Текст книги "Дефицит"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Ну а если были бы у него друзья, чем бы они помогли сейчас Алику, если за ним хвост? Он уже подписал две шестьсот, а это вам не два шестьдесят. Ты и на рубль не имеешь права подписывать, если товара в наличности нет. Вот и будет ему статья семьдесят вторая вместо Дворца бракосочетания, следственный изолятор и срок. А Мусаеву прокурор спасет, даст ей для отвода глаз два года условно с отбытием по месту работы. А Жанна будет ему передачи носить, если, конечно, захочет, если не плюнет на него за обман, чего он вполне заслуживает.

Двадцать четыре часа дали ему шакалы, потом дадут двенадцать лет. И не выкрутишься, если уже подписал две шестьсот. Не имеет значения, что ты отказался подписать сто тринадцать тысяч, им на твою честность плевать, им срочно нужен козел отпущения. Как только Алик подпишет, прокурор тут же пошлет ревизию и сгорит Алик ярким пламенем, чтобы спасти Мусаеву. Где выход? Для десантника не бывает безвыходных положений, как учил его лейтенант Зайцев, только надо крепко-крепко подумать.

Алик подумал-подумал и решил – вместо того, чтобы самому гореть, пусть лучше сгорит 7/13, логово преступников. Сделает это Алик технически четко, у него золотые руки, такое замыкание сообразит, что заполыхает в один момент с четырех сторон, и пока приедут пожарники, останутся от хозрасчетного одни головешки, а от заборных листов – серый пепел.

Однако Жанне ничего говорить нельзя, ни про сумму, ни про беседу с прокурором, иначе подтвердятся подозрения ее мамы и тревоги самой Жанны. Не скажет он и про то, как ему прическу сегодня попортили, хотя не помешало бы Жанне знать, какой он стойкий, никакие братья-разбойники его не сломят.

Жанна была дома и мать ее дома, обе сразу заметили и спросили, в чем дело, почему Алик сегодня такой мрачный. Он объяснил, что такова работа в сфере торговли, покупатель бывает разный, у одних не хватает вежливости, у других – денег, третьи требуют книгу жалоб, короче говоря, он немножко устал. Потом мать пошла с Тимуром смотреть «Спокойной ночи, малыши», а они с Жанной уединились на кухне.

– Алик, я тебя изучила, лучше сразу скажи, в чем дело?

Пришлось рассказать ей в общих чертах, и картина получилась такая – в магазине у них недостача по вине заведующей Мусаевой, но она хочет все свалить на продавцов, в том числе и на Алика, заставляет его подписать заборные листы на энную сумму, покрыть, вернее, прикрыть растрату до поры до времени.

– Если бы я был один, я бы подписал, плевать, но теперь у меня семья будет, я должен быть честным на всю катушку.

– Правильно, Алик, ничего не подписывай, стой на своем. И зря из-за этого не расстраивайся.

Жанна не очень-то испугалась, это хорошо, тогда он еще добавил, что муж у Мусаевой прокурор, это Алика малость огорчает, жену тот выручит любыми путями, а она – жулик, товара нет, а требует подписать заборные листы.

– А что это за листы? – спросила Жанна.

Век бы ему не знать их, но пришлось объяснить, что это такой документ, вроде ведомости, в котором перечислено, сколько и какого товара получено продавцом и на какую сумму. И вот эта сумма должна быть в кассе, а где ее взять, если товара такого не получено или получено и налево продано.

Жанна посидела-посидела, поморгала-поморгала и сказала:

– Алик, тебе надо увольняться срочно! Ты с ними не справишься. Тем более прокурор! – Жанна даже руками замахала, так сильно за него испугалась. – Я тебе уже говорила, мне тревожно, сердце чувствует, вот и начинается.

Он закипел от ее слов, сжал кулаки, – нет, он еще им покажет!

– Уволиться надо, Алик. И вообще от торговли лучше подальше, прошу тебя.

Так-то оно так, Алик теперь и сам понял, лучше подальше, но почему все так рвутся в торговый техникум, хотел бы он знать? Продавцами все хотят быть, товароведами, дефицитом распоряжаться, миром править. Молодые, а уже ранние. Кое-что на первых порах они заимеют, но потом конец у всех один, как сказал прокурор, небо в клетку. Удивительная все-таки лихорадка, непонятная: самый большой конкурс – учиться на жуликов. Получить диплом хапуги. Раньше продавец – шестерка, услужник, холуй, покажи, подай, получи чек, заверни. За профессию не считали, все лезли в физики, в атомщики, в киноактеры, а сейчас в жулики лезут, ломятся с пеной у рта. «Окна разинув, стоят магазины». Не окна, а пасти разинув, стоят магазины, сожрут всякого честного с потрохами и пуговиц не выплюнут.

– Надо уходить, Алик, по собственному желанию. Один ты с ними не справишься, – в третий раз уже повторила Жанна.

А он не один, кто сказал, что один? У него есть верные друзья. По всей стране, и не простые – десантники, один к одному боевые ребята в Иркутске, в Намангане, в Вологде и в других городах. Он им всем напишет письма, напомнит об армейском содружестве, о верности до конца, не зря же они два года служили плечом к плечу.

– Жанна, у нас есть бумага и конверты? Давай сюда.

Первому, как и положено по уставу, он написал командиру взвода в воинскую часть номер такой-то. «Здравствуйте, товарищ лейтенант Зайцев! Пишет вам рядовой Алим Санаев. Я жив и здоров, честно работаю, как и положено бойцу Советской Армии. Я вас вспоминаю часто и прошу меня тоже не забывать, чтобы я имел право говорить всем, что я не один, у меня есть друзья по всему Советскому Союзу. Желаю вам больших успехов в боевой и политической подготовке, а так же и в личной жизни. Гвардии рядовой Алим Санаев». Поставил число, расписался и заклеил конверт. Точно такие же письма, короткие и важные, он написал Азизу в Наманган и Ване в Вологду. Адреса он их помнил без бумажки, всякие цифры он вообще здорово запоминал, разбуди его среди ночи, он назовет вам цены на весь ассортимент. Заклеил конверты, сейчас по дороге домой он бросит их в почтовый ящик и через пару недель придет ответ.

Подумал-подумал, спросил Жанну:

– А побольше бумаги у тебя нету? Вот такой, – он показал величиной с газету. Такой у Жанны не оказалось. – Тогда давай клей.

И он склеил из бумаги лист, какой ему нужен, у Тимура нашлись краски и кисточка.

– Только ты меня не отговаривай, Жанна, я знаю, что делаю. Воззвание будет. К народу. Так надо.

Большими красными буквами он написал: «Дураки»! Куда ломитесь? Вас ждет тюрьма! Всех!!! Я продавец, знаю!» Распрощался с Жанной, с матерью и с Тимуром, скоро они станут для него тещей и шурином, взял с собой письма, свернул рулоном воззвание к народу, сунул в карман тюбик клея и пошел во мрак ночи. Жанна прощалась с ним чуть не плача.

– Алик, я прошу тебя все до капельки мне рассказывать. Ничего не скрывай. Одна голова хорошо, а две сам знаешь!..

Он доехал до торгового техникума на автобусе. Возле здания пусто и тихо, черные окна смотрят зловеще, в подъезде светлеет доска объявлений, вот туда он и присандалит свой душевный порыв. Огляделся на всякий случай – ни прохожих, ни милиции, ни дружинников, да и кому придет в голову охранять это заведение именно сейчас, не лучше ли направить все силы на охрану выпускников? Уверенный в правоте своего дела, Алик подошел к доске ровным шагом. Он не врет, не выдумывает, не вводит в заблуждение никого, он честно делится с народом своим личным опытом. Развернул рулон, выдавил по капле клея на все четыре угла, прислонил лист, разгладил его в обе стороны и пошел дальше своей правильной дорогой. Пусть читают, не может быть, чтобы ни один человек не поумнел и не забрал свои документы обратно.

Василь-Василич пьяно храпел, Алик выпил крепкого чая, чтобы лучше соображать, посидел, прикинул. Завтра в обеденный перерыв, когда все соберутся перекусить в бакалейно-гастрономическом, Алик установит свои хитрые приспособления в трех местах. Перед закрытием он уйдет первым, чтобы все видели. А ночью… короче говоря, он им весь их поганый кайф поломает, он стопорнет ваше дальнее плаванье, братья-пираты, рубите мачты на гробы. После пожара начнут всех трудоустраивать, вот тогда Алик подаст заявление и уйдет в телеателье. Свои двести на бутерброд он всегда заработает, не фонтан, зато Жанна будет спокойна.

На работу Алик явился, как часы, надел белую куртку, пошел за прилавок, но тут Мусаева позвала его в кабинет. Он зашел, поздоровался и внимательно смотрит – как она после вчерашнего, дрогнет мускул? А она – никак, сидит себе за столом, волосы черные блестят, серьги золотые блестят, кольца на руках блестят, и как нив чем не бывало проявляет руководящий интерес:

– Ну как дела, Алим, как жизнь молодая?

Как будто про налет банды ничего не знает!

– Нормально дела, – пробурчал Алик и добавил с намеком: – Вашими молитвами. – Больше ей Алик ничего не скажет, не такой он человек, чтобы с перепугу жаловаться. Да и незачем начальству все свои карты выкладывать.

Мусаева глаза опустила, брови свои черные подняла, как орел крылья, и говорит:

– Скажу тебе честно, Алим, плохо наше дело теперь.

– Почему теперь? – удивился Алик. – Всегда так было. Как работали, так и работаем.

– Ты молодой, а уже хитрый, Алим, притворяться умеешь, как будто ничего не знаешь.

– Не знаю и знать не хочу! – выкрикнул Алик, чтобы голос его услышали в торговом зале.

– Зачем кричишь, я не глухая, – негромко, ровно продолжала заведующая, поднимая свой желтый кошачий взгляд на Алика. – Я последний раз тебя предупреждаю со всей строгостью. Если ты не подпишешь заборные…

– Не подпишу! – еще громче закричал Алик, чтобы хоть одна живая душа его услышала, не может быть, чтобы все они там оглохли.

– Не кричи! – зашипела Мусаева и заговорила почти шепотом: – Я с тобой, как друг, понимаешь, всегда тебе помогала, всегда выручала, на свадьбу приду, ценный подарок принесу.

– Не надо на свадьбу, не надо подарок. Я подаю заявление. По собственному желанию.

– Соображай хоть мал-мал, Алим. Тетрашвили сбежал, а ты заявление подаешь, кто от тебя отдел примет с такой недостачей. Думать надо, Алим, соображать. – Затем она поманила Алика пальцем, чтобы он придвинулся поближе, сама опустила голову почти к столу и тихонечко ему так сказала: – В прошлом году ресторан сгорел, слышал?

Алика будто током дернуло – как она узнала, как догадалась?!

– Жертв не было, разговор был, следствие, анау-манау. Дали электрику два года за халатность, условно, и все. А люди не пострадали, работают, пользу приносят обществу. У нас с тобой, Алим, нет другого выхода. Надо подойти к этому делу со всей ответственностью. Собери побольше пустых бутылок в свою кладовку, зайди в приемный пункт стеклопосуды, тут недалеко, на улице Лумумбы, забери, заплати, можно с ящиками, лучше гореть будет. Только прошу тебя – со всей ответственностью! Не как заведующая прошу, как друг.

Вот какая ситуация получилась, она ему вроде как встречный план предложила, инициатива его подхвачена на лету, радоваться бы надо, но Алику кисло.

Ладно, делать нечего, надо идти на Лумумбу. За прилавком остался амбал племянник, встретил он, кстати говоря, Алика вполне мирно: «Привет, дарагой». Алик хотел ему с большим удовольствием в рожу плюнуть, но раздумал. Им, должно быть, стало стыдно за свое грубое обращение, они раскаиваются. Допустить можно, хотя плохо верится. Амбал молодой, но уже настолько обученный, пробы ставить негде. Первый срок отбывал он в утробе, это уж точно. Хамить умеет, а сколько будет дважды два не знает, сдачу покупателю сдавать не спешит, да оно и понятно, его учили только отнимать и делить.

Стеклопосуда оказалась закрытой, можно было съездить к центральному гастроному, но Алик плюнул и пошел к Жанне советоваться. Увидел ребятишек, живых и веселых, остановился и внимательно присмотрелся. Что их ждет впереди? Неужели у них сердечко не чует, какая у взрослых мерзопакостная жизнь? Годы детства пролетят как из пушки, не успеешь оглянуться, а тебе уже приделают козью морду вместо честного симпатичного личика. А ведь кто-то из них пойдет в торговлю. Вот эта щекастенькая, губастенькая определенно дочь продавщицы. А вон тот черноголовый, доверчивый, как кутенок, похожий на Алика, куда он пойдет? Попадет не дай бог в лапы Мусаевой, а она всем миром правит.

Тяжело стало Алику. Родится у них с Жанной ребенок, как его уберечь? Или с пеленок его так воспитывать, чтобы он никому и ничему не верил, был ко всему готовым? Сделать ему небо в клетку своими средствами. Лишить его детства. Тяжело в ученье, говорил Суворов, зато легко в бою…

Жанна увидела его, быстро подошла.

– Ты что, Алик, уже уволился?

– Нет пока, собираюсь.

– А почему не в магазине?

Алик промолчал. Они сели на детскую скамеечку, очень низкую, у Жанны обнажились колени, и Алик помрачнел еще больше – не дадут они ему девушку Жанну, отнимут.

– Почему ты хмурый, Алик, что-нибудь еще произошло?

– Бутылки нужны, пустые.

– Зачем пустые?

– Дачу строить.

Не может он ей ничего рассказать, вынужден врать, сказал, что много тары побилось, швыряем, бросаем, торопимся, а потом недостача тары, он прикрылся от Жанны этим словом – тары-бары-растабары.

– Надо достать много пустых бутылок, магазин их закупит оптом. Иначе крышка.

– Кому крышка? Ой, Алик, ты опять что-то от меня скрываешь.

Вокруг гомонили дети, беспечные и всем довольные, птичий гвалт стоял, рядом сидела Жанна, он хоть и не смотрел на нее, но видел голые коленки, руки ее и вырез на кофточке, – и такая тоска охватила Алика, что хоть плачь.

– Ну в чем дело, Алик, в чем дело?!

– Мусаева сказала, надо магазин сжечь, другого выхода нет, а потом она подпишет мне по собственному желанию. Товар реализуем, а пустые бутылки подбросим.

– Как сжечь?! Вот этот наш угловой-продуктовенький? А куда все бабки пойдут? Куда все мы будем ходить? Да я с самого детства люблю наш угловой-продуктовенький.

– Мелочи, Жанна, там через дорогу дом заканчивают, на первом этаже гастроном будет в три раза больше.

– Алик, они тебя посадят! Давай уедем к моему папе на БАМ. Я уже все обдумала.

– Бесполезно, Жанна, дадут всесоюзный розыск. Мусаева и в торге авторитет, и в прокуратуре у нее все свои.

– Ты такой доверчивый, как мои дети! – возмутилась она. – Я звонила в прокуратуру, никакой Мусаев там не работает. Мне сказали, кто-то вас шантажирует, напишите заявление и приходите к нам. Теперь ты все понял?

Алика новость не удивила, он допускал, что с прокурором у них нечисто, но все-таки напрасно она туда звонила, как бы не вышло еще хуже. Если бы Мусаев там работал, то это его бы хоть как-то сдерживало, а если не работает, то тормозов никаких.

– Алик, давай вместе пойдем, и все, как есть, расскажем. Прокуратура поможет.

– Поможет, конечно, – согласился Алик, – но сначала они мне кишки выпустят. А я, как ты знаешь, жениться хочу.

Они везде – племянники, дяди, тети, братья Мусаевой, и везде воруют тысячами, десятками тысяч, у каждого из них уйма денег, это они устанавливают цены на дефицит, развращают людей своими деньгами, своими ценами – дачу за двадцать тысяч, «Волгу» за тридцать, краденого им не жалко, это они придумали застольный тост – было бы здоровье, а остальное мы купим. Плодожорки. Весной Алик с Вахом ездили на дачу к Мусаевой, двухэтажный домина с подвалом, с погребом и с бассейном. Разводили килограмм табака на ведро воды, добавляли мыла и опрыскивали яблони от плодожорки. Она ему представлялась толстой жирной гусеницей с огромной пастью, способной заглотить яблоко величиной с кулак, хотя на самом деле – мелкий червячок. Мелкие, но все пожирающие племянники Мусаевой ползут по телу страны с юга на север и с запада на восток, по долинам и по взгорьям, по дорогам железным и воздушным. Травить их надо, но чем? Разведи табак с мылом, они табак выловят, тебе же его продадут втридорога, а твоим мылом тебе же шею намылят.

Сначала они его обманули, втянули, что было, то было, но Алик все-таки раскумекал, что к чему, и вовремя стал честным и несгибаемым. Магазин он поджигать не будет, бутылки собирать не станет. Пускай они его убьют, но Жанна будет помнить честного человека.

– Ладно, Жанна, мы с тобой пойдем в прокуратуру, я тебе обещаю. Только не сегодня. – Алик решительно, категорически и молниеносно поднялся. – Вечером увидимся, Жанна, пока. – И пошел твердым и широким шагом в поход на Мусаеву, в контратаку на превосходящего силами врага.

Чем платить за возврат к честной жизни? Нечем. Две шестьсот на нем висят, а возмещать нечем, денег у него нет, значит, плати свободой, плати разлукой с любимой девушкой, – вот какую цену установили для него плодожорки.

Он пришел к Мусаевой, предварительно в дверь тук-тук, как положено. Она смотрела на него сочувственно, она жалела его прямо-таки как мать, но теперь-то он знал – она его отдаст под суд, отправит на самую позорную казнь, не моргнув своими желтыми, своими лживыми глазами и будет приговаривать при этом: я тебе хочу помочь, дарагой.

– Вчера мне угрожали тюрьмой, – сказал Алик. – Двадцать четыре часа дали на размышление.

– Кто тебе угрожал? – возмутилась Мусаева. – Почему со мной вопрос не согласовали?

– Ваш муж угрожал, прокурор. А я молчать не буду.

– Какой муж, какой прокурор? Язык у тебя без костей, да-а?

– Ваш муж не прокурор, а бандит.

– Да кто тебе сказал, что он прокурор? Я тебе говорила? Ты от меня хоть один раз слышал? – еще больше возмутилась Мусаева.

Нет, она так ни разу не говорила, но каким-то путем создала общее мнение, весь магазин уверен был, что муж ее сотрудник прокуратуры, никто даже не сомневался, может быть, кроме Ваха.

– Он совсем не прокурор, ты что, дарагой, он совсем больной человек, у него язва желудка и двенадцатиперстной кишки, у него была очень трудная жизнь, ты не знаешь, у него было… – Мусаева едва удержалась, чтобы не сказать, что у него было пять судимостей, и уголовный кодекс он знает не хуже любого прокурора, что верно, то верно.

– Последнее слово подсудимого! – торжественно и громко, пусть его слышат за прилавком, пусть его слышат и в очереди в торговом зале, пусть отпрянет, как от плевка, Мусаева за своим руководящим столом. – Заборные листы подписывать не буду! Магазин поджигать не буду! Концерт аякталды! – Затем, словно выключив себя из розетки, Алик шагнул ближе к Мусаевой, оперся обеими руками о стол и сказал ей с мольбой, негромко и откровенно: – Я буду работать с утра до ночи, все сделаю, давайте мне дефицит, то-се, анау-манау, день и ночь буду работать, чтобы покрыть недостачу. Давайте!

– Ничего я тебе не дам, поздно, дарагой. Если не подпишешь листы, пойдешь под суд.

– Если пойду, то всю вашу братию поволоку за собой, сделаю вам всем небо в клетку!

Глаза Мусаевой пульсировали, то чернели, то желтели, как у рыси, честное слово, хотя Алик живую рысь не видел, Мусаева шевельнула руками, возможно, хотела вцепиться ему в глаза, но только оттолкнула Алика от стола и сказала сугубо официально:

– Кататься любишь, а сани возить не хочешь. Иди, Алим, за прилавок, не нарушай дисциплину.

8

Малышев снова счастлив, бежит по системе Купера, кеды на нем, трико, секундомер в руке, и хорошо ему вдыхать емкой грудью утренний колкий воздух, мускульная радость кипит в его теле, бежит он, не глядя вокруг, несется вслепую, все дальше и дальше, но вот глянул нечаянно – и оказалось, напрасно, словно шилом проткнули мяч и воздух так и осел, – нет никакого бега, дергает он руками, ногами, всем корпусом, силится, а ноги не слушаются и земли под ногами нет, оттолкнуться не от чего, будто в невесомости он; и далее видит причину, оказывается, все, что его окружает, движется гораздо быстрее. Ночь вокруг, но без мрака, обилие длинных струящихся огней, его обгоняет улица, дома на ней, мелькают окна этажей, троллейбусные столбы, деревья, огни автомобилей гирляндами, то желтые навстречу, то красные уходящие, и все это урбанистическое месиво несется с бешеной скоростью мимо него, а он словно завис на месте со своими телодвижениями, только имитирует бессильный бег. Свет не точками и не пятнами, а линиями, свет трассирует, чертит стрелы в даль бесконечную, минуя Малышева стороной, не касаясь его, надо догнать и влиться, непременно догнать и поскорее, он – головой вперед, все мышцы вздуты – впере-е-ед! Но ка-ак медленно, тя-ажко как, он рвется изо всех сил, сухожилия как струны, вот-вот лопнут со звоном, но ему надо срочно влиться в поток и возглавить, иначе он уйдет в бесполезную бесконечность, еще усилие, еще рывок, поток света уже рядом, еще миг и он сольется и понесется, только миг! – он грудью падает на косую старую света, как на финишную ленту, а струя тугая, плотно водяная, скользяще отбрасывает его и с такой силой, что он – волчком на месте, узлом связался и откатился в темень. Нет, не расшибся и не погиб, снова вскочил в тревоге, еще больше прежней – уходит поток, не догнать, не влиться и не подправить – и он снова бежит изо всех сил, и снова медленно догоняет, сейчас пробуравит тугую струю и вольется, и предложит свою скорость, так у него было всегда, вот она – стена скорости – рядом, он мощно падает головой, норовясь пробить ее, но струя тверже прежнего, обжигающе хлестко сбрасывает его как песчинку, и он снова волчком, голова взбухла от крови, тошнота жмет горло, муторно ему, но надо вставать и снова бежать, не может он камнем лежать вне гона, ему крайне нужен этот ускользающий от него ритм, иначе ему не жить. Он встает и бежит опять и сожалеет горько, что это, увы, не сон, это вчера был сон точно с таким вот гоном, со сбросом его, с тщетой, а сейчас явь, четкая и огорчительная, и нужно еще усилие, не может он оставаться один, и он снова рвется вперед, до скрежета стиснув челюсти, он даже стонет сквозь зубы – и слышит свой стон в палате, уже проснувшись, как бы успев догнать и сон свой, и стон включенным сознанием. «Просыпаюсь со скоростью больше звука…»

Утро, солнечно, Телятников уже на балконе, видна его седая голова за дверным стеклом. М-да, не побежишь теперь, а телу хочется… Он перейдет на ходьбу, есть у доктора Купера и для ходьбы свои советы, мили, секунды и подсчет очков.

Встал, голова тяжелая, умылся, побрился и снова лег. Преследует его бег, суета, хотя он, кажется, совсем о беге не думает.

Вошла старшая сестра Макен, стройная, затянутая и красивая как древняя египтянка, на колпаке алый крестик влажно блестит, не вышитый, а эмалевый.

– Настаиваете на выписке, Сергей Иванович, или это нездоровые слухи?

– Настаиваю, Макен.

– Есть ли у вас какие-нибудь замечания, пожелания или, может быть, жалобы? – Она улыбнулась ослепительно, нейтрализующе – у кого хватит мужества на жалобы при такой улыбке? – Мы вас не обижали, Сергей Иванович?

– Нет, Макен, мне у вас нравится.

В его отделении таких вопросов не задают – этикетные излишества. О пожеланиях не спрашивают – им конца-краю не будет.

– Тогда я выписываю вам больничный лист. Скажите, кому позвонить, чтобы за вами приехали?

– Спасибо, Макен, я уже позвонил. А где вы взяли такой крестик?

– Правда же, симпатичный? – Макен засияла. – Муж привез из Алжира, на соревнования ездил.

– Он у вас спортсмен?

– Тренер, команду возил.

Снабдить бы каждую сестру – опять он о своем отделении – вот таким крестиком, и уже порядок, система, а то вышивает каждая на свой манер, одна крупнее, другая мельче, а у третьей после стирки линялое пятно вместо крестика. Но не поедешь же за ними в Алжир. Там почему-то есть, а здесь почему-то нету. И вот уже пробежала искра и замкнула цепь, застрял на мелочи, хоть зови Гиричева и пополняй его коллекцию.

– Хотите, я вам его подарю? – Макен изящно, как в танце, подняла руки над головой и застыла, явно выжидая помилования. Малышев рассмеялся.

– Не надо, Макен, он вам очень идет.

– Больничный я вам выписываю, Сергей Иванович, не возражаете?

Макен ушла, сверкая зубами, глазами, а он подумал опять, что его сестры мало улыбаются – почему?..

– Вот вы и здоровы, – сказал Телятников непонятно, как будто с сомнением. – Придет Макен, скажет выписываем, и я тоже буду здоров, все просто. Есть у вас ощущение, что подлечились?

– Да. Бегаю во сне.

– А я все хожу. По инстанциям. Желаю вам сюда больше не возвращаться.

Разумеется. Просто нелепый случай. Шел-шел и споткнулся… головой. Сердцем. Натурой своей споткнулся о действительность. Подсказать надо кардиологам, чтобы вместо «аритмии» писали «сердечный спотыкач», чем плохо? Старые терапевты были поэтами, при болезни почек выслушивали «похоронный звон брайтиков», а у прокаженных отмечали «фацес леонина» – львиный лик, гордиться можно. Впрочем, опять мелочи…

Копились они копились, образовалась куча, он споткнулся о нее и слегка расшибся. Мелочи были и будут, важно, чтобы ты больше не спотыкался. Увидишь – перешагни и шагай себе дальше, не спеши разгребать всякий навоз, ты не петух и не искатель жемчуга. Либо врежь такого пинка, чтобы под ногами стало чисто, и не требовалось перешагивать ни тебе, ни другим. Он так, собственно говоря, и жил, по второму варианту, в результате – на больничной койке. Чего-то не учел. Либо сам ослабел, либо препятствие стало выше, тверже, и надо теперь это учесть. Как там поживает Витя-дворник, заботят ли его проблемы навозной кучи?..

Итак, с бега по утрам он перейдет на ходьбу, себя замедлит. На медленной скорости виднее подробности. Сон ему говорит – не гонись, отбросит, усмири свое хочется. Ему хочется успеть, преуспеть, а коли так, надо спешить, время не растянешь. Но можно и медленно перебрать надежды и принуждения и отбросить часть, чтобы время не так властвовало.

«Просто нелепый случай». Но есть история твоей болезни, Макен выпишет больничный лист, Алла Павловна его подпишет, заверит печатью, бухгалтерия оплатит – обрастет его криз документами, подтверждающими неслучайность. Тем не менее, криз – в архив, а он снова за дело.

Долго не идет Алла Павловна, одиннадцатый час уже, время обхода, а ее все нет. Сидит, наверное, и сочиняет выписной эпикриз, краткий роман на тему его пребывания здесь. Сегодня пятница, он покидает палату, субботу и воскресенье он посидит дома, а с понедельника трудовая неделя. Сразу же назначит операцию Леве Киму, каждый отложенный день ухудшает его состояние. Юра Григоренко регулярно докладывает о делах в его отделении. О делах дома ему никто не докладывает, тайны мадридского двора.

Катерина побывала у него дважды. «Если надо, папочка, я могу каждый день приходить». – «Не надо! Готовься к экзаменам». Если надо… Стремление навестить близких, если они в беде, должно возникать без принуждения, без всяких «если». Такой потребности у Катерины нет. Если бы лежала в больнице Марина, Малышев заставил бы дочь ходить к ней каждый день. И не потому, что так нужно Марине, а потому, что так нужно самой Катерине – для развития в себе человека из обезьяны. Не имеешь чуткости, получай ее с оскорбительным напоминанием и тащись каждый день на свидание с матерью, отдавай неразменный долг породившей тебя и вскормившей.

В одиннадцать Телятников пошел на токи Бернара и появилась, наконец, Алла Павловна. На шее фонендоскоп, под мышкой коробка с тонометром, обычные атрибуты, но сегодня в руках у нее какая-то еще папка малинового цвета. Что в ней, уже больничный лист? Без лишних слов, деловито Алла Павловна измерила ему давление – лицо внимательное, брови сдвинуты, слушает. Если давление высокое, она его не выпишет, не возьмет на себя ответственность… Нет, милая, поздно, от задержки ему здесь будет только хуже.

– Сегодня вы пойдете домой, но в понедельник – ко мне в поликлинику с больничным листом. От шестнадцати часов до девятнадцати. Вы остаетесь в полном моем распоряжении, прошу учесть. – «Если бы так…» Она свернула манжету, закрыла коробку, сложила руки на коленях. – Сколько сигарет в день?

Деловая она сегодня, официальная, без улыбки.

– Держусь на пяти, стараюсь.

– Насколько мне известно, курильщики, чем лучше себя чувствуют, тем больше начинают курить. – Посмотрела на свои руки, помолчала. – Но вам к этому не нужно стремиться. – И неожиданно попросила: – Измерьте мне давление, Сергей Иванович.

Положила малиновую папку на тумбочку, подсела ближе и протянула руку. Он вставил в уши рога фонендоскопа, накачал грушу и приложил тяжеленький кругляш фонендоскопа к ее округлому локтевому сгибу с косой синей венкой. Тук-тук-тук – нарастая, громче и громче застучало у него в ушах непонятно чье сердце, его или ее, или оба вместе? Снова накачал, послушал.

– Сто пять на семьдесят всего-навсего.

– Видите как, волнуюсь, а давление пониженное, – сказала она. – Берите пример. А вы прошлое любите вспоминать? Знаю, не любите. Меня во всяком случае вы совсем не помните. – То была шибко деловой, а то вдруг задергалась с одного на другое. – Не ломайте голову, – опять повторила она, – я вам, так уж и быть, помогу. – Взяла малиновую папку, раскрыла ее и подала ему фотоснимок. – Узнаете?

Еще бы, не хватало, чтобы он уже самого себя не узнал. Хотя прошло лет двадцать. Двадцать три, если быть точным. Потемневший архивного вида снимок, он в телогрейке и в кепке. На целине в Кокчетавской области. Теперь все яснее ясного – это было перед шестым курсом, они работали в совхозе «Донской» вместе с первокурсниками, среди которых была Алька, не Алла Павловна и не Родионова, просто худенькая девчушка Алька, задорная, с немалым гонором и языкастая, совсем не такая, как сейчас, совсем не такая. Он ее неспроста забыл, а по какой-то веской причине. Тогда он был командиром своего отряда, а она своего, между ними была командирская солидарность и вообще контакт. Вместе ездили на совещание в Кокчетав, тряслись на газике по колдобинам, дорога была ужасной, кидало их и подкидывало, будто колеса не круглые, а треугольные, они хватались за руки, за плечи, валились друг на друга, а впереди, рядом с мальчишкой-шофером незыблемо сидел директор совхоза, держась обеими руками за поручень, сизая бритая голова и уши в стороны, он ни слова не говорил мальчишке и даже как будто поощрял скачки и прыжки, Алька потом призналась: «Мне так хотелось схватить его за уши и держаться обеими руками». На Малышева она смотрела уже как на врача, и разница в пять лет обязывала его соблюдать дистанцию – вчерашняя школьница и завтрашний врач. Она ему нравилась, но он постоянно скован был тем, что старший, невероятно, как ему казалось, взрослый в сравнении с ней. А она задевала его, играла с ним – расскажите про то, про это, а кем вы будете? Серьезных его ответов не слушала, смотрела на него насмешливо. Потом вернулись с целины и больше не встретились – курсы разные, медики кочуют по всему городу, одна кафедра там, другая здесь, а инфекционных болезней вообще за городом. Несправедливо, что они так быстро расстались, думалось ему, он старший, должен ее проведать, узнать, как ее успехи. Месяца через два он поехал к ней в общежитие, узнал, в какой комнате она живет, дело было под вечер, общежитие гудело, какой-то бал готовился с танцами, возле ее комнаты он увидел трех парней, тоже первокурсников, они были навеселе, а дверь заперта, девушки им не открывали. При появлении Малышева ребята завопили: «Нас уже четверо, баш на баш, открывайте!» Девушки не сдавались, из-за двери слышался голос Альки, она гнала всех четверых, «пусть вас будет хоть четырежды четверо, у нас санитарный день» и что-то еще в том же духе. Малышев, надо сказать, высоко ставил себя, шестикурсника, перед салагами, якшаться с ними на равных было ему не к лицу, через год, с дипломом, он уже мог стать теоретически преподавателем у этих юнцов. Постоял в сторонке, поколебался – подавать голос или не подавать? Алька ему откроет, узнает по голосу, но с ним вломятся и эти салаги, сыграет Малышев роль троянского коня. Ушел, не стал срамиться, самолюбие не позволило повидаться. Получилось, что она и ему дала от ворот поворот. Если бы что-то было в ее сердце, оно бы почуяло. Значит, ничего не было, так он решил, и вообще, лучше бы ему не приходить… Потом все-таки еще надеялся встретить ее где-нибудь, когда-нибудь в институте, но так и не встретил. И год прошел, и десять, и еще десять. Она укрылась от него, спряталась – за временем, за возрастом, за отчеством и за фамилией мужа…