Текст книги "Глубокое течение"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
И предатель пробрался к тем местам, где в этот день шел бой. И вот тут, в лесу, случайно он набрел на знакомых партизан-разведчиков. Кулеш сделал вид, что обрадовался встрече.
– Я уже два дня по лесу блуждаю, вас ищу. Я узнал, что немцы пронюхали о моих связях с вами и хотят арестовать.
– А не говорил я тебе, чтобы ты сразу со мной шел? – сказал Кулешу партизан, живший у него в хате в один из зимних месяцев.
– Так я ведь совсем больной. Куда мне было из Ореховки уходить? Видишь, едва на ногах держусь. По правде сказать, если бы не немцы, я бы и сейчас не пошел к вам. На что я вам хворый?..
Вечером того же дня Кулеш вместе со всей бригадой попал в окружение.
Нигде и никогда еще Матвей Кулеш не смотрел так близко в лицо смерти, как тут. О, он все сделал бы, чтобы спасти свою жизнь! Но как спасти ее? Как? Перебежать к немцам? Но что сказать им, чтобы оправдать свою связь с партизанами? Теперь уж обязательно нужно принести им полезные сведения. «Да, да, нужно найти, подслушать такие сведения и продать их за право существовать на земле. Потому что тут, в блокаде, все равно – смерть. Выхода из этого капкана нет. А там можно будет уехать с немцами, убежать, спрятаться».
И Кулеш снова начал хитрить. «Болея», он напряженно прислушивался и присматривался ко всему, чтобы не пропустить удобный момент для получения важных сведений.
Услышав, что Женька Лубян срочно, посреди ночи, зовет Настю к комиссару бригады, он пополз следом за ними и подслушал разговор Насти с мужем. У него даже голова закружилась, когда он услышал шепот Андрея: «Иду снимать фон-Адлера».
О-о, Кулеш знал, что за птица муж Насти Зайчук, он слышал о нем еще зимой и видел, с каким почетом проводили его в Москву. Он хорошо знал и что такое Адлер. Впервые за последние месяцы из его груди вырвался вздох облегчения. Наконец! Наконец он сделал первый шаг к спасению. За такие сведения ему, безусловно, простят все и даже могут помочь выехать куда-нибудь, спрятаться.
Только как выбраться отсюда? Как передать все это?.. Он бросился к реке и долго смотрел на темные волны. И тут он снова увидел смерть – на него смотрели черные бездонные ямы. Он отскочил от воды. Нет! Нет! Какой он пловец! А тут такие ямы, такое течение!
До рассвета ползал он по лагерю невидимой гадиной, в разных местах подползал к передним окопам, но всюду его встречал суровый оклик часовых:
– Стой! Кто идет?
Он быстро уползал в кусты, чтобы его не заметили, не узнали.
«Не спят! Всю ночь не спят! На каждом шагу часовые. Муха не пролетит, мышь не проползет». Матвей Кулеш едва не выл от отчаяния и страха. Теперь, когда была возможность спастись, мысль о смерти казалась еще ужаснее.
На рассвете он увидел на берегу небольшую рыбачью лодку. Она не была привязана, а лежала в кустах вверх дном, даже часового не было вблизи нее. Кулеша начало трясти. Почему он ночью не нашел этой лодки? Как она появилась тут?.. Из разговора двух появившихся на берегу партизан он узнал, что на ней приплыла врач Алена Григорьевна.
«Сама приплыла в это пекло? – Кулеш даже на какое-то мгновение растерялся, не понимая, что заставило ее явиться туда, где всех ждет смерть. – Дураки, безумцы! Пусть лезут хоть черту в зубы, а я хочу жить. Жить!.. Мне нужна эта лодочка».
Когда партизаны ушли, он залез в ветви поваленных деревьев и весь день не сводил глаз с лодки. Его трясло от напряжения, как в лихорадке, а день тянулся бесконечно долго.
«Только бы никто не забрал ее, не оттащил бы… Только бы, только бы…» – шептал он одни и те же слова. Его не интересовало, что делалось в лагере, он даже перестал обращать внимание на разрывы снарядов и лишь с удовольствием отметил, что под вечер все реже и реже появлялись люди на берегу, меньше стало часовых.
«Слава богу, слава богу! Все бы они ушли отсюда».
Наконец стемнело.
Он вылез из своей берлоги и долго-долго полз к лодке, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь.
Он дотронулся дрожащими руками до скользкого, покрытого тиной дна лодки.
Тихо…
Перевернув лодку, он стал толкать ее к реке. Где-то затрещали выстрелы. Это ничего, ничего. Пусть теперь стреляют больше, громче…
И вот лодка закачалась на воде. Он оттолкнулся, прыгнул в нее. Течение подхватило и понесло лодку от берега.
Тихо…
Матвей Кулеш закрыл ладонями рот, чтобы не закричать от животной радости, а потом зашептал, захлебываясь:
– Вот он, Матвей Кулеш! Посыпьте теперь ему соли на хвост. Пропадайте там все. А я еще поживу! По-о-оживу!
XI
Сколько раз Алена принимала роды! И каждой роженице, когда той становилось особенно трудно, она ласково говорила:
– Кричи, милая, кричи! От этого легче будет. – И каждый раз ее сердце в эти минуты наполнялось волнующей гордостью за мать и новорожденного. Она не жалела рожениц за их муки: это были муки во имя будущего счастья… Порой она даже завидовала им.
И вот первый раз в жизни она вынуждена говорить побледневшей от родовых схваток женщине:
– Молчи, Настенька. Терпи, милая, терпи.
От этого у нее самой больно сжималось сердце, и она думала: «Как это все некстати! Где это, какой акушерке или врачу приходилось принимать роды на ходу? А тут, возможно, придется. Только двинемся, и может начаться».
Настя, словно отгадав Аленины мысли, прошептала:
– Как это все не ко времени!
Она лежала на самодельных носилках, и тело ее, покрытое влажной простыней, корчилось от боли. Она кусала край простыни, затыкала ею рот, чтобы не закричать.
Плотно обступив носилки, стояли женщины. А вокруг по всему сосняку, в воронках от бомб и снарядов, на ветках упавших деревьев и просто на земле под соснами лежали, сидели и стояли партизаны. Вся бригада была стянута сюда, в это место. Больные и раненые, те, что не могли передвигаться самостоятельно, лежали на носилках.
А немного впереди, в окопах на краю сосняка, разместился ударный отряд, собранный из лучших и наиболее сильных бойцов. У них, кроме оружия, не было больше никакого груза. Эти триста человек под командой командира и комиссара бригады должны были осуществить прорыв.
Влажный весенний ветер раскачивал омытые дождем вершины деревьев. Стонали раненые сосны. Над лесом стремительно проносились тучи, ветер сердито гнал их на восток. Временами он разрывал полог туч, и тогда сквозь движущиеся просветы гаснущими искрами падали на землю звезды. Темнота все сгущалась. Становилось холодно. Люди в мокрой одежде дрожали от холода, тесней прижимались друг к другу. Раненые, сдерживая стоны, кусали рукава, шапки, ремни.
Время от времени у реки вспыхивала редкая стрельба. Это группы прикрытия тревожили немцев, отвлекали их. Никто из партизан не обращал внимания на выстрелы. Они молча смотрели вверх, на вершины старых сосен, возвышавшихся над всем сосняком. Там сидели наблюдатели.
Люди напряженно ждали.
* * *
Большая классная комната была залита ярким электрическим светом. Ток давала динамомашина, которую генерал всегда возил за собой вместе с громадным количеством кухонной посуды и столовыми сервизами. Двигатель динамомашины приглушенно пыхтел под окном.
Составленные столы образовали паучий знак – свастику.
Бокалы, вазы и рюмки отборного хрусталя переливались всеми цветами радуги. Искрилось вино.
Вокруг столов, вытянувшись, стояли офицеры. В центре, на скрещении лап свастики – генерал-майор фон-Адлер, рядом с ним – два полковника, дальше – майоры, штурмфюреры и другие фюреры – человек двадцать.
Это были старшие офицеры частей, которым утром предстояло начать решительное наступление на окруженных партизан и разгромить их. Только что закончилось совещание, где были обсуждены и уточнены все детали предстоящей операции.
Совещание состоялось в кабинете командующего, и кинооператор Адольф Рэхнер не присутствовал на нем. Зато теперь он усердно бегал из угла в угол по классу и беспрерывно снимал это торжественное вступление к «семейному ужину».
Фон-Адлер обвел комнату, столы и офицеров довольным взглядом. В его глубоких глазах хищника мелькала хитрая улыбка, но лицо было торжественно неподвижным. Он посмотрел на кинооператора и выбросил вперед руку для фашистского приветствия.
– Хайль Гитлер!
Двадцать рук, как по команде, взлетели вверх.
– Хайль!
Это было сделано специально для кинооператора, чтобы запечатлеть для экрана патриотизм и преданность фюреру.
– Господа офицеры! – фон-Адлер сделал длинную паузу, и офицеры затаили дыхание. – Общими усилиями мы закончили крупную операцию. Я говорю «закончили» с уверенностью, которая всем вам должна быть понятна. Мы доказали, что эти лесные бандиты, несмотря на их фанатизм и дикие способы ведения войны, – ничто по сравнению с нашими мужественными, отважными солдатами. Позвольте же мне наш первый тост поднять за нашу победу.
Зазвенели бокалы. Затрещал киноаппарат. Комната наполнилась сдержанным шумом. Пили за фюрера, за великую Германию, за решающий год войны. Об этом решающем годе фон-Адлер сказал, таинственно и хитро прищурившись, но его поняли, бурно зааплодировали и выпили с особенным подъемом.
Пили усердно. Гул усиливался. Уже кто-то среди молодежи пьяно смеялся, и, очевидно, хотел сделать что-то такое, от чего его со смехом удерживали.
Фон-Адлер, удовлетворенно улыбаясь одними глазами, повернулся к кинооператору:
– Господин Рэхнер! Хватит вам снимать! Остальное уже не представляет интереса для истории. Садитесь.
Рэхнер нравился генералу, хотя он обычно плохо относился к людям этой категории – операторам, артистам, журналистам. Он считал их людьми низшего сорта, которые по своим интеллектуальным и всяким иным качествам стоят значительно ниже их, военных, кадровых офицеров. Но этот поразил генерала своей всесторонней образованностью, культурой и, что особенно важно, разумными убеждениями истинного патриота великой Германии.
Фон-Адлер с удовольствием, какого не испытывал уже давно, несколько раз разговаривал с кинооператором. Ему понравилось даже то, что этот маленький человечек отважился (правда, очень вежливо) спорить с ним, генерал-майором фон-Адлером. А когда, в довершение ко всему, ему доложили об исключительной храбрости Рэхнера, которую тот проявил, снимая бой на железной дороге, генерал сказал ему при очередной встрече:
– О-о, господин Рэхнер, я хотел бы, чтобы Германия имела больше таких людей, как вы.
Теперь, за столом, он покровительственно кивнул ему головой и тихо сказал:
– Завтра у вас будет очень много интересной работы, господин Рэхнер, – и повторил: – очень много.
Рэхнер вежливо поклонился.
– Разрешите задать вам один вопрос, господин генерал: что вы будете делать с пленными партизанами?
Маленький полковник, с необычайно красным носом, оседланным пенсне, засмеялся и вмешался в разговор.
– Вы спросите об этом штурмфюрера Ганса. Это входит в его обязанности, – и он неожиданно позвал: – Штурмфюрер Ганс! Господин кинооператор интересуется, что вы будете делать с пленными партизанами.
Большой рыжий эсэсовец, с красным лицом и бычьей шеей, пьяно захохотал в ответ:
– Завтра я покажу вам, что я буду делать с ними. Приглашаю вас принять участие в моей работе. Вот где у вас будет настоящая работа!
– Меня особенно интересуют только двое из них, – сказал фон-Адлер. – Эти их командиры – Лесницкий и Приборный. Так, кажется, капитан? Их я хотел бы увидеть перед собой живыми. Интересно посмотреть и послушать…
Беседу прервал резкий, тревожный телефонный звонок, который заставил всех, даже пьяных, умолкнуть и насторожиться. Адъютант генерала, красивый молодой капитан, подскочил к аппарату, который стоял на подоконнике, схватил трубку, потом повернулся к фон-Адлеру:
– Командир шестой роты настойчиво просит лично вас, господин генерал.
– Что он лезет через голову, черт возьми! – проворчал один майор.
– Говорит, дело чрезвычайной важности.
Фон-Адлер тяжело поднялся, по-видимому недовольный тем, что его беспокоят, и не спеша подошел к телефону.
У Андрея тревожно екнуло сердце. Он понял, что случилось что-то такое, что может вынудить офицеров внезапно оставить этот зал, и тогда… тогда все провалится. Нельзя терять ни минуты. Он встал одновременно с генералом, быстро подошел к аппарату, делая вид, что собирается снимать. Едва слышно тикал часовой механизм заведенной мины.
Андрей смотрел на часы. До взрыва оставалось четырнадцать минут. Слишком много! За это время они все могут выйти. Что делать? Он поднял голову и увидел, что фон-Адлер вдруг круто повернулся к нему. Их взгляды встретились. Лицо генерала сразу стало серым, глаза хищно загорелись, задрожала рука, которой он крепко прижимал к уху телефонную трубку.
Чутьем опытного разведчика Андрей понял, что фон-Адлеру докладывают о нем.
«Предал кто-то, – молнией блеснула мысль. – Удирать? Поздно… Да, поздно… Бросятся, свалят аппарат, испортят механизм или обо всем догадаются…»
Не сводя глаз с генерала, выдерживая его пронизывающий взгляд, он нащупал среди многочисленных винтиков и шурупов на корпусе аппарата знакомую кнопку, вытащил предохранитель.
«Прости, Настенька, что я солгал тебе, когда говорил о сегодняшней встрече. Мы никогда не встретимся. Прощай, родная. Прощайте, товарищи… Павел Степанович, Сергей Федотович! Прощай, моя Родина! Вспоминай своего сына. Желаю тебе скорой победы и счастья», – и он увидел ее – победу: залитая солнцем праздничная Москва, миллионы людей и знамен, Красная площадь, на трибуну мавзолея поднимается Сталин, протягивает вперед руку…
«Вечная слава героям…»
«Прощайте…» – он не успел кончить мысли.
Фон-Адлер оторвал от уха телефонную трубку, указал ею на него:
– Взять!
Андрей победоносно улыбнулся.
– Поздно, генерал! Последний снимок, – и палец нажал кнопку взрывателя мгновенного действия.
* * *
– Взрыв! – одновременно сообщили все наблюдатели.
Люди в лесу вскочили.
Через несколько секунд докатился глухой гул взрыва. И вслед за ним ударили партизанские орудия, посылая на врага последние снаряды, застрочили пулеметы, автоматы, винтовки.
Загремело «ура».
Ударный отряд пошел на прорыв.
Те, кто остались в лесу, напряженно ждали. Стрельба и крики быстро удалялись.
Наконец раздалась команда раненым:
– Впе-е-еред!
Женщины подхватили носилки, на которых лежала Настя. Алена наклонилась над ней, провела по ее горячему лицу ладонью и возбужденно крикнула:
– Кричи, Настенька, кричи, милая! Так будет легче!
XII
Приборный взволнованно ходил взад и вперед возле почерневшего дубового бревна, на котором молча сидели Лесницкий, Лубян и Павленко. Командир бригады во время прорыва был ранен в руку и теперь держал ее на широком вышитом полотенце, которое висело у него на шее. Лицо его осунулось, потемнело, заросло во время блокады густой бородой, но глаза его лихорадочно блестели. Высокий, сутулый, он делал шагов десять в одну сторону, останавливался в задумчивости, потом внезапно по-военному четко поворачивался и шел обратно, тяжело, с хрипом дыша. Время от времени он здоровой рукой потирал лоб, ерошил волосы.
«Кто мог предать Андрея?»
Женька внимательно следил за каждым движением и оттенком выражения лица командира. Ему тоже не сиделось на месте – слишком велико было волнение.
Только что допросили пленных немцев. Два раненых офицера, чудом уцелевшие и выкопанные из-под развалин школы, рассказали об обстоятельствах героической смерти Андрея. Пленный телефонист уточнил их рассказ, сообщив содержание телефонного разговора между командиром шестой роты и покойным Адлером. Командир роты доложил генералу, что от партизан приплыл перебежчик, который утверждает, что в штабе экспедиции находится известный советский разведчик. Ночью разведчик приходил в партизанский лагерь, и перебежчик сам слышал, как он на прощанье сказал жене: «Иду снимать фон-Адлера».
После допроса стало очевидно, что Андрей погиб в результате измены, и это страшно подействовало на всех.
Павленко сидел неподвижно, закрыв руками лицо.
Лесницкий старался сохранить спокойствие и рассматривал захваченные документы, фотоснимки, но руки его заметно дрожали, а на высоком чистом лбу и висках вздулись вены, и дышал он так, словно ему не хватало воздуха среди этих громадных просторов леса, наполненного гомоном майского утра.
Он напряженно вспоминал все самые незначительные подробности последней встречи с Андреем, все события того дня. Не кто предал, а как предал? – вот с чего, казалось ему, нужно было начинать, чтоб распутать весь этот проклятый узел. Как предатель мог подслушать их и, главное, передать все немцам? Да еще в самую последнюю минуту?
Во время прорыва блокады Шестнадцать человек пропало без вести. Сначала и он сам, Лесницкий, думал, что предатель мог быть в числе этих шестнадцати. Но следствие, которое они только что провели, установило, что всех этих людей видели перед самым взрывом – все они были в ударном отряде. Тела убитых были уже найдены, раненые подобраны. А больше, как показал подсчет, ни один человек из отрядов не исчез. Но пленный телефонист сказал: «приплыл перебежчик…» Именно перебежчик, а не их агент: какой-нибудь 27 или 359. Кто же это мог быть? Почему подсчет не устанавливает этой проклятой «единицы»?
И вдруг блеснула мысль: перебежчик мог в разгар боя вернуться к партизанам. Лесницкий ухватился за эту мысль: «Да, да… Вполне возможно. Шестая рота карателей стояла на левом фланге. Удар по ней нанес Лубян. Отряд его находился в арьергарде – он должен был защищать раненых и больных. В бой он вступил последним, когда мы уже переправились. В отряд влилось много больных и раненых. И вот среди них…»
– Кто из раненых и больных появился в отряде во время боя? – спросил Лубяна Лесницкий.
Женька пожал плечами.
– Всех не назову, Павел Степанович. Много незнакомых, из чужих отрядов. Из тех, кого знаю: Лемцов, Рута, Крапивин, Борозна, Лопатина Вера из отряда Кандыбы, Кулеш…
– Кулеш?..
– Кулеш, – Женька перестал перечислять, посмотрел на комиссара и догадался, о чем тот подумал.
– Нет, не думаю, Павел Степанович. Я его увидел сразу, как только вышли из сосняка, и послал посыльным к вам в штаб.
Приборный, продолжавший нервно шагать по поляне, не слышал этого короткого разговора. Он подошел к Лесницкому, кивнул на разложенные перед ним папки:
– Брось ты эту погань! Что ты колдуешь над ними? Ни черта ты не наворожишь тут! Идем лучше к людям, спросим у них. Народ найдет предателя. Нужно проверить каждого – кто что делал, где был во время боя.
Павленко отнял руки от лица.
– Да, нужно объявить об измене в отрядах.
Лесницкий бросил в траву, под ноги, папки с документами, выпрямился.
– Нет, с этим нужно подождать. Это – крайность. Сделать это сейчас – значит дать возможность предателю удрать. У нас хватит сил найти его другим способом. От нас он нигде не спрячется. А чтобы он еще не нагадил, нужно быть более бдительными. Доверчивыми мы стали в последнее время, вот в чем наша ошибка. Иди сюда, Сергей. Что ты шатаешься, как маятник?
Приборный послушно подошел и сел рядом с комиссаром.
Лесницкий положил ему руку на плечо, заглянул в его измученное лицо и заботливо спросил:
– Болит рука? Что сказала Алена?
Приборный поморщился:
– А, не до руки тут! Душа болит, Павел. Кровью обливается за Андрея. К Насте не могу подойти – не сдержу слез.
Все молчали. Потом Лесницкий тихо сказал:
– Но пора, товарищи, подумать и о дальнейшем. Жалость жалостью, а дело делом. Живые обязаны думать о живых. Я предлагаю, примерно, такой план. Обескровлены мы, конечно, здорово. И, главное, связаны большим количеством раненых. Да и без радиостанции, без связи, действовать сейчас нам трудно. Это не сорок первый год. Пойдем на соединение с бригадой Крушины. Поможем им разбить останки карателей. А самое главное: во-первых, свяжемся с Москвой, вызовем самолеты, чтобы эвакуировать тяжело раненных; во-вторых, вернемся в свой район, и это даст нам возможность разместить остальных раненых в деревнях; в-третьих, снова приблизимся к железной дороге, займем на ней свое место. Практика у нас в этой области богатая. Вот так… Это пока в общем, без деталей… Давайте ваши соображения. Как ты, командир?
– Мне кажется, товарищ комиссар, пока что рискованно идти в этом направлении, – первым откликнулся Павленко. – Туда отступили главные силы карателей. И нельзя сказать, что они уже разгромлены окончательно.
– Да, они еще окончательно не разгромлены, но положение у них такое, что теперь они вынуждены будут обороняться, а не наступать. Теперь мы будем наступать! – голос комиссара зазвучал решительно, твердо. – И каратели будут разгромлены в ближайшие дни. Однако… давайте ваши предложения. Подумаем, взвесим… Как ты, Сергей?
– Я согласен с тобой. Только не спеши выступать. Нужно дать людям отдых.
– Выступим вечером. А сейчас нужно будет послать за Маевским, забрать Николая. Его эвакуируем в числе первых, на первом же самолете. – Лесницкий обратился к Павленко: – Алексей Иванович, подбери десяток наиболее сильных бойцов и отправь их с дедом Лавреном. Чтобы им не возвращаться, пусть ждут нас в Борщовском лесу.
Павленко встал и пошел в глубь леса, где слышались голоса партизан и горели огни.
– Ну, а нам с тобой, Евгений Сергеевич, тоже придется поработать. Редактор наш ранен, типография растеряна, а газету выпустить мы все равно должны. Надо рассказать народу о разгроме карателей и о смерти этого сукина сына Адлера. Пусть порадуется народ и еще рае убедится в нашей силе, в нашей непобедимости. На наше счастье, в одной из захваченных машин есть килограммов сто бумаги. Так что давай подумаем над материалом. Фашисты раззвонили во все колокола о нашем уничтожении, а мы вот воскреснем.
Они пододвинулись друг к другу и склонились над листом бумаги, лежавшим в развернутой папке на коленях у Лесницкого.
Подошла Алена. В каждом ее движении чувствовалась огромная усталость.
Она подошла неслышно, как тень, и молча села на колоду.
– Что мне сказать ей? Покоя не дает, спрашивает, где Андрей. Где он? Знаете вы? – голос ее был усталым и глухим, словно доносился из глубокой ямы.
Она вовсе не надеялась услышать ответ, да и тревоге Насти особенного значения не придавала. Мало ли что приходит в голову роженицам, особенно после таких мучительных родов.
– Андрей погиб, – тихо ответил Лесницкий.
Алена порывисто повернулась к нему. Безразличие
и усталость исчезли с ее лица.
– Погиб? – у нее даже захватило дыхание. – Что же мне теперь сказать ей?
Лесницкий встал.
– Пошли, товарищи, все к ней. Пошли, Сергей.
Бригада размещалась в самой чаще. Партизаны спали кто где: на подводах, в захваченных автомобилях и просто на земле под дубами. Не спали только тяжело раненные, часовые и дежурные по кухням. Кашевары готовили пишу из захваченных у немцев продуктов. В выкопанных ямах горели огни, и над ними висели котлы разных размеров и форм.
У одного из костров сидели Матвей Кулеш и Петро Майборода. Петро только что вернулся из-за реки и теперь не мог уснуть от возбуждения: ему не давал покоя вопрос – кто взорвал штаб? Жив ли тот разведчик? Никто из рядовых партизан ничего толком не знал, каждый высказывал свои собственные предположения, и предположения эти были на редкость противоречивы.
Увидев командиров, Майборода незаметно догнал Женьку, шедшего позади.
– Женя, будь другом, скажи: кто взорвал штаб? Люба, да? Но только откровенно.
Женька грустно улыбнулся.
– После, Петя, после, – и быстро пошел догонять командира и комиссара.
Разведчик осуждающе покачал головой.
– Эх ты, зазнался! В командиры вылез.
Предатель сидел молча. Он снова проклинал свою судьбу. Не везет ему. Не пришлось увидеть фон-Адлера, получить от него благодарность. Как хорошо началось, как плохо кончилось! Не ожидал он такого конца. Предатель пытался осмыслить события ночи и не мог – все вертелось с бешеной скоростью… После взрыва в штабе и атаки партизан среди немцев поднялась страшная паника. Кулеш понял, что рано или поздно эсэсовцы сорвут на нем злость, и, воспользовавшись паникой, удрал обратно в лагерь. В одном ему повезло: в лагере никто не заметил его отсутствия и все думали, что он был с партизанами с самого начала. Женька Лубян даже направил его связным в штаб бригады. Все командование теперь считало его активным партизаном, который в решающий момент забыл о своей болезни и шел в бою плечо к плечу с другими.
* * *
…Настя лежала под развесистым дубом, заботливо огороженная со всех сторон трофейными палатками. Для нее и новорожденного партизаны нашли вое необходимое: подушки, одеяло, чистые простыни, полотно на пеленки, лучшие продукты и даже свежее молоко. Она была обессилена тяжелыми родами. Обескровленное лицо и руки ее были белей простыни, а глаза стали еще более выразительными и голубыми. Почти не было разницы между чистой синевой утреннего неба, просвечивающего сквозь густые листья дуба, и ее глазами. Она смотрела на эту голубизну, на листья и повторяла горячим шепотом:
– Где ты, родной мой, любимый? Где ты?
Потом поворачивалась к ребенку, нежно прикасалась губами к красному лобику.
– Сыночек мой! Где твой тата? Почему они все молчат? Что они скрывают от нас? Нет, нет… Не бойся, сынок. Не может этого быть! Он жив, жив. Он придет. Андрейка, любимый мой, приди… Посмотри на сына. Глянь, какой чудесный у тебя сын!
Она вздрогнула, когда послышались шаги и кто-то откинул полог палатки.
«Он».
Но, повернувшись, она увидела Лесницкого и Приборного и, быстро откинув одеяло, села, протянула к ним руки.
– Наконец-то вы пришли. Где Андрей? Сергей Федотович! Где Андрей?
Приборный подошел и, взяв ее бледные руки, сжал их в своих.
– Дочка моя!.. Андрей… – но голос его задрожал и сорвался, он закрыл рукой глаза и прижался лбом к шершавой коре дуба.
Настя схватила руками седую голову командира, закричала:
– Говорите! Кончайте! Я не боюсь!
– Андрей погиб смертью героя, чтобы спасти бригаду. Он взорвал немецкий штаб и не смог уйти, – медленно, растягивая слова, проговорил Лесницкий.
Настя разжала руки, привычным движением поправила волосы и осторожно, словно боясь ушибить больное место, легла.
Алена подбежала к ней, но она едва заметным кивком головы попросила ее отойти.
Лежала она неподвижно, долго, взгляд ее голубых глаз застыл на какой-то одной точке над ней, на каком-то одном листе дуба. Но она не видела ничего – ни листа, ни голубизны неба, ничего. Потом попыталась представить лицо Андрея и не смогла. Перед глазами проплывали лица матери, братьев, товарищей по отряду, а его лица не было.
Сколько месяцев она не видела его при дневном свете! Какой короткой была их последняя встреча! «Завтра мы снова встретимся…»
Что он говорил еще? Она больше ничего не могла вспомнить. Больно кольнуло в сердце – хотелось кричать от этой боли. Она стиснула зубы, посмотрела на присутствующих и увидела, что комиссар что-то шепнул Алене и повернулся, чтобы незаметно выйти.
Она остановила его:
– Павел Степанович! Куда же вы? Что же вы не посмотрели моего сына… сына Андрея?
Она быстро приподнялась, взяла ребенка на руки.
– Смотрите, какой он, мой Андрей.
Ребенок заплакал.
– Не плачь, мой сыночек, Он погиб, чтобы спасти нас, чтобы мы жили. Он отдал жизнь за твое счастье, мой маленький Андрейка. Не плачь же, не плачь…
XIII
Ганна Кулеш полола гряды и тихо напевала. Хорошо было на душе у женщины – такая же ясность, теплота и свежесть, как вокруг. Не к лицу грустить в такое время. Да и чего ей грустить? Наоборот, радоваться нужно.
Она подняла голову, запачканными землей руками поправила пряди волос, выбившиеся из-под платка. Палило солнце. Горячим паром дышала земля, недавно напоенная щедрым дождем. Плыл нагретый воздух. Пахло старым пепелищем. Женщина посмотрела на почерневшую течь, на обгоревшие яблони и вишни и отвернулась. К чему горевать об этом? Не у нее одной такое горе. Из всех строений деревни чудом уцелела только школа, а так все сожгли проклятые каратели. Да ничего, все отстроятся, были бы только живы и здоровы. А в ее семье, слава богу, все здоровы; да и вообще в Ореховке обошлось на этот раз более – или менее благополучно – никого больше не убили, как в других деревнях. Люди переждали беду в лесу и дождались радостных вестей: позавчера из соседней деревни им передали зачитанную, помятую партизанскую газету. В ней писалось о разгроме карателей и об убийстве главного их генерала, душегуба этого. Туда ему и дорога! Для них это был самый радостный день. Все вышли из леса, вернулись на родные пепелища, и никто даже не заплакал при виде одиноко торчавших печей и обугленных деревьев.
Но для Ганны особенно радостным был вчерашний день: вместе с отрядом партизан-конников в деревню наведался Женька Лубян; проезжая мимо Ганны и увидев ее на огороде, он заскочил на минутку и весело поздоровался:
– Добрый день, тетка Ганна! Привет от Матвея. Жди скоро в гости.
Как радостно стало у нее на душе! Наконец-то ее непутевый муж вместе со всеми людьми, вместе с Лесницким, с Женькой, с Маевским! Теперь ее уж не будут мучить сомнения. А то как она изводилась из-за него: неизвестно почему вернулся из армии и дома жил не как все – неожиданно исчезал, неожиданно возвращался, приносил деньги, вещи. А когда она начинала расспрашивать его и отказывалась от чужого добра, злился, ругался и даже пробовал бить. Разные мысли, одна страшней другой, появлялись тогда у нее. Правда, в последнее время он был тихим, покорным и ласковым, но от этого было не легче. А вот теперь сразу на душе стало легко и ясно. Теперь и она может гордиться своим мужем и считать себя солдаткой, как и все женщины.
– Мамочка, что это ты задумалась? Смотри, я перегнала тебя.
Ганна вздрогнула. С соседней грядки на нее смотрела дочь Клава и весело щурилась.
– Смотрела, смотрела я на тебя, мамочка…
Ганна виновато улыбнулась и принялась быстро
полоть. Медлить было нельзя, и так, пока они были в лесу, сорняки заглушили весь огород. «Нужно хоть тут навести порядок, в поле почти ничего не посеяно, придется жить с огорода. Но и это ничего, вернутся свои – не пропадем. А что до зимы они вернутся – об этом уже уверенно говорят все. Скорей бы пришел конец этим мукам. Достаточно натерпелись люди».
На этот раз ее мысли перебил пятилетний Дениска. Он подбежал и потянул мать за юбку.
– Ма, смотри!
Она обернулась. От реки через ее огород шел человек в длинном пальто. Шел он не по меже, как ходят все порядочные люди, а напрямик – по посевам, и уже одно это испугало Ганну.
У незнакомца было чисто выбритое, синеватое лицо с красными мешками под маленькими водянистыми глазами. Он не поздоровался, когда подошел, а сел молча на грядку прополотых огурцов.
Клава болезненно сморщилась и сжала кулачки. Человек оглянулся вокруг, остановил тяжелый взгляд на детях и хриплым голосом проговорил:
