Текст книги "Дефицит"

Автор книги: Иван Щеголихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– У нас тогда возникли какие-то токи притяжения, – сказал Малышев. – Во всяком случае, с моей стороны. Я ведь приходил к вам в общежитие, комнату до сих пор помню.

– Да? – усомнилась она. – Какая же?

– Сто шестнадцатая, третий этаж.

– Интересно! – Она удивилась, обрадовалась. – Жалко. Не очень-то вы оказались настойчивы. Жалко, Малышев… Мне тогда казалось: вот настоящий парень, мой идеал. Влюблена была в вас и, представьте себе, страдала, – с неловкой усмешкой, задето продолжала она. – Теперь можно сказать, не страшно. Расписание ваше знала, вы были во второй группе лечфака, подкарауливала раза три, а потом дала себе клятву, – она коротко рассмеялась. – После того, как он прошел нос к носу со мной и – нуль внимания.

– Да исключено! – вскинулся он. – Не может быть!

– Что было, то было. С ума сходила. – Она смотрела на свои руки, сложенные лодочкой, улыбалась себе прежней. – Неужели я так сильно изменилась? Вы первый, кто меня не узнал. Надо же – именно вы! Обхохочешься. – Грубое слово, не к лицу ей, и она спохватилась: – Лизавету свою никак не отучу – «обхохочешься» по любому поводу. Так глупо!

Он прежде был с ней на ты, а она с ним только на вы. А сейчас вот и он на вы, и не переступишь грань.

– Значит, это вы, Алька! – сказал он радостно. – Простите меня, я вас всегда помнил, как свою молодость. Я так люблю те годы!

Она протянула ему другой снимок, групповой, они с лопатами на току, одеты кто во что, уже холода, небо в тучах. Он узнал всех своих той поры, неожиданное свидание с юностью. Где она взяла эти карточки, почему у него таких нет?

– Потому что я сама их снимала. В том году в главном учебном корпусе весь первый семестр висела целинная фотогазета. Вы все-все позабыли, Сережа Малышев.

Не надо спорить, он действительно все забыл – но странно ли?

– Своих я узнаю́, – сказал он, разглядывая снимок. – А кто здесь из ваших, интересно, кто где сейчас?

Она показала: вот это Вадим Резник, кожно-венеролог, вот Инна невропатолог, и поныне ее подруга, а вот в центре Сакен Муханов, Малышев его отлично знает, главный хирург области, тогда он еще не был, конечно, главным, но на фотографиях всегда в центре, и на лекциях Сакен всегда сидел на почетном, как он считал, месте, то есть не на Камчатке, а непременно в первом ряду. А вот Регина, анестезиолог, такая была замухрышка, а сейчас Регина Петровна Данилова, а вот Жамалка, жена Сакена, чумолог, уже шестерых родила…

Он перебирал карточки, смотрел-рассматривал, то на себя, то на Альку посмотрит, и подумал вдруг: именно с того лета жизнь его могла пойти по-другому. Марина не ездила на целину, и с ней они сошлись позже. Да, именно с того лета… Никогда он не жалел о прошлом, ошибок, промахов никаких не видел, а вот теперь задумался. Что-то получилось не так, как ожидалось, мечталось, что-то не совсем так… Он был свободен тогда, совершенно свободен выбирать и решать, – вот еще что вспомнилось.

– Сожалеете? И часто так думаете? – Просто так спросила, но можно подумать, что и ради анамнеза, как лечащий врач, тянуть-наматывать свой клубок причины.

– Нет, не часто. Сейчас впервые подумал.

– Разве вы не стали бы хирургом? Стали бы. Вообще, вам жалеть не о чем, свои годы вы прожили без утрат, у вас одни только приобретения, я знаю. – Помолчала, подняла перед ним свою карточку. – У этой девицы тоже могло все сложиться иначе. Именно с той поры.

– Разве вы не стали бы терапевтом? Вы об этом мечтали, я помню ваши «загадки-отгадки».

Утешают друг друга – словами. Иногда этого бывает недостаточно.

– Стала бы. Но для меня не в работе суть, а… в другом.

Другое для нее – семья, дети, любовь или нелюбовь, и здесь у нее немало утрат – погиб муж, похоронила мать, выдала замуж дочь и проводила ее в свою отдельную, далекую-предалекую жизнь, подрастает вторая дочь и тоже уйдет с кем-то со временем.

– Теряешь, теряешь, каждый день, иногда кажется, что-то теряешь. – Ей грустно, сегодня она вот его теряет, хотя как будто и не приобретала, но сказать ей так хочется, чтобы он свою вину, хоть крохотную, ощутил, не был таким твердокаменным. После школы, в самом начале ее взрослой жизни как раз он, Сережа Малышев, стал ее первой утратой, но тогда еще верилось – будет долгая-предолгая жизнь впереди, полная самых разных встреч и исполнения желаний. А теперь?.. Наверное, держаться нужно за того, кого полюбишь в молодости, остальные встречи пройдут, не касаясь сердца, в порядке словно бы общественной нагрузки. Он был для нее мечтой тогда, она ждала, он придет, и на первом курсе ждала, и на втором, на третьем. Не дождалась, вышла замуж, родила дочерей и стала жить только для них, ради них. А тут и он пришел, приехал, примчался под вой сирены. Словно себе в наказание – не пожелал прийти здоровым, привезли больного, выхаживай его и спасай, ты своего добилась.

– Надо держать судьбу в своих руках, – сказал он. – Изменить жизнь можно всегда, никогда не поздно. – Если обоим грустно, мужчина должен первым взбодриться.

– А вы пробовали?

– Не было нужды.

– И теперь нет? – Лечащий врач может задавать любые вопросы.

– И теперь нет, – сказал он упрямо и сказал чепуху, неправду, всем надо менять жизнь, постоянно стремясь к лучшему. Только ему не надо, видите ли, такой он целенаправленный, идет, не спотыкается, предусмотрительный и мудрый – не такой же, выходит! – А как вы понимаете, Алла Павловна, что значит, изменить жизнь? Попробуйте мне дать совет.

– Ничего нового я вам не скажу. И вам, и мне, и всем нужно жить так, чтобы была надежда. Откроешь утром глаза и сразу вспомнишь – меня ждет сегодня вот это и это, и завтра будет ждать.

– Понимаю.

– У меня был больной с бронхиальной астмой, долго не мог найти, что ему провоцирует приступы, какой аллерген. Квартиры менял, потом начал города менять, к нам сюда приехал, все поменял – ковры, меховые шапки, воротники, как возможный аллерген, а приступы не проходят. Возил с собой только любимый цветок жены в горшке, а когда сделали ему кожную пробу с цветочной пыльцой, он от микродозы дал нам почти шоковое состояние. Я это говорю к тому, что сам человек не всегда может найти причину своего дискомфорта.

– У меня, слава богу, не астма.

– Потому причину найти еще труднее, пробы нет, а сразу криз.

– И не надо искать. Нелепый случай – и все. От магнитной бури, допустим.

– Допустим, что остается. – Вид у нее грустный.

– Алла Павловна, я выписываю своих больных с радостью. – Он подбадривающе улыбнулся ей.

– А я разве нет? – Услышала свой голос и убедилась, что нет. – Привыкаешь, естественно… Просыпаюсь утром – и сразу что-то хорошее. В больницу приду, меня там ждут мои пациенты. А они, оказывается, узнав про выписку, скачут до потолка.

– Больница есть больница. А вы должны гордиться – вылечили.

– Вы своих выписываете после операции, они вами избавлены от болезни, практически здоровы, а мы своих – с улучшением. Я буду вам надоедать время от времени, патронажная сестра будет звонить вам и приглашать на профосмотр. – Она помолчала, вроде все сказала на прощанье. – А вы мне так и не позвонили ни разу.

– Собрался, к телефону подошел, монету уже опустил и испугался.

– Да не верю я вам! – воскликнула она. – Малышев испугался?

– Зато я помню ваши телефоны.

– Уйдете и забудете. – Ей как будто сладко было корить его, развенчивать, перечить ему. – Выпишетесь – и вон из памяти. Как несчастную первокурсницу.

– Нет, я буду вам звонить.

Она стала внимательно рассматривать свои пальцы, затем вздохнула:

– А вот это, пожалуй, вы зря сказали.

– Почему же зря?

– Буду ждать, а когда ждешь и телефон молчит… Вам было хорошо здесь?

Будто он у нее дома жил, в гостях. А если бы они поменялись ролями, хорошо бы ей было? Но сказал другое:

– Вы приходили не так уж часто.

– А я боялась. Пришла вечером тогда, помните? Вы так странно на меня смотрели.

– Напрасно. Нечего было пугаться.

– Сейчас мне тоже кажется, что напрасно. Теперь жалею.

Как девочка. Бывают же ситуации. А он как мальчик. Дети любят играть во взрослых, а взрослые… они тоже вынуждены играть взрослых, а по сути остаются детьми.

– Вчера по телевидению шел фильм «Сорок первый», – сказала она, – из старых. Хороший фильм, Чухрай режиссер, вы, наверное, видели. Двое оказались на острове в Аральском море, он белогвардеец, а она красная, его конвоирует. Вдвоем на необитаемом острове. Полюбили друг друга. Потом появилась лодка с белыми…

– Она его застрелила, я помню.

– Да, она его застрелила. Я все знала, но смотрела вчера и волновалась. Знаете, о чем подумала? – Она глянула на него стесненно, как на препятствие, которое надо преодолеть, губы ее подрагивали, самые уголки. – Она застрелила бы его в любом случае, белые бы пришли, или красные, все равно. Знаете, почему? Они отнимали его, кончилось их счастье вдвоем, их обособленность. Остров их кончился, и он уходил в другую жизнь – без нее. А у нее любовь, она отпустить не может. Жестоко, правда? – Он не знал, что ответить, пожал плечами – любовь! – а она продолжила: – Жестоко, но я подумала вчера, что вот здесь у нас. – она легким движением обвела палату, – тоже остров.

– Я понимаю, Алла, понимаю. – Он взял ее руку, чтобы успокоить ее, но она мягко высвободилась.

– Еще заплачу… – Поднялась. – Я зайду потом. – И ушла.

Остро кольнуло его чувство сострадания к ней и еще своей вины – не вспомнил сразу, забыл ее. Не пришел тогда снова и снова в 116-ю комнату на третьем этаже. Да и сейчас, здесь, был так мало внимателен к ней… А если представить, что не было этих двадцати с лишним лет, и что они здесь впервые встретились, и вся их жизнь впереди и только впереди, только в будущем, без прошлого?..

Малиновую свою папку с карточками она оставила раскрытой на его тумбочке, он еще долго перебирал, разглядывал общий снимок, – многие изменились, особенно девушки, редко какая стала выглядеть лучше, чем была, как правило хуже – семья, заботы, тяготы. Исключение, пожалуй, Регина Данилова.

Вчера она приходила к Малышеву сюда.

За две недели у него побывали поголовно все из его отделения – и врачи, и сестры, и санитарки, заходили кое-кто из других отделений, одна только Кереева не зашла, главный врач, ей по протоколу не положено. Она четко знает, к кому надо идти, а кому достаточно позвонить, календарь на ее столе испещрен заданиями, кого и когда поздравить, к кому зайти, да и без календаря она держит в памяти на удивление много всякой отношенческой чепухи – кто где раньше работал и с кем, чьим покровительством пользуется, кто чей родственник и в каком колене, кого можно и нужно критиковать по любому поводу и без повода, а кого даже и за промахи лучше не трогать. Кереева звонила, справлялась, как у Малышева здоровье, но не пришла и бог с ней, он и не ждал ее, – а вот заметил-отметил и дуется, как индюк. А сам бы ты пошел, если бы, к примеру, слегла Данилова? Закисает он тут, ржавеет, всякую чушь мусолит. К Даниловой он бы не пошел, но – до вчерашнего дня. А вот она взяла да и пришла к нему, жена ответственного работника, оскорбленная, к тому же, Малышевым публично, можно сказать, но пришла, и он даже не сразу узнал ее от неожиданности. Она вполне могла бы явиться вместе с другими, слиться с массой, так сказать, отбыть повинность, если уж так принято, – нет, пришла особняком, элегантная, стройная, в летнем платье, легкая такая, молодая, он и не предполагал, что такая ничего себе женщина работает в его отделении. Принесла цветы, положила ему на тумбочку.

– Как вы себя чувствуете, Сергей Иванович? – Волнуется заметно, и оттого тон у нее ледяной.

– Спасибо, ничего. – Он тоже слегка напряжен, но старается быть приветливым.

– Вид у вас вполне здоровый, скоро на выписку?

– Да, на днях уже…

Обычные вопросы, обычные ответы, но главреж сказал потом: «У вас с ней отношения, учтите, между прочим, заметно». Да, но какие? Тем не менее он обрадовался ее визиту, не тому, что она оказала ему персонально внимание, а тому, что она себя подчинила. Делу подчинила, ведь им вместе работать. Переломила гордыню, спесь.

– Можно, я поставлю цветы вон в ту банку? – она кивнула на подоконник.

– Можно-можно, – отозвался Телятников, это его посуда из-под компота.

Главреж приосанился с ее появлением, голос его стал гуще, Малышев тоже приободрился, встал, подал стул гостье, воспряли мужички, словно два петуха боевых, а она спокойно ходила возле них, постукивая каблучками, хлопотала, украшала им жизнь, взяла банку, подошла к раковине, налила воды, воткнула в нее цветы, расправила, – и все изящно, опрятно, очень как-то по-женски.

– А я к вам еще и по делу, Сергей Иванович, если можно?

– Пожалуйста, Регина Петровна. – Он любезен, приветлив, он здесь хозяин, а она гостья.

– Можно было и потом, не обязательно сейчас, но я так решила. Во-первых, навестить вас, а во-вторых, сказать, что вы правы.

Он кивнул чуть заметно и ничего не сказал. Она выждала слегка и спросила:

– Вам неинтересно, в чем вы правы, вам безразлично?

Он улыбнулся и спросил, в чем же он прав?

– Но почему вы улыбаетесь? – спросила она с недоумением. – Это достаточно серьезно. – Она насторожилась, напряглась, боясь, что он снова, как тогда, отпустит что-нибудь ядовитое.

– Все просто, Регина Петровна, я рад, что вы пришли, вот и улыбаюсь. Красивое у вас имя, между прочим, – Королева. Гуттэ регис Дание, помните? Капли датского короля.

Это ей не понравилось – какие-то капли, опять! Малышев в своем репертуаре.

– Я решила повременить с заявлением. Вы знаете, о чем я говорю.

Прежний Малышев спросил бы с ехидцей: «Вы решили? А может быть, за вас решили?»

– Напрасно. Это я был неправ, погорячился, – сказал он сразу после ее слов, не совсем осознанно. Она смутилась, а он повторил уже осознанно: – Я поступил неверно, извините меня.

Тут вмешался Телятников:

– Прошу прощения, я совсем забыл, мне на токи Бернара. Склероз, извините великодушно. – Говорил он, играя и даже переигрывая, чтобы можно было понять и оценить, как он мило лжет, старясь оставить их наедине.

Данилова встала, отодвинула свой стул с прохода, затем, когда Телятников вышел, уже не садилась, отошла к окну на балкон и, заложив руки назад, оперлась о подоконник.

– Кажется, я опять вам не угодила, – сказала она холодно. – Вам так трудно угодить, между прочим. – Отошла подальше, чтобы легче на расстоянии перенести его колкости, на которые он всегда горазд, особенно по отношению к ней, испуганно ждала, чего он еще нагородит, – капли, видите ли, датского короля!..

А ему вспомнилась злосчастная барокамера и рассказ про случай не то в Ташкенте, не то в Чимкенте. Как она мило, с чисто женским страхом перед техникой рассказывала, увлеклась, забыла и свои прегрешения и козни Малышева, была искренна и беззащитна, а он ее – льдиной своего сарказма. Ну не зануда ли?

– Я решила повременить. Я еще слишком мало работаю на новом месте, вы правы. – Она боится его, но пришла сюда не подпевать ему, показывать свои лапки кверху. Пусть он брякнет что-нибудь снова, она вытерпит. – Я подам заявление обязательно, только потом. Через год или через два. Или я опять, по-вашему, не права?

– Вы правы, Регина Петровна, вы очень хорошо сделали, что пришли. Этим вы доказали, что я был не прав. – Он говорил с расстановкой, подбирая слова. – У вас есть силы переломить себя, и есть убеждение, что так надо для общего дела. Сам я так не всегда могу, к сожалению. Вы мне преподали урок, поверьте. Вы очень мне угодили, да и себе тоже.

– Мне даже не верится! – она нервно отрывисто рассмеялась. – Я ждала, вы будете спорить и осуждать меня снова… – Она, скрестив руки перед собой, взяла себя за плечи, очень женственно, будто замерзла после купания. – Ну а как вы себя чувствуете, Сергей Иванович, уже получше?

– Во вторник будем оперировать Леву Кима. Юноша в четвертой палате, вы его знаете, художник. Удалим легкое. Вы поможете?

Она сжалась вся, плечи приподняла, будто он ее ударил.

– Вы приглашаете меня, как специалиста по удалению обеих… обоих!.. – Она смешалась, замахала руками перед собой. – Не знаю, как правильно сказать!

– Нет, Регина Петровна, я приглашаю вас без всяких-таких намеков. – «Все-таки болен, не слежу за словами, горожу, что попало». – Будем оперировать вместе.

– Спасибо…

– Я хочу, чтобы вы убедились, что я не деспот.

– Я с удовольствием… я знаю.

Он забыл, навсегда забыл про эфирный наркоз и термокаутер, а если кто-нибудь вспомнит, то он Регину Петровну Данилову будет защищать и отстаивать. Перед той же Кереевой, случись что-нибудь с мужем Даниловой…

– Мне, наверное, пора уходить? – спросила она, как школьница спрашивает учителя. – Я вас утомила, наверное?

– Нет-нет, Регина Петровна. Мне теперь легче, я буду о вас хорошо думать.

– Я тоже… я постараюсь.

– Посидите еще немного. Сейчас придет мой сосед, Телятников, главный режиссер театра. Он всем задает один и тот же вопрос: в чем, на ваш взгляд, главное зло сейчас. Вот как бы вы ему ответили? Можете не спешить, подумайте.

– Когда один не понимает другого, – сразу же ответила она. – А как вы считаете? – Она помешкала. – Война, конечно, главное зло, но она ни от вас, ни от меня не зависит. А нежелание понять – зависит от нас.

– Это верно, вы молодчина. Я бы к вам не пришел, каюсь. Спасибо вам за урок.

Она отошла от окна, приблизилась к нему с легким шелестом.

– Можно, я вас поцелую? – Он не успел ответить, она обеими руками повернула его голову, как ей удобнее, и поцеловала. – Я так решила.

…А к Телятникову в тот день приходил актер Ковалев, крепкий загорелый молодой человек в тесных брюках из вельветона, в тенниске без ворота, и рассказывал про визит в обком. На Малышева он как будто не обращал внимания, но явно играл перед ним этакого победителя, удалого и убежденного в своей правоте героя, уверенного, что только так и должно было все обернуться, если уж Ковалев за это дело взялся. Секретарь выслушал их внимательно, задавал вопросы, причем обнаружил удивительную осведомленность о положении в театре. Ни о каких оргвыводах не было речи, сказал только, что Константина Георгиевича «мы в обиду не дадим», – и на этом расстались. Но Астахов уверен, что директора отправят возглавить творческий коллектив Дворца культуры комбината, а в театр придет Плужник, мужик, что надо, твердая рука, Астахов его знает. Главреж от неожиданного заступничества обкома как-то сник, сказал жалким голосом, что он совершенно согласен, театру нужна твердая рука, чего у него самого никогда не было. «Ну-ну, Константин Георгиевич, вы на репетициях просто тиран», – сказал ему Ковалев…

Без пяти двенадцать заявились в палату Катерина и Юра Григоренко. Малышев переоделся, сменил больничное на домашнее. Утром, бреясь, заметил седину возле уха, сейчас глянул на Катерину – а она ничего не заметила? Нет, он белокурый, может весь поседеть и незаметно, а все же… Вспомнил своего отца, до глубокой старости он не седел, да еще поговаривал: седина от трусости. На фронте воевал, огни и воды прошел, а не побелел. Малышев, видать, не в отца, особых переделок не было, а он уже начал – трусит? А чего? Да ничего. Режет, режет, спасает, спасает… От тщеты своей поседел. И дочь к нему невнимательна.

– Дарю вам на память строку из Пушкина, – сказал ему Телятников на прощанье: – «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Запомните!

Алла Павловна обещала зайти, но что-то не появляется. Макен принесла ему больничный лист, затем он сам пошел в ординаторскую с малиновой папкой – Аллы Павловны там не было. Постоял в коридоре, подождал, спросил у сестры – «да где-то здесь!». Стоял, ждал. Больные, проходя мимо и видя его уже в своей одежде, прощались, желали ему сюда больше не возвращаться. Все желали, кроме лечащего врача – она не показывалась.

Но зачем, собственно говоря, ей к нему заходить? Забрать папку со снимками? А может быть, она их ему нарочно оставила. Не надо ее искать, надо ее пощадить. Она и так уже сказала ему больше, чем нужно. Не появится она, чутье ему говорит, так что, давай, шагай, Малышев со своими провожатыми, не мешай ей жить и работать дальше. Остров кончился…

Значит, счастья нет, а есть покой и воля? Сомнительно, хотя и Пушкин, скорее все-таки покоя нет в нашем-то веке, а счастье вполне может быть когда-то, где-то, с кем-то. Вот как у него в больнице…

Пошли к воротам, с одной стороны Катерина с цветами, с другой Юра Григоренко с портфелем Малышева (бритва, мыло, зубная щетка и прочее). Катерина похудела и загорела, будто к экзаменам на пляже готовилась, на отца нуль внимания, посматривает на Юру Григоренко, причем, не смущаясь, как на девчонку, так сейчас принято, форма такая новая, хотя содержание старое. Ни слова о его здоровье, о его самочувствии, будто на вокзал пришли и встретили гостя по поручению месткома и комсомольской организации. Возвращайся на круги своя, Малышев, и принимай дочь такой, какой ты ее оставил. И попусту не ерепенься, ничего не изменишь, кроме уровня своего давления.

Завтра суббота, послезавтра воскресенье, а в понедельник они встретятся в поликлинике, не так уж и долго ждать.