Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
– Вы живы? Все? – обрадованно встретили их соседи.
– Ой, слава тебе господи, а то у меня душа не на месте была, – с облегчением вздохнула тетка Степанида и расцеловала Татьяну и Виктора.
– Дядька Карп, спасайте же добро-то! – крикнул кто-то из толпы.
Маевский махнул рукой.
Вечер был тихий, морозный. Ветра не было, и поэтому огонь перекинулся только на сарай в соседнем дворе. Но несколько мужчин влезли на крышу сарая и быстро погасили уже начавшую дымиться солому.
Изба Маевских догорала.
Пелагея бегала возле пожарища, подбирала полусгоревшие вещи и громко причитала.
Татьяна сидела одна в саду, у амбара, прижав к груди заснувшего Витю. Она так устала от пережитых волнений, что не могла ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Ей хотелось только одного – спать. И, в сущности, она спала – с открытыми глазами, и очнулась только тогда, когда кто-то остановился возле нее. Татьяна встрепенулась и подняла голову. Перед ней стояла двоюродная сестра Люба, дочь тетки Христины. Любе шел семнадцатый год, но выглядела она старше: она была выше Татьяны, да, пожалуй, и сильнее ее.
Люба стояла без платка, в одной кофточке, расстегнутой на груди. Татьяна заметила это и ласково спросила:
– Ты что ж так выскочила? Горячая какая! Этак и простудиться недолго. Садись хоть под одеяло. Вот сюда.
Люба села рядом. Татьяна укрыла ее одеялом и притянула к себе.
– Ты что молчишь, Любка?
– Маму убили, – тихо сказала она чужим, охрипшим голосом.
Татьяна не сразу поняла значение этих слов и некстати спросила:
– Кто?
– Кто… Фашисты, – и, секунду помолчав, Люба добавила: – Из автомата… в грудь.
Холодные мурашки пробежали по спине Татьяны.
Она взглянула в лицо сестры, освещенное пламенем догорающей избы. Ни одна черточка не дрогнула в нем, оно было бледным и словно окаменевшим. Только какие-то новые, незнакомые складки легли у губ, и от этого лицо стало значительно старше. Глаза Любы были сухими и неподвижными. В них отражались отблески пожара.
Люба не плакала. Татьяна поняла, что она не плакала и раньше. Горе в несколько минут состарило эту шестнадцатилетнюю девушку.
Некоторое время они сидели молча, потом Люба задумчиво, будто самой себе, сказала:
– Я к партизанам пойду.
– Когда? Сейчас? – удивилась Татьяна.
– Нет, сейчас я не знаю, где они. Как только Женька придет еще раз.
Снова помолчали.
– А вы в нашу хату перейдете. Вам же негде теперь жить, – предложила ей Люба.
Подошел Карп – ему уже сказали про смерть Христины. Видимо, он искал Любу, чтобы утешить ее, но, увидев сухие глаза и окаменевшее лицо, растерялся и не нашелся, что сказать. Он остановился напротив девушек, и его тень упала на Любино лицо. Она подняла голову и посмотрела на дядю, словно не узнавая его. А потом чуть слышно прошептала:
– Маму убили, дядя.
– Я знаю, Любочка, знаю, – участливо ответил Карп и погладил влажные от холодной росы косы племянницы.
Ею ласковый голос и прикосновение руки вывели девушку из оцепенения. Люба почувствовала, что она не одинока, что у нее есть свои, родные люди, которым тоже тяжело и больно. И она в первый раз после смерти матери заплакала, заплакала горько, но теми спасительными слезами, после которых становится легче и к человеку возвращается ощущение жизни. Татьяна попробовала утешить Любу, но отец покачал головой: «Не надо».
Ей дали поплакать, вылить в слезах тяжелое горе. Но плакала она недолго. Вскоре она вытерла подолом юбки слезы и встала, осматриваясь вокруг и будто не узнавая места, где стояла.
Изба догорала – одна обожженная печь сиротливо торчала на пожарище. Люди постепенно расходились. Только соседи продолжали сторожить свои хаты, боясь, как бы случайная искра не залетела на их крышу.
– Пойдемте, – сказала Люба. – А то я бросила все там… И маму…
Карп позвал Пелагею, все еще собиравшую остатки добра.
– Куда же мы пойдем? Куда? – снова запричитала та. – Сразу нищими стали.
Карп недовольно поморщился.
– Нищими? Когда-то мальцом я был нищим. Довелось и с сумой походить… Но теперь… Теперь нищенствовать не буду. Не буду! Бо я хозяин этой земли. Я, а не они, – твердо и громко сказал он. – Пошли, дети.
VIII
До войны люди не замечали стремительного течения времени. В свободном труде, в отдыхе, в веселье, в ожидании новых радостей дни и недели пролетали незаметно. Теперь у всех оказалось много лишнего времени. Тянулось оно страшно медленно, надоедливо, и каждому хотелось хоть как-нибудь сократить его.
Осень стояла дождливая, такая же грустная, как и жизнь.
Измученные тремя месяцами неволи, ореховцы начали ждать возвращения Красной Армии, хотя и знали, что армия далеко, а фашисты каждый день кричали, что они захватили Москву. Но действия партизан убеждали народ в непрочности положения оккупантов и люди постепенно начинали понимать, что им нужно делать. Сопротивление росло, и фашистам пришлось укреплять свою власть в деревнях. В Ореховку, в помощь Митьке Зайцу, прислали еще четырех полицейских. Полицаи ежедневно напивались и беззастенчиво грабили крестьян. За водку они распродавали колхозные постройки.
С болью в сердце смотрели колхозники, как кучка негодяев безжалостно уничтожает то, что создавалось их упорным трудом в течение нескольких лет. Кто-то не вынес этого и однажды, в темную осеннюю ночь, поджег колхозный двор.
Колхозники, собравшись на пожар, тихо разговаривали между собой, нахваливая смельчака, Полицейские в эту ночь были настолько пьяны, что ни один из них даже не смог прийти на пожар. Только староста, Ларион Бугай, подошел к мужикам и тихо сказал:
– Тушить бы надо.
Ему ответили сзади, из темноты:
– Ничего… Не ты строил. А мы построим новые.
Старая Степанида толкалась среди женщин и нашептывала:
– Амбар, амбар, еще треба спалить. Жито там у них.
Амбар стоял особняком – в колхозном саду. Там хранились остатки собранного немцам и зерна, и полицаи охраняли его.
Едва успела старая Степанида высказать это пожелание, как кто-то в темноте крикнул:
– Глядите – амбар горит!
Амбар, облитый, очевидно, бензином, вспыхнул сразу огромным пламенем. Туда никто из колхозников не пошел – все остались у колхозного двора, следя, чтобы пожар не перекинулся на ближние хаты.
А на другой день, как будто сговорившись, вся деревня смело говорила о том, что пожар – дело рук самих полицейских: разворовав и пропив зерно, они хотели замести следы своего преступления. За эти разговоры полицейские избили нескольких человек. Но следователь, который приехал через день, очевидно, поверил показаниям жителей, и все только что назначенные полицейские были заменены новыми.
Накануне великого праздника – 24-й годовщины Октябрьской революции – в деревню приехали еще шесть полицейских с пулеметом. Полицаи всю ночь патрулировали деревню, заглядывали в окна хат.
Люди насторожились, притаились и большой праздник отметили тихо, каждый в своей семье, вспоминая былые годы, и своих отцов и сыновей. Где они? Как празднуют они этот день? Что теперь в Москве? Что бы не отдал каждый из них, только бы узнать всю правду о Большой земле, о родной армии. Много было разных слухов, грустных и радостных, но наверняка никто ничего не знал, и эта неизвестность была особенно мучительна.
Татьяна не спала всю ночь. За окном ходили полицаи, несколько раз они неслышно подкрадывались к окну. От этих крадущихся шагов тревожно ныло сердце, делалось страшно. Татьяна старалась думать о радостном, вспоминать и мечтать, но не могла – все заслонял один и тот же неотступный и трудный вопрос: «Как жить дальше? Что делать?»
Перед пожаром этот вопрос ей задавал отец. Тогда Татьяна мало думала над ним, и многое, чего не понимал отец, казалось ей простым и понятным. Но после пожара она все чаще и чаще с ужасом начинала думать – как же на самом деле жить дальше?
Карп и Люба тоже не спали. Старик тяжело вздохнул, услышав Шаги полицейских. Люба слезла с кровати, подползла к окну и посмотрела на улицу.
– Ой, как мне хотелось стукнуть по стеклу, когда он сунул свою морду, паразит! – тихо и зло проговорила она. – Ну, в другой раз я не выдержу…
– Люба, не дури, – сурово приказал Карп. – Спи!
– Спать я не буду все равно.
Татьяна молчала.
С наступлением утра они облегченно вздохнули.
День выдался солнечный, прозрачный, с небольшим морозцем. Казалось, что и природа праздновала этот торжественный день.
Маевские позавтракали, поговорили о Большой земле, вспомнили Николая. Где он теперь – на фронте или все еще лазит по горам далекого Урала, разыскивая руды цветных металлов? Каждый высказал свои предположения, надежды. Больше всех говорила Люба:
– А вдруг сегодня наши придут, а, Таня? Что бы ты тогда стала делать? Искала бы среди них своего мужа? Правда? – взволнованно спрашивала она.
Карп и Татьяна молча улыбались.
– А представь себе, если бы он пришел! Ведь знает же он, откуда ты? Ну вот… Наверно, ты бы обезумела от радости, Таня? А?
– Брось говорить глупости, Люба, – остановила ее Татьяна.
– Почему глупости? А они, может, нарочно дожидались этого дня, чтобы сделать праздник еще лучше. Мы откуда знаем!.. Чего ты смеешься?
– Чудес, Люба, не бывает.
– Не бывает, – согласилась девушка, ее похудевшее лицо стало грустным, озабоченным, и она, вздохнув, спросила: – Я глупая, правда? Меня, наверно, и в партизаны не возьмут.
Мысль о партизанах не оставляла ее после смерти матери ни на минуту, и она ждала только прихода Женьки Лубяна. Каждый день она навещала его семью, которая жила напротив, через улицу, надеясь что-нибудь выведать у них о Женьке. Но Лубяниха, старая бабка, и даже дети – сестра и брат Женьки – подозрительно относились к таким расспросам и всячески ругали своего «непутевого хлопца», который даже заглянуть домой не может.
После завтрака староста позвал Карпа работать – ремонтировать мост через реку.
Татьяна принялась купать Виктора. Ребенок весело плескался в корыте и смеялся. Татьяна видела теперь, что он значительно старше, чем она сказала. Несколько дней тому назад, ползая по полу, он неожиданно поднялся, ухватившись за ножку стола, и пошел к окну. Вскоре мальчик уже легко переходил через всю хату. Татьяне было радостно от этого, но ее постоянно тревожили насмешливые взгляды мачехи. Пелагея в последнее время редко разговаривала с ней, а чаще – как-то таинственно и зло усмехалась. Эти усмешки раздражали и беспокоили Татьяну. Ее враждебные чувства к мачехе все росли. Она понимала, что это нехорошо, ее мучила совесть, но побороть свои чувства не могла.
Люба тоже не любила Пелагею. Но Пелагея относилась к ней подчеркнуто приветливо. Татьяна сразу разгадала намерения хитрой мачехи: та хотела прибрать к своим рукам Любино хозяйство. Это еще больше настроило девушку против мачехи. «Такой умный человек, а какую глупость сделал!» – часто думала она об отце.
…Искупав мальчика, Татьяна залезла с ним на печку.
Люба читала какую-то книгу. Книги были ее единственным спасением: читая, она забывала о своем горе.
Пелагея оделась, повязала хороший платок и наказала девчатам:
– Глядите тут в оба. Я к сестре пойду. (Сестра ее жила в соседней деревне.)
Люба подула ей вдогонку и помахала рукой.
– Скатертью дорога! Сами знаем, как глядеть! – Она быстро забралась на печь и обняла Таню.
– Тоска какая, Танюша! И так тяжко мне, если б ты знала! – тихо сказала она. – Скорей бы Женька пришел. Где он?
Татьяна сильней прижала сестру к себе и промолчала.
– Давай пойдем к ним, Таня.
– Куда? – не поняла Татьяна.
– К партизанам.
– А Витю?
– И Витю с собой возьмем.
– Глупая ты, Люба. Кто же нас возьмет с ним? Да нас и так не возьмут… Что мы там делать будем?
– Санитарками будем. Учили же нас в школе.
– Боюсь, не сумею, – нерешительно ответила Татьяна.
Люба разозлилась:
– Ты всего боишься… Трусиха! И ничего ты не видишь, ничто тебя не волнует. Люди гибнут, а ты дальше своего носа не видишь. Дождешься, пока немцы придут и убьют тебя и Витю, как маму, – она расплакалась.
С большим трудом Татьяна успокоила ее. Они еще немного поговорили, потом обе одновременно незаметно уснули, измученные бессонной ночью.
Разбудили их выстрелы. Стреляли с двух концов деревни. Татьяна испугалась, схватила Витю и начала кутать его в одеяло.
Люба подбежала к окну и вдруг радостно закричала:
– Таня! Танюшенька! Наши! Милая моя! Посмотри, как удирают полицаи!
По улице на самом деле бежали двое незнакомых полицаев и Митька Заяц. Они торопливо завернули в переулок, который выходил к приречным кустам.
– Ату, ату! Собаки! – громко закричала Люба. – Смотри, как зайцы, скачут по кустам. Дождались, подлюги! Ага!
Через минуту улицей, грохоча по мерзлой земле, пролетела тройка сытых коней, запряженных в длинную линейку. В ней сидели четыре хлопца со станковым пулеметом.
– Партизаны! – догадалась Люба. – Я побегу.
Татьяна хотела было остановить ее, но не успела и слова сказать. Люба в одно мгновение натянула сапоги и в одном платье выскочила на улицу.
Около речки завязалась перестрелка. Потом все сразу затихло. И тогда из хат на улицу высыпали люди. Все они – от мала до велика – смело шли в сторону школы, словно кто-то оповестил их, что нужно собраться именно там. Татьяна увидела эту толпу, быстро оделась, взяла Витю и тоже вышла. По дороге она встретила отца.
– А я боялся, как бы у вас чего не стряслось. Стреляли тут… Ну, идем скорей. Партизаны приехали, – взволнованно говорил Карп дочери. – Молодцы! Сила! И знаешь, кто командует ими? – таинственным шепотом сообщил он. – Секретарь райкома… Лесницкий, Павел Степанович. Помнишь, к нам часто заезжал?
Возле школы собралась уже вся деревня. Люди плотно окружили партизанские подводы. Одна из них служила трибуной. На ней стоял Лесницкий, в своей старой желтой кожанке, с знакомой всем открытой улыбкой, – как и в те дни, когда приезжал к ним на колхозные сходы и выступал на них. Люди отвечали ему такими же искренними, счастливыми улыбками. И только автомат на груди секретаря райкома и пулемет на подводе, у его ног, напоминали о времени и обстоятельствах. Когда подошли Карп и Татьяна, секретарь райкома уже говорил:
– Сегодня в Москве, на Красной площади, был парад. Товарищ Сталин выступал с речью. Наш вождь уверенно заявил, что скоро придет время, когда немецкая армия покатится назад. Каждый метр нашей земли горит под ногами ненавистных захватчиков. Тысячи советских людей взяли в руки оружие и поднялись на святую борьбу против гитлеровцев в их тылу. Партизанские силы растут с каждым днем. Мы не дадим жить фашистам. Они пожнут то, что посеяли. За наши города и села, сожженные ими, за смерть наших детей, за глумление и издевательства над народом мы будем мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Это наша клятва. Но партизанам должен помогать каждый честный советский человек, каждый, кто дорожит родной советской властью, каждый, кто ждет возвращения своих отцов и сыновей. Не давайте врагу ни килограмма зерна, сала, картошки, ни литра молока. Прячьте все, колите скот. Помогайте партизанам! Пополняйте наши ряды! Не верьте вракам фашистских выродков и их холуев – полицаев и старост. Это предатели и подлецы! По каждому из них плачет веревка. И они не минуют ее, не уйдут от кары, как не ушли от наших пуль вон те, – секретарь кивнул головой на крыльцо школы, на котором лежали два убитых полицейских.
Он говорил еще несколько минут – коротко, просто, сурово. Крестьяне слушали, затаив дыхание. На глазах женщин блестели слезы радости и волнения. Незаметно смахивал слезу и кое-кто из стариков.
Татьяна не сводила глаз с Лесницкого. В ней росло восхищение этим мужественным человеком. «Вот они какие! Вот что делают они, настоящие советские люди!.. А я? Что сделала для победы я, советская учительница?..» – думала Татьяна, и ей становилось стыдно за последние четыре месяца своей жизни.
Она оглянулась. Отца уже не было рядом – он протиснулся вперед. Татьяна тоже начала тихо пробираться сквозь толпу, поближе к партизанам. Поднявшись на носки, она увидела на одной из подвод Любу: она сидела около пулемета и о чем-то тихо переговаривалась с молодым партизаном.
«Любка уже у них, – подумала Татьяна, и ей стало еще обидней. – Как это я связала себе руки?!»
Но в этот момент маленький человечек на ее руках заплакал, будто подслушал ее мысли и обиделся.
– Тише, мой мальчик, – ласково проговорила она. – Тише, мой галчонок.
Кончив говорить, Лесницкий соскочил с подводы и вошел в толпу, здороваясь с знакомыми колхозниками. Обнимая плачущих женщин за плечи, он утешал:
– Ничего… Ничего, не горюйте. Скоро это кончится. Но слезам» врага не победишь. Его нужно бить. Бить беспощадно, беспрерывно.
– Теперь он спалит нас, – вздохнув, сказал кто-то в толпе.
– Сожгут? Что ж… Волков бояться – в лес не ходить. Сожгут – построим, когда последний гитлеровец ляжет мертвым на наших пожарищах. Он не только сжечь наши дома, он весь наш народ хотел бы уничтожить. Но не удастся ему это, – и, увидев Карпа Маевского, Лесницкий обратился к нему: – Как думаешь, Карп Прокопович? Твою хату он уже спалил…
– Спалил, – усмехнулся Карп. – А я живу и… жить буду. Сына дождусь.
Маевскому хотелось очень многое сказать секретарю, поговорить с ним, посоветоваться, рассказать о своих душевных муках, пригласить его к себе– домой. Но Лесницкий пошел дальше. Невнимание партизанского командира обидело старика. «Каждый раз заезжал на пасеку. Медом я угощал его, как друга… А теперь и поговорить не хочет… Не верит он мне, что ли? Кому же тогда верить?» – с огорчением думал он и, повернувшись, вышел из толпы, чтобы разыскать Татьяну.
В эту минуту мимо него быстро прошел молодой партизан и незаметно сунул ему в руки смятую бумажку.
Карп вздрогнул от неожиданности, крепко сжал бумажку в кулаке и поспешил домой. Во дворе он зашел под навес и прочел записку. Потом быстро вошел в хату, надел кожух, подпоясался веревкой, заткнул за пояс топор. Он уже собирался выходить, когда вошла Татьяна. Она удивленно оглядела отца и спросила:
– Вы куда, тата?
Он посмотрел на дочь и понял, что соврать нельзя, да и не хватило бы у него сил соврать ей в такую минуту, и протянул ей смятую бумажку.
«Карп Прокопович! Мне нужно с Вами поговорить. Жду сегодня под вечер на Ягодном, у Рога, под дубами. Л.», – прочла Татьяна.
Маевский молча смотрел на дочь.
А она прочла записку еще раз и тихо сказала:
– Как бы я хотела быть с вами там, – и, не дожидаясь ответа, подошла к печке и начала раздувать угли. – Записку нужно сжечь… Люба, видно, с ними поехала, – добавила она.
Когда бумажка вспыхнула, Татьяна тяжело вздохнула.
Отец понял ее чувства и, подойдя ближе, ласково сказал:
– А ты пойди к кому-нибудь… К Степаниде, к примеру, и там подожди. В случае чего – в лес, туда же. – Он помолчал, пробуя пальцем острие топора. – Ну, я пойду…
– Хлеба возьмите, тата.
Когда отец ушел, Татьяна не смогла усидеть одна в хате, снова вышла на улицу и направилась к школе. Но там уже было пусто: партизаны уехали, народ разошелся. Тетка Степанида увидела ее из окна и позвала к себе в хату. Там, к своему большому удивлению, Татьяна увидела Любу. Девушка сидела на кровати с заплаканными глазами.
– Ты не уехала? – обрадовалась Татьяна.
Любе показалось, что Татьяна насмехается над ее неудачей, и она с раздражением набросилась на сестру:
– Уехала, уехала! Тебе только зубы скалить. Думаешь, я побоялась? Думаешь, я такая трусиха, как ты? Они не взяли меня… И Женьки Лубяна, говорят, у них никакого нет. А я по глазам видела, что врут. Вот придет только Женька, и я уйду. Не возьмет – следом за ним пойду. Тогда не прогонят, как увижу их лагерь. А то – мала! Какая же я маленькая? А горе у меня – самое большое. Мамочка моя родная! – и Люба горько заплакала.
IX
Ягодное – осушенное колхозниками болото – длинной узкой полосой врезалось в лес. Ближайшая к деревне часть его засевалась и давала богатейшие урожае Дальний конец болота, который назывался Рогом, не был полностью осушен и использовался под луга. Болото с двух сторон обступали высокие стены леса, в котором преобладала ольха.
Весной и осенью тут нельзя было пройти ни болотом, ни лесом. Но на самом конце Рога, на высоком сухом пригорке, росли уже не ольхи, а могучие столетние дубы. Под дубами густо переплетался орешник. Летом сквозь эту чащу трудно было пробраться, да и никто сюда не заглядывал, несмотря на то, что уголок этот отличался редкой красотой и обилием орехов и грибов. Причиной этому было, возможно, то, что три года тому назад здесь среди бела дня волки разорвали лесника. Вот сюда и пробирался Карп Маевский, взволнованный неожиданным и таинственным приглашением партизанского командира.
Он вышел из лесу на край покосного луга, под дубы, и осторожно оглянулся. Вокруг было пусто и тихо. Только где-то в орешнике жалобно чирикала какая-то одинокая птичка. Оголенный лес застыл в неподвижности. Ветер согнал опавшие листья с поляны, и землю под дубами густо устилали желто-зеленые желуди. Желудей было так много, что их можно было брать просто пригоршнями. «Никто не собирает, – подумал Карп, – а напрасно. Нужно будет прийти когда-нибудь. До войны свиней кормили, а теперь и сами поедим», – он тяжело вздохнул и, нагнувшись, начал было сгребать желуди в кучу. Но потом порывисто выпрямился, снова огляделся вокруг и посмотрел почему-то на небо. По небу медленно плыли косматые овчины туч. Вечерело. Карпу стало как-то не по себе на открытом месте, и он спрятался в гуще ореховых кустов.
Ждать ему пришлось долго. Старику уже начинало казаться, что Лесницкий не придет; росла тревога за Татьяну и Любу.
«Налетит карательный отряд во главе с этим иродом, – подумал он о Визенере, – сразу же за них возьмется. Надо идти».
Но уйти, никого не дождавшись, он не мог. Кто знает, – будет ли другой такой случай? А эта встреча решала многое – он понимал это.
Только в сумерки он увидел, как из лесу вышли два человека и остановились под дубами.
– Нету, – сказал один.
– Не может быть, – ответил второй.
Карп по голосу узнал Лесницкого и смело вышел из кустов.
– А вот и он, – сказал Лесницкий и пошел навстречу.
– Вечер добрый, Карп Прокопович. Медком не угостишь? – шутливо спросил спутник Лесницкого.
И Маевский с удивлением узнал в нем председателя райисполкома Приборного.
– Сергей Федотович?!
– Он самый! Удивляешься, старый?
– Есть чему. Так… Вместе вы руководили, вместе, значит, и воюете.
– Вместе строили жизнь, вместе обязаны и защищать ее. Все… Весь народ, – ответил Приборный… – Ну, присядем, друзья.
Приборный снял с шеи автомат и опустился на землю под дубом. Лесницкий и Маевский сели возле него – один против другого.
– Ну, угости хоть табаком, если медку нет. У тебя ведь все отменное, старый чародей, все первого сорта. Эх, поел бы я сейчас медку! – с удовольствием причмокнул губами Приборный.
– Я могу принести, Сергей Федотович, – ответил Карп.
– Да ну-у? Все-таки припрятал?
– Пудиков десять.
– Молодчина! – весело засмеялись Приборный и Лесницкий.
Закурили. Немного помолчали. В небе начали загораться первые звезды.
Тишину нарушил Лесницкий.
– Что ж замолчали? Рассказывай про жизнь, Карп Прокопович.
Маевский тяжело вздохнул.
– Что тут рассказывать, сами знаете. Не жизнь, а мука. Пекло. Когда только это кончится?
– Скоро, – улыбнулся Лесницкий. – Но все-таки придется повоевать. Ничто не приходит само собой, без борьбы. Тем более – победа. Враг у нас – сильный, хитрый и безжалостный. Цель его – уничтожить наш народ, захватить нашу землю, наше богатство. В большинстве случаев он берет вооружением, но в последнее время он применяет разные выдумки, хитрости, использует все способы… Но народ наш не верит фашистам. Народ восстал, он хочет бороться. Нужно только организовать его, правильно руководить его борьбой. Вот это наша обязанность. – Секретарь райкома замолчал, а потом неожиданно спросил: – За что они сожгли твою хату?
Маевский рассказал.
Приборный и Лесницкий переглянулись между собой и улыбнулись.
– Просто клад этот хлопец. Никогда ни в чем не ошибается, – сказал Приборный.
– Кто такой? – не понял Маевский.
– Один наш партизан, – ответил Приборный.
– Ваш сосед, – добавил с улыбкой Лесницкий.
– Что-то давно он не появляется у нас. Мои девчата ждут – не дождутся его.
– Почему?
– Одна – дочка покойницы Христины – до вас хочет с ним пойти. А моя дочка – повидаться со старым знакомым; вместе в школе учились.
Лесницкий спросил:
– Да, раз к слову пришлось: кто муж твоей дочки и где он теперь?
Маевский смущенно закашлялся:
– Кхе-кхе… Как вам сказать? Нету у нее мужа.
– Нет?
– Вы не подумайте чего плохого, Павел Степанович. Дело в том, что дитя это – не ее, – и Карп откровенно рассказал партизанским командирам все то, о чем знали только он да Татьяна, что они скрывали даже от старшей сестры Татьяны.
Партизаны слушали с большим вниманием и в один голос высказали свое восхищение девушкой.
– Молодчина! Героический поступок. Вот, комиссар, яркий пример и типичный, конечно. Гордиться надо такой дочкой, старый чародей.
– В самом деле – благородно и красиво! В таком возрасте – и усыновить! Чудесно!
Их единодушное одобрение взволновало Маевского. Он осторожно кашлянул и тихо сказал:
– Но о том, что это не ее дитя, не знает никто, даже женка моя. Так что…
– Это правильно! Пусть об этом знает возможно меньше людей. Так будет лучше, – ответил Лесницкий и, помолчав, спросил: – Значит, на семью твою можно положиться?
За старика ответил Приборный:
– Как видишь… Женка только у него злая. Не обижайся, старый. Нехорошая баба, глупая. Тут ты большой промах сделал, хоть ты и пчелиный король.
Маевский смутился и ничего не сказал. Все трое помолчали. И вокруг царила полная тишина. Только где-то далеко в лесу завыл волк.
Молчание вновь прервал Лесницкий.
– Ну, к делу, – обратился он к Маевскому. – Нам нужна твоя помощь, Карп Прокопович. Говори сразу – согласен? Не боишься?
– Вы обижаете меня, Павел Степанович. Да я хоть сейчас готов до вас идти. Дочку только дозвольте взять с собой и племянницу. Чего мне бояться? Знаю, за что пойду…
– Пока что идти никуда не нужно. Останешься дома.
Карп вздохнул:
– Нам нужен надежный человек в деревне, к которому мы могли бы в любой момент обратиться и получить нужную помощь. Понимаешь? Мы ведь жизнь свою тебе доверяем. Надеемся – не подведешь…
– Павел Степанович, да я…
– Хорошо… Слушай дальше… Героизма никакого не нужно. Револьвер в кармане не носи…
Старик вздрогнул. Он быстро нагнулся к Лесницкому и, заикаясь от волнения, спросил:
– Да вы… вы… откуда знаете? – И рука его как-то механически вытащила револьвер из кармана полушубка.
Приборный засмеялся, взял из его рук наган и внимательно осмотрел его.
– Спрячь в надежном месте, – продолжал Лесницкий. – Конечно, в таком, чтобы в нужный момент он был под рукой. Видишь, мы узнали. Могли бы проведать об этом и гитлеровцы. Не думай, что они дураки. Шпионаж у них первоклассный, – набрали себе разной сволочи – старост да полицаев… Ну, да эти на виду. А вот самых хитрых предателей они делают своими тайными агентами. Поэтому нужно держать ухо востро.
Лесницкий помолчал.
– Итак, твоя задача… нужно «подружиться» с новой властью и затем – наблюдать, следить. Особенно за вашим старостой, за Бугаем… Дело в том, что он встречался с нашими и уверял нас в своей ненависти к немцам. Например, он клялся, что поджог колхозного двора и амбара – дело его рук. Что ты скажешь на это?
Маевский пожал плечами.
– Черт его знает… Я думал, да и все в деревне так думают, что это ваша работа. А теперь – не знаю…
– Ну, так вот. Нужно распознавать, кто наши помощники и кто наши тайные враги. Проследи за Кулешом. Говорят, его из плена отпустили. А даром они не отпустят… Да… Подбирай надежных людей, вовлекай в наше дело. Нужно поднимать народ. Дочку, племянницу привлеки. Пусть ведут агитацию. Вое новости мы будем передавать. Но делать все это нужно очень осторожно. О связи с нами никому не говори… Вот, кажется, и все… У тебя ничего нет, Сергей?
– У меня? Ничего особенного… Если что такое – к нам… А мед береги для торжественного случая. С твоим медом победу будем праздновать, – снова пошутил он и первым поднялся с земли. За ним встали Лесницкий и Карп.
Старик был очень растроган встречей.
– Я и не знаю, как вас благодарить, Павел Степанович… Сергей Федотович… Сразу вое прояснилось. А то жил как в яме какой.
– Ну, ладно, – перебил его Лесницкий. – Еще одна просьба. Связным к тебе чаще всего будет приходить Лубян… Так ты приглядывай за ним… У хлопца очень уж горячая голова. Попадется, – разом обкрутят петлей… А он у нас незаменимый человек. У наших хлопцев будет пароль «Чита». Если же тебе нужно будет срочно передать что-нибудь, иди сюда и по этой просеке – до Сухого болота… Ну, бывай.
Они крепко пожали руку старику и вскоре скрылись в темноте, между деревьями… А Маевский еще долго стоял и смотрел в ту сторону, куда они ушли, слушая, как трещат сухие сучья под их ногами.
Лесницкий и Приборный пробирались по узкой тропинке в глубину леса. В лесу стало совсем темно. Идти было трудно. Приборный споткнулся, зацепившись за корень, и упал.
– Задержались. Не раз нос разобьешь, пока до лагеря доберешься, – проворчал он.
– Но зато какое громадное дело сделали, Сергей! – отозвался Лесницкий, шедший впереди.
– Да… Сегодня мы хорошо поработали.
– Заездами в деревни, митингами и встречами с Маевским, Романовым и Василенко мы завершили, я думаю, первый этап своей работы – подготовили условия для развертывания настоящей войны. Таких, как Гнедков и Лубян, хоть и много, но все же мало для нас. По сравнению с тем, что нам нужно для борьбы, это единицы. А нужен нам весь народ, Сергей! Все те люди, с которыми мы строили нашу жизнь. Народ все отдаст за нее. Нужно, чтобы главное пополнение отрядов составляли не окруженцы и не только те, у кого есть личная обида на фашистов, кто убегает и прячется от них, а своевременно подготовленная, организованная масса колхозников и рабочих. Понимаешь?
Некоторое время они шли молча. А потом Лесницкий снова вернулся к прерванному разговору и стал излагать свои планы развертывания партизанского движения в районе. Хотя разговаривали они об этом чуть ли не каждый день, Приборный слушал Лесницкого с неизменным вниманием – каждый раз секретарь райкома высказывал новые, интересные мысли. Приборный восхищался своим комиссаром и часто думал: «Ну и голова! Как он быстро вошел в роль партизанского вожака! Сколько прошло с того времени, когда вот с таким же энтузиазмом он руководил районом! И ведь войны-то в глаза не видал. Я в гражданскую уж ротой командовал, а ему, поди, не больше десяти лет было! А сегодня – какой солдат! Словно всю жизнь только тем и занимался, что воевал».
