские налеты под видом партизан. Понимаете?
Его слова убедили и успокоили девушку, но значительно труднее было ему успокоить самого себя. Лесницкий был твердо уверен, что кровавое преступление в Межах – дело эсэсовцев. Но зачем им понадобилось имя Жовны? Этого командира комиссар бригады видел только несколько раз и знал о нем еще очень мало. Небольшой кавалерийский отряд Жовны числился в составе бригады, но действовал все время самостоятельно, часто уходя при этом далеко на юг – под Чернигов, на Украину. В таком далеком рейде, разрешенном месяц тому назад самим Лесницким, находился отряд и сейчас… И вдруг именем Жовны подписываются под такой страшной провокацией… Какая тут связь? Почему они выбрали именно Жовну, а не какого-нибудь другого партизанского командира? Эти вопросы не давали покоя комиссару. На душу его легла какая-то непонятная тяжесть, что-то похожее на чувство личной вины перед Таней Гребневой и другими погибшими.
Комиссар безжалостно ругал себя за то, что близко не познакомился с этим командиром, не узнал его как следует.
