Текст книги "Дефицит"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
2
Малышев поливал из ведра на руки этому подонку дворнику, смывал с них дерьмо и кровь, видел сбоку разбитое зигзагом дверное стекло, осколки поблескивали на плитках пола, а на осколках мерцала кровь, почти черная от слабого света в подъезде, вода ее разбавляла, мутная жижа плыла ему под шлепанцы, сейчас промочит, он переступил чуть назад и пониже согнулся, поднимая ведро за донышко, струя широко лилась на руки, на серые рукава дворникова халата, руки его уже отмылись, можно перевязывать, но тут удар сзади, в затылок, острый, разящий, боль так и пронизала Малышева с головы до ног. Какая же сволочь его долбанула, Чинибеков? С дворником они приятели, вместе алкашат, он и врезал, больше некому, да так сильно – чем, топором? Лопатой? И боль до того невыносимая, что железный Малышев зубами заскрипел и услышал свой тягучий стон, мык сквозь зубы, и тут же голос Марины, она вызывала «скорую», – а надо ли? Зачем суматоха, паника, ведь он даже сознания не потерял?.. Потом пошли отмахи света и тьмы, отворяли и затворяли дверь, будто ею сбивали свет, чтобы он не слепил Малышева, мрак успокаивал, но ненадолго, снова отмашка дверью и свет сжимается в сгусток, в люстру, ломит глазницы и всю голову, голос Марины крикливый, сварливый: «Не знаете хирурга Малышева, кто там у вас дежурит?!» Корила кого-то, а он досадовал – зачем? Все не так, все без меры, с избытком, а боль сковала голову и все тело, даже кровати больно, а затылок будто размозжен, стесан – топором? Лопатой? Силился ощупать голову и не мог шевельнуть рукой, потом уже прямой свет, белые халаты, шприц, комариный укус в плечо и носилки длинные, как байдарка, ему, черт побери, носилки, железному Малышеву, никогда ничем не болевшему, спортсмену, здоровяку, – потащили, покряхтывая. «Да не ногами! – вскричала Марина. – Разверните головой вперед!» Осторожно засунули в машину, щадя его, показательную сделали транспортировку, – и снова тьма, гул машины, поехали, и теперь вся боль от колес, и опять смена тьмы и света от уличных фонарей, розоватых, слегка кровавых. Снова носилки, халаты, но лица чужие, будто его в другой город привезли, и все в пелене ночного мрака. Уснуть бы покрепче и все пройдет, но голос Марины мешает, командует, слегка истерично, нельзя так говорить с персоналом. И еще шум моря – откуда море? И еще укол, уже второй, спешат. Кровоостанавливающее? Обезболивающее? Но какого дьявола медлят, почему голову не перевязывают? Или не видят, кровь заливает ему лицо, окунает его в полный мрак…
Проснулся днем от солнца и сразу понял – в больнице, и не в своей городской, а в областной, где ему приходилось и консультировать, и оперировать. Салатного цвета стены и двери на балкон, в коридор и в туалет, – особая палата, для областного начальства. Попробовал повернуть голову – ломота и боль словно током, даже от движения глазных яблок боль, шандарахнули его крепко, а за что, собственно?.. Странно однако, до сих пор не перевязали, возможно, закрытая гематома. На соседней койке послышался скрип, и над Малышевым возник старик в полосатой голубой пижаме, морщинистый и с длинной седой гривой.
– Добрый день, – сказал он звучным голосом. – Алла Павловна просила ей сообщить, когда вы проснетесь.
Малышев просипел что-то и закрыл глаза, дескать, не возражаю. Скрутило его как, надо же! Старик поднялся, постоял на месте, истратив, видимо, на подъем все силы, затем пошел словно по льду, понес себя, боясь расплескать. Послеоперационный, наверное.
Вошла сестра, неся на ладони шприц в стерильной обертке.
– Укольчик, Сергей Иванович, не надо поворачиваться! – предостерегла она, откинула одеяло и воткнула иглу в мышцу.
– Что это? – просипел он.
– Папаверин с дибазолом, Сергей Иванович.
Вот как, еще и давление подскочило вдобавок. Вскоре нянечка принесла завтрак, он попытался сесть, но она закричала: «Лежите, лежите!» и тоже все время – Сергей Иванович, Сергей Иванович. Тошнило, мутило, выпил чаю чуть-чуть, от завтрака отказался. Боль распирала череп. Дурацкое положение. Никогда ничем не болел, не лежал в стационаре за все свои сорок пять, даже больничного не брал ни разу – и вот тебе на! Досада, шум в башке непрерывный, а сосед пропал, все еще тащит себя по коридору в поисках врача…
Чинибеков, алкаш, мстителен, и отплатить Малышеву есть за что, но не таким же способом, пенсионер уже, неужто рука поднялась? Да не сон ли все это, черт побери? От укола стало полегче. Удар, видимо, тупым орудием, гематома скрытая, нет нужды в повязке. А давление отчего?
Вернулся, наконец, сосед – висячие мешки под глазами, но взгляд ясный.
– Вам приказано не вставать, – сказал он отчетливо, сильным не по возрасту голосом. – Сейчас она придет.
– Кто?
– Лечащий врач Алла Павловна.
Что за Алла Павловна? Кажется, анестезиолог есть такая.
– Фамилию ее не знаете? – голос его окреп, естественно, пора уже. Сегодня он полежит, а завтра домой.
– Родионова. Очень милая женщина.
Он такой не помнил, хотя хирургинь знает всех. Отшибло. Амнезия. У соседа, возможно, грыжа или аденома простаты, судя по походке. Она и оперировала, надо полагать.
– Хороший хирург? – спросил Малышев.
– Алла Павловна терапевт, довольно известный.
Вон как, довольно известный хирург не может вспомнить имени довольно известного терапевта. Старик опустился на свою койку и вытянул худые ноги в черных носках.
Рядом с кроватью столик на металлических ножках, сверху стекло (сразу всплыли осколки в подъезде), над столиком панелька с глазком и шнурок, дернешь – глазок зажжется и на посту у дежурной сестры раздастся трель. Дернуть надо и сказать, чтобы принесли одежду. Но сил нет… Закрыл глаза – ну что за морока, удар, «скорая», носилки, палата – до чего нелепо! Проснуться надо, стряхнуть наваждение и жить как жил… Шум в голове слитный, ровный, будто к уху приложили раковину, и не к одному, а сразу к обоим, и лежит вот рыло на подушке с двумя раковинами вместо ушей.
Вошла врач, она самая, надо полагать. Лицо знакомое.
– Добрый день, Сергей Иванович, – и еще по слогам, отчеркнуто: – Здрав-ствуй-те. – Улыбка не служебная, а как своему, коллеге, а он забыл, никак не вспомнит.
– Здрас-с… – ответил он невнятно, чувствуя усиление шума в ушах – кто же она? Сосед только что сказал ее имя, кажется, Эмма Ивановна? Он попытался подняться, но она быстро к нему шагнула, выставив руки вперед ладошками.
– Полежите, Сергей Иванович, нельзя пока!
Разве он сам не знает, что ему можно и чего нельзя?! – но все-таки лег.
– Спокойнее, пожалуйста, спокойнее.
– Да я и так спокоен! – возмутился он оттого, что она сразу увидела его волнение. – Вы полагаете, у меня есть причины для беспокойства?
– Как вы сразу, быка за рога. – Она снова слегка улыбнулась, но уже натянуто, тоже заволновалась. – Есть причины или нет причин, попытаемся выяснить вместе с вами. – На шее у нее фонендоскоп кулоном, зеленоватые трубки, под локтем черная коробка с тонометром. – Только не встречайте меня в штыки, ладно? Пока я вам ничего плохого не сделала, верно?
– Извините, непривычно. Дурацкое положение.
– Я понимаю. Совершенно здоровый человек и вдруг… – она осторожно смолкла, а он ухватился:
– Что значит «и вдруг»?
– И вдруг в больнице, мало приятного. Но вы же врач, должны понимать.
Черт побери, врач – это совершенно не то, что больной! Но ничего не сказал. Она смотрела на него отчужденно, уже без тени улыбки. Ей был нужен контакт, а он не мог овладеть собой, наскакивал и перечил, и все оттого, что не мог ее вспомнить. Может, сразу спросить, где встречались? Она ответит – на совещаниях, на конференциях кардиологов или пульмонологов, да мало ли где. Только оскорбит ее тем, что не помнит.
– Как вы спали, Сергей Иванович? – Она сняла фонендоскоп с шеи, коробку с тонометром положила рядом с ним на постели.
– Нормально спал. Если не считать того, как меня сюда волокли.
– Что сейчас беспокоит?
– Голова. Шум в ушах. Провал в памяти, не могу вспомнить, где мы с вами встречались?
– Это не провал, Сергей Иванович, просто мы с вами давно не виделись.
– Нет, провал, – сказал он упрямо. – Я вас забыть не мог!
Не вспомнить такую женщину – это черт знает что!
Она пожала плечами, достала тонометр, размотала манжету, но измерять давление не спешила, видно, ждала, чтобы он успокоился.
– Давно у вас головные боли, шум в ушах?
Ей нужен анамнез, чтобы заполнить историю болезни. А он не в себе и отвечать не хочется.
– Дайте вашу руку, доктор. – Он закрыл глаза. Протянул руку, ощутил ее теплую и покорную ладонь, положил себе на лоб, на глаза и как будто успокоился. – Когда вы меня выпишете?
– Скоро… – сказала она неуверенно, он понял, что она к нему подлаживается, успокаивает.
– Когда найдете нужным, тогда и выпишете. – Он пожалел ее, пощадил. – Как вас зовут?
– Алла Павловна.
– Правильно, Алла Павловна, я же знал. А с чем я поступил? – Он все это проговаривал медленно и не открывал глаз, но видел ее, по голосу чувствуя ее легкую растерянность. Она молчала, и он сам предположил: – Посттравматическая гипертония?
– А какую травму вы имеете в виду?
Какую… Да ту самую, по затылку. Однако не сказал пока.
– Давайте измерим давление, Сергей Иванович. – Она подняла рукав его рубашки, осторожно намотала манжету, накачала грушу и, приложив прохладный пятачок фонендоскопа, стала слушать, глядя на стрелку тонометра, отключилась от него, а он смотрел на ее лицо в упор, на ее брови темные, с пушком на переносье, и губы темные, четкие, почти не крашенные, и на щеках пушок в свете солнца, и никаких висюлек, наверное, слышала про капризы хирурга Малышева и все с себя поснимала, – что же, спасибо за внимание. Красивая женщина и серьезная, без кокетства. И очень-очень знакомая. Как же он мог забыть и когда забыл, уже здесь?
– Сколько, Алла Павловна?
Она сняла манжету с руки, смотрела в сторону.
– Пока повышенное, Сергей Иванович. – Посидела, подумала. – Вы переутомились, наверное, много работали, вам нужен отдых, но сначала лечение. У вас был криз. Незначительный, но… тем не менее.
– Кри-из? – переспросил он, чувствуя опять волну раздражения. – Да что за чепуха, какой криз? У меня – криз?! – А в башке боль аж слепит.
Она раздвинула лапки фонендоскопа, повесила его обратно на шею, смотала манжету, не глядя на него, и аккуратно стала укладывать тонометр в коробку, лицо ее было строго, она не одобряла такую его реакцию. Он попытался сказать с усмешкой:
– Выходит, топором по затылку меня не стукали?
– За что же вас, да еще топором? Не за что. – Она улыбнулась и стала совсем-совсем знакомой, ну прямо будто вчера расстались. Да кто же она, в конце-то концов? Они не учились вместе, сразу ясно, она моложе его лет на пять, а может быть, и на десять, и не работали вместе, тоже ясно. Халат, а более того колпак изменяют облик, он по себе знает, бывшие пациенты при встрече на улице смотрят на тебя в первый момент как на незнакомца, иной раз и поздороваться не успевают, в больнице врач замаскирован, вот как она сейчас, колпак совсем закрывает волосы, скрадывает лицо.
– Ладно, Алла Павловна, криз так криз, лежать так лежать, я согласен. Только говорите со мной откровенно, как с врачом.
– Врачей лечить трудно, Сергей Иванович.
– А меня легко.
Хирурги самоуверенны, и он среди них не самый плохой.
– Как часто у вас поднималось давление?
– Никогда не поднималось. – И тут же начал прикидывать – наверняка поднималось, перед трудной операцией, например. Или после нее. – На завтра, то есть уже на сегодня, была назначена операция Леве Киму, долго его готовили и опять отсрочка. От этого у меня и давление.
– Еще кое-какие формальности, Сергей Иванович. Вашу историю болезни заполняли в реанимации, не указали антропометрию – рост, вес.
– Ну вот, еще и реанимация! – возмутился он. – Зачем? У вас что, уже больных нет, и вы здоровыми реанимацию заполняете?
– Сергей Иванович, вы всегда такой… легко возбудимый? – Она наверняка хотела сказать «раздражительный», но смягчила. – Вы слишком понадеялись на свое здоровье, неправильно распределили нагрузку и… – она развела руками, – придется полежать и подумать о своем режиме. Вы не помните свой рост, вес?
– Сто восемьдесят рост, вес около восьмидесяти, все в норме. Лет пять уже бегаю по системе Купера, и раньше постоянно спорт, баскетбол, волейбол.
– Я помню, – сказала она.
Может быть, спортом занимались вместе? Но не хватит ли на сегодня голову себе морочить? А также и ей.
– Боксом одно время занимался, на соревнованиях выступал.
– Нокауты были?
Ищет черепно-мозговую травму, факторы риска.
– Нет, обошлось. Вообще никаких травм.
– Как вы сами думаете, что могло послужить причиной… – она не сказала «криза», – вот такого вашего состояния?
– Если бы жена не вызвала «скорую», мы бы с вами так и не увиделись.
– Без необходимости она не стала бы вызывать «скорую», она ведь и сама врач.
От боли он стал болтлив, не хватит ли? Нет, не хватит, эйфория нашла, ребячество, приуныть он еще успеет.
– Теперь вы каждый день будете приходить ко мне?
– А вы раз в неделю заходите к своим больным?
У него бывают такие больные, что он от них не отходит. Устает, конечно, естественно. Но привезли его сюда не с работы.
– Интересно, что сказала жена в приемном покое?
– Спать вы легли после скандала, однако, уснули, потом, около трех часов ночи застонали во сне, потом… – она явно что-то пропустила, – из реанимации вас подняли сюда. Утром я пришла на работу и узнала, что хирург Малышев положен в мою палату с гипертоническим кризом. Мне даже как-то… не поверилось. Наверное, у вас были какие-то перегрузки в последнее время, отрицательные эмоции?
Были, черт возьми, были, но считать всю эту муть, мелочь причиной криза у хирурга Малышева – это абсурд, это все равно что зубра свалить метлой. Кстати, метла была, «играла роль».
Нет, нанизывать мелкие неурядицы, которые раздражали его в последнее время, он не станет, слишком для него ничтожно, смешно попросту!..
– Возможно элементарное переутомление, – продолжала Алла Павловна. – Ваша жена говорит, что вы в больнице с утра до ночи. И еще депутатские обязанности…
– Да ничего подобного! «Жена говорит». – Он фыркнул. Жена в панике может наговорить семь верст до небес и все лесом. – Я утомляюсь только от одного – от безделья! А работа моя хирургическая мне необходима, физиологически требуется. И депутатские обязанности никогда не были в тягость. Спросите, почему? Отвечу: потому что и там я кое-чего добился, и от этого удовлетворение, понимаете? – Он горячился, будто подогреваемый болью. И еще – присутствием Аллы Павловны. Не ожидал от себя.
Она кивнула, сказала:
– Иной раз увлеченность как раз и не позволяет заметить переутомление.
– Нет, Алла Павловна, только не работа. А жена… – он с досадой махнул рукой, – наговорит.
Живет она с ним без малого двадцать лет и толком его не знает. Вот отдал бы он концы ночью и кроме пошлости – сгорел на работе – ничего от жены бы и не услышали.
– А причину найдем, Алла Павловна, вместе с вами. Я буду называть, а вы будете оценивать: пойдет – не пойдет. Но прежде мне надо подумать, не так уж часто мне выпадало столько свободного времени. Найдем, Алла Павловна, не унывайте. – А она и не унывает, ты лучше о себе подумай. – У вас есть другие больные, вы сейчас пойдете…
– На сегодня вы у меня главный больной.
Зачем она так сказала?
– У вас есть другие больные, – повторил он, – вы сделаете, обход и потом зайдете ко мне еще раз. А я тем временем все обдумаю.
– Только, пожалуйста, не вставайте, минимум напряжений. Вот у вас сигнализация в изголовье, единственное, что вам разрешается, – дернуть за шнурок и высказать просьбу нянечке или сестре, очень вас прошу! – Глаза синие, темные, губы темные, румянец на щеках темный – такая знакомая. – Думайте о чем-нибудь хорошем, не травите себя.
– Хорошо, Алла Павловна, я буду вас ждать.
Она поднялась, а он снова ее придержал:
– Если ждать с большим нетерпением, это отрицательная эмоция или положительная? – Как мальчик, сам себе неизвестен.
– У вас легкая эйфория, Сергей Иванович, а потом будет…
– Ну и что? – перебил он. – Вы не ответили на мой вопрос.
– Если потом будет спад, вы не особенно огорчайтесь. А ждать лучше терпеливо, спокойно, я про вас не забуду.
Она вышла, стараясь не стучать каблуками, и тут же вошел сосед, он как будто пережидал в коридоре их беседу.
– Алла Павловна чем-то взволнована, – оповестил он, выговаривая каждую букву. – Совсем про меня забыла.
– Она еще зайдет.
И Малышев про него забыл, не заметил даже, когда он из палаты вышел.
Сколько же у него давление сейчас, двести? Сто восемьдесят? Почему она не сказала! Впрочем, здесь ты уже не коллега, Малышев, ты здесь больной и отношение к тебе соответственное – ложь во спасение.
«Больной хирург Малышев» – да это черт-те что, даже сравнить не с чем, до того нелепо. Гипертонический криз – как у семидесятилетнего. Выходит, сосуды склерозированы, утратили эластичность. А он-то думал – удар по затылку, недоумевал, почему не перевязывают, утром повязку пытался рукой нашарить. Теперь ему ясно и без Аллы Павловны – диагноз точный. Подвели сосуды. Она не спросила еще про алкоголь и курение пачками, полагая, что Малышев непорочен. Как говорили древние, порок – это не употребление плохого, а злоупотребление хорошим. Были у него и злоупотребления, и стрессы, и перегрузки, но, черт возьми, где же компенсаторные возможности крепкого организма здорового мужика сорока пяти лет? На что они потратились?! Передряги были, а у кого их нет, но не до такой же степени его встряхивало, чтобы повергать в криз. Да еще со «скорой», с реанимацией. Да еще «лежать, не двигаться», жить-поживать с помощью шнурка в изголовье. Кажется, всего ожидал, но только не этого. Лучшим вариантом для себя он считал катастрофу, к примеру, автомобильную, можно авиационную, хотя там нежелательно большая компания, стихийное бедствие, просто случай, кирпич наголову – куда ни шло, одним словом, нечто хирургическое, в крайнем случае остро инфекционное, чума, холера, хотя их нет у нас, грипп какой-нибудь новый, но только не пошлейший пенсионерский криз! Не ожидал он предательства от своих сосудов, прямо скажем. И уверенность была, что он себя преотлично знает. Нет у него слабых мест – и вот такой ляп!
Причины… Кто их нынче не знает, от академика до школьника все талдычат о стрессах. Причиной может стать острая психическая травма, контузия, нервное напряжение, неадекватная реакция на обычные жизненные ситуации. Избыток отрицательных эмоций, дефицит положительных. Перегрузки на работе, дома и даже в промежутке – по дороге туда и обратно. Медики крупных городов говорят уже о новом виде болезни – транспортный невроз.
Не мое все это, не мое! И тем не менее – лежишь вот тут и мы-ыслишь. Влип. И раздвоился. Один ты – сознание, воля, уверенность, и другой ты – тело. Тело – другое дело.
Не по его натуре криз, не по его темпераменту, не по его образу жизни, не по его окружению… впрочем, стоп! – об окружении надо подумать. Окружение как раз и есть та самая закавыка, которая… потом, лучше потом, лечащий врач просила тебя думать только о хорошем.
Оперирует он много, что верно, то верно, и ему так нравится, по душе ему ощущать власть – над смертью. Нравится ему отсекать болезнь, вырезать недуг. Решать судьбу человека. Сознавать себя богом – нравится. Можно допустить, что он увлекался, забывал об отдыхе, можно, но – незачем.
Он догадывался о причине – и не хотел с ней мириться, не хотел возводить ее в силу, способную повергнуть хирурга Малышева. И не хочет.
А на деле – поддался, опустился до мелочей. Когда это произошло? Мало-помалу, изо дня в день давило его и давило, а он вроде стоял, не гнулся, пока не ткнулся мордой в носилки да в красный крест на колесах.
Она не сказала, какое у него давление, видит, что перед ней развалина. Какое теперь имеет значение, двести у него или сто двадцать на восемьдесят? Попал в дерьмо – не чирикай, а он именно в дерьмо попал в самом прямом смысле – с этим придурком Витей-дворником. И лежит теперь перед красивой женщиной некое бревно, треснувшее от стресса.
Дурная все-таки манера, безграмотная, пора бы уже знать, что стрессы бывают не только отрицательные, но и положительные, и вторых не меньше, чем первых. У нормального человека, у счастливого, жизнерадостного положительных встрясок хоть отбавляй. Они и в большом и в малом. Удачное дело, доброе слово, встреча с другом, журчание ручейка, ветерок, солнышко – да бог знает сколько кругом положительного постоянно и каждодневно! Не говоря уже о глазах людей, которых ты лично спас. А любовь, кстати сказать? Тоже ведь стресс и еще какой, наверное, самый сильный.
Встрясок со знаком плюс у него куда больше, чем со знаком минус. Поставил точный диагноз – стресс. Закончил операцию – стресс. Да и на операцию он идет с огромным положительным зарядом – найти и отсечь очаг, избавить от боли, вернуть человеку надежду, возвратить к любимому делу, к дорогим ему людям.
Предательство – иначе и не скажешь! На пустом месте криз. Не с ним все это.
А с кем же, черт побери, с дядей?..
Оставить бы свое бренное тело здесь, а самому – лети без оглядки пока не поздно, пока не привык, не втянулся в болезнь.
А крылья где? Что поднимет, кто выпустит душу из тела? Лежи теперь и молись на шнурок в изголовье.
Непонятно все-таки, почему так принято все валить на работу. Есть, конечно, и немало таких, которые не любят свое дело, не на своем месте очутились, терпят до пенсии и полагают, с другими такая же история. Легкой работы для серьезного человека вообще нет. Легко ли ему оперировать? А другим, легко ли играть в футбол, допустим, в хоккей? Варить сталь, вести газопровод, доить коров, плести вологодские кружева, – все трудно. Даже песни слагать.
Волнуется ли он перед операцией? Да, естественно, как и потом волнуется, послеоперационный период значительно опаснее. И во время операции напряжен, само собой, каждый хирург знает, чем начинается банальный аппендицит, но никто не знает, чем он может закончиться. Даже панариций на мизинце чреват пакостью, бывали случаи, когда от царапины – летальный исход. Уронила портниха ножницы на колено – царапина, от нее сепсис, пока доставили, пока разобрались, начали антибиотики и в мышцу, и в вену – поздно, погибла, выходит, от пустяковой царапины. Рабочее волнение неизбежно, он привык переносить тревоги, и сосуды его привыкли, и сердце. Так какого же дьявола, спрашивается?
Депутатские обязанности тоже задают немало хлопот, но ведь и здесь логика, на то он и депутат, чтобы помогать людям. Чего стоило добиться, чтобы поставили ящики для мусора внутри квартала? А квартиры? Но ведь и результаты есть. Тому же Юре Григоренко выбил секцию в новой девятиэтажке. Или место в детском саду? Или ветерана войны обошли, к магазину не прикрепили? Еще и судебные разбирательства. Уйма всяких хлопот, – так ведь он добивается результата, выводит дело из тупиков и плевать он хотел на расхожее «разве чего добьешься?» – добьешься, если себя уважаешь, действительно депутата в себе видишь, власть, а не пешку. Его знают, и он не позволит, чтобы на его, Малышева Сергея Ивановича, слово и дело кто-то посмел бы глянуть сквозь пальцы, затянул бы бюрократическую волынку, ущемил бы его самолюбие.
Пойдем дальше. «Неадекватная реакция на обычные жизненные ситуации». У него адекватная. Хотя… тут надо еще подумать, что такое «обычная жизненная ситуация». Они все чаще становятся необычными, хотя и весьма жизненными. Цветы врачу, например, флакон духов или бутылка коньяка, – обычное дело вроде бы, а если вникнуть? Велика ли дистанция до конверта с ассигнациями? Именная путевка для Даниловой – обычная ситуация? Для него – преступление, идеологическая диверсия по меньшей мере, а вот главврач внушает ему, что так надо, обычное, дескать, мероприятие, тогда как на самом деле из ряда вон безобразие! И прореагировал он на путевку достойно, отчеканил телефонограмму в обком.
Он не любит молчать, не накапливает в себе гнев, досаду, он не из кротких смиренных, Малышева все знают, для хирургов вообще прямота и резкость – не редкость, и он тут не исключение. Копить эмоции, утаптывать их в мешок и туго-натуго перевязывать ему не приходится, гипертонии тут вырасти не из чего. И тем не менее… криз, так его перетак.
А может быть, ты всего лишь хочешь быть решительным и прямым, а на самом деле? Ведь совсем не редко приходится себя сдерживать, укрощать как необъезженного коня и все чаще в последнее время, между прочим, все чаще. Год от года и день ото дня. Действительно, дефицит растет – дефицит равновесия. То и дело какая-нибудь мура вышибает, не сразу и в себя приходишь. Взять того же Витю-дворника, или опять же путевку Даниловой? А еще Катерину взять, дочь? А еще…
Вчерашняя, к примеру, цепь дерьмовых событий – обычная ситуация или необычная? Жизненная или не жизненная? А реакцию его на всю эту муть можно ли назвать адекватной?
Смотря с какой, смотря с чьей колокольни глянуть. Во всяком случае, вести себя по-другому он не мог. И выходит теперь, что нормальная его реакция стала чуть ли не психической травмой. Да пошли вы все! Он действовал так в силу своего характера, по убеждению, в полном, в полнейшем согласии со своими принципами. Не сдерживал эмоции, а давал им выход. От этого только польза.
По сути – да, польза, а на деле – больница. Значит, перебор? Или накопилось прежде то, чего он осознать не успел. «Дефицит положительных эмоций» – опять нелепость, их всегда дефицит, иначе не было бы у людей жажды счастья, человечество так бы и застряло на стадии гоминоидов.
Давай все-таки самокритичнее, ты слишком самонадеян. Адекватным себя считаешь, нормально реагирующим, а твоя вспыльчивость? Ведь как порох вспыхиваешь, взрываешься дым столбом. А коли вспыльчив, то значит и груб, выражений сгоряча не выбираешь, впрочем, стоп – как это не выбираешь? Именно выбираешь. Из тех, что похлеще, поядовитее, чтобы пригвоздить, да и как не гвоздить, если перед тобой бездельник, разгильдяй, глухая тетеря? Отчитаешь, разнесешь в пух и прах, а потом ведь нередко каешься, самого себя начинаешь корить, когда отойдешь. Еще один дефицит – чего? Опять-таки равновесия.
Хочешь не хочешь, а вспоминай, перебирай, вникай. И оттого, что вчерашнее слишком мелко для криза, легче тебе не станет. Попытайся найти главное и скажи о своем выводе Алле Павловне. Иначе ты перед ней несмышленыш, младенец, у которого, как известно, анамнеза не соберешь, родителей надо звать и расспрашивать.
Он помрачнел, шум в ушах стал ощутимее. Потому что вряд ли что из вчерашнего он сможет рассказать Алле Павловне.
