Текст книги "Дефицит"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
– Справедливость, папуля, как всегда запаздывает. Сейчас не поступлю, потом будет поздно, все из головы выветрится. «Комсомолка» уже писала, что взяточники мешают поступить достойным. Заметь – не предположение «могут помешать», а утверждение – «мешают».
Она считает себя достойной, и в этом ее беда. Главная. А может быть, и его…
– Какой-то хапуга займет ее место, а мы будем молчать в тряпочку. – Марина налила чаю сначала дочери, хотя прежде сначала наливала мужу, затем себе, спросила: – Тебе наливать?
Он усмехнулся, кивнул. Далее мать и дочь заговорили между собой, показывая, что с отцом, как всегда, важные вопросы обсуждать бесполезно, мужчины в доме нет. Живут они вдвоем с Катей вполне автономно, тем более в критические моменты, – между собой заговорили, но явно для Малышева.
– Настенька еще не приехала? – спросила Марина, хотя ясно было, про Настеньку они все выяснили до его прихода, и тут просто продолжается психическая атака.
– Нет, Настенька до сих пор не приехала, – ответила Катерина таким удрученным тоном, каким говорят об отсутствии хлеба насущного, тепла зимой, спасительной прохлады летом. – И неизвестно, когда приедет.
Настенька – дочь профессора Сиротинина, завкафедрой госпитальной терапии в мединституте. Катерина с ней дружна по хореографической студии.
– Настенька на стажировке в Большом театре, – пояснила Катя отцу, неудобно все же оставлять его в стороне от их разговора.
– Вот что деньги делают. – Марина знает, что эта ее присказка мужу не нравится, но забыть она ее не может, ибо в ней – правда.
Дочь Сиротинина давно уже у них притча во языцех – Настенька ходит в английскую школу, вот что деньги делают, занимает первые места на смотрах – и опять деньги причиной.
– Ты как-то говорила, что она прекрасная балерина, – мирно сказал Малышев дочери, объясняя тем самым успех Настеньки.
– Бесспорно, талант, балерина божьей милостью, – с чужого голоса вдохновенно запела Катерина. – Что говорить, мамочка, танцует – обалдеть! Да и прехорошенькая вдобавок, видуха у нее не то, что у вашего выродка. Обожателей – стадо. Анастасия Сиротинина – звучит!
Марина ее прервала:
– Если сейчас уже стажировка в Большом театре, то будущее обеспечено. А начинается с малого – отец привел, отец попросил.
Неглупая вроде бы у него жена, но зачем так грубо, так в лоб упрекать его? И сколько лет уже он терпит галиматью – нет в доме мужчины, ни о чем он не хлопочет, ничего он не делает для жены, для дочери, для семьи. Временами действительно они будто врозь живут – от несогласия в простых вещах, от недопонимания. Ему всегда хотелось, чтобы она была девчонкой скромной, честной, доброй, грамотной, жизнерадостной, уверенной в своем будущем. Он постоянно хотел вести ее за собой, воспитывать, а значит, не потворствовать ее капризам. Благая цель, но как-то так получалось, что он не помогал ей жить, а мешал – и то не по ней, старо и пошло, и другое противно, не современно, и третье не в жилу и не в дугу. Выходило в итоге, что не отец с матерью ее воспитывают и не учителя, хотя и стараются, не щадя сил, – улица, брод, компашка сильнее и семьи и школы. Там свои кумиры, ориентиры, своя информация наперекор газетам, радио, телевидению, и каналы ее не поддаются контролю. Даже если дитя дома сидит, по броду не шляется, все равно не избавлено от влияния и воздействия. Будто в форточку проникает вирус, заражая юное поголовье неким зудом. И не частные, не одиночные случаи, а – пандемия зуда на особое тряпье, особые манеры, слова, мысли и чувства.
За Клару он будет хлопотать, а за дочь не желает, – не странно ли? Он что, не любит своего единственного ребенка? Любит, жалеет, и чем дальше, тем острее и беспокойнее. Но выглядит он – безжалостным. Потому что не хочет потворствовать ее заблуждению. Клара действительно станет врачом, по всей ее повадке видно, по ее серьезности, самоотверженности, по ее бессонным ночам у постели больного. Была ли у Катерины хоть одна бессонная ночь? Наверняка была – когда отец отказался доставать ей дубленку. От горя не спала. А в другой раз от радости – когда мать ей эту дубленку достала.
Катерина подала в медицинский только потому, что здесь помогут родители, у них много знакомых, особенно у отца, – и такой-то профессор, и такой-то доцент, а с проректором Кучеровым они в одной группе учились.
Катино будущее обсуждалось не один раз, еще зимой начались выяснения и прикидки, кем быть? «Почему обязательно врачом, почему, к примеру, не балериной?» – «Поздно». – «Но ты ведь с пятого класса танцуешь?» – «У них жизнь в искусстве до сорока лет, а потом сразу на пенсию». – «Будешь учить других. Уланова и в семьдесят лет танцует». – «Так то Уланова!» – «Ее тоже папа устраивал?!» Марина разъясняла мужу, что тогда были совсем другие времена и нравы, будто он этого сам не знает, теперь же родители словно взбесились и дети тут ни при чем, именно папы-мамы начали бешеную суету по устройству своих чад. Если бы не родители, процесс шел бы своим нормальным здоровым путем, как было в дни нашей юности. Выходило по ее логике, что конкурсы теперь – между родителями.
«У тебя призвание стать врачом?» – допытывался отец. «Медицина не балет, папочка, где нужны данные, врачом может стать всякий». – «Плохим – да, как и плохой балериной может стать всякая». Тема поступления любой ценой не снималась с повестки дня всю весну, чуть не каждый вечер по телефону одни и те же речи что у Марины, что у Катерины, советуются, учитывают чужие ошибки, заручаются поддержкой.
«Но почему, почему именно медицинский? – недоумевал Малышев в разговоре с Мариной наедине. – Ведь не выйдет из нее врач». – «Почему?» Да по всему, по равнодушию к своим куклам хотя бы, как это ни смешно. Они получают из года в год «Медицинскую газету», специальные журналы, популярное «Здоровье», и Катерина ни разу – он давно обратил внимание, – ни разу не раскрыла газету, не полистала тот или иной журнал, а это верный, вернейший признак равнодушия, ничто сугубо медицинское ее не интересует. И вдруг такой выбор. Почему бы ей в ПТУ не пойти, есть отличные профессионально-технические училища, через два года она будет работать, а это ведь куда интереснее живой и темпераментной девушке, чем заниматься зубрежкой целых шесть лет. Марина просто взбеленилась: чего она не видела в ПТУ, весь город на уши встанет, дочь хирурга Малышева в маляры пошла, в штукатуры! И тут же привела пример, как в каком-то строительном ПТУ девчонки поколотили подружку – за что? За то, что она отказывалась учиться нецензурной брани. «Так что ты ей сначала найди репетитора по матеркам».
Совсем не обязательно, говорил Малышев, идти ей в маляры, в штукатуры, Катерина любит одежду, тряпки, почему бы ей не стать закройщицей, модельером или там манекенщицей, внешность, манеры ей позволяют, выработала осанку в балете, а главное, она это любит. Всем журналам, кстати сказать, она предпочитает журнал мод, мусолит его, листает, наверное, с пятого класса. Вот и пусть идет в те сферы, которые ее интересуют, притягивают, зачем ей непременно врачом? Малышев насмотрелся на таких горе-специалистов, знает, как порой грубо ошибаются они в диагнозе, как трудно работать с такими, как тяжко слушать какую-нибудь растереху, которая ни в практике, ни в теории ни бе, ни ме, готов провалиться от стыда за нее же. Марина знает, работа врача – не синекура, надо отдать ей должное, здесь она с мужем согласна, но… не все же после окончания медицинского идут в больницы и в поликлиники, можно стать преподавателем, в институте есть разные кафедры, не связанные с практической врачебной деятельностью, фармакология, например, или биохимия, организация здравоохранения, санпросветработа – выбор широчайший, хоть кем она может быть.
«Зачем же тогда идти в медицинский, чтобы быть хоть кем, но только не врачом?» – «Ты не жалеешь свою дочь, единственную, между прочим!» – перескочила Марина на эмоции. Нет, черт возьми, нет, он-то как раз жалеет ее, да и себя, кстати сказать. Он предвидит, как все сложится дальше – в институт за нее хлопочи, позорься, унижайся, при распределении за нее хлопочи, позорься, унижайся, Катерина ведь ни за что не поедет куда-то, ей непременно захочется здесь остаться. А выйдет на работу – и там за нее хлопочи всякий раз в критической ситуации, а их всегда больше у тех, кто работает не по призванию. Поступит в институт, окончит и появится в медицинском мире еще одна Данилова. И опять под прикрытием Малышева…
Поужинали. Марина стала убирать посуду. Раньше он выходил курить после ужина, но теперь, вот уже четвертый месяц, не курит. С Первого мая.
– «Лада» шестой модели, – сказал Малышев с усмешкой. – Ты не знаешь, как пишется «винегрет», а шестую модель знаешь, зачем тебе такое знание? – Его задело, ко всему прочему, он действительно думал, что это какой-нибудь мопед, на машине дети не ездят. Хотя, какие они дети, если уже абитуриенты?
– У меня по русскому языку и литературе пятерка, папочка. И аттестат, к твоему сведению, четыре с половиной.
Помолчали. Все-таки ему непонятно, зачем ей нужно знать про модель, что-то в этом есть плохое, ему враждебное. Он невольно покосился на подоконник, где обычно лежали сигареты, пробормотал:
– Курить, черт возьми, захотелось… А завтра операция Леве Киму.
– Тебе надо отдохнуть, выспаться, – заботливо сказала Марина. Она легко, легче, чем он, могла сменить тему. – Ты сегодня устал немного, ложись пораньше.
– Да сдам как-нибудь, папочка, только ты не начинай курить из-за меня, – сказала Катерина. – Где наша не пропадала. Четверка тоже пока неплохо.
Ну что же, спасибо, дочь. Марина оставила посуду в раковине, вернулась к столу, присела, вытирая руки полотенцем.
– Что-то, наверное, произошло, Сергей, ты озабочен сегодня, – сказала она участливо. Если бы она не умела вот так легко перестраиваться, они бы, наверное, давно расстались. Он был благодарен ей за то, что она любой спор старалась закончить миром.
– Да так… – пробормотал он. – Всегда что-нибудь найдется.
С некоторых пор у него появилась задача – быть гибче, покладистее, всюду ему эту задачу навязывают – дома жена и дочь, на работе Кереева со своей Даниловой, на улице Витя-дворник. Будто сама жизнь трубит ему во все трубы: будь гибче, Малышев, гибче, ты не умеешь, совсем не способен гнуться, учти, тот, кто не гнется, ломается. И он пытается, он старается.
– А все-таки? – настояла Марина. – Выскажешь и сразу же легче. Ты же сам проповедуешь: не держать, не копить, иначе взрыв.
– Или опять закуришь, – сказала Катерина и фальшиво улыбнулась. Похоже, она училась у матери искусству примирения. Не так уж и плохо смирять себя. Сначала через силу, а потом и впрямь успокоишься. Он не стал ломаться.
– Кереева попросила, чтобы я дал характеристику на Данилову, на ту самую.
– Куда-нибудь за границу?
– Отнюдь. В партию, представь себе.
– И ты, конечно, отказался дать. – В голосе Марины легкий укор. Малышев в своем амплуа, всегда католик больше чем папа римский. – А может быть, напрасно это сделал? Я не понимаю, Сергей, что ты теряешь от этой характеристики? Зачем тебе приобретать еще одного врага, да еще сверху? Ты же знаешь, чья она жена? – Марина своего же напоминания испугалась. – До каких пор ты будешь таким принципиальным, таким пионером?!
– Наш папочка твердокаменный, – сказала Катерина, вставая из-за стола. – У меня здоровая, наследственность. – Она одернула кофточку, белую, трикотажную, и Малышев разглядел, наконец, синие буквы на уровне грудей, весь ужин они мозолили ему глаза, но он отводил взгляд, грудастая девица его дочь, хотя вроде бы и поджарая, и вот, наконец, разглядел – расправила как на афише: «I want a man».
– А ну-ка сядь! – зловеще, этаким бреющим полетом потребовал он. – Что у тебя написано?
– Где у меня написано?
Содрать бы с нее кофточку вместе с кожей!
– Зде-есь! – тыча себе в грудь пальцем, пояснил он.
– Просто знаки.
– Не знаки, а слова, черт побери! – «Ай вонт э мэн» – как переводится, знаешь?
– Да какое это имеет значение? Просто фирменные знаки, а кофточка единственная, такой в городе ни у кого нет. – Для нее это очень важное оправдание – уникальность творения.
– Не сомневаюсь! Единственная! И написано на ней: «Хочу мужчину»! – Он так заорал, что Марина непроизвольно закрыла уши.
Когда он негодовал, голос его звенел от ярости, они пугались его бешенства, напора, дочь бледнела, не могла слова сказать, столбенела, а жена беспрестанно поправляла прическу то одной рукой, то другой, вскидывая округлые локти, будто оберегаясь, как бы он не вцепился; если уж мозги потрошит, так хотя бы прическу не тронул.
– Вон отсюда! Сними эту пакость, чтобы я ее больше не видел!
Катерина вышла, приподняв плечи и напрягая спину, словно защищая себя от летящих вдогонку булыжников. Не стала перечить ни словом, ни вздохом. Он чуть остыл, сердито выдохнул через ноздри и снова глянул на подоконник жадно, ищуще.
Марина отвернулась к раковине, начала мыть посуду и выставлять ее на стол сначала тихо, а потом со стуком по нарастающей, каждая чашка, ложка, вилка стучали все громче и громче, свидетельствуя о нарастании ее решимости.
– В конце концов это естественно, – сказала она хриплым от возмущения голосом, вступаясь за свою безропотную дочь. – В восемнадцать лет хотеть мужчину. Если уж на то пошло.
Воистину ж-женская логика! «Гибче надо быть, гибче!..»
Она знала его характер, зорко замечала его усталость, предвидела вспышку его раздражительности, приноравливалась, не перечила и умела его успокоить. Но сегодня она сама не в себе, ее встревожила четверка за сочинение, шансы поступить уменьшились на один балл, риск остаться за бортом увеличился на столько же, а союзника в лице мужа она не нашла. При первой же неудаче он наотрез отказывается помочь семье, ведь поступление Катерины в институт дело не личное, а сугубо семейное.
– Вечно ты активничаешь, лезешь в любую мелочь, Сергей, ты неуживчивый, а неуживчивый, само слово говорит, сам не живет и другим не дает.
– Запела уже под музыку Бориса Зиновьева!
– Все требуешь-требуешь, но должна же быть мера, в конце концов.
– Требую элементарного приличия, черт возьми. «Мера». В порядочности меры не может быть.
– Нет, может. Сам же говоришь, наши недостатки есть продолжение наших достоинств.
Гибче надо быть, гибче. Чего, спрашивается, разорался? Надо было сделать замечание спокойным тоном, как-нибудь с усмешкой, с юмором. Может, она и вправду не знала перевода, не вникла в знаки-зодиаки.
Он молчал, но Марина уже молчать не могла.
– Если эта путевка пресловутая послана сверху, значит, она согласована, сверху виднее. Ты же возомнил себя выше всех, хозяином себя считаешь над всем и вся. На кофточку уже набросился.
Скорее всего, кофточку уникальную она же сама и достала с помощью какой-нибудь добычливой своей пациентки, у Марины их чертова уйма.
Еще одна закавыка – никак он не мог понять, почему девицы и дамочки так обхаживают женскую консультацию? Там ведь не парикмахерская, не маникюр-педикюр, не кулинария, не ателье, чьи услуги нужны женщине часто, почти повседневно, к гинекологу ведь обращаются по случаю вполне определенному, далеко не каждый день и даже не каждый месяц. Тем не менее Марине вечно по вечерам звонят, а то и по утрам и все по делу. И подношения, подношения, цветы в квартире не выводятся, тошнит его от цветов, от хрусталя в глазах рябит, коробки духов штабелями, из чеканки уже можно танк сделать. Рождаемость, между прочим, падает, а жена его все несет и несет дары, как породистая несушка яйца. Другой бы радовался на его месте, а он лишь ужесточает требовательность. В его отделении всякие подношения караются и притом обоснованно, цветы – это контейнеры для микробов, нарушение асептики и антисептики, а насчет духов он придумал хотя и кустарный, но все-таки афоризм: духи, как всякая взятка, ублажают тело и разлагают душу.
– Во все вмешиваешься, всех упрекаешь, – продолжала Марина, решив выдать мужу все, что скопилось. – А Борис между тем прав: ты борешься, не щадя себя, изо всех сил стараешься утвердить лозунг – из унитазов не пить. Без тебя этого, конечно, не знали бы. На кофточку уже набросился, нашел объект.
Он вдруг представил – вот так же за столом, в другой абитуриентской семье, между людьми порядочными, добросовестными, идет сейчас разговор о том, что сын Сорокина приехал в институт на «Ладе» за девять тысяч, а дочь Малышева явилась в кофточке «Хочу мужчину».
– Бедлам! Маразм! Бар-дак! – Изо всей силы, с размаху, как метлой, он шваркнул по столу, и вся посуда, все чашки-ложки со звоном и грохотом – об стенку и каскадом на пол. Вскочил, отбрасывая табуретку, – и прочь, подальше, ко всем чертям! Навстречу перепуганная Катерина из своей комнаты, уже без кофты, ее счастье, в халатике.
– Папочка, папочка, ты чего?!
Он выскочил в прихожую, заметался возле входной двери, на кухню прошел, обратно вернулся, здесь он похаживал обычно прежде и курил после ужина. «Спокойнее, черт возьми, гибче!» В ушах шумело, во рту пересохло. Ну вот что сейчас люди подумают? О нем, о его семье?.. Слышал, как мать с дочерью, ни слова не говоря, осторожно, стараясь не звякать, собирали с пола осколки. По радио на кухне бормотали прогноз погоды – тридцать-тридцать два градуса без осадков. Услышал еще какое-то бормотание, показалось, холодильник слишком громко урчит – нет, холодильник молчал, он вернулся к входной двери, прислушался – шорохи, возня, будто кто-то красит с той стороны сосредоточенно, деловито и притом мурлычет: «Все могут короли, все могут короли…» Малышев выдернул дверную цепочку, она скользнула по желобу с коротким, как выстрел, звяком, рывком дернул на себя дверь, в лицо ударила вонь, будто он опрокинул бочку с дерьмом, и увидел Витю-дворника на корточках, пыльную его кепочку, серый халат, кирзовый сапог, а возле сапога пакет из полиэтилена. Брезентовой рукавицей Витя доставал из пакета нечистоты и мазал дверь его, квартиры Малышева, входную дверь. Появление хозяина дворника не смутило, но поскольку дверь отошла, Витя по-гусиному переставил ногу через порог, не переставая мурлыкать: «Не могут короли жениться по любви», и еще мазнул по двери очередной порцией. Малышева словно током ожгло, он тигром перескочил через дворника. «Как ты смеешь, подонок?!» – схватил его обеими руками, словно щенка за шерсть, и отшвырнул от двери мощнейшим толчком, вложив в него всю злость, ярость, оскорбленное самолюбие. Дворник пролетел четыре ступени серым мешком, рукавицы попадали на лестнице, и он головой вперед, выставив защитно руки, ударился о дверное стекло подъезда, стекло треснуло, со звоном осыпалось.
– А-ай! О-ой! – нутряным голосом завыл дворник. – Убивают!
На шум выскочила Марина, открылась дверь соседней квартиры, появился Женька, школьник, за ним выглядывала перепуганная шумом его мать. Дворник, не переставая громко айкать и ойкать, развернулся и сел, увидел кровь на руках и начал водить ладонями по лицу, размазывая кровь, живописуя картину своего измордования.
– Принеси воды, – распорядился Малышев спокойно, вся дурь мигом вылетела из него.
Марина вынесла ему стакан с водой и, семеня по ступенькам, стала спускаться к Малышеву.
– Ведро воды! – потребовал он, и Марина тут же поспешила обратно, держа перед собой стакан, от растерянности боясь его расплескать. Женька оказался поворотливее, вынес ведро, Малышев обмыл дворнику руки, тот мычал пьяный в стельку: «Все могут короли», плеснул ему на лицо водой, смыл кровь. Марина вынесла лейкопластырь и стерильный бинт, он тщательно перевязал тому руки, остановил кровотечение. Тут уже появились соседи, пока он его обхаживал, и сверху с лестницы послышался вкрадчивый голос Чинибекова:
– Сами лечим, сами калечим.
Поразительна его вездесущность, где бы что ни случилось, он тут так тут, постоянно пьян, но всегда все видит, слышит, запоминает.
Дворников пакет валялся на ступенях, драный, мятый, виднелись облезлые буквы «Marlboro» – и тут фирма! Дворник сидел на мокром полу, свесив через колени руки в белых бинтах, похожих на перчатки, прямо-таки боксер между раундами.
– Что случилось? – слышались голоса.
– Откуда такая вонь?!
– Да это товарищ Малышев, наш депутат, – охотно объяснил Чинибеков. – Нанес телесные повреждения.
– Как вам не стыдно! – набросилась на него Марина. – Посмотрите, как он всю нашу дверь измазал.
– Милицию надо было вызвать, – посоветовал кто-то. – Дружинников. Нельзя прощать безобразий.
– Вставай! – приказал ему Малышев. – Дерьмо за тобой смывать будем.
Чинибеков подошел к дворнику, помог подняться и повел его, приговаривая, чтобы все слышали:
– Я с тобой, Витя, мы это дело так не оставим, Витя, я свидетель.
Малышев, уже совершенно спокойный, молча прошел в квартиру, сбросил мокрые шлепанцы в таз и босой вышел с ведром воды мыть подъезд. Догадливый Женька вытащил скатанный колесом резиновый шланг, бабка его по вечерам поливала из окна цветочные грядки. Малышев натянул конец шланга на кран в кухне и минут пятнадцать хлестал водой по двери, по полу, по ступеням подъезда, пока не смыл все, не вычистил, после чего вышла Марина и опрыскала дверь, стены, ступени югославским (тоже дареным) дезодором, таким едким, что аромат его наверняка поднялся до пятого этажа.
Затем он тщательно помылся в ванной и пошел в кабинет с определенной целью. После того, как бросил курить, он недели две держал на столе раскрытую пачку «Космоса», вырабатывая равнодушие, подавляя в себе искушение, а потом то ли выбросил в мусорное ведро, то ли сунул в ящик стола. Кажется, все-таки оставил, кощунственно выбрасывать курево в мусор, а если нет, придется втихаря обратиться к тому же Женьке, попросить сигарету. И не одну, а как минимум три. Он решил закурить твердо, уже не отговаривая себя. Открыл нижний ящик письменного стола, где лежали обычно конверты, зажигалки, батарейки, авторучки, и увидел синюю пачку «Космоса». С удовольствием выкурил сигарету, прошел на кухню к открытому окну и выкурил вторую. Кереева в сущности права, сказав, что зря он бросил курить, только чаще стал повышать голос и еще больше во все вмешиваться.
Появилась Катерина в длинном халате, черном, с красными цветами, японском, и беспечным тоном спросила:
– Папочка, можно с тобой поговорить на отвлеченную тему?
Наверное, ее послала мать, успокоить буяна. Он закурил третью уже сигарету, дочь и бровью не повела и продолжала тем же легким тоном, как будто ровным счетом ничего не произошло, и непохоже было, что она притворяется, для нее и в самом деле ничего такого особенного не случилось, она так и не вышла в подъезд, возможно, не слышала, впрочем, вряд ли, просто училась себя сдерживать – не у отца училась, а у матери. И на сигарету его нуль внимания. Да она и сама закурила бы, если бы отец предложил за компанию, она наверняка покуривает, не может она пропустить ничего модного, современного ни в одежде, ни в поведении. Но он ей никогда не предложит, будь ей не семнадцать лет, а хоть сто семнадцать, не повезло ей с отцом.
– Понимаешь, папочка… – она сделала умненькое лицо, чуть сдвинула тонкие материнские брови и голову склонила набок. – Ты ведь сам говорил, что вся наша история, – (за ужином у них бывали иногда своего рода семинары на разные темы, когда у Малышева выдавался свободный вечер), – это нужда и выдержка, самопожертвование во имя великой цели, и только в наше время открылась для народа возможность жить лучше, богаче, удовлетворять свои потребности, и все это в политике нашей партии, ты сам говорил, вместо чувства долга сейчас жажда счастья, время такое. – Этого он, положим, не говорил, а если и говорил, то скорее в осуждение. – У всех жажда иметь хорошие книги, хорошие вещи, и это естественно, нельзя же нам умышленно продолжать жить в нужде, ты согласен? Раньше ничего не было, мы терпели, сейчас все появилось, так зачем себя ограничивать, для кого это все производится? Когда все есть, закономерен выбор, погоня за редкой вещью, это увлекает, пора нам жить красиво, по-новому. Ты должен согласиться – вместе с научно-технической революцией изменяется и старый быт, и нравы, и мода в одежде. Все хотят выглядеть оригинально, а ты волнуешься, будто мы с мамой делаем преступление против человечества.
Неглупая у него дочь, логично говорит, доказательно. Мог бы он и порадоваться, если бы… Пока он перевязывал Витю-дворника и смывал дерьмо, она сидела, уединясь в комнате, и собирала доводы в свое оправдание. «Жить красиво, по-новому». Все у нее красивое, новое и прежде всего – невнимательность, черствость, бездушие, – самое новое, последний крик!
– Ты, папочка, не волнуйся, у молодых сейчас идет переоценка ценностей, этот процесс изучается, но пока не все ясно…
И ни слова о дворнике, о мерзком эксцессе, как будто она ничего не знает, не слышала, не нюхала, наконец, – ни слова. У нее своя забота. Защищается до последнего патрона, молодец у него дочь, только с победой она пойдет спать, а ты, папочка, не волнуйся.
Оказывается, можно и так прореагировать, как его дочь, и так можно оценить происшедшее – то есть никак. Что же, ему пример. Надо спокойно ложиться спать, уже поздно, а завтра две операции…
Вот так прошел день, вроде бы день как день, не выходной, не отпускной. Чего-то в нем больше, чего-то меньше, плюсы свои, минусы, – день жизни.
Но не слишком ли часты стали у него такие дни? Как будто собирается нечто, накапливается, сбивается в сгусток дурной силы, а потом шарахает то там, то здесь, сея раздражение, недовольство, разладицу. «Вместо чувства долга сейчас жажда счастья…»
Он выкурил еще сигарету и пошел в спальню. Марина уже спала в белом сугробе постели, слабо светил голубоватый ночник, она открыла глаза на его шаги, блеснули белки глаз, пожелала ему липким шепотом: «Спи спокойно…» – и повернулась на другой бок. Он лег, задремал, вроде бы уснул, прокручивая кино в подъезде, и проснулся в больнице.
