Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– Воды! Воды! – закричал на испуганных баб дед Лаврен.
Она жадно напилась. Потом закрыла лицо руками и долго сидела неподвижно, прислонившись к сосне. Сначала в голове ее была какая-то звенящая и болезненная пустота, не было ни одной мысли. Потом она почувствовала огромную усталость, физическую и душевную, безразличие ко всему окружающему и подумала: «Вот она и кончилась, молодость».
И сразу же воспоминания, думы, давние мечты вихрем закружились в голове.
Да, была молодость, веселая, счастливая, была радость первой и единственной любви, боль разлуки, ревность, муки, неожиданное его появление, единственный бурный разговор в памятную грозовую ночь, новые муки на целый год. Все это было, и все это имело право называться молодостью. И было в последнее время еще одно, самое дорогое, – надежда. Она ее отгоняла, сердилась, но надежда не покидала ее, ласково заглядывала в глаза и шептала: «Жди, жди… Он еще придет…»
И если бы он пришел, как в ту ночь, она, возможно, все простила бы ему. Возможно… Но он не пришел…
Около повозки, склонившись над Николаем, стояла Татьяна. Алена вдруг позавидовала ей. Пусть бы и она была его сестрой! Тогда все было бы так просто и ясно и не было этих мук. Ну, было бы жаль его, безногого, но все равно Он остался бы для нее любимым братом. «А так… Что так?.. А так… вдруг он станет чужим, далеким, ненужным?..»
Она стиснула ладонями виски и застонала от боли. Но через минуту подняла голову, и в ее глазах засветился какой-то чудесный огонь.
Она снова почувствовала себя молодой.
«Чужой? Почему чужой? Почему далекий? – сурово спросила она у самой себя. – Нет! Теперь он снова родной, близкий… Теперь он мой, только мой. Теперь я сама пойду к нему. Как это он сказал? Нельзя жить без головы, а без ног жить можно. Да, мы будем жить, родной мой, любимый, будем…»
VI
Бригада несла тяжелые потери, отступая под натиском превосходящих сил противника. Обстановка усложнялась с каждым днем. Кое-кто уже начал поговаривать о распылении на отдельные отряды и группы, чтобы спрятаться в лесах. Но это означало отказаться от организованного сопротивления карателям. Штаб соединения не пошел на это и, изменив первоначальный план, дал приказ переправиться через Днепр и идти в глубь больших лесов, заманивая туда картелей.
Чтобы облегчить переправу, навстречу «днепровцам» был послан партизанский отряд Сивака, который подготовил все необходимое – построил паром, стянул лодки. В течение одной ночи бригада должна была исчезнуть из-под носа фон-Адлера, показав ему кукиш, как шутил Приборный. Но фон-Адлер тоже не дремал. С помощью разведки он разгадал этот маневр. Дав возможность отрядам бригады подтянуться к переправе, он неожиданно нанес удар по Сиваку, разгромил его небольшой отряд и занял противоположный берег.
Бригада была окружена и прижата к реке.
Завязались жестокие бои.
Партизаны занимали двухкилометровую полосу вдоль Днепра. К счастью, участок этот был сильно пересеченный, лесистый, что значительно облегчало оборону и усложняло задачу карателей.
Бои развивались с нарастающим напряжением. В первые дни гитлеровцы кидались в шальные атаки по пять-шесть раз в день, но каждый раз позорно откатывались назад, оставляя сотни убитых. Как только наступала ночь, оружие и боеприпасы убитых немцев переходили к партизанам – их собирали смельчаки-пластуны.
Третий день фон-Адлер обстреливал партизан из артиллерийских орудий и бомбил с самолетов.
А под вечер немцы через рупоры предложили партизанам сдаваться и за это обещали всем сохранить жизнь. Им ответил через берестяный рупор Петро Майборода. Он наговорил столько «горячих пожеланий» фон-Адлеру и Гитлеру, что немцы сразу же прекратили свою пропаганду и начали стрельбу, чтобы заглушить его слова.
В последующие дни фон-Адлер снова атаковал партизан с упрямством сумасшедшего, не обращая внимания на огромные потери в частях. Артиллерия непрерывно обстреливала берег, скашивая деревья и кусты. Казалось, что после такого огня на этом небольшом участке не должно было остаться ни одной живой души. Но как только эсэсовцы поднимались в атаку и приближались к партизанским окопам, их встречал смертоносный ливень пуль, мин, гранат и снарядов. Фон-Адлер шалел от злости. Наконец он прекратил атаки – слишком дорого они стоили. Новый план его состоял в том, чтобы продолжительной блокадой и ежедневным обстрелом обессилить партизан. Возможно, – взять их голодом. Он хорошо знал, что, отступая, партизаны не захватили почти никаких продовольственных запасов.
И это было так на самом деле. Того, что случайно оказалось на обозных подводах, едва хватило на два дня. На четвертый день блокады Лесницкий и Приборный дали приказ убивать лошадей и кормить людей кониной.
От одного мяса, порой недоваренного, порой порченого, так как на дворе было жарко, и от недоброкачественной воды многие заболели. Партизаны начали проситься идти на прорыв.
– Лучше помереть, но с музыкой, чем сидеть в этой ловушке и есть гнилую конину, – ворчали они.
Но командир и комиссар бригады понимали, что идти на прорыв, не разведав обстановки и сил врага, без поддержки, означало – вести полторы тысячи человек на верную смерть. Да и штаб соединения по радио приказал держаться до прихода отрядов, которые шли на выручку «днепровцам» с двух сторон и которые должны были оттянуть главные силы карателей.
Лесницкий день и ночь ходил из отряда в отряд, из взвода в взвод и неутомимо говорил с людьми, подбадривал их:
– Ничего, товарищи! Сталинградцы держались на голой и более узкой полосе. А у нас – лес и такая ширина! Выстоим! Москва знает о нашем положении и поможет нам. Вот и сегодня получили радиограмму: «Держитесь, сделаем все необходимое». И, безусловно, сделают. Там слова на ветер не бросают.
Ходил он по лагерю не один, а вместе с Карпом Маевским и маленьким Витей, который, в отсутствие Татьяны, ни на шаг не отходил от деда, чувствуя в нем заботливого и надежного защитника. И, правда, мальчику было не плохо р ними. Он не голодал, как голодали остальные дети, – а их было в лагере человек десять. В передовых окопах у кого-нибудь из партизан всегда находилась для него или галета, или плитка шоколада, или кусочек сахара – то, что добывалось ночью из ранцев убитых немцев.
В первый день блокады Карп Маевский как-то случайно остался посыльным при комиссаре. Лесницкий сразу же понял, что лучшего посыльного и помощника, чем этот рассудительный и трудолюбивый старик, ему не найти, и не отпустил Маевского от себя.
Особенно нравилось Лесницкому, что и в тяжелой блокадной жизни он на все смотрел по-хозяйски, заботился о каждой вещи, которая могла понадобиться в дальнейшем. Старик умел замечать многое, что другие в таком положении не видели. Однажды он сказал Лесницкому:
– Раненых, Павел Степанович, надо перенести на поляну. Там и снарядов меньше падает и, главное, – комаров меньше. А то от них спасу нету.
В другой раз он предложил построить несколько лодок – «на всякий случай» и сам возглавил эту работу. За день были построены две лодки и небольшой плот.
День и ночь он был на ногах – работал, ходил, заботился о том, чтобы комиссар был накормлен хотя бы кониной и щавелем. Ни при каких обстоятельствах он не унывал, оставался жизнерадостным и бодрым. Но Лесницкий знал, что старик постоянно думает о детях: живы ли они? При мысли о возможной смерти Николая, Татьяны и Алены было больно и самому комиссару.
Они долго не говорили об этом. Наконец, однажды ночью, лежа около огня в чаще ольшаника, Карп не выдержал и, вздохнув, сказал:
– Не могу заснуть… И не помню уж, когда спал… Как закрою глаза, так сразу и вижу их, детей. Что с ними? Павел Степанович, тяжело был ранен Николай?
Лесницкий поднял голову.
– Не знаю. Но думаю – ничего с ними не случится. Положение их лучше, чем наше.
– А у меня душа болит.
С той ночи они стали часто говорить о них. Старик чаще, чем в другие отряды, заглядывал в отряд Жовны. Сам Федор Жовна был тяжело ранен, и его отрядом командовал Женька Лубян. Он каждый раз с молчаливой радостью встречал Карпа. Брал на руки Витю, подбрасывал его. Потом они садились с Карпом на дно окопа, курили. Говорили мало и исключительно о насущных делах. Только однажды, встретив Лесницкого и Карпа, Женька возбужденно спросил:
– Люба вернулась? Да?
– Нет. Откуда ты это взял? – удивился Лесницкий.
– А мне сказали, что вернулась, – разочарованно объяснил он, и глаза его снова наполнились глубокой грустью.
Люба пошла в разведку в первую блокадную ночь. Вернее, она не пошла, а поплыла через Днепр. После нее этой же дорогой поплыли еще несколько человек, но ни один из них не вернулся назад, и никто не знал – удалось им выбраться из окружения или их проглотили глубокие днепровские ямы.
VII
На девятый день съели последних лошадей. В этот же день случилось величайшее несчастье: снарядом была разбита радиостанция. Эта весть молнией облетела весь лагерь. Лесницкий и Приборный с разных сторон бросились к месту происшествия.
Командир бригады увидел испорченную рацию, убитого радиста и схватился за, голову.
– Ну, теперь – беда! Сразу и оглушили и ослепили!
Лесницкий гневно сверкнул глазами. А потом, отойдя в сторону, возмущенно сказал:
– На войне, Сергей, особенно важно сначала думать, а потом говорить. А ты говоришь не думая. Почему беда? Да понимаешь ли ты, что это пища для паникеров?
Приборный махнул рукой.
– А ну тебя! Придираешься к каждому слову. Какие там к дьяволу паникеры! Никаких паникеров у нас не будет, можешь быть спокоен.
– Не думай только, что у нас и на самом деле нет трусов. В семье не без урода. Я за одним больным два дня наблюдаю. Очень подозрительно болеет человек.
– Кто такой?
– Кулеш.
– Опять ты за Кулеша… По твоим подозрениям его давно уже надо было расстрелять. А он ведь целую зиму с нами пробыл…
– Я не утверждаю, что он предатель. Но трус и паникер – наверняка. Болеет он от страха…
– А, лихо на него! Среди наших людей один негодяй паники' не сделает. Не те люди, Павел…
Лесницкий немного помолчал и уже другим, более спокойным голосом ответил:
Это правильно. В это я и верю. Но нам с тобой сейчас, как никогда, надо быть бдительными. А поэтому нам нужно быть вместе. Больше пользы будет.
Во время блокады они встречались только тогда, когда была необходимость что-нибудь обсудить. А обычно находились на разных участках обороны, в разных отрядах: нужно было вдохновлять людей, руководить обороной, тем более, что в самом начале блокады были тяжело ранены два старых командира отрядов: Жовна и Плющай. Но Приборный без настойчивого и рассудительного во всяком деле Лесницкого чувствовал себя как-то неуверенно, не на месте.
Конец этого дня они провели вместе. Побывали в отрадах, осмотрели позиции, навестили раненых и больных, подсчитали боеприпасы. И вообще основательно взвесили свои силы. А когда стемнело, пришли на берег и сели на ветви поваленной снарядом сосны, накинув сверху трофейную плащ-палатку. После долгой и душной жары вечером прошумела гроза, небо затянуло тучами и пошел мелкий, теплый майский дождь. Он ласково барабанил по парусине, шумел на реке.
Воздух был наполнен ароматом смолы, запахом сухих листьев, речной тины и гнилого дерева.
– Единственное место, где, кажется, не пахнет кровью, – заметил Приборный.
Лесницкий не ответил.
Кругом было спокойно. Только за спиной у них щелкали редкие выстрелы да время от времени густую темноту ночи рвали немецкие ракеты. Где-то залаяла собака, заржала лошадь. Как бы в ответ на эти звуки, кинжал прожектора лизнул поверхность реки и в течение нескольких минут осторожно ощупывал партизанский берег. Потом, когда он потух, с другой стороны долетела пьяная песня.
– Балуются, сволочи. Здорово они прижали нас, – снова начал разговор Приборный.
– Да-а… И, очевидно, нам нужно вырываться своими силами.
Приборный вздохнул.
– Двести человек раненых, столько же больных. По двадцать патронов на здорового бойца и по две гранаты. Задача сложная…
– Но и помощи ждать рискованно. Если Адлер снова начнет атаковать нас с такой же силой, как в первые дни, – мы не выдержим. Будем смотреть правде в глаза. Нужно прорываться…
– Где? Где у них слабое место? Куда бить? – задал сразу несколько вопросов Приборный. – Никогда еще мы не были такими слепыми. Ни один разведчик не возвращается. Неужели все погибли? А знаешь, все может быть. Немцы могли километров на десять по течению часовых поставить. Хитрый дьявол – Адлер этот. Недооценили мы его…
– Но – душа из него вон! – нас ему не перехитрить, – Лесницкий нервно сломал толстую ветку, она треснула, как пистолетный выстрел, – Приборный даже вздрогнул от неожиданности. – Не родился еще такой фриц, которого русский человек не смог бы перехитрить…
– У тебя есть план, ‘Павел?
– Будет. Должен быть. Будем думать! Созовем командиров и комиссаров отрядов, посоветуемся с ними. Что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. Махорочка еще есть у тебя?
Лесницкий думал напряженно, жадно глотая дым гнилой махорки. Растерянности не было, но мучительная боль за погибших, за провал операции мешала думать.
– Узнать бы, где задержался Крушина…
Приборный в ответ выругался:
– Холера его знает! Хоть бы прислал людей для связи). Того и гляди, блокаду прорвет, а связного все-таки не шлет. Куркуль чертов! Все хочет сам сделать…
План родился с возвращением первого разведчика. Майборода появился перед командирами неожиданно, и Приборный долго на него смотрел, словно не веря своим глазам.
– Ей же богу, этот парень родился в рубашке! – наконец воскликнул он.
– Садись, Петро, садись. Рассказывай скорей, – поторопил Лесницкий. – Что там?
– Сегодня немцы с того берега перебросили на этот около батальона пехоты. А с этого на тот – батарею. Поставили ее на поляне – напротив нас. Завтра нужно ждать гостинцев… – Майборода рассказывал тихо и коротко. Ему казалось, что ничего ценного на этот раз ему разведать не удалось, и был он необычайно серьезен и грустен. – Пехоты у них там мало осталось. Видно, что-то готовят. За Синим берегом души живой нет. Я весь вечер там ходил.
– Там можно высадиться? – почти одновременно спросили и Лесницкий и Приборный.
– Ночью? Если доплыть на лодках – это ведь против течения, – так хоть сейчас. А что?
– Так, ничего… Но, может быть, через часок ты получишь новое задание… Так что ты приляг вот тут, отдохни, а мы походим, подумаем, – ласково сказал Лесницкий.
Они молча направились к реке.
– Наверно, мы думаем с тобой об одном и том же, – прервал молчание Приборный. – Выслать группу под его командой на тот берег. Так? Она зайдет в тыл противнику…
– В Шабринский лес, – подсказал Лесницкий.
– И начнет там демонстративную атаку?
Лесницкий кивнул.
– Сделать это нужно завтра вечером. Адлер, конечно, знает, откуда прорывается Крушина. Я уверен, что это он задерживает его. И вдруг появление новых партизанских сил там, где он их не ожидает. Это нарушит все его планы. Он вынужден будет ночью снять часть пехоты с этого берега и бросить на тот. И вот в этот момент мы сделаем скачок назад – в Борщовский лес.
– Почему в Борщовский? Идти, так идти. А то там снова могут окружить.
– Далеко идти мы не сможем – не хватит сил. Д в Борщовском лесу пусть окружают. Там – другое дело. Там ему придется растянуть свой фронт на добрых двадцать километров, а мы будем как в родном доме. И возможности маневрировать богатые. Кроме того, в лесу скрываются борщовцы – со скотом и хлебом, они поддержат нас продуктами. А там и Крушина подойдет: Согласен?
– Согласен-то согласен, но Адлер может начать наступление утром. Уж очень подозрительна их перегруппировка. Туда – батарею, сюда – пехоту…
– Ив этом случае Майборода с хлопцами будет кстати. Мы им дадим сигнал ракетой, они начнут демонстрацию атаки во время адлеровского наступления и сорвут его. Так что давай срочно подбирать людей. Наш «флот» человек двадцать потянет, так? А ночка сегодня чудесная, другой такой не дождемся. Послушай, как дождь шумит. И темень – хоть глаз выколи…
VIII
В это же время, в каких-нибудь двух километрах к югу от того места, где сидели Лесницкий и Приборный, по прибрежным зарослям полз человек в форме немецкого солдата. Около самого берега он спрятал комплект офицерской одежды и пополз обратно. Через несколько минут он уже быстро шел по дороге на север. Когда его останавливали часовые, он сразу же называл им пароль, а подойдя ближе, ругался и говорил на чистом немецком языке:
– Линия где-то порвалась, черт ее побери! Ищи теперь в темноте, – и, закурив с часовым, шел дальше.
Так он быстро обошел то место, где были окружены партизаны, и стал подходить к Днепру с другой стороны. Но тут он сошел с дороги и снова очень осторожно пополз! через кусты. Время от времени он останавливался и прислушивался. Часто и громко стучало сердце, толчки крови с болью отзывались в висках. Человек злился на собственное сердце. Никогда еще оно не мешало ему так, как в этот раз. Ценой очень больших усилий он добрался до реки. Тут он осторожно разделся, накрутил одежду на тяжелый телефонный аппарат и, войдя по грудь в воду, опустил ее на дно реки, а сам тихо поплыл. И тогда его сердце перестало биться так испуганно. На середине широкой реки, над многометровой глубиной, над черными омутами он почувствовал себя как в родном доме. Плывя по ночной реке, он отдыхал и думал спокойно и сосредоточенно. Как, вероятно, и всякий опытный разведчик, он начал вспоминать и детально анализировать сделанное – нет ли где случайно ошибки? Вспоминал все каждого человека, каждый разговор.
* * *
Генерал встретил его улыбкой.
– Снова не удалось вам отдохнуть. Не везет.
– Точнее говоря – везет, – поправил он.
– Да, верно, – согласился генерал. – Однако к делу. Есть Очень ответственное и, не скрою, сложное задание. Немцы организовали большую операцию против приднепровских партизан. Необходимо проникнуть в штаб командующего экспедицией и помочь партизанам разгромить карателей. Такова общая задача.
Генерал замолчал, и Андрей быстро опросил:
– Детали?
– Торопитесь, молодой человек. В нашем деле это не годится, помните. Не думайте, что мы вас сбросим – и все. Кое-что подготовлено. Первое. Дней семь тому назад минские партизаны поймали в городе пьяного немецкого офицера. Немец оказался кинооператором, агентом Геббельса. Командирован в ставку верховного комиссара, но побывать там не успел, в комендатуре тоже не отметился. Используем его.
Генерал порылся в ящике, достал документы.
– Вот его документы. Уже со всеми необходимыми отметками. А вот бумага, в которой говорится, что отдел информации ставки командирует кинооператора Адольфа Рэхнера в штаб командующего экспедицией генерал-майора фон-Адлера. Будете снимать. До ночи позанимайтесь с опытным кинооператором. Он расскажет вам устройство аппарата.
– Я знаю.
– Не вредно повторить, тем более, что ваш аппарат будет иметь немного другое устройство.
Он пошл. Генерал улыбнулся.
– Но главное – разведка и» только разведка. Связь с бригадой Крушины и с бригадой Приборного, с вашими старыми знакомыми. Через них – с нами. Других явок нет. В этом – сложность.
Потом у других людей он выяснил все подробности. Разговоров с ними он в точности сейчас не помнил, они были долгими и по-дружески простыми, но суть их и содержание помнил хорошо. И сначала все шло так, как было разработано им вместе с генералом и его помощниками. Да, так шло до тех пор, пока он не выполнил первую часть операции – не проник в немецкий штаб. Тут весь план был поломан. Он узнал, что одна из бригад, с которыми он должен был установить связь, а именно бригада Приборного, окружена карателями. У разведчика дрогнуло сердце. «Живы ли они там: Настя, Павел Степанович, Петька?.. Только бы были живы…»
Спасти бригаду – вот что стало для него теперь главным. Но не наделать бы ошибок – уж слишком он волнуется. Для разведчика – это страшнейшая опасность…
Андрей Буйский перевернулся на спину и, тихо подгребая под себя воду, начал обдумывать детали своей задачи, которая не была предусмотрена раньше. Сложная задача…
IX
Не кончили еще Лесницкий и Приборный подбирать людей в группу Майбороды, как посыльный из отряда Евгения Лубяна попросил их срочно пойти на берег. Он таинственно сообщил:
– Кто-то приплыл. Под корнями старой вывороченной сосны ждет…
Не дойдя до берега, Лесницкий, который шел первым, встретился лицом к лицу с голым человеком.
– Павел Степанович!
– Андрей?
Они крепко обнялись. Голое мокрое тело Андрей Буйского пахло рекой.
Подскочил Приборный.
– Подожди, кто такой? Андрей, Андрюша? Снится мне, что ли? Откуда ты свалился? Да дай ты мне, комиссар, обнять его. Вот же какой жадный человек!
– Дайте, товарищи, надеть что-нибудь. Замерзаю.
Приборный снял свою шинель и накинул на Андрея.
– На, на… И скорей рассказывай… Откуда? Как? Какой бог послал тебя к нам?
Андрей оглянулся.
– Лишнего никого нет?
– Нет, нет. Место надежное. Смело говори, – Приборный весь дрожал от ‘напряженного ожидания.
Они сели на мокрые вешки.
– Подождите, все расскажу. Скажите только, – он сделал короткую паузу, словно задохнулся, и стиснул руку командира, – Настя… жива?
– Жива, Андрюша, жива.
– Как бы позвать ее сюда?
– Евгений Сергеевич, сходи к раненым. Она где-то там, с детьми… Скажи, что я зову, – сказал Лесницкий.
Женька молча поднялся и нырнул в темноту. По шагам было слышно, что он побежал.
За рекой поднялись вверх и рассыпались ракеты, ко их свет не достиг этого берега. Когда ракеты потухли, низко над рекой повисли цветные нитки трассирующих пуль. Пули влились в обрыв. Донесся глухой треск пулемета.
– Путают, – заметил Лесницкий.
– Боятся, как бы вы вдруг не исчезли посреди ночи. Фон-Адлер держится за вас, как черт за душу. Разгром вашей бригады – его слава, его успех, новый крест и, возможно, наконец-то повышение в звании. Он сам все время тут находится. Его командный пункт в Богунах, в школе. Он уверен, что вас тут не меньше пяти тысяч. Первые дни атак стоили ему восьмисот человек только убитыми… Однако по порядку, – и он шепотом рассказал все, что они должны были знать. – И вот я уже три дня снимаю фон-Адлера. Генерал, между прочим, большой любитель съемок, очень хочет попасть на экран. Это облегчает мою задачу. Я счастлив, друзья, что мне удалось связаться с вами. Чудесно. Давайте мне Москву…
Приборный и Лесницкий одновременно вздохнули:
– У нас разбита рация.
– У-у, черт! Неудача за неудачей! – Андрей задумался, потом тихо сказал: – Что ж, я и это имел в виду. Будем думать сами, если нельзя опросить совета. Решим сами.
– Теперь мы решим быстро! – весело воскликнул Приборный.
– Тише. Ты готов уже кричать, горячая ты голова, – упрекнул его Лесницкий.
– Да, нужно быть крайне осторожными, товарищи. Их разведка не дремлет, не забывайте об этом. Но ближе к делу… Коротко о вашем положении. Бригада Крушины, которая шла к вам на выручку, задержана при переходе через железную дорогу и ведет там тяжелые бои… Обрадованный успехом Адлер назначил на послезавтра решительное наступление. Как вы думаете, выдержите?
– Если он назначил наступление на послезавтра, нам не придется его «выдерживать»: наступления не будет, Мы опасались одного, как бы о» но не началось завтра утром, – и Лесницкий рассказал Андрею о только что выработанном плане.
Андрей молча слушал и, когда Лесницкий кончил, сказал-
– Что ж, план реальный. Я уверен, что вы его успешно выполните. Но я сюда шел, чтобы предложить вам другой план, мне кажется, более смелый и активный. Я хотел еще раз согласовать его с Москвой, но раз это невозможно, давайте обсудим сами… Дело вот в чем… Завтра вечером, или, правильней, уже сегодня, в двадцать два ноль-ноль, фон-Адлер созывает совещание старших офицеров. Говорят, у него есть нерушимое правило: перед каждой серьезной операцией – совещание и в конце его – «семейный ужин». Я, конечно, буду снимать все это. И я «сниму» их…
От волнения Приборный и Лесницкий затаили дыхание.
– Моя роль хороша тем, что в аппарате скрыта мина большой разрушительной силы. Во всяком случае – достаточная для того, чтобы поднять их на воздух. Понимаете?
– Подожди, Андрюша! А сам-то ты как потом? – в один голос спросили они его.
– Себя, конечно, я взрывать не думаю, – ответил Андрей. – Убежать мне будет не трудно. Дороги для отступления я уже разведал. За меня вы не беспокойтесь. Обдумаем главное… Если диверсия удастся (будем надеяться на лучшее), будет сделано большое дело – каратели лишатся головы. Части останутся без старших офицеров… В результате – паника, деморализация…
– Ив этот момент должны ударить мы, – перебил Андрея Лесницкий. – Ясно! Ясно, Андрей, как среди бела дня. Ударим!
– И так ударим, что искры из глаз посыплются у гадов…
– Да, и бейте прямо на Богуны. Начинайте, как только услышите взрыв. Да и увидеть можете.
– Сделаем! Все сделаем, Андрей! В нас можешь быть уверен. Было бы только у тебя все хорошо.
– Я уверен, но на войне всякое бывает. Ждите не дальше чем до часу ночи. Будет тихо, давайте Майбороде сигнал и выполняйте свой план. Но все равно – прорывайтесь на Богуны… Может быть, тут и не самое слабое место, но я его хорошо разведал, – он подробно рассказал о размещении артиллерии и пулеметов на этом направлении, при свете фонарика начертил схему.
Это заняло много времени, и он, кончив, встрепенулся.
– Однако мне пора… Где же Настя? Так долго…
Они прислушались.
По-прежнему шумел дождь. Через этот шум из леса долетали глухие голоса, стоны раненых, звуки шагов.
Потом слева, над рекой, где оборону занимали жовновцы, кто-то неожиданно затянул веселую песню… Немцы сразу же ответили дружной пулеметной стрельбой.
Приборный засмеялся.
– Вот черти эти жовновцы: минуты покоя фрицам не дают.
Наконец послышались близкие шаги и хриплый голос Насти:
– Все равно я не поеду, зря он беспокоится.
Андрей вскочил. Настя остановилась перед ним и,
не узнав, сказала:
– Товарищ комиссар, я пришла, но я знаю, зачем вы меня позвали, и сразу…
Андрей не дал ей кончить.
– Настя! – едва слышно прошептал он.
Она рванулась вперед, узнала мужа и испуганно отшатнулась, видно, не веря своим глазам. Только когда он позвал ее второй раз, она обхватила руками его голову и приблизила его лицо к своему.
– Андрейка, любимый, это ты?
Он молча обнял ее.
Лесницкий толкнул локтем Приборного. Они поднялись и незаметно отошли в сторону.
– Дай мне поглядеть-то на тебя, родной мой. Господи, какая темнота! Ничего не вижу… Какой ты? И не думала уж встретить тебя.
– Что ты, Настенька, милая! Когда это ты потеряла веру?
– Ой, не могу, Андрей… Не могу, – она прижалась лицом к его груди и заплакала. – Сердце горит… Сколько людей кругом помирает!..
Он не знал, какими словами утешить ее, и молча гладил мягкие волосы.
– Но теперь я не боюсь, родной мой, – она перестала плакать, подняла голову и заглянула ему в лицо. – Боже, какое счастье! Теперь я ничего не боюсь, раз ты со мной… Ничего… Теперь мы все время будем вместе, мы ни на шаг не отойдем друг от друга. Правда, Андрейка? И смерть, если нужно, встретим вместе.
Он вздохнул и сильно сжал ее плечи.
– Ты идешь? – почти крикнула она в отчаянии.
– Да, через минуту я пойду… Поплыву… но завтра в это же время, а может и раньше, мы снова встретимся и уже не в этом проклятом котле, а там – на больших просторах родной земли, в родном лесу… И тогда я долго-долго буду с тобой, пока не появится он, наш маленький… А потом… Ну, потом я еще выполню несколько заданий… И будет конец… Будет победа, Настенька! Слышишь? И как славно мы будем жить с тобой! – он не знал, для чего все это говорил, просто ему хотелось утешить ее, приласкать, успокоить.
– Куда ты идешь сейчас? – спросила она, успокоившись.
– Завтра ты будешь все знать, моя родная. Завтра. Но… мне пора. Будь здорова, любимая, – он поднялся, поднял ее, прижал к себе и, не сдержавшись, громко прошептал: – Иду снимать фон-Адлера.
* * *
В ту же ночь, под утро, приплыли на лодке со старым рыбаком, дедом Лавреном, Тимофей Буров и Алена Григорьевна.
– Вот правду говорят – не бывает горя без радости. Ай да ночка, ночка темная, дождливая! От души тебя благодарю, – обрадовался Приборный. – Ну, рассказывай, рассказывай. Что с Николаем?
– Жив. Приходит в себя, – Алена вздохнула, – но без ног. Ампутировала я ему ноги.
– Обе?! – вырвалось у Лесницкого.
Она не ответила, и с минуту тянулась неловкая тишина.
– Ну что вы молчите, как при покойнике! Жить нельзя без головы, а без ног жить можно. Будет жить. И бороться будет, – сурово сказала она. – Татьяна там с ним осталась. Нас нашла Люба и обо всем рассказала. Вот мы и поехали. Ну, а у вас тут как? Тяжело? Раненых много, да?
– Да, раненых много. И тяжело было, очень тяжело. Но сейчас – ничего. Сегодня, Аленушка, мы – победители, – таинственно прошептал Приборный.
Дед Лаврен недоверчиво и укоризненно покачал головой.
Х
Матвей Кулеш проклинал свою судьбу. Нигде ему не удавалось спрятаться от смерти. Она ходила за ним по пятам, находила всюду.
После смерти Койфера и исчезновения Визенера ему казалось, что наконец-то она отстала от него. Притаившись, он выжидал и нарочито долго лечился от легкой раны, которую получил, когда вел немцев на Лосиный.
А зимой верх взяли партизаны. Они заняли целый район, в том числе и Ореховку. Партизанское командование верило ему, Матвею Кулешу, – он ведь оказал им услугу. Кулеш стал своим человеком у партизан. Вел он себя очень осторожно. Свои симпатии к партизанам высказывал только надежным людям. Хорошо ему жилось в эти зимние месяцы! Впервые за всю войну у него были дни, когда он не думал о смерти и она не висела над ним страшным призраком. Теперь ему хотелось так прожить до самого конца. О, Матвей Кулеш был не дурак, он уже предвидел, каким будет этот конец. Сталинград и успехи партизан и ему открыли глаза. И тогда его охватил еще больший страх за свою жизнь.
«Куда спрятаться? Где переждать все это?» – с ужасом думал он. Когда партизаны весной отступили из Ореховки, он, притворившись больным, остался в деревне, затаился, отрастил бороду, во всем угождал жене, старательно работал по хозяйству и помогал солдаткам. Но вдруг, однажды вечером, когда он вернулся с поля, его встретил незнакомый человек с сизым лицом и приказал явиться в комендатуру. Волосы стали дыбом на голове у Кулеша. Смерть снова заглянула ему в глаза…
В это время уже действовала карательная экспедиция. Кругом горели деревни. Люди уходили в леса. И Кулеш не пошел в комендатуру. Несколько дней он, как голодный волк, блуждал по лесу, долго думал и, наконец, решил, что дорога для него одна. Два года он идет по ней. Так зачем же ему сворачивать с нее? Да, говорят, и комендант теперь новый, не такой шальной, как Визенер. Он поймет, что для немцев лучше, если Кулеш будет работать тайно. Но как объяснить, почему он не явился в комендатуру сразу, почему исчез? Сказать, что партизаны с собой увели и отпустили по болезни? Нужно вот только узнать, где идет этот бой, как они там размещаются, чтобы не напутать при рассказе.
