Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Иван Шамякин
Глубокое течение
ЧАСТЬ I
I
Переправившись через Днепр, Татьяна облегченно вздохнула. Теперь она почувствовала себя дома. Она первая выпрыгнула из лодки на берег и быстро пошла, боясь оглянуться назад, на пройденный ею четырехсоткилометровый путь – путь нечеловеческих мук и смертельных опасностей. Ей даже не верилось, что она, одинокая, беспомощная девушка, прошла этот путь. Татьяна начала его на второй день войны, когда фронт был еще позади. А теперь он опередил ее и был где-то далеко на востоке, где – она не знала.
Татьяна шла больше двух месяцев. И сколько раз была на волосок от смерти! Сколько бомб разорвалось вокруг нее! На ее глазах немцы расстреливали из пулеметов и автоматов женщин, детей, стариков. Сотни людей погибли под немецкими бомбами. Сама она просидела две недели в немецкой комендатуре в Калинковичах. И все-таки ей посчастливилось, как немногим из тех ее спутников, кто, как и она, уходил от войны. Осталось всего двадцать километров – и она дома! Тут уже каждая деревня, каждый поворот дороги были знакомы ей – она много раз проходила по этим местам в те времена, когда училась в городе.
Вместе с Татьяной переправились через Днепр два подростка и три женщины, две из них были с грудными детьми. Все они – такие же беженцы, как и она. Но никто из попутчиков не спросил Татьяну – кто она, и она не поинтересовалась – кто они. Даже не узнали друг у друга, кому куда идти.
Дорога шла лесом. Лес был молодой, густой, преимущественно – березняк и осинник. Только кое-где над молодыми деревьями подымали свои широкие могучие вершины старые великаны-дубы или стремительно взлетали ввысь, будто хотели коснуться солнца, прямые, как струны, сосны. День был солнечный, жаркий. Лес стоял молчаливый, понуро-задумчивый. И в этой тишине, среди спокойных деревьев, очень хотелось забыть, что где-то лютует война, что она проходила и здесь и вот в это короткое мгновение, может быть, гибнут тысячи людей. И Татьяна старалась отогнать мысли о войне. «Вот на том повороте мы отдыхали с Лизой, когда нас догнали Женька и учитель Кандыба… Когда это было? Два года… А где сейчас Лиза? Вернулась ли она домой? Вот если бы с ней встретиться», – вспоминала былое и мечтала она.
Внезапно мирную тишину леса разорвали короткие выстрелы. Беженцы вздрогнули, насторожились. Стреляли в стороне от дороги, в березовой чаще. Испуганно поглядывая в ту сторону, люди зашагали быстрей. В последнее время Татьяна уже не обращала особенного внимания на одиночные выстрелы. Но теперь, когда до дому оставалось только несколько километров, испугалась и она.
– Смотрите, – прошептал один из подростков.
Все повернулись туда, откуда прозвучали выстрелы, и увидели молодую женщину, еврейку. Она бежала, прижимая к груди ребенка. Ее длинные черные косы были распущены, волосы спутались, в них застряли листья, хвойные иглы, паутина. В глазах женщины был ужас, синяя кофточка ее была разорвана в нескольких местах, ноги – в крови. Добежав до беженцев, она упала на колени и протянула ребенка.
– Люди добрые! Дорогие мои!.. Спасите ребенка!.. Возьмите моего сына. Они гонятся за нами… Они уже убили мою мать… убьют и его… Спасите, родненькие!..
– Беги, дочка, беги, – зашептала старуха-беженка, крестя женщину. – Бог с тобой… Он поможет… Они не догонят тебя. Беги… в чащобу, в кустарник;..
– Ой, нет!.. Нет… Они найдут, они догонят нас… Вот… Слышите их голоса? Спасите! – Женщина задрожала и рванулась к людям.
Много страшного видела Татьяна за дорогу, но эта охота за женщиной с грудным ребенком потрясла ее. Она посмотрела в глаза несчастной матери и протянула руки.
– Давайте…
– Родная моя! Будь матерью ему. – Женщина схватила руку Татьяны и поцеловала. – Отец его Борис Каганский… Может, вернется… – Она не кончила и, дико оглянувшись, быстро пошла назад по дороге.
Она шла ровным шагом, зорко всматриваясь в лес. Люди, онемев, смотрели ей вслед.
Когда она скрылась за поворотом дороги, беженцы заторопились.
– Пойдем, – позвала старуха. – Скорей отсюда!..
Они двинулись дальше.
Татьяна осторожно несла ребенка, вглядываясь в его личико.
– На, заверни его, – сказала одна из женщин и, вытащив из корзинки простыню, подала ее Татьяне.
Снова там, позади, раздались выстрелы. Люди испуганно оглянулись. Старуха перекрестилась.
– Господи, спаси ее, несчастную, и нас, грешных.
Через минуту из-за поворота выскочили пять мотоциклистов. Они затормозили машины и один из немцев подбежал к людям.
– Вэр стреляйт дорт? – крикнул он.
Старуха поняла его вопрос и ответила:
– А то солдатики ваши забавляются. Охотятся… на людей.
– Ох, забавляйт! Охотяйт! Ошень гут! – засмеялся немец, но тут же нахмурился. – О, о! Ты хитрый, русиш фрау! Документ!
Они вынули документы. Забирая их, немец хотел сдернуть простыню и взглянуть на ребенка. Татьяна смело отвела его руку и спокойно сказала:
– Ребенок болен брюшным тифом.
– А, тифус? – немец отдернул руку, будто ожегся, и даже не взял документов Татьяны. Остальные он сунул в карман и вскочил на мотоцикл, со смехом махнув рукой:
– Пашоль!
То, что он забрал эти никому теперь не нужные бумажки, никого не взволновало. Наоборот, все вздохнули с облегчением, почувствовав, что главная опасность миновала: те, которые стреляют там, позади, не погонятся за ними. Женщины повернулись к Татьяне, в глазах их светилось восхищение девушкой.
– Смелая ты, девка, – сказала старуха. – Что же ты будешь делать с ним?
– Воспитывать… как сына своего…
– Помоги тебе боже в этом добром деле.
Вскоре дороги их разошлись. Женщины пошли дальше по шоссе, а Татьяна свернула на лесной проселок. До родной деревни оставалось всего несколько километров, и Татьяна не чувствовала уже ни усталости, ни боли в ногах. И думала она уже не о себе, а об этом маленьком человечке, которого осторожно и неумело прижимала к своей упругой девичьей груди. «Ну, вот я и мать, – подумала Татьяна и усмехнулась: – Мать! Сама еще девчонка… Нет, нет… Это мой ребенок, родной. Я должна убедить в этом всех… Пусть никто не знает, пока наши не вернутся. Я год не была дома, и это мой сын. Мой…»
Она боязливо оглянулась, будто опасалась, что кто-нибудь подслушает ее мысли.
«А как его зовут? – спохватилась она через несколько минут. Несчастная мать даже забыла сказать его имя. – Какое же дать ему имя?»
Она долго шептала разные имена, но все они почему-то ей не нравились. Уже, казалось, и имен-то русских больше не оставалось… Потом, как-то нечаянно, она произнесла:
– Виктор… Витя, Витенька, – и радостно засмеялась. – Ты будешь Витей, мой маленький. Запомни это, сынок…
II
В родную деревню Татьяна пришла под вечер, на закате солнца. Выйдя из лесу и увидя знакомые хаты такими, какими они были год назад, она сперва обрадовалась, а потом у нее что-то сжалось в груди и крупные слезы покатились из глаз. Она стояла и смотрела на деревню, на свой сад и плакала. После всего, что она видела по дороге, ей казалось, что ничто уже не сохранило своего прежнего, мирного вида, а повсюду – только страшные следы войны.
И вот родная деревня – такая же, как всегда, и вокруг нет ничего ужасного. Такой же лес, такое же поле… И солнце такое же, и садится оно там же. Как не плакать от всего этого?
Вдруг ее внимание привлек столб не то пыли, не то дыма на другом конце деревни, возле речки. Татьяна испугалась. Но, догадавшись, что это возвращается с поля стадо, еще больше обрадовалась. Ничего она так не любила с самого детства, как эту пору летнего дня, когда по улице идут коровы, поднимая тучи пыли и наполняя воздух запахом лугов и молока. И то, что она входила в родную деревню как раз в такой час, так взволновало ее, что она расплакалась еще сильнее, по-детски, кулаком размазывая слезы на запыленных щеках. Вместе с ней заплакал и ребенок. Тогда она спохватилась, заглянула в его смуглое личико и засмеялась.
– Не плачь, мой сыночек, не плачь… Сейчас мы домой придем.
Чтобы не идти улицей, где, – она знала, – ее будут обо всем расспрашивать, Татьяна свернула с дороги на тропинку и пошла огородами. Так, никем не замеченная, она вошла в родной сад. Увидя знакомый забор, она остановилась. Сразу свалилась громадная тяжесть, что больно сжимала сердце последние километры. Стало необыкновенно легко, даже радостно. Она жадно вдыхала воздух, и ей казалось, что если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она только по одним этим неповторимым запахам узнала бы родной уголок.
Сад был большой – лучший в деревне. Под деревьями стояло много ульев. Возле одного из них Татьяна увидела склоненную фигуру отца.
Она чуть не крикнула: «Тата!», но сдержалась, тихонько подошла совсем близко к отцу и шепотом позвала:
– Тата…
Отец испуганно обернулся и, увидев ее, выронил из рук сетку и раму.
– Таня!.. Ты? – удивленно и радостно вскрикнул он. Потом быстро подошел, взял ее за плечи. Но не поцеловал, а долго молча вглядывался в ее похудевшее лицо. – Дочка моя! – взволнованно прошептал он. – Дочка моя! Сколько же я передумал о тебе! – в глазах его блеснули слезы. – Ну идем же, идем в хату, – и первый пошел по тропинке к дому.
Татьяна шла за ним и думала: «Что же он о ребенке-то не спрашивает? Даже не взглянул». Но возле сарая он остановился, повернулся к дочери и спросил как-то безразлично:
– А дите-то чье?
«Может, признаться? – мелькнула мысль. – Ему можно довериться… Нет, не выдержит, скажет мачехе… И будут смотреть на него как на чужого, да еще слух разнесут…»
И она сделала вид, что удивилась его вопросу.
– Мое.
– Твое? – глаза отца расширились. – Как это твое? Откуда?
Она опустила глаза и усмехнулась:
– Вы же знаете, тата, Откуда берутся дети.
– Ты не отшучивайся. Ты год тому назад приезжала – и ничего… Сколько ему? – он наклонился над ребенком.
«Сколько ему?» – вот об этом она и не подумала и поэтому немного растерялась.
– Ему? Сколько ему? А вот… восемь месяцев ему. Я тогда уже… Вы только не приметили…
Карп Маевский долго и очень внимательно всматривался в лицо дочери, но она не поднимала глаз. Он отвернулся и сказал уже спокойно и задумчиво:
– Сколько ж тебе годов? Девятнадцать… И почти год сынку. Та-ак… Поспешила ты, дочка. Што же ты батьке не написала?
– Стыдилась, тата. Была б мама… – и тут же лукаво блеснула глазами: – Вы же мне тоже не написали. Люди сообщили.
– Я? Что я? – Карп быстро отвернулся.
Но Таня заметила, как покраснело его лицо.
Больше он не сказал ни слова и быстро вошел во двор.
Одиннадцать лет прошло с тех пор, как умерла первая жена Карпа, мать Татьяны. Всеми уважаемый в деревне, всегда рассудительный пасечник прожил девять лет один: растил детей, учил их, старшую дочку Ганну выдал замуж. А на десятый год случилось такое, что все односельчане ахнули: этот степенный человек начал частенько наведываться к вдове Пелагее. У Пелагеи была не совсем хорошая репутация, и, кроме того, она славилась своей сварливостью. Всех очень удивило сближение этих совсем разных и годами и характером людей. Настроенная разговорами знакомых и соседей, Татьяна возмутилась и однажды наговорила отцу дерзостей. Тот даже не ответил на ее слова. Но как только Татьяна окончила техникум и уехала учительствовать в западные области, он женился на Пелагее. О его женитьбе Татьяне написали подруги. Это оскорбило ее, и она долго не писала отцу.
Вот почему Карп чувствовал себя виноватым перед дочерью и смолчал, только подумал:
«Что я выпытываю у нее, старый дурень? Сам-то я хуже сделал».
Мачеха встретила падчерицу ласково. Обняла, поцеловала. Татьяна, хорошо знавшая, как Пелагея злилась на нее за то, что она пыталась помешать женитьбе отца, отнеслась к этим ласкам недоверчиво.
– Так это внучек уже у меня! Погляди, Карп! Радость-то какая! – сыпала она, сладко улыбаясь. – Ай-ай… Дай же мне его…
Пока мачеха купала и одевала ребенка, Таня внимательно присматривалась к каждому ее движению. Ей не приходилось ни разу в жизни иметь дело с детьми такого возраста, и теперь нужно было во что бы то ни стало сразу же всему научиться, чтобы и дальше, не вызывая подозрений, играть роль матери.
– Ох, цыганеночек мой! – приговаривала Пелагея, ласково подбрасывая ребенка. – Какой он, Таня, смуглый у тебя, какой кучерявый! Настоящий цыганенок…
Мальчик угукал и улыбался.
– Угу-гу… гугулечки мои. Сколько же ему, Таня? Девять есть?
– Нет. Восьмой месяц.
– Только восьмой? А какой же он большой у тебя… Люблю детей. Обидел меня бог, не дал…
Ребенок заплакал.
– А-а, кушеньки захотел. На, мать, покорми его.
Татьяна вздрогнула и с минуту растерянно смотрела на мачеху. А потом лицо ее залилось краской. Она торопливо взяла ребенка и сказала:
– Я… я не кормлю его…
– Так рано отучила? – удивилась Пелагея.
«Боже мой, как трудно врать! – подумала Татьяна. – Наверно, не выдержу».
– У меня… нет молока… Я заболела в дороге, – соврала она и сама удивилась правдоподобности своей лжи.
– Что же ты не сказала мне? Ой, мама, мама! Бить вас надо, таких маток. Дитя голодное, а она сидит и краснеет, будто девушка. Пора уж бросить стыдиться, милая моя. Соску ж ему надо, рожок и соску. Где соска? Нету? Эх ты! – засуетилась мачеха. – Побегу до соседки.
Татьяна совсем растерялась. О многом она думала в дороге, а о таких важных и необходимых вещах и не подумала.
«Глупая, – подумала она. – Мать называется. Ребенок целехонький день был голоден. И как только он выдержал, бедненький?»
Отец молча стоял возле печи и наблюдал эту сцену. Когда мачеха вышла, он подошел к встревоженной дочери и, ласково дотронувшись до ее плеча, сказал:
– Это не твое дитя, Таня…
– Мое! Мое! – возбужденно крикнула она. – Я же сказала вам! Что вам еще нужно от меня? Я совсем больная… Разве ж я виновата, что у меня нет молока? – она горько заплакала.
Карп, не зная, чем успокоить дочь, стал нежно как когда-то в детстве, гладить ее по голове.
III
Шел второй месяц подневольной жизни. Была она тревожной, наполненной ожиданием чего-то ужасного. Люди были оглушены внезапным несчастьем и ходили как приговоренные к смерти – молчаливые, хмурые. Правда, ничего страшного в самой деревне пока не произошло. Фронт продвинулся дальше, не затронув ее своим огневым дыханием. Немцы заходили в деревню два-три раза, поставили старосту, забрали много уток, кур, несколько коров, приказали собрать урожай с колхозного поля и ссыпать зерно в колхозные амбары. Но большую часть собранного хлеба колхозники тайно поделили между собой по трудодням и закопали. Староста не мешал этому.
Старостой был поставлен Ларион Бугай, молчаливый и неприметный человек. О нем, единственном на весь сельсовет единоличнике, часто забывали. А когда вспоминали, обычно говорили: «Странный человек», – и пытались припомнить, когда, кому и какое слово доводилось услышать от него.
Появился в деревне и первый полицейский. Это был свой же односельчанин – Митька Заяц. Колхозники и прежде его не любили. Он был громадного роста, обладал пудовыми кулаками; рассказывали, что когда-то он ударом кулака убил лошадь.
Заяц попробовал навести в деревне «новый порядок», но его споили, и он две недели беспробудно пьянствовал. А за эти две недели колхозники, опомнившиеся после внезапного удара, начали действовать. Даже трактор и комбайн, остававшиеся на колхозном поле, в одну из ночей куда-то исчезли. Деревня начала жить двойной жизнью – дневной и ночной…
Всего этого не замечала Татьяна в первые дни.
Она жила заботами о ребенке, порой сама начинала верить, что Витя ее родной сын, и часто жалела, что не испытала еще радости любви, счастья материнства.
Иногда ей вдруг становилось страшно. Это обычно случалось ночью, когда Виктор спал, а ей не спалось. Но все страхи исчезали, как только он просыпался. Она начинала укачивать его, ласково напевая колыбельные песни. Днем она купала его, стирала пеленки, рубашечки, выходила гулять с ним в сад, на речку. Даже в лес ходила, не думая об опасности. Только со своими односельчанами Татьяна избегала встречаться – они донимали расспросами и вынуждали лгать, а от этого сразу становилось тяжело и больно, рассыпались иллюзии и вспоминалось все: и дорога, и раненые, и эта лесная охота за женщиной. Правда, все эти тетки и крестные мамки часто навещали ее – специально чтобы посмотреть на сына, расспросить про мужа. А это, пожалуй, было самым трудным для нее: представить себе отца ребенка и рассказать о нем другим. Чтобы оборвать эти расспросы, она начинала подсмеиваться над старыми тетками и даже грубила им. Особенно невзлюбила Татьяна старшую сестру покойницы-матери, надоедливую и слишком любопытную тетку Христину. Однажды Христина сказала ей:
– Ты, девка, нос-то не очень задирай. Знаешь, что я скажу тебе?
Таня насмешливо прищурилась.
– А что, тетка Христина?
– Никого у тебя нету. Все ты врешь, да и сама уж заговариваешься. Никакого батьки у него нету…
– Как это нет?
– Да так, нету – и все.
– Так что же Витя, по-вашему, с неба свалился, что ли? – рассердилась Таня.
– Не с неба… При чем тут небо? Тогда-то был муж, когда лежал с тобой, а потом свистнул и – поминай, как звали…
Татьяна побледнела от возмущения и не могла слова вымолвить. О том, что может возникнуть такое оскорбительное подозрение, она раньше и подумать не могла. Только теперь, после слов тетки, она поняла, что так, возможно, думают многие, даже и отец, и ей стало очень стыдно и обидно. Захотелось рассказать всем правду. Но что-то сдавило горло и не давало говорить. Она долго широко раскрытыми глазами смотрела на тетку. Христина даже испугалась ее взгляда и попыталась оправдаться:
– Да я ж пошутила… Что ты онемела?
– Как вы могли подумать такое? – проговорила, задыхаясь, Татьяна, а потом крикнула: – Как не стыдно вам! Да, наконец, какое вам дело до меня? Пошли вы все…
Не кончив фразы, зло хлопнув дверью, она выскочила из избы и с Витей на руках пошла в сад и через сад – в поле.
Обида больно жгла сердце. Девушка задыхалась от стыда и гнева. Она долго шла по сжатому полю, ничего не замечая вокруг себя. Только плач ребенка вернул ее к реальности.
«Да пусть думают, что хотят! Чего я, дура, расплакалась? Разве ж я виновата? Скажи, Витенька, я виновата? Нет… Так, сынок. Так… Пошли домой…»
После этого Татьяна стала чаще встречаться с женщинами. От них она узнала много страшных новостей.
В одном месте фашисты расстреляли на шоссе колонну военнопленных, в другом – создали какой-то лагерь, откуда никто не возвращается, за Речицей сожгли целую деревню и расстреляли жителей, а в Гомеле собрали всех евреев в одно место и бесчеловечно издеваются над ними, морят их голодом.
– И бают, бабоньки, что эти несчастные от голода кидаются на колючую проволоку, лезут на штыки часовых, – рассказывала одна из женщин.
– Это что! – перебила ее другая. – Я слышала, что матери кончают своих детей, а потом и самих себя, – женщина вздохнула. – И что только деется на белом свете! Не люди, а звери какие-то. А еще говорили, что они культурные. Где ж их культура-то?
В разговор вмешалась тетка Христина:
– Где культура? Ты не видишь ее, что ли? Волчья у них культура… Скорей бы вертались наши! Отступили – и хватит. Сколько ж можно отступать?
– Пора бы кончать уж этого ирода, – сказала старая Степанида, мать троих сыновей – командиров Красной Армии.
– Очень скоро ты, Степанида, начала ждать своих сынов, – усмехнулась Пелагея. – Говорят, фашисты Москву забрали.
– Типун тебе на язык, балаболка ты этакая! Не видать им Москвы, как своих ушей! – возмутилась Степанида и с уважением обратилась к Татьяне: – Правда, крестница?
– Правда, правда, – ответила Татьяна.
Под влиянием этих разговоров беззаботность, с которой жила Татьяна первые дни в родном доме, исчезла. Снова вспомнился страшный путь, расстрелы людей, ужасное происшествие в лесу. Она почувствовала, что эта тихая, спокойная жизнь – обман, что в действительности страшная опасность постоянно висит над людьми и каждую минуту может обрушиться на головы женщин, детей, стариков, так же, как обрушивалась она тяжелыми бомбами там, на дорогах отступления. Она стала бояться за жизнь этого маленького черноголового человечка, который хватал ее ручонками за косы, за нос и смеялся, морща свое пухлое личико.
Больше она уже не ходила с ним так смело в поле и в лес, а сидела дома, либо – по воскресным дням – на завалинке, вместе с другими деревенскими женщинами. Надевать она стала самое плохое, чтобы не привлекать внимания оккупантов, которые все чаще стали наведываться в деревню.
Во время бесед на завалинке Татьяна редко вмешивалась в разговоры, а больше внимательно слушала, поддерживая в мыслях то одну, то другую женщину. Ее считали умной, рассудительной молодухой, и даже самые старые стали обращаться к ней, как к ровне. Матери уважали в ней мать, ценили ее чувства к ребенку. Это радовало Татьяну. Она осторожно, но уверенно вступала в новую жизнь, и незаметно для себя самой у нее складывалось новое отношение к окружающему. Только одна мысль волновала ее.
«Неужели и отец думает обо мне так же, как эта Христина?» – чуть ли не ежедневно спрашивала она сама себя и внимательно следила за отцом и мачехой, ловя каждое их слово, каждый взгляд. Но ничего не замечала. Как и в первые дни, они относились к ней и к ребенку ласково и заботливо. Когда Татьяна стала чаще оставаться дома и искать себе работы по хозяйству, Пелагея шутливо, но решительно сказала:
– Справимся и без тебя. Не ахти какое хозяйство!
А без работы было еще труднее. Время девать было некуда, и тянулось оно тоскливо, однообразно. Татьяна радовалась каждому прожитому дню и с тревогой встречала каждый новый, не представляя себе, как он пройдет. Особенно тяжело было на сердце в дождливые осенние дни. А таких дней становилось все больше и больше. Однообразно, нудно стучит дождь в окна… Ветер срывает пожелтевшие листья верб и берез, и они прилипают к мокрому стеклу. В такие дни Татьяна садилась к окну и думала, думала. Думы были разные, а суть их – одна.
«Как будто все то же, все на месте, и люди те же, а жизнь не та, – думала она, наблюдая осеннюю улицу и бредущих по ней людей. – Жизни совсем нет… Какое-то тупое существование. Сколько же это будет тянуться? Где наши? Что там у них? Знать бы обо всем наверняка – в-ce равно, грустные эти вести или радостные… Легче было бы…»
Но вскоре одно событие прояснило ее мысли, да и не только ее…
Однажды в деревне появился односельчанин, комсомолец Женя Лубян, и, смело собрав крестьян, рассказал им о положении на фронте. Рассказывал хлопец подробно и от души – так, что даже самые недоверчивые поверили ему.
– Не видать этим поганцам Москвы, как своих ушей, потому что Сталин в Москве! – звонко и уверенно говорил он. – Правда, они недавно захватили Орел, приблизились к Ленинграду… Но все это временный успех, добытый очень дорогой ценой. Немцы что ни день теряют тысячи убитыми и ранеными. Бесчисленное количество их техники остается обгорелым ломом на наших полях. И придет час… покатятся они назад! Еще как покатятся! Товарищ Сталин сказал об этом. А еще наказал он всем нам: не давать оккупантам ни грамма хлеба, ни куска мяса, ни клочка сена. Спалить, закопать, попрятать, а им не давать!.. Воды им не давать из наших колодцев! Так сделать, чтобы на каждом шагу их подстерегала справедливая кара. Вот тогда скоро им придет конец…
Люди слушали хлопца затаив дыхание. Женщины плакали. Мужчины задавали вопросы и внимательно выслушивали убедительные ответы. Лубян смело стоял на высоком крыльце школы и улыбался. Татьяна не сводила с него глаз.
Был тут и староста Ларион Бугай. Молча стоял он позади, слушал и ничего не сделал, чтобы задержать партизана.
Кончив отвечать на вопросы, Женя вытащил из кармана гранату, осмотрел ее, потом достал и проверил немецкий пистолет.
– Не сомневайтесь, земляки… И не пугайтесь. Я буду наведываться к вам часто, да и еще кое-кто из знакомых, может, заглянет… Нас много тут, – он кивнул головой в сторону леса.
А выходя из толпы, он увидел старосту и удивленно остановился перед ним.
– А-а, Бугай! И ты тут? Ну, тебя-то мы повесим– так и знай!
Выступление Жени ободрило Татьяну. Мысли ее стали иными, и все чаще главным героем их становился Лубян. Когда-то (ей казалось, что это было очень давно) они вместе учились в семилетке, вместе участвовали в школьном драмкружке, и обычно во всех пьесах им приходилось играть жениха и невесту. Но она, «невеста», не испытывала тогда особенно горячих чувств к «жениху». Женя был задирой и часто ругался с девчатами. Таня не любила его за это. Но теперь она вспоминала те дни с удовольствием.
Татьяна завидовала Жене. Ее воображению представлялась другая, настоящая жизнь в лесу, и очень хотелось быть там, рядом с этими людьми. Впервые она пожалела о том, что у нее ребенок.
«Не было бы его, давно была бы я там, с ними», – думала она. Но, взглянув на маленького Витю, который – сидел в люльке и пытался ручками поймать подвешенный на нитке красный деревянный шарик, она ласково улыбнулась и отогнала эту мысль.
«Нет, я никогда не брошу его… Никогда».
Однажды, в такой же дождливый день, Таня, как обычно, сидела у окна, шила сорочку. Кроме нее и Вити, в избе никого не было.
Отец столярничал под навесом. Оттуда доносился ритмичный, знакомый с детства, свист фуганка и писк ножовки.
«…Если удастся увидеться и поговорить с Женькой, расскажу ему всю правду. Пусть научит меня жить. В одной пьесе… Как она называлась? – она на секунду закрыла глаза и наморщила лоб. – Не припоминаю сейчас… Он учил меня, свою «невесту», жить…»
Она покраснела от этих воспоминаний и снова взглянула на Виктора.
В избу вошел отец. Он выпил ковш воды, рукавом вытер пот и, подойдя к окну, стал закуривать.
– Раздождилось как! А дождь теплый, как весной…
Татьяна в ответ кивнула головой и снова принялась за шитье.
Отец скрутил папиросу, не прикуривая ее, подошел к люльке и начал внимательно рассматривать ребенка. Таня заметила это и, насторожившись, стала украдкой следить за выражением его лица. А отец вдруг, неожиданно, не поворачиваясь, тихо спросил:
– Он еврей, Таня?
Татьяна встрепенулась.
– Кто он?
– Ну… батька Виктора…
«Как ему трудно произнести «твой муж»!» – подумала она и небрежно ответила:
– Еврей. А что?
– Да ничего, ничего, это я так, – отец повернулся, подошел к ней, с минуту смотрел в окно, а потом, понизив голос, сказал: – Но об этом не след никому говорить…
– Почему, тата? – спросила она, хотя и сама хорошо знала, почему нельзя говорить об этом.
Он положил руку на ее плечо.
– Видишь ли, дочушка… такое время теперь. Ты же знаешь…
– Я никого не боюсь, тата!
– Можно не бояться людей, дочка. А зверей нужно бояться. Нельзя рисковать жизнью… своей и его… – он кивнул в сторону люльки.
– Вы думаете, они тронут его?
– Я ничего не думаю, Танюша… Я знаю только одно: ворвались звери. Как батька твой, я прошу тебя, чтоб ты была осторожной… Понимаешь?
– Ладно, тата, ладно, – ответила Таня, чтоб быстрей закончить этот разговор. Ей было горько оттого, что она все еще обманывает отца и поэтому в родном доме иногда чувствует себя как чужая. Она знала: если бы она смогла все откровенно рассказать отцу, ей сразу стало бы легче, она сразу почувствовала бы себя дома. Мешала мачеха… Но и отец не доверяет ей? Ведь он сказал…
«Так, может, рассказать ему сейчас?» – подумала она, но Карп уже вышел из избы.
IV
Обер-лейтенант Генрих Визенер вернулся из Гомеля, с совещания комендантов районов, в хорошем настроении. Его похвалили: у него в районе все тихо, в то время как в других районах десятки разнообразных диверсионных актов. Визенер понимал, что партизаны могут появиться и в его районе, раз они есть в соседних. Но он твердо верил, что сумеет очень быстро уничтожить их.
Визенер и слушать не хотел своих коллег, утверждавших, что приходится иметь дело не только с отдельными партизанскими группами, но и с целыми деревнями. Не верил он этому потому, что имел уже большой опыт комендантской службы в различных европейских странах. «Нет такого человека, который не отступил бы перед лицом смерти, – рассуждал он. – Сила решает все… Нужна только разумная оперативность. И нужно все доводить до конца».
В комендатуре он выслушал доклад дежурного офицера и сразу же отправился на квартиру – пообедать и отдохнуть.
Он с удовольствием принял холодную ванну, переоделся и сел за стол, уставленный бутылками и закусками. Он любил хорошо выпить и вкусно поесть – это была слабость обер-лейтенанта.
Он уже налил вина в высокий хрустальный бокал, плотоядно чмокнул губами, весело подмигнул ординарцу, но вдруг нахмурился. Ординарец застыл, испуганно вытянувшись. Визенер смотрел через окно на улицу: дежурный офицер, лейтенант Редер, почти бежал из комендатуры к дому коменданта.
Визенер отодвинул бокал и быстро поднялся, зло покусывая нижнюю губу. Он не любил этого молокососа, хваставшегося баронским происхождением. В его дежурство обязательно случались какие-нибудь неприятности. Вот и теперь снова неприятность и, по-видимому, значительная, иначе могли бы доложить по телефону. Визенер направился в кабинет, где его уже ждал Редер. По лицу офицера было видно, что он волнуется.
– Господин обер-лейтенант! Телеграмма со станции: сегодня в четырнадцать часов на тысяча сто шестьдесят втором километре взорван мост. Мост взорван в тот момент, когда по нему проходил эшелон с горючим. Сгорело восемнадцать цистерн…
Визенер склонился над картой района. У него нервно задергалась левая бровь.
Диверсии таких размеров не было еще ни в одном из районов. Он поднял голову и налитыми кровью глазами посмотрел на Редера. Хотелось ударить по испуганному холеному лицу дежурного офицера, но он только крикнул со злостью:
– Подготовить ваш взвод! Взвод пулеметчиков! Пять минут!..
Минут через семь три грузовика с солдатами и личный лимузин Генриха Визенера на бешеной скорости вылетели из города.
В дороге комендант постепенно успокоился и, поразмыслив, свалил всю вину на железнодорожную охрану. Вернулось притупившееся в приступе злости чувство голода. Он вспомнил обед, который нетронутым остался стоять на столе, и приказал остановиться в первой же деревне.
– Никаких беспорядков! – сурово приказал он офицерам. – Только пообедать. Мы – саперный отряд по ремонту дорог… Даю один час…
Солдаты разошлись по деревне.
И через несколько минут задымили трубы, запахло жареным салом, закудахтали последние, остававшиеся еще в деревне куры.
Женщины забегали из хаты в хату, чтобы одолжить кое-какие припасы, посоветоваться тайком.
– Накорми ты их, хай их разорвет…
– Только бы не трогали они нас…
– Скорее бы уж уехали… Черт их принес до нас!
– Ведут себя они пока что тихо. Не будем уж становиться им поперек дороги…
