Текст книги "Глубокое течение"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

X

Ночью выпал снег. Он шел несколько часов перед рассветом и все покрыл белым пушистым одеялом. После долгой серой осени хаты и деревья словно обновились – они освещались мягким, спокойным светом от покрытой снегом земли. От этого, казалось, и рассвело раньше, чем вчера, когда все вокруг было серым и скучным.

Татьяна проснулась, услышав, как обычно, осторожные шаги отца. В комнате было совсем светло.

– Снег, тата? – будто не веря своим глазам, спросила она и начала проворно одеваться; одевшись, растормошила Любку, спавшую на соседней кровати: – Любка, снег!

Люба проснулась, прищурившись посмотрела на окна, зевнула и снова уткнулась лицом в теплую подушку.

Татьяна тем временем схватила ведра и выбежала во двор. От непривычного сверкания снега глаза сами зажмурились. Редкие пушистые снежинки садились на разгоряченное лицо, на руки, приятно освежая кожу. Забыв на мгновение обо всем, Татьяна смотрела на заснеженные деревья и по-детски счастливо улыбалась. После того как в колодце нашли мертвого кота (говорили, что это дело рук пьяных полицаев), весь переулок ходил по воду к дальнему колодцу или на речку. До речки было дальше, но Татьяне захотелось пройтись по первому снегу. Она быстро пересекла улицу и через двор Лубянихи направилась к речке. Сперва она не думала ни о чем, но постепенно замедлила шаг, а потом, в конце огорода, совсем остановилась и огляделась вокруг…

Позади двумя длинными улицами раскинулась деревня. Над белыми крышами поднимались дымки. В белом убранстве стояли сады. А за садами, сквозь сетку снежинок, вырисовывалась мутно-белая стена соснового леса. Леса огибали село дугой. Ближе к речке хвойник сменялся молодым дубняком. За речкой расстилались поля с разбросанными по ним деревьями, на узкой полосе луга стояли стога. А если подняться на пригорок, что за речкой, или тут, на этом берегу, влезть на дерево, то там, вдалеке, на западе, на широких днепровских лугах, можно увидеть другие стога.

Татьяна посмотрела в ту сторону и тяжело вздохнула. Нечему радоваться! Она поставила ведра на снег и еще раз оглянулась. Родная земля! Красивая, любимая! По ней ходили советские люди, по-разному видя и ценя ее красоту: одни пели песни о ней, писали стихи, простые и искренние; другие искали в ней руду, уголь, несли образцы в лаборатории, производили опыты… Но все любили ее, потому что это была земля отцов, земля-мать, она кормила и поила своих детей. А теперь? Чужеземцы топчут ее, оплевывают, поганят.

Татьяна сжала кулаки. Как никогда прежде, ощущала она жгучую боль в сердце, будто не по земле этой, а по ее груди прошли тяжелые грязные сапоги чужих солдат и растоптали все самое дорогое, самое любимое. Она жадно вдохнула струю свежего морозного воздуха. У нее родилось новое чувство – это была какая-то иная любовь к родине и новая ненависть к захватчикам. Она ненавидела их с первых дней войны, ненависть росла с каждой стычкой с ними. Но то, что она ощутила в это мгновение, было действительно другой ненавистью, кипучей, непримиримой. Чувство это требовало действия, немедленной мести тем, кто растоптал ее счастье.

«А что я делала раньше? – подумала она. – Ничего… Сидела и ждала, пока другие принесут освобождение». Правда, после встречи с партизанскими командирами отец поручал ей и Любе проводить беседы с женщинами и молодежью, время от времени приносил им сводки Совинформбюро. Эти сводки они переписывали дома в нескольких экземплярах и распространяли потом по деревне. Люба делала это главным образом на вечеринках среди молодежи. Татьяну тоже тянуло к молодежи, ей тоже хотелось побыть на вечеринке, поговорить со своими ровесницами. Но она не могла этого делать. Женщины сурово осудили бы ее за то, что она оставила ребенка, забыла о муже, который, может быть, в эту самую минуту исходит кровью на поле боя. Имя «солдатка», которым называли ее женщины, ко многому обязывало жену фронтовика: за ее поведением следили десятки глаз.

«Взялся за гуж – не говори, что не дюж», – думала она.

Женщины уважали ее, верили каждому ее слову, но, слушая невеселые сводки Совинформбюро, тяжело вздыхали, вытирали слезы.

…Весь тот первый зимний день она была взволнована, часто выходила во двор и снова оглядывала знакомые просторы. Неведомая сила тянула ее в лес: «Только там их не было. Там земля не истоптана их сапогами. Там – наши люди».

Работа валилась из рук. Оскорбляли придирки мачехи, ее ворчание, на которое Татьяна не обращала раньше внимания.

Маевский заметил волнение дочери и, встретив ее, когда она шла из сада, вполголоса спросил:

– Что с тобой, Танюша?

Она пристально посмотрела ему в глаза:

– А что с вами, тата?

– Со мной? – удивился он. – Да ничего со мной.

Татьяна недоверчиво покачала головой.

– Зачем вы прячетесь от меня, тата? Разве я не вижу? До встречи с Лесницким вы мучились от неизвестности, от бездействия. А теперь, я вижу, вы другой жизнью зажили. Ходите по деревне, разговариваете, у старосты начали бывать. Значит, они что-то большое поручили вам… Задание дали. Я же понимаю…

Девушка нагнулась к отцу, взяла его за руку, заглянула в глаза.

– Тата, поручите и мне что-нибудь такое же важное… Я больше не могу сидеть так…

– Я ведь дал тебе работу…

– Какая ж это работа! С женщинами разговаривать… Какая польза от этого? Они лучше меня все понимают, а сводку передать – так это каждый сможет.

– Дурная ты… За это вешают.

– Пусть вешают… Но я не могу дальше… Не могу! Сегодня вот утром вышла к речке… Снег… лес… земля наша… А как вспомнила все, так горько сделалось… И теперь не могу успокоиться. Направь меня к партизанам, тата. Меня и Любу… А то я теперь такое сделаю, когда немцы снова придут! Не могу больше видеть их похабные рожи… их… их… – она расплакалась.

Маевский успокаивающе дотронулся до ее руки.

– Ну вот и слезы… Куда же это к партизанам со слезами? – Он на секунду задумался и потом тихо сказал: – Подожди немного, Татьяна. Потерпи.

– Подождать? – встрепенулась она. – А сколько еще ждать, тата?

Маевский улыбнулся.

– Горячая ты… горячая… как и мать твоя, – он поцеловал дочь.

Под вечер того же дня, улучив минуту, когда Пелагея вышла из хаты, Люба сообщила:

– Сегодня ночью Женька приезжал.

– Ты откуда знаешь? – удивился Карп.

– Знаю… У меня разведка есть… В следующий раз он не удерет от меня, – и обиженно добавила: – Ходят, как волки, ночью.

– А ты хочешь, чтобы они днем приходили? В лапы к полицаям?

– Приходили же они раньше…

Карп прошелся по комнате и остановился перед Любой.

– Ты брось эти глупости – следить за такими людьми да еще детей подговаривать! – сурово сказал он. – Это смертью пахнет… Не маленькая ведь…

Люба покраснела и опустила глаза.

– Кого ты подговорила?

– Ленку, – честно призналась Люба.

– Ну вот… девчонке восемь лет, а ты ее в такие дела вмешиваешь. Смотри!

Люба молчала, виновато уставившись глазами в пол. А на следующий день эта самая Ленка пришла к Маевским. Любы дома не было. Дети Лубянихи редко посещали Маевских, только изредка разве заходили что-нибудь занять по соседству и никогда не задерживались долго. На этот раз девочка ничего не просила. Она, выпрямившись, сидела на скамейке у окна и зорко следила за каждым движением Пелагеи и Карпа. На вопрос Пелагеи, зачем она пришла, девочка стыдливо опустила глаза и ничего не ответила. Татьяна видела, что она хочет что-то сказать.

Ленка дождалась, пока Пелагея и Карп вышли, и тогда быстро подошла к Татьяне.

– Тетя Таня… я… я… – от волнения она покраснела.

Татьяна погладила ее по голове.

– Что, Лена?

Девочка доверчиво подняла глазки.

– Это не я, тетя Таня… Это Женька… Наш Женька… Он сказал, чтобы я ходила к вам и чтобы выучили меня.

– Что? – удивилась Татьяна.

Ленка поймала удивленный взгляд учительницы и снова начала оправдываться:

– Он говорит, чтоб я год напрасно не теряла… А вы… – девочка замялась и снова опустила глаза.

– Что я?

– Вы, сказал, чтоб не лодырничали. А как, сказал, учить будете, он проверит.

Учительница густо покраснела от этих слов будущей ученицы. Она поняла, чего хочет от нее Женька Лубян, и обрадовалась. Пусть это еще не то, о чем она мечтает. Но это все-таки первое задание, порученное непосредственно ей, и дано оно, несомненно, с целью проверки. Значит, о ней не забывают, держат ее на примете. И она с радостью выполнит это задание. Учить детей! Воспитывать в них ненависть к захватчикам и любовь к родной земле, такую любовь, какую почувствовала вчера сама. Говорить детям суровую правду, а через детей – их родителям.

– Хорошо, Ленка. Буду учить тебя. Сегодня же вечером приходи, – ответила она девочке.

Ленка вышла радостная.

Татьяна начала одеваться. Через несколько минут она уже была у Веры Кандыбы, жены директора школы. Сам Василий Васильевич Кандыба с первых же дней войны пошел в армию. Вера жила у своего отца Ивана Маевского (в деревне добрая треть жителей носила эту фамилию). Хозяева встретили Татьяну приветливо. Беременная Вера бросила шить и пошла навстречу подруге.

– Наконец заглянула к нам, Таня. А то сидишь там у себя… Старых подруг забыла. Ну садись, садись… Как твой цыганенок поживает? – Она улыбнулась и посмотрела на свой живот. – Скоро и я жду. Мама уже никуда не выпускает меня.

Старый, больной Иван Маевский поднялся, сел на краю печи, откашлялся.

– Садись ближе ко мне, дочка, а то я плоховато слышу. Разговаривать с тобой буду.

– Снова ты за свое, старый сапог! Лежал бы уж да молчал, – заворчала Улита.

Иван закашлялся и кашлял долго, утирая полотенцем рот и бороду.

– Лежать я не могу. И молчать не могу. С людьми хочу погуторить перед смертью. От пускай они мне ответят, образованные… Их советская власть учила, мильены тратила на них. От и пускай скажут… вернутся наши чи не? – Старик хитро прищурился и наставил ухо. – А-а?

– Я ведь тебе тысячу раз говорила, что вернутся, – ответила Вера.

– Говорила… А что толку в том, что ты говорила… Ты мне докажи – почему? Какие основания, как говорят, имеются? Докажи. Я человек темный…

– Ты лучше нас знаешь, тата. Что тебе доказывать? – возразила Вера, которой хотелось поговорить с подругой совсем о другом.

Иван Маевский удовлетворенно улыбнулся.

– Знаю. Я-то знаю. А вас, видно, напрасно учила советская власть. Сидишь вот ты теперь и мух считаешь, когда народ в таком горе, когда народу дорого каждое разумное слово. Ты – дочь мне, и я говорю тебе: не слушай матку, иди, говори с людьми, разъясняй, почему наши должны победить. Твоему будущему сыну это не повредит.

Татьяну очень заинтересовали слова старого колхозника, и она спросила:

– А почему, дядя?

– А-а, почему? – торжествующе улыбнулся он. – Слушай, Верка, разумные слова! Не знаешь сама – спроси старших. Почему? – Он нагнулся с печи и зашептал: – А потому что народ поднялся. Весь народ поднялся на супостата. И руководят народом люди, которые жизнь нам дали человеческую. Видели? – Павел Степанович Лесницкий. А-а? Сам по деревням в праздник проехался, будто перед посевной кампанией. А еще гуторят, что вместе с ним и Сергей Федотович Приборный. И так в каждом районе. Сталин так приказал. И секретарь, и председатель, и все работники партийные остались, поднимают народ, руководят, как и тогда. От как…

– Так это и мы знаем, тата, – откликнулась Вера.

– Знаете… А что толку от этого? Народу это надо говорить. Народу! – старик почему-то рассердился, махнул рукой и снова улегся на печке.

– Жалеет очень, что не может ходить, – сообщила шепотом Вера. – Стариков собирает по вечерам (и твой бывает) и говорит с ними вот так, уговаривает в партизаны идти. А меня мама никуда не пускает. Каждый день ругаюсь с ней. Совестно, что мы и правда ничего не делаем. Скорее бы мне уж родить, – и Вера начала расспрашивать подругу о том, что та испытала, когда рожала.

Татьяна посмотрела на ее живот и усмехнулась. Ничего этого она не испытала… Но, торопливо глотая слова, Татьяна рассказала то, что помнила по рассказам других женщин.

Улучив удобный момент, Татьяна изложила свою просьбу.

– Зачем тебе учебники и программы?

– Детей учить.

– Учить? Теперь?

Иван Маевский, услышав это, быстро приподнялся и зло «спросил:

– Новой власти угодить хочешь?

Татьяна вскочила и густо покраснела.

– Как не стыдно вам! Вы же знаете моего отца.

Старик хмыкнул.

– Буду учить детей так, как нас учили. А зачем им год терять? Зачем? Вы ведь сами говорите, что немцы – это только так, а жить мы должны по-советски. Мне Евгений Лубян приказал…

– Лубян? – переспросил Маевский, понизив голос. – Тогда извини меня. Дай, Вера, ей учебники.

Когда Вера вышла, старик уже теплым, отцовским тоном посоветовал:

– Ты только осторожно, дочка. А то есть собаки. Даже среди наших односельчан есть…

Через полчаса она вернулась домой с большой пачкой книг, завернутой в салфетку.

XI

С этого дня ее больше не мучило сознание своей бездеятельности. Любимая преподавательская работа захватила ее. В ее необычной школе было два класса и в каждом – по одному ученику: во втором – Ленка Лубян, в четвертом – брат Ленки – Сережа. Но это не смущало ее. Она занималась с ними так же, как когда-то с двумя такими же классами, в которых было по пятнадцати человек. И занималась она по той же программе. Только одно обстоятельство сначала ставило ее в тупик – дети не были похожи на тех, которых она учила до войны. Те на переменах бегали, смеялись, шалили, порой и на уроках выкидывали какие-нибудь фокусы, – словом, делали все, что делают дети такого возраста. Сережа и Лена все время сидели молча, и в глазах их никогда не появлялось озорного блеска. Они слушали очень серьезно и усваивали не по-детски основательно и быстро. Война сделала их старше. И порой они задавали такие вопросы, на которые трудно было сразу ответить.

Обычно, когда в хату заходил кто-нибудь из чужих, занятия прекращались, и дети делали вид, что просто пришли поиграть. Однажды во время урока вошла Степанида. Татьяна не прервала урока. Она рассказывала своим ученикам про Москву. Будучи студенткой, она ездила в столицу на экскурсию и теперь увлеченно делилась своими впечатлениями.

И ребята и Степанида слушали затаив дыхание.

– Теперь, дети, враги подошли совсем близко к этому чудесному городу. Они хотят захватить Москву и уничтожить все созданное нашим народом. Вы знаете, что они уже давно кричат о захвате Москвы. Но Москва не сдастся, им никогда не взять Москвы, потому что ее обороняет вся наша родина, потому что в Москве – Сталин, – закончила он свой рассказ дрожащим от волнения голосом.

Светлые глазенки Ленки наполнялись слезами. Сережка посмотрел на нее и толкнул в бок, стыдясь слабости сестры. Но слезы были не только в глазах маленькой Ленки. Старая Степанида тоже тайком смахивала их уголком платка.

А на следующий день она привела к Татьяне двух своих внуков и попросила:

– Учи, крестница, и их заодно. Пошто они будут прогуливать? Пускай ума набираются и ведают, за что воюют их батьки. Один должен в первый класс ходить, а другой – в третий…

– С радостью, – ответила Татьяна, довольная тем, что количество учеников увеличивается.

Но в разговор вмешалась Пелагея.

– Что тут вам – школа, что ли? – зло бросила сна. – Черт знает что такое! Ни тишины тебе, ни покою! Идите в школу и учитесь там. А то забот сколько, да и бойся еще вдобавок!

– В школу нам нельзя идти, – ответила Татьяна. – Школу превратили в свинарник. А вы не бойтесь, Пелагея Свиридовна, – Татьяна сделала ударение на последнем слове, и имя мачехи прозвучало иронически, – вас они не тронут.

Пелагея, круто повернувшись, подбоченилась.

– Может, ты и меня хочешь учить? – крикнула она. – Больно умная стала. Смотри, как бы тебе за эту учебу шкуру не спустили.

Татьяна больно прикусила губу, чтоб сдержаться и не поругаться с мачехой при детях. Но не сдержалась Люба. Она оторвалась от книги и встала. Пелагея сразу замолчала.

– Вот что, теточка, – тихо, но решительно и твердо произнесла девушка, – если вам не нравится тут, собирайте свои манатки и прочь из моей хатки. Пока что здесь хозяйка – я. Вот как…

Пелагея проглотила приготовленную для Татьяны колкость и, ничего не ответив, вышла из комнаты.

Степанида вздохнула.

– Тяжело вам с ней.

– Тане, с ее характером, тяжело, а меня она боится больше, чем немцев, – усмехнулась Люба. – У меня – разговор короткий.

С неделю Татьяна занималась с четырьмя учениками. А потом, в один из дней, случилось такое, что она поначалу растерялась.

Дома никого не было. Она спокойно вела урок. И вдруг во двор ввалилась целая ватага: шесть мальчиков и две девочки. На крыльце они остановились и, подталкивая друг друга, стали советоваться, кому войти первым. Когда Татьяна вышла к ним, ребята в один голос попросили принять их в школу. Они так и сказали «в школу». Татьяна вздрогнула, услышав эти слова. Ей хотелось ответить, что никакой школы тут нет, и отправить детей домой, но она не могла солгать, да и, к тому же, она хорошо понимала, что дети пришли не сами, что их прислали взрослые – матери, деды.

Но, посадив новых учеников за стол, она почувствовала себя связанной… Подъем, увлечение работой пропали. В глубине души росли опасения. Быстро окончив урок, она отпустила детей домой.

«Это может плохо кончиться, надо посоветоваться с отцом…» Но отца не было дома: он с Любой пошел в лес по дрова.

Татьяна с нетерпением ждала их возвращения. Мысль о школе не выходила из головы. Перед глазами стояли серьезные детские лица с пытливыми глазами, в ушах звучали их нестройные голоса:

– Тетя, примите меня в школу.

– И меня.

– И меня.

«Школа. Советская школа, – думала она. – А там вот, в трехстах метрах отсюда, в здании настоящей школы – полицаи, немецкие власти… Нет, что-то надо сделать, что-то придумать…»

Нетерпение все росло, и она не выдержала: дождавшись возвращения Пелагеи, пошла в лес, навстречу отцу и Любе, чтобы поговорить с ними там, не прячась от мачехи.

Шел снег, густой и пушистый, он сразу засыпал следы. Татьяна шла быстро. Только на опушке она остановилась, оглянулась назад и потом уже смело вошла в лес. Лес, покрытый снежным саваном, стоял молчаливый, задумчивый. Только изредка срывавшиеся с веток комья снега нарушали тишину. Снег, густой в открытом поле, в лесу падал редкими пушинками, и они повисали на ветках сосен и елок.

Волнение Татьяны понемногу улеглось. Она даже упрекнула себя за трусость и попыталась отогнать тревожные мысли.

«Глупости все! Скажу, что работаю ради куска хлеба. Есть же школы в других деревнях. Учат же там детей, – уговаривала она сама себя, но тут же сознавала неубедительность своих доводов. – Так они тебе и поверят! Жди… Особенно когда узнают, с кем я начала эти занятия… Ох, Женя! И почему ты не появишься, не посоветуешь, что делать…»

В этот момент мимо нее со свистом пронеслось что-то темное и большое. От неожиданности Татьяна вскрикнула и рванулась в сторону, но увязла в глубоком снегу. От испуга сильно забилось сердце. На дорожке впереди себя она увидела лыжника. Это он обогнал ее и, не оглянувшись, финским шагом шел дальше.

«Кто же это такой?» – только и успела подумать Татьяна.

Пройдя шагов двадцать, лыжник резким прыжком развернулся и направился к ней. Она увидела лукавое лицо Жени Лубяна. Он весело улыбался. Сердце ее забилось еще сильней, теперь уже не от испуга, – от радости.

– Испугалась? – со смехом спросил Женька.

– Порядочные люди начинают с приветствия, молодой человек, – серьезно, даже сердито ответила Татьяна.

Ее суровость смутила Женьку, он поздоровался.

– Ну, добрый день, – и, подумав, добавил: —молодая девушка.

Татьяна не сдержала улыбки, и Женька увидел это, подъехал к ней и протянул руку.

– А ну тебя, Таня, с твоей серьезностью. Я рад, что мы встретились. А то тебя не поймаешь… Прокисла там у себя…

– Сам ты прокис, – обиделась Татьяна. Она все еще не могла простить ему своего испуга.

Евгению, очевидно, не хотелось ссориться, и он добродушно сказал:

– Ладно, ругаться будем потом, когда немцев побьем. Теперь есть дела поважнее.

Эти слова заставили Татьяну насторожиться.

– Расскажи Таня, как живешь, что делаешь.

И только теперь она начала с нескрываемым интересом рассматривать того, кого так долго мечтала встретить, о ком столько рассказывают в деревне. Женя был в новом полушубке, в валенках, в теплой заячьей шапке, без оружия, но Татьяна обратила внимание на оттопыренную полу кожуха и на раздутые карманы. У Женьки выросли маленькие усики, они делали его молодое, почти детское лицо особенно привлекательным и немножко смешным.

«Если бы он с такими усиками в школу явился», – подумала Татьяна и улыбнулась. Евгению, очевидно, стало не по себе от того, что она так долго рассматривает его, и он нахмурился.

Татьяна опустила глаза.

– Как живу? Плохо живу, – вспомнила она про его вопрос. – Начала детей учить и испугалась. Сегодня вот бросила свою «школу» и убежала в лес.

– Арестовать хотели? – сверкнул глазами Лубян.

– Нет… Просто сама растерялась и не знала, что делать. Я ведь начала учить только ваших, Сережку и Ленку, а тут сегодня приходит целая гурьба, просят принять в школу. Понимаешь? Выходит, что я без всякого разрешения властей открыла школу и не какую-нибудь, а советскую. Что ты скажешь на это?

– Думаю, что они дураки, если не арестовали тебя до сих пор.

Татьяна удивленно подняла брови.

– Серьезно… Конспирация называется! Двух человек учила, а вся деревня знает… Более того – все знают, как ты их учила. Думаешь, я случайно встретил тебя? Я к тебе ехал по заданию… – он помолчал, обдумывая, как назвать того человека, чье задание он выполнял, – комиссара… чтобы предупредить тебя. Понимаешь?

Татьяна с уважением и благодарностью смотрела на своего старого товарища.

– Нельзя так работать.

– А что же делать? Не учить?

– Учить надо. Детей нужно воспитывать, иначе им головы забьют всяким фашистским враньем. Кое-где немцы уже пробуют это делать. Понимаешь? Пойдем, а то еще какая-нибудь собака увидит, – предложил Женя.

Они пошли в глубь леса. Она – по дорожке, а он на лыжах – рядом. Татьяна с интересом поглядывала на его красивое лицо со смешными усиками и жадно ловила каждое слово.

– Видишь ли, они хотят показать себя хозяевами и поэтому разрешают такую роскошь, как школы. А мы должны показать, что настоящими хозяевами по-прежнему являемся мы, советские люди. Понимаешь? Пусть будут школы, разрешенные «властями», – он со злой иронией выделил слово «властями». – А «в школах должны быть наши учителя и учить они должны так, как полагается, по-советски. Понимаешь?

Татьяна заметила, что у него все еще сохранилась старая школьная привычка – почти после каждой фразы говорить собеседнику: «Понимаешь?» Бывало, отвечая на уроке, он часто обращался с этим вопросом к учителю и вызывал дружный смех класса

Она улыбнулась.

Лубян заметил эту улыбку и рассердился:

– Ничего ты не понимаешь. Если бы понимала, не скалила бы зубы. Нечего таращить на меня глаза. Понимаешь?

Она засмеялась.

Евгений, наконец, догадался, над чем она смеется, и, растерянно улыбнувшись, сказал в оправдание:

– Привычка. А ты несерьезной стала… Я даже боюсь поручать тебе…

– А ты очень уж серьезным стал. Надутый, как индюк! Не беспокойся, я все пойму.

Татьяна развеселилась, и ей стало удивительно уютно в лесу, в присутствии этого рассудительного парня…

– Так вот, если бы ты все понимала, то давно сходила бы к старосте и взяла бы разрешение открыть школу… Понимаешь? Тебе нужно жить. А у вас все сгорело, и у тебя ребенок, и всякое такое… Один умный человек сказал: «Советские школы в тылу у немцев – наилучшая я агитация». Но в этом деле нельзя ворон считать. Понимаешь?

Евгений остановился, посмотрел на девушку и открыто. дружески улыбнулся.

– Вот так… А теперь слушай другое. Вчера получили по радио радостную весть. Красная Армия разгромила немцев под Москвой, отогнала их на десятки километров на запад и гонит дальше… Гонит, Танюша, понимаешь? – радостно взволнованный, он потянулся к ней и повторил торжественным шепотом: – Гонит, Таня… Если б ты знала, что у нас вчера было! Командир хотел посылать к твоему отцу за медом… Комиссар удержал, а то был бы я вчера гостем у вас. Хлопцы сразу же попросились в поход, чтоб отметить этот день… Чтоб и немцы не забыли его. Понимаешь? Так вот… Все это надо передать людям. На, – он вытащил из-за пазухи несколько отпечатанных на машинке больших листов бумаги со сводкой Совинформбюро. – Тут все подробно написано.

Татьяна схватила эти дорогие листки и прижала их к груди.

– Вот это радость, Женя!

– И еще какая, Таня.

Как-то незаметно для самих себя они взялись за руки и так долго стояли, пристально разглядывая друг друга. Татьяна не выдержала и опустила глаза.

– Ну, мне пора, – спохватился Евгений и взялся за лыжные палки, но потом поставил правую в снег и протянул руку: – До встречи…

– До встречи, Женя.

Он задержал ее руку в своей и тихо спросил:

– Значит, замуж вышла?

– Вышла, – и у нее почему-то радостно забилось сердце.

– И сын уже?

– И сын.

– Скоро ты.

– Почему же скоро? Когда мы с тобой в последний раз виделись? Года два назад?

Женя кивнул головой.

– А муж как… хороший?

– Муж как муж, – Татьяна засмеялась. Ей вдруг захотелось пошутить, позлить его. – Хороший муж. Лучше, чем ты…

Евгений отпустил ее руку, схватил палку и ловко повернул лыжи.

– А я, кажется, и не набивался тебе в мужья, – пробормотал он и, соскользнув с дороги на снег, быстро побежал в лес.

Татьяна смотрела на его широкую спину, мелькавшую среди сосен, и не знакомая раньше грусть легко, чуть касаясь, легла на сердце. В какую-то минуту ей хотелось крикнуть, вернуть его, но заячья шапка уже скрылась за соснами.

Татьяна вздохнула, огляделась вокруг и с новым, одновременно тревожным и радостным, чувством направилась обратно в деревню.

Густой снег засыпал следы.

XII

Вечером, когда Татьяна, воспользовавшись отсутствием Пелагеи, волнуясь, рассказывала отцу и Любе о встрече с партизаном, в хату неожиданно ввалился Ларион Бугай.

– Мир дому вашему, – он остановился на пороге, расстегнул кожух, старательно отряс снег с воротника и долго обивал веником валенки.

Татьяне стало холодно, будто этот человек вместе с собой принес в дом декабрьский мороз. Она прислонилась спиной к теплой печке.

Староста, кончив обметать валенки, молча прошел к столу. Под тяжестью его тела заскрипела табуретка. Татьяна с отвращением и любопытством рассматривала его, как когда-то рассматривала первого немца. До войны она просто не замечала этого человека, не интересовалась им, да и не часто попадался он ей на глаза.

И вот он появился как раз в тот момент, когда говорили о нем, советовались, как пойти к нему, просить о школе. Появился, как злой дух, перебил беседу и молчит… Тень от него на стене была непомерно большой и страшной. Татьяне казалось, что своим громадным телом он занял всю хату, вытеснил воздух, и от этого стало трудней дышать. «Вот он какой – предатель, – думала она. – Был советский человек, ходил по одной с нами земле, здоровался со всеми, и ему отвечали, пользовался всем нашим, советским, и вот изменил своему родному, продал себя и теперь других продает. Бродит, как тень… Зачем он пришел? И как это до войны никто его не разгадал? Он и в колхоз не хотел вступать, с людьми боялся встречаться. Волк… Теперь это по лицу его можно прочесть. Какая звериная рожа!»

Лицо у него было широкое, квадратное, заросшее густой черной бородой: брови тоже были густые, сросшиеся на переносице, смотрел он из-под них, не поднимая головы. «Как бодливый бык, – подумала Татьяна. – Недаром и фамилия у него такая – Бугай, бык…»

Староста кашлянул и охрипшим басом сказал:

– Снегу-то лишнего навалило.

– Ага… Снежная зима, – согласился Маевский.

Снова помолчали. Татьяна видела, что это вынужденное молчание страшно угнетает всех. Отец несколько раз кашлянул в кулак. Люба нервно постукивала ногой об ногу и, не отрываясь, смотрела на Татьяну.

– Ну, как живешь, Карп Прокопович? – спросил, наконец, Бугай.

– Да видишь, как живу. В чужой хате.

Староста вздохнул:

– Хорошая женщина была Христина, царство ей небесное… Ни за что погибла…

«У-у, еще смеет жалеть, гад… иуда!» – подумала Татьяна.

– Что ж, нужно хату ставить, Карп Прокопович. Лес под боком…

– Нет, Ларивон Гаврилович… я порешил подождать.

– Пока свои вернутся? – спросил староста.

– Может, и пока свои вернутся. У нас с тобой сыновья там. Нам с тобой есть кого ждать.

Староста снова вздохнул:

– Наверно, не вернуться им. Силища-то какая…

– Кто его знает… А я так скажу: не нашего разума это дело. Наше дело – ждать, а что дальше… – Карп махнул рукой. – Я лично так думаю, – закончил он.

– Оно так-то так, но жить ведь надо', надо как-то приспособиться к жизни.

Любя не выдержала:

– Вы-то, господин староста, уже хорошо приспособились.

Карп бросил на племянницу предостерегающий взгляд. Бугай не обратил внимания на ее слова и продолжал рассуждать:

– Хата, например, своя при всякой власти нужна.

– Но не при той, что поджигает хаты и убивает стариков, – снова не выдержала Люба.

– Что поделаешь, дочка. На войне всякое бывает. И всякие люди на войне. Одни люди как люди, другие – зверями делаются. Но житье должно идти своим ходом, – философски рассуждал Бугай. – . Вот, например, детей учить нужно, – он повернулся к Татьяне, и она насторожилась. – Когда все это окончится – неизвестно. Вчера снаряд где-то нашли, И где они зимой выкопали его? А если б в школе были, знали бы свое дело.

Карп, довольный, кивнул Татьяне головой.

Староста помолчал.

– Из нашей деревни чтой-то мало учителей вышло. Трое только. В Залесье, например, целых двенадцать человек. А у нас все командиры. Восемь командиров.

Татьяна снова подумала: «Ишь ты, какие точные сведения собрал, иуда! Сколько ты получаешь за это?»

– Так вот я и хочу попросить Татьяну Карповну, – он произнес эти слова очень приветливо, с вежливым поклоном в ее сторону, – начать учить детей наших.

Татьяна почувствовала, как кровь застучала у нее в висках. Она отошла от печки, подошла к столу. Если бы не разговор с Лубяном, не его совет, она плюнула бы в глаза этому предателю в ответ на его предложение. Кто не понимает, что это издевка, что он пришел сюда, проведав о ее работе, о сегодняшнем приходе ребят? Но все же это был удачный момент выполнить приказ Лубяна. И Татьяна, сдержав гнев, сказала:

– Но я не знаю немецкой программы и боюсь, что буду учить не так, как вам нужно…

Бугай многозначительно улыбнулся:

– Учи детей Читать-писать на их родном языке – и все. Какие там программы!

В разговор вмешался Карп, и с его помощью они договорились. Так как помещение школы было занято полицейскими, староста отдал под школу бывшую колхозную канцелярию.