Текст книги "Дефицит"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Дефицит
1
Сначала Зиновьев подумал, что попал в сауну, – сам голый и его собеседник, персона весьма значительная, тоже гол как сокол, да вдобавок еще пар облаком, но в сауну Зиновьев ходил по средам, сегодня же пока вторник, следовательно… И тут все четче стала проявляться обстановка, притом занятная – оказывается, не пар, а облако самое настоящее, небесное, и собеседник его не сидит, а восседает за столом наподобие канцелярского, только тумбы его зиждятся не на полу, а все на том же облаке, синем и посередине густом, а по краям с белой опушкой. Собеседник его – хотя он еще ни слова не сказал Зиновьеву, но беседа предполагалась – не молод, а скорее стар и даже весьма стар, плешив, вокруг голого черепа белые завитки волос и от них сияние вроде нимба, либо на самом деле нимб, одним словом, модель из забытого прошлого. Старец голый и притом бестелесный, всего лишь очерченный, но четко и убедительно; за розовой его плешью синела бездна со звездами крупными и яркими, как в театре на детском празднике.
Осмотрясь и несколько освоясь, Зиновьев понял, что за персона перед ним, однако не слишком-то испугался, он привык общаться в сауне с большим начальством, так что колени его не стукались друг о дружку. С удивлением и здоровым любопытством Зиновьев продолжал рассматривать обстановку, хотя ничего предметного ему не виделось, одни очертания, намеки, а не сами предметы, к примеру, стол – нет на нем бумаг, авторучек, карандашей, календаря и прочего обильного канцелярского хлама, но в то же время все это предполагается, что захочешь, то и увидишь, не стол, а образ стола, притом не обеденного, а явно делового, министерского, по меньшей мере, и на нем телефоны, опять же образы их справа и слева, легкие такие глыбы минералов или кристаллов, рубиновый, видимо, вселенский, белый – вроде бы местный, а бирюзовый, надо полагать, сугубо личный, интимный,– все честь по чести и взывает к почтительности.
– Здравствуйте, – сказал Зиновьев негромко, но голос его словно вырвался из утробы и понесся вдаль, пока не затих в космическом далеке.
Старец на приветствие не ответил, будто оно булькнуло мимо его ушей. Полагалось, видимо, как-то иначе утвердить здесь свое присутствие, или попросту стоять и ждать, когда на тебя изволят обратить внимание. За спиной старца висели плакаты, опять же образы их размытые, Зиновьев узнал Кукрыниксов, еще что-то сугубо антирелигиозное, формулу «Религия – опиум для народа», а ниже ее кусок старой не то афиши, не то прокламации с ятями еще, он различил две строки: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим», одним словом, многолетняя атеистическая графика представлена была здесь довольно полно, листы висели один над другим, чешуей, и уходили вдаль, закругляясь по небесной сфере и даже образуя для нее крылышки. Старец шевельнулся в кресле, глаза его стали требовательными – говори, мол, чего стоишь аки пень. На приветствие он не ответил, понятно стало, он спесив и плохо воспитан, а с такими Зиновьев держался тоже по-наглому, он был не робкого десятка да к тому же и с чувством юмора.
– Вызывали на ковер?
Старец захлопал глазами, видимо, не понимая современного оборота, надо ему бухнуть что-нибудь по-церковнославянски. Зиновьев порылся в памяти и нашел кое-какую архаику из деревенской прозы.
– Призывали, вот я и явиться изволил. Не знаю токмо зачем? – Надо было сказать «пошто».
Тут пропел петух совсем где-то рядом, Зиновьев невольно глянул по сторонам, но петуха не увидел. Старец тоже оживился от петушиного крика и сказал довольно-таки простецки, тенором сельского балагура:
– Профилактика тебе нужна, милок, самое время!
«Что еще за профилактика? – подумал Зиновьев. – Я же пока не «Жигули».
– Вижу-вижу, сердешный, не «Жигули», за слепого меня не считай.
Зиновьев вроде бы не давал старцу повода для столь фамильярного обращения и решил осадить его:
– Коли видишь, так говори, нечего в молчанку играть. «Профила-актика», – передразнил он. – Лучше анекдот какой-нибудь расскажи, только без этой самой. – Зиновьев показал пальцами на его длинную бороду.
– Ты мне не тычь, я с тобой свиней не пас, – припечатал старец внушительно, хотя и без особого пока раздражения.
С Зиновьевым давно уже так не говорили, со времен школьной скамьи, и он возмутился:
– Да знаете ли вы меня хотя бы в общих чертах? Вы, может, не того вызвали, кого надо. – Бывают проколы и на высшем уровне, влепят выговор невиновному, а виновного на повышение.
– Ты Зиновьев Борис Зиновьевич, от рождества Христова одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года рождения, беспартийный, женатый, по образованию врач, состоишь в должности заведующего отделением родильного дома номер три, имеешь нагрудный знак «Отличник здравоохранения», – все правильно?
– Допустим, – несколько упавшим от его осведомленности голосом сказал Зиновьев. Когда о тебе слишком много знают, это не всегда не радует.
– Ну а меня ты узнал сразу, – уверенно сказал старец. – Или хочешь сказать, что нет?
– Догадываюсь. Кстати, вы не упомянули одну деталь, весьма существенную.
– Какую же? – глумливо спросил старец, уверенный в своем всезнании.
– Я атеист, к вашему сведению, не верю ни в бога, ни в черта.
– Потому я и призвал тебя. Верующие сами спасутся, ибо в узде держатся, а тебе помощь надобна. Безверию власть нужна, понял?
«Не было печали…» – едва успел подумать Зиновьев, как старец снова его перебил:
– Но-но, полегче на поворотах, понял? Начнем, пожалуй. – И что-то там перед собой открыл вроде досье. – Отвечай, раб божий Зиновьев, зачем положил?
– Что положил?
– Не придуривайся. Шестьсот рублей.
– Куда положил? – уныло проговорил Зиновьев, лишь бы потянуть резину и что-нибудь придумать.
– Я вижу, ты меня всерьез не воспринимаешь, – сказал старец без особой обиды и почесал под столом ногу ногой, при этом Зиновьев увидел пятки его желтые, с буроватой каймой, вполне человечьи пятки, а затем почесал еще и подмышки, он как бы притуплял настороженность Зиновьева, чтобы дальше посильнее огорошить кое-чем весьма неприятным. – Глянь сюда! – велел старец, не повышая голоса, к мановением руки вдавил вдруг возникшую красную кнопку на черном пульте, она погрузилась, внутри что-то щелкнуло, кнопка так и застряла в углублении, грозя бедой, стало жарко, знойно Зиновьеву, и справа от себя, куда ему указал старец, Зиновьев увидел, как разомкнулись небеса и образовался просвет, словно промоина во льду, и в этой промоине как на экране появилась совершенно четкая картина – какое там кино, какое там телевидение, все как есть наяву! – огромный серый и плоский круг, похожий на старую танцплощадку в парке, по краям его заалела краснота медленно, но, как говорится, верно, и на этом круге – женщины, одни женщины, разного, а точнее говоря, зрелого плодородного возраста, в большинстве лет восемнадцати – двадцати, но и постарше некоторые, и все одеты в роддомовские халаты, линялые, нелепо длинные у одних и бесстыдно куцые у других; и все они пляшут странную пляску, высоко вздергивая колени, неистово, с гримасой самозабвения и невыносимой боли, а зловещая краснота растет, и все их лица знакомы Зиновьеву, они прошли через его отделение, иные и не один раз, а хороводит этой архиполовецкой пляской Мар-Сем в белом халате, она ближе к центру круга, а в самом центре чья-то фигура, видимо, самого Кончака, он тоже в белом халате, единственный здесь мужчина, черты его все яснее, и Зиновьев узнает себя, полы его халата в крови и рукава тоже – экая пакость, до чего омерзительно, ему стало не по себе, а круг все накаляется зловеще, словно гигантская электроплитка. «Откуда он берет столь мощное напряжение?» – едва успел подумать Зиновьев, как старец ответил:
– От Братской ГЭС. А если призываю грешников из Соединенных Штатов, или там из Англии, Франции, то беру киловатты соответственно подданству.
– Порядок у вас, ничего не скажешь, – льстиво сказал Зиновьев, глядя на круг, и только тут догадался – так это же сковорода, как же он сразу не допер, пресловутые муки на том свете, – и едва он так неосмотрительно подумал – «пресловутые» – как сразу запекло подошвы, он затоптался, а через две-три секунды уже и побежал на месте, высоко вздергивая ноги, выкидывая те же дикие коленца, что и его пациентки; быстро стало невтерпеж, и он завопил дурным голосом:
– Хва-атит!!
– Теперь все понял?
– Понял-понял, ваше э-э-э высочество и прочее! – прокричал Зиновьев, взмахивая руками как крыльями, пытаясь воспарить над жаровней и надеясь, если останется жив, потаскать старца за бороду.
– Отвечай внятно, вдумчиво и не вздумай егозить, врать, юлить. Зачем положил? Я знаю сколько, шестьсот рублей, знаю куда, не в сберкассу, как полагается честным гражданам, а… – Далее старец подробно, хотя и кратко, описал белый ящик из пластмассы, продолговатой формы, в каких обычно ставят цветочные горшки на окнах, Зиновьев купил его на улице Гоголя в «Тысяче мелочей», и даже указал, где тот ящик стоит: на верхней полке книжного шкафа, а снаружи прикрыт грузинской чеканкой, тоже полученной в порядке мзды от пациентки, но уже, правда, давненько, еще когда подношения были скромнее.
– До вчерашнего дня, – продолжал старец речитативом, – у тебя в том ящике лежало двадцать тысяч, ровно столько, сколько было тобой задумано накопить. Но вчера ты положил еще шестьсот рублей сверху задуманного. Как видишь, все знаю, и сколько, и куда, могу сказать и откуда, одного не разумею – зачем?
Зиновьев потоптался, вроде больше не жжет, вздохнул и сказал примирительно:
– Деньги не люди, лишними не будут.
– Ответ не засчитан, – рассудил старец. – Отвечай конкретно, на какие мирские потребы копишь? Дача у тебя есть, цветной телевизор есть, «Жигули», дубленка и прочие анау-манау тоже есть, так зачем тебе еще златой телец?
– Ну как зачем? – кротко сказал Зиновьев. – Просто на черный день.
– На какой-такой черный день в условиях социализма? Тебе что, зарплаты мало? Ты заведуешь отделением, имеешь еще полставки врача, получаешь за консультации, читаешь лекции во Дворце бракосочетания о гигиене половой жизни, итого в месяц триста сорок рублей. Заболеешь, тебе оплатят больничный, состаришься, дадут пенсию минимум сто двадцать; так о каком-таком черном дне ты изволишь тут разводить турусы на колесах? «Не гневи бога» поговорку знаешь?
– Вам трудно будет меня понять, ваше, извините, высочество. Дело в том, что в одном аспекте, и притом очень важном, мы с вами отличаемся принципиально.
– Само собой, – согласился старец насмешливо.
– У вас есть все то же, что и у людей, но не хватает одного…
– Ну-ну, – с ехидцей перебил старец. – У меня есть кое-чего побольше.
– Я знаю, и все-таки не хватает у вас того, что для людей является главным и год от года становится все главней и главней.
– Чего же? – старец вроде бы заинтересовался.
– Потребностей, вот чего. Вы живете совсем без потребностей, согласитесь.
– Правильно. Так ведь и вам уже было сказано и давно притом: чем меньше потребностей, тем ближе к богу.
– А зачем ближе, если я атеист? И таких на земле миллионы.
– Атеист-матеист, все вы под богом ходите. Но ты вмешался в прерогативу всевышнего, давать жизнь или отнимать ее. «Я славлю мира торжество, довольство и достаток, создать приятней одного, чем истребить десяток». А сколько ты истребил, покайся?
– Я понимаю, папа римский запрещает аборты, но в нашей стране они разрешены законом.
– Разрешены, но есть инструкция «О порядке проведения операции искусственного прерывания беременности», а также приказ есть министерства здравоохранения, по которому запрещается производство абортов в родильных домах. А ты изволишь нарушать и то, и другое.
– Я спасаю людей, помогаю им, а не истребляю, как вы изволили ошибочно заметить.
– Мы не ошибаемся, не предполагаем, а располагаем.
– Если я не применю своего врачебного искусства по удалению плода, то может погибнуть женщина, если не физически, то морально. Я спасаю девичью честь, семьи честь и трудового коллектива.
– Лжец и лицемер. Ты наживаешься, пресекая жизнь. Если беременность десять недель, берешь сто рублей, если двадцать, берешь двести рублей.
– Так ведь риску больше! – возмутился Зиновьев. – Тут и дураку ясно! – При последних словах он сразу ощутил, как нагрелись подошвы. – А-ай! Почему вы не допускаете свободы мнений?
– От свободы мнений конец света грядет. Отвечай, зачем положил?
– Виноват, каюсь, но все-таки прошу понять и нас грешных. Растут потребности, честно вам говорю, и не по дням растут, а, можно сказать, по часам, да к тому же среди всех слоев населения. И чем больше ты их удовлетворяешь, тем больше они растут.
– А это вам нарочно сверху спущено, дабы проверить вашу стойкость и отделить овец от козлищ.
– Да разве можно устоять, когда кругом столько соблазнов? И всего хочется. И везде с переплатой. Потребности одолевают нас как вирус, как грипп, как чума и холера, не знаю даже, как вам еще убедительнее сказать.
– Сказано уже было две тысячи лет назад – блаженны нищие, а богатому попасть в рай, что верблюду пройти в игольное ушко.
– Извините, но у нас рай теперь на земле, – робко сказал Зиновьев.
– Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная. А что касается потребностей, то их надобно удовлетворять по закону. Ты же творишь беззаконие. Зачем берешь взятки? Ты что, пчелка?
– Именно пчелка. Трудовая. Я за дело получаю, а не за безделие, как другие.
– По-твоему, выходит, все берут?
– Да ведь глупо отвергать подаяние, согласитесь. Кому охота дурачком прослыть?
– Честный и праведный всегда выглядит глупее проходимца.
– А мы развиваемся в сторону все большего ума. Как быть, в чем теперь выход?
– В сковороде. Почему хирург Малышев ничего не берет?
– Таких простаков мало на белом свете.
– Но ими земля держится.
– Так было раньше, а теперь Малышевы вырождаются. Как мамонты.
– Почему не сменишь профессию от греха подальше?
– У меня диплом, стаж двадцать лет, государство меня учило, тратилось на меня, стипендию выплачивало. Я обязан исполнить свой долг перед обществом. Вот вы, к примеру, ваше высочество, не можете сменить профессию?
– Человек, который много грешит, всегда умен, ибо грех учит. С таким особливо и не поспоришь, – как бы про себя проговорил старец. – У меня, к твоему сведению, не профессия, а призвание бороться с бесом. Если бы он сгинул бесследно, тогда бы и я отпал за ненадобностью. Но он живуч, сатана, и у нас с ним конфронтация.
– Вот потому людям и трудно, что вы на небе, далеко, а сатана на земле, рядышком. И если вам не понять, зачем я положил, спросите у миллионера в Соединенных Штатах. Почему вы ему не запрещаете класть сверх всякой нормы? У них там акции всякие-разные, дивиденды, купоны стригут, миллионами ворочают, а не то, что я, – двадцать тысяч, и уже у вас бревно в глазу.
– Они по своим законам кладут, а ты по беззаконию, учти, бестолочь. Чинибеков вон хапал-хапал, уличили, выгнали, и ты туда же?
– Чинибеков жалкая личность, алкаш ничтожный.
– Это моя кара ему. И тебе будет вельми скоро, если себя не повернешь на путь праведный. Не будет стадо подчиняться пастырю, что получится? Волки сожрут. Не будут люди подчиняться закону, что выйдет? Хавос!
Никакого уважения к собеседнику, к его культурному уровню, боронит воистину как бог на душу положит.
– А я Пушкина люблю,: – пояснил старец в ответ на молчаливое недовольство Зиновьева: – «Как уст румяных без улыбки без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Зачем ходишь в сауну?
Перескакивает с одного на другое, явно от старческого маразма, и не уследишь, не предвосхитишь хода его намерений.
– Я тебе покажу «маразма», – ровным голосом произнес старец, и тут Зиновьева так припекло, что он упал на колени, сразу же оттолкнулся руками и ногами, но пекло и жарило во всех точках соприкосновения с полом, да уже не с полом, подсунул ему старец сковороду, Зиновьев стонал, кричал:
– Вы отвергаете не только свободу слова, но и свободу мысли!
– Свободу хамства я отвергаю, – резюмировал старец. – А доброе дело – пожалуйста, как и доброе намерение. Всякая свобода без нужды, без необходимости, повторяю тебе, ведет к концу света.
Зиновьев уже не стонал, а визжал, верещал от боли, без конца повторяя: «Зачем, для чего? Меня ни одна больница не вылечит!»
– Боль нужна для обнажения твоей сущности.
Старец, наконец, сжалился, сбавил пекло и повторил вопрос, для чего ему сауна.
– Для здоро-овья, – проблеял козлиным голосом Зиновьев.
– Лжец и лицемер. Сауна тебе нужна для уверенности в своей безнаказанности. Ты видаешься там с начальством, нагишом заседаете, бесштанные. Ты ведь знал про Жемчужного?
– Что я знал? Что он сбежит?
– Да, твой приятель по сауне.
– Я ничего не знал. – Опять припекло, и Зиновьев уточнил поспешно: – Я мог только догадываться.
– Догадывался, а валандался с ним, пока он не сиганул за рубеж. Теперь он у меня диктором пойдет в Мюнхен, на «Свободную Европу», а там ему рак горла. Что теперь скажешь, стоило ли ему сбегать?
– Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, не мной придумано.
– Заруби себе на носу: всякая мораль, связанная с идеей выгоды, на практике ведет к преступлению.
Далее их вполне мирную философскую беседу нарушил рокот какого-то летящего устройства, рокот перешел в грохот прерывистый, булькающий, с пронзительным тонким писком – пи-пи-пи! Буравя небосвод, совсем низко над головой пронесся космический корабль, ослепительный, с плоскими антеннами для сбора солнечной энергии и всякими пристройками, отчетливо видными с облака; едва он пронесся и грохот чуть поутих, как послышалось суматошное хлопанье крыльев, что-то невидимое свалилось и тут же трижды пропел петух. Старец вскинул бороду и тенором балагура, совсем иначе, нежели он говорил с Зиновьевым, заискивающе, пожалуй, прокричал вслед кораблю:
– Эй, вы там, «Эльбрусы!» Уточните траекторию, шельмецы! Опять мне с крыши петуха сбили! – и погрозил пальцем, но не гневно, а с улыбкой даже, как перед силой, с которой лучше не связываться. А ведь они для старца не просто нарушители, они – сокрушители. Так оно и на земле бывает, замечал Зиновьев, бандиту дружинники погрозят пальцем, а кроткого интеллигента подмикитки берут.
Корабль, однако, уже был далеко, вряд ли «Эльбрусы» услышали пожелание старца, пошалили слегка, развлеклись в своей невесомости, и теперь на облаке стало еще тише, чем было.
«Зачем он меня призвал?» – подумалось Зиновьеву. Стоит он голый, космонавты его наверняка видели, мониторы у них включены, дадут репортаж вечером по телевидению, покажут его встречу со старцем, прокомментируют.
Но зачем он его все-таки призвал сюда?
Старец тут же уловил мысленный его вопрос и дал исчерпывающий ответ:
– Сначала у нас с тобой беседа, а потом последуют выводы, если не учтешь моего совета. Врач не рвач, понял? – скаламбурил старец. – Беседа, а потом выводы, какие? – и поскольку Зиновьев затянул с ответом, старец подсказал: – Ка-а… а дальше?
– Касательные, – неуверенно, но все-таки облегчил себе участь Зиновьев.
– Карательные, – уточнил старец. – Человек предполагает, а бог располагает.
– Что же мне теперь делать, скажите, пожалуйста, научите? – проговорил Зиновьев, топчась, ища ногами прохладное место и с удовлетворением отмечая – нашел.
– Перво-наперво помни, что все твои намерения, а пакостные особливо, станут тут же известны людям, вот как мне. Едва ты подумаешь о недозволенном, так тебя тут же и припечет. – И опять скаламбурил: – Тут же и упекут.
– Но ведь это ужасно!
– С голой задницей тебе сидеть в сауне не ужасно, а с голыми своими злокознями перед честным народом тебе ужасно? Привыкай, это моя первая тебе епитимья.
Выходит, теперь Зиновьеву лучше совсем не думать, ибо по природе своей он человек ироничный, насмешливый, анекдоты любит, и то, что за столько времени он не рассказал ни одного анекдота, для него пытка не меньшая, чем сковорода.
– А полегче нельзя чего-нибудь из вашего же ассортимента? – попросил Зиновьев.
– Здесь не дискутируют. Повторяю: не брать, не класть! В сауну больше ни шагу. Круто сменить, обновить социальное окружение.
– Как Жемчужный?
– Я т-те дам! Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе – дальше сам знаешь. Пойди в друзья к хирургу Малышеву.
– А если он меня не признает, третирует всячески?
– Начнутся в тебе перемены к лучшему, и Малышев изменит к тебе свое отношение.
– Да кто он такой, ваш Малышев, пуп земли? Чего ради я к нему стану в друзья набиваться, если у него один вариант в голове?
– Малышев мужик праведный.
Зиновьев потоптался – не жжет – и сказал смелее:
– Ничего себе праведник. Безбожник.
– Не твое собачье дело меня поправлять. – (До чего обидчив, спасу нет, привык только командовать). – Малышев честен, закон блюдет и в вере своей тверд. Златому тельцу, как ты, не поклоняется. Вопросы есть?
Зиновьев тяжело вздохнул.
– Если позволите, есть некоторые, так сказать, пожелания.
– Валяй, убивец, рвач и взяточник.
– Нельзя ли без оскорблений, хотя бы напоследок?
– Правда – не оскорбление. В двадцать недель плод уже начинает ножками сучить, а ты… – старец брезгливо махнул рукой, но, слава богу, не припек, и на том спасибо. – Валяй, говори.
– Не могли бы вы спуститься с небес на грешную землю, хотя бы на краткий срок, в командировку, по-нашенски говоря?
– Зачем?
– Присмотрелись бы к нашей жизни, оценили бы, пораскинули, может, что-то изменить надо? Глядишь, и послабление вышло бы. – Зиновьев старался подбирать слова обветшалые, взял про запас «кубыть», «надоть», «волнительно» и «благодарю за внимание». – Я осмеливаюсь полагать, что вы инда в отрыве от нашей практики властвуете, а нам тяжело, грехи наши растут денно и нощно. Вы бы постарались к народу поближе, к запросам его повнимательнее, к потребностям нашим нонешним. А то в облаках витаете, критику снизу не слышите, и потому, извините меня и не наказывайте зазря, вы несколько подустарели, да отсохнет мой грешный язык. Прошу вас хотя бы на время изменить социальное окружение, и тогда у нас с вами будет встречное движение.
– Мы подумаем. А наказ исполняй, иначе спохватишься, да поздно будет. Прощевай.
И старец плавно пошел вверх со своим столом, с телефонами и всем прочим интерьером. Зиновьев остался один на облаке посреди бездны, ужас обуял его, он закричать хотел: «Не покидайте меня, стойте!» – но в горле от страха пересохло; а облако легкое, зыбкое, края воздушные, хлипкие, вот-вот он сорвется в бездну, и тут понесло его вниз, аж в ушах засвистело, сами собой появились на нем трусы, майка, потом сорочка, брюки и пиджак и даже галстук, уже завязанный, потом ступни его с маху влезли в прохладную кожу финских туфель, и далее Зиновьев ощутил, наконец, под ногами округлость, нечто твердое и догадался – вот она, земля наша матушка, прими меня, защити и спаси.
