Текст книги "Дефицит"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
9
Марина весь день звонила Зиновьеву, не могла застать и нервничала. Первый раз она позвонила ему в отделение патологии родов около десяти утра. «Борис Зиновьевич занят». Она позвонила в одиннадцать, – занят, что ему передать? Она не нашлась сразу, что сказать, положила трубку. Они условились прежде, что Марина не должна называть по телефону ни себя, ни свою консультацию, а если уж крайне нужно, «придумай что-нибудь от фонаря». Борис предупреждал, чтобы женщины направлялись к нему в отделение без всяких предварительных ее звонков, ходатайств, протекций, поступали бы леге артис – по всем правилам, с направлением женской консультации или с помощью неотложки. Пусть другие ему звонят, просят, уговаривают, грозят, возносят или поносят, что угодно, но – другие, а не Марина, о ней никто в отделении патологии родов знать не должен, а то, что под направлением стоит ее подпись, мало кого касается, подпись неразборчива, вслух не произносится, а тут важно уши не прожужжать.
Позвонила в час, опять его нет. Позвонила в три часа.
– Борис Зиновьевич занят, что ему передать? – Прямо-таки автоответчик в кинотеатре.
– Передайте, что звонили из консультации.
– Из какой? Дайте ваш телефон, он вам позвонит.
Марина бросила трубку, она уже поняла, Борис прячется, такого еще не бывало. Раньше, если он не мог подойти к телефону, обязательно ей звонил потом и справлялся, не она ли его разыскивала. Сегодня же не отвечает именно на ее звонки, потому что с другими, насколько ей известно, у него нет сговора (фу, противное слово!) – уговора нет, условленности.
Что там у него могло случиться? Он всегда отзывался, мало того, ждал ее звонка, за которым следовало направление и… и все прочее. А сегодня молчит. Если бы еще в отъезде был, понятно, но он же на работе. Странно по меньшей мере.
Домой ему звонить бесполезно, трубку берет Анюта, стокилограммовая его пушинка. Анюта ревнива и не без оснований, но шашней у Бориса все-таки меньше, чем она думает, а денег больше, чем она знает. Борис не любит тратить время попусту в том числе и на дам. Тем не менее, если позвонить Зиновьевым домой, Анюте ничего не стоит внести Марину в поминальник борисовых потаскушек и обсудить очередную пассию со всем домом медиков. Толстухам положено быть добродушными и снисходительными, но Анюта желчная и злоязыкая, ничего никому не прощает. Из-за нее Марина не приглашала Зиновьевых на торжества, хотя Борис был нужным человеком не менее других застольников, не говоря уже о том, что он весельчак и балагур. Впрочем, лучше им с Борисом держаться на расстоянии – просто знакомы, просто коллеги и не более того.
Она позвонила ему в отделение после четырех, решив в случае неудачи использовать крайнее средство – их условный разговор («Если цито, сказал Борис, звони по коду»). Трубку взяла та же дежурная и Марина сварливо, не своим голосом потребовала:
– Мне Зиновьева вашего!
– Борис Зиновьевич занят, – не очень любезно ответила сестра.
– Занят да занят, а когда он будет свободен?
– А в чем дело, кто это говорит?
– Из отдела доставки говорят! – Марина нагнетала, форсировала базарность. – Пусть он придет на почту и заберет посылку. Срочно!
– Вы что, не можете ему послать извещение? Зачем сюда звоните?
Резонно, можно и растеряться, и Марина терялась, когда говорила от своего имени, но вот когда ей изредка, но все же приходилось входить в роль, тут она сама удивлялась своей находчивости.
– Мы уже посылали ему сто раз, а он не идет. Потом является и скандал устраивает, книгу жалоб требует, будто вы его не знаете!
– Как вы сказали, куда ему зайти? – слегка оробела дежурная. – Какой отдел вы сказали?
– Отдел доставки, девятое почтовое отделение. – Марина бросила трубку и потерла виски, ей стало не по себе от страха, от своего промаха. Борис такой болтун, он мог ради хохмы сказать ей про отдел доставки, а она всерьез приняла это как условный знак, пароль и прочее. Звучит-то как – доставка, она ему как раз и доставляет. Сразу не догадалась, пока не произнесла вслух, услышала себя и убедилась как оно предательски звучит…
Потом ждала, что он позвонит ей домой, догадается, ждала в семь – не звонит, в восемь – не звонит, а ведь ему наверняка передала дежурная, немолодая, судя по голосу, а значит, исполнительная, – так почему же он не мычит, не телится?! В девять она решила все-таки позвонить ему домой, как раз шел фильм по телевидению, авось Анюта смотрит не оторвется. Набрала номер, ждала, он сам подойдет, – ничего подобного, подошла пышнотелая его отрада и аллокает на пределе любезности. Марина бросила трубку, зло копилось в ней весь день, он унижал и оскорблял ее с самого утра, ведь наверняка знал – именно она трезвонит, и дело очень серьезное, если пришлось отважиться на отдел доставки, вдобавок она вот уже и домой к нему ломится и молча кладет трубку, тут самый бестолковый догадаться должен, а Борис отнюдь не такой, он догадлив и проницателен, обязательно свяжет все детали, обрывки, намеки и сделает вывод. Такое зло взяло, что хоть иди в тот подъезд, звони в дверь и отчитывай его как последнего разгильдяя. Она позвонила еще раз, мстительно помолчала на голос Анюты и положила трубку, – пусть она ему устроит головомойку: «Опять тебя какая-то сучка домогается, когда это кончится?!»
Озадачивала его с утра и так и этак, а с него как с гуся вода. И послать его ко всем чертям невозможно – на той неделе у Катерины последний экзамен, физика, дочь может всего лишиться, у нее никаких подпорок, кроме голословных обещаний профессорши. Ну а с другой стороны, у Марины тоже пока одни обещания. А если Борис вздумает отказаться? Нет уж, дудки, ей тогда умереть легче, чем пережить все. Да еще Катерина, дуреха, настолько уверовала в помощь Сиротининой, что совсем не берется за учебники – «поздно, мамочка, не врубаюсь». Зачем репетитору платили по десятке за урок всю зиму?..
Из дома Борис позвонить не сможет, Анюта не даст ему рта раскрыть, но он может из автомата, когда выйдет прогуливать своего Лобанчика, спаниеля, весь город знает, какой у него Лобан умница, понимает все анекдоты, выйдет прогуливать и позвонит, если не случилось что-нибудь уж совершенно невообразимое. Он должен позвонить, обязан позвонить, понимает же, что у Марины очень срочное, цитовое дело, цитиссимо!
В половине одиннадцатого раздался, наконец, звонок, – Борис, лапочка, вышел со спаниелем, – увы… Звонил муж, сказал, что выписывается, как дела у Катерины? Еще один контролер появится, там Анюта, а здесь Малышев собственной персоной. Она не ожидала, что так быстро выпишут, не обрадовалась, да и вообще не до того ей сейчас, когда ждешь не дождешься совсем другого звонка.
– Давление у тебя нормализовалось?
– Да, все в порядке.
– А ты не торопишься? Смотри, лучше бы еще полежать.
– На том свете полежу. Дела ждут.
– Какие могут быть дела, когда у тебя криз?! – рассердилась Марина. Если бы у нее был нормальный муж, как у других, ей не пришлось бы сегодня нервничать, звонить, унижаться и лицемерить. Да разве только сегодня?
Уже месяц, как она дрожит, зависит от кого угодно, лебезит, холуйствует с тех пор, как Катерина пошла сдавать экзамены. Да и только ли этот месяц, а что с ней было последний год? Да только ли последний?.. Ну чего ему стоило поговорить с Сиротининым там, в палате, с глазу на глаз? Достаточно было намека. Уж кому-кому, а Малышеву профессор не отказал бы. Но муж ее, видите ли, принципиальный, порядочный, видите ли, считает ниже своего достоинства и прочее, а ты, жена дорогая-ненаглядная, крутись-вертись, унижайся и хлопочи, чтобы всем им было легко и удобно. Вот так все годы она пластается за дочь, за мужа, за себя, за каждого в отдельности и за всех вместе. И если капризы Катерины обходятся ей в копеечку, то бескорыстие мужа обходится ей куда дороже.
Борис так и не позвонил. Спала она плохо, зато придумала четкий план его перехвата.
Утром, в семь тридцать, Марина уже вышла из дома. Сегодня он от нее не спрячется, она должна его взять живым или мертвым. Брать, конечно, надо только живым – и пусть он попробует увильнуть! У Катерины физика, и этим все сказано. Встала на дороге, на выезде между домами и стояла, как автоинспектор, принимая приветствия знакомых из дома медиков, из дома актеров – не соскучишься. Взяла бы газету, уткнулась бы, но нельзя, надо смотреть в оба, проскочит мимо, не догонишь, не докричишься. Сегодня она шлагбаумом ляжет на его пути, но не пропустит. Не выпустит его из своих цепких объятий. Стояла, ждала, нервничала. А если он не один поедет, если Анюту повезет на рынок за свежей говядиной с утра пораньше, а тут она стоит на дороге, ждет – чего, спрашивается? Того, чтобы Анюта прямо здесь, на улице, устроила им театр драмы и комедии?
А Бориса все нет и нет. Не вздумает ли он поехать другой дорогой? Она резвой козочкой быстренько проскакала между домами, держа в поле зрения дорогу, выбрала место, откуда видны были гаражи, – все они пока еще заперты, слава богу, – и стала вести наблюдение. Если он выйдет один, Марина ляжет под колеса, но его не упустит. Если же он выйдет с Анютой… ничего не остается, как лечь опять же под колеса, чтобы уже не вставать.
Двери его гаража закрыты, значит, он еще дома. А может быть, уже уехал? Посмотрела на часы – пять минут девятого, еще рано, а ей уже показалось, что она часа полтора тут мается, каблуки сбивает. Пальцы в туфлях ныли, поясницу ломило – попробуйте-ка уже тридцать пять минут стоять и смотреть-смотреть, да еще психовать на тему: уехал или не уехал? Наконец забрезжило вознаграждение за муки, появился Борис, чистенький и наглаженный, один, слава богу, не спеша открыл гараж. Но женушка его может и потом выйти! Борис вывел машину, сейчас он поедет. Марине предстоял срочный выбор – или дождаться выйдет-не выйдет Анюта, или опрометью бежать к месту выезда из квартала? Предпочтительнее второй вариант, от Анюты Марина как-нибудь отбрешется. – Спотыкаясь, заспешила через газон напрямую, сокращая путь, успела. Встала у обочины, заметила, что он ее увидел, но еще и сумкой помахала, чтобы не вздумал он слепым прикинуться. В том, что он прятался от нее вчера, она уже ни капли не сомневалась.
Борис притормозил машину, перегнулся за стеклом, открыл дверцу.
– Доброе утро, Мариночка. Садись, не проходи мимо.
Она еле втиснулась, никак не могла приспособиться к этим «Жигулям», хоть боком влезай, хоть задом, хоть так, хоть этак, все равно прическу собьешь или юбку по шву распустишь. Ногой снаружи опираешься, чтобы влезть, и юбка скользит, задирается до самых трусов, идиотская машина, кто придумал такую модель, провалиться бы ему и не вылезть. Момент посадки, одним словом, не добавил Марине успокоения.
– Доброе утро, Борис, – ответила она сквозь зубы, захлопнула дверцу изо всей силы и опять же ощутимо задела себя по бедру и чертыхнулась.
– Я собирался звонить тебе прямо сейчас, – сказал Борис, оправдываясь. – Из дома, как ты понимаешь, невозможно. Вчера завертелся, хочешь верь, хочешь не верь.
Видно было, что он лжет, не стал бы звонить с утра, а сразу бы дал команду своей дежурной отвечать на звонки, как вчера. Чем же она ему не угодила? Почему он так обнаглел? Да и с какой стати она должна ему угождать? Кто кому должен быть благодарен, в конце концов? Вот поймала его, уселась в машину и не отпустит теперь, пока своего не добьется. Первым делом следовало отчитать его за вчерашние прятки.
– Ты должен был догадаться, что если я так настойчиво трезвоню, значит, есть на то веская причина!
– Откуда же мне знать, Мариночка? Я думал, Анюта звонит, а мне этого счастья и без телефона хватает.
– Но если я вынуждена была пустить в ход придуманную тобой глупость про отдел доставки, следовательно…
– Ты не торопишься? – перебил Борис.
– Причем здесь торопишься-не торопишься? – Вместо того, чтобы спросить, в чем дело, он снова виляет. – Я могла ожидать от кого угодно, но только не от тебя.
– Глянь сюда! – опять перебил он и показал пальцем на приборы перед собой. – Бак пустой, стрелка на нуле лежит, давай на заправку заедем, видишь? – Он тыкал пальцем, как будто она разбирается, пусть Анюте своей показывает, она его проверяет по всем стрелкам и цифрам, километраж записывает и расход бензина, а по грязи на колесах может еще и определить, по какому маршруту он возил за город свой «пэрсик».
Поехали на заправку, хотя Марине хотелось ему сейчас запретить все на свете.
– Как там Малышев, оклемался? – спросил Борис невозмутимо.
– Заставил весь день меня волноваться, рвать и метать!
– А что с ним опять?
– Да не с ним, а с тобой что?! Звоню-звоню, как…
– Как пономарь, – подсказал Борис.
– На тот свет легче дозвониться, чем к друзьям, которые от тебя прячутся, как собака от мух.
– Нехорошо, Мариночка, неэстетично.
Он и сегодня намерен увильнуть от разговора, а ведь прежде первым делом спрашивал, как там контингент, подбирается? Однако же, не надо подражать Анюте, у него иммунитет к бабьему визгу. Марина скрестила руки на груди и потерлась спиной о сиденье. Сказала мирно:
– Нам надо поговорить, Борис.
– Всегда готов, но сначала заправимся.
Возле заправки длиннющая очередь, неужели он будет ждать, это же до вечера?
– Потом заправлюсь, – решил Борис. – Ты, я вижу, спешишь, поехали.
– Нет, давай подождем! – Ишь ты какой, «ты, я вижу, спешишь». Никуда она не спешит, не прикидывайся.
Пристроились в хвост каравана в сизой вонючей дымке.
– Частников развелось, пора уже раскулачивать, – флегматично заметил Борис. – И все «Жигули», «Жигули». Тебе не кажется, Мариночка, что на «Жигулях» одни жулики? Добрая машина, слов нет, но стала символом жулья капитально. Раньше татуировка была «не забуду мать родную», а теперь «Жигули», тебе не кажется?
– Не кажется!
– Напрасно. Жулики и хапуги. Вон впереди рожа вылезла с бакенбардами, в вельветовом пиджаке. Наверняка официант, слесарь из автосервиса или продавец мясного отдела.
Марина пока потерпит, очередь большая, а он пусть поизрасходует свой запас уверток.
– Или помидорами торгует рубль кило, – неутомимо продолжал Борис – Нет, что ни говори, развелось, хоть хлорофосом трави.
Когда он изволит поинтересоваться, почему она звонила? Из уважения к женщине, хотя бы, из обыкновенной любезности, на которую он всегда мастак. Всегда, но не сегодня. Сегодня он намерен мотать ей нервы, как и вчера, но она потерпит, а потом выдаст ему сполна.
– Раньше как было, кто ездил на своей машине, помнишь? Знатный металлург, Герой соцтруда, профессор или народный артист, люди привилегированные. Единицы ездили. А сейчас? Откуда такие деньги?
Она только набрала воздуху, чтобы остановить поток премудростей, как он снова покатил-поехал:
– Вот, пожалуйста, из-за всякого быдла, взяточников и спекулянтов, труженики здравоохранения простоят минут сорок. На работу не опоздаем, Мариночка?
Она смерила его молчаливым, уничтожающим, как ей хотелось, взглядом. До чего же ты нагл, Борис, спокойно можешь молоть ерунду, видя, что она терзается! Да еще учтив и любезен. «Прикидывайся, прикидывайся, посмотрю я, как ты запоешь при виде конверта Сиротининой!»
– Сменить мне надо «Жигули», чтобы не сказали, что я тоже жулик. На «Москвича» или на «Волгу», как ты думаешь, Мариночка?
– На «Волге» ты будешь хапугой с размахом, – сказала она не без удовольствия.
– Размах – это хорошо, – подхватил Борис. – Без размаха только дураки живут. – Кажется, он готов был поссориться с ней.
– На «Волгах» как раз-то жулики и ездят, – немножко сбавила пыла Марина, чтобы особенно его не задорить. – Пятнадцать тысяч нельзя труженику накопить, можно только наворовать. Но не хватит ли нам про всякую ерунду, Борис? Если я тебе вчера весь день звонила-названивала, то…
– Ничего себе ерунда! – громко перебил он, как будто их кто-то подслушивает и следует говорить только о пустяках. – Мне из-за этого жулья, из-за мясников с бакенбардами, официантов, из-за сферы обслуживания житья нету. Ни бензина, ни запчастей, да они еще и гаишников развратили, теперь за каждый свисток рубль плати. О смотри! включили вторую колонку, дело быстрей пойдет.
«Дело». Дело как раз ни с места. Сейчас они подъедут, зальет он свои баки, отвезет ее в консультацию и не даст слова выговорить. Постучит ногтем по своим швейцарским часам: «Спешу, Мариночка, дымлюсь, привет семье!» – и высадит ее. А у Катерины впереди физика.
– Борис, я должна направить к тебе двух женщин.
Раньше он радовался ее предложениям, ждал их, но что скажет теперь?
– Надо вовремя уйти, Мариночка, из большого спорта, – сказал Борис – Возьми Ирину Роднину. Неоднократная чемпионка мира, трехкратная олимпийская, выступает с блеском, богиня, люкс, равных и близко нет на всей планете и даже за ее пределами, а вот взяла и ушла, почему?
– Борис, ну в конце-то концов!
– Или возьми хоккеиста, этого, как его? Морды бил канадцам, защитник наш, ну как его? – Как будто Марина только и создана отвечать на спортивные викторины. – Васильев! – воскликнул Борис и даже ладонью себя по лбу щелкнул. – «Комсомолку» читала? Уходит из большого спорта лучший защитник мирового, подчеркиваю, мирового хоккея, не то, что мы с тобой. Вовремя! Чует! Все чуют. И мы должны чувствовать.
Он увиливал, ерничал, городил чепуху, а машина продвигалась шажками, и вот уже совсем близко тяжелые стояки, похожие на крашеные холодильники со шлангами и брандспойтами, как у пожарников.
– Да выслушай ты меня в конце концов!
– Все знаю, Мариночка, лучше ты меня выслушай. Кончать надо, скажу я тебе, и притом немедленно. – Он посмотрел на нее, осадил взглядом и осудил. – Не толкай меня больше на это самое…
– Борис, как ты смеешь?!
– Да-да, на преступление.
Она ощутила в горле комок обиды, отчаяние, Сиротинина уже ждет ее со своей Настенькой, ждет-пождет и дождется ли? Что ей скажет Марина сегодня? Откладывает и откладывает, завтраками кормит, а у Настеньки живот все больше, и профессор уже начал хлопоты по ее всесоюзному розыску, не говоря уже о том, что у Катерины физика. Все рушится!
– Борис, в конце концов, это свинство с твоей стороны! – возмутилась она.
– Вылезай из машины, – сказал Борис.
– Борис, ты что?.. Прошу тебя… – Голос ее задрожал на грани слез, Марина совсем не плакса, но до того измотана в последние дни, что вот-вот заревет белугой.
– Вылезай, тебе говорю, нельзя с пассажирами подъезжать к заправке. Пройди вон туда, – и показал ей рукой на выезд впереди.
Она достала платочек, наспех осушила глаза, кое-как вылезла из машины, опять сбив прическу, и пошла, обходя черные мазутные пятна, к выезду из заправки, где ожидали, переминаясь с ноги на ногу, такие же, как она, высаженные, и эта компания ее несколько успокоила. Вскоре подъехал Борис, открыл дверцу, она села, поехали дальше, пора бы ему посерьезнеть, но он опять за свое:
– Раньше я за трояк мог полный бак залить, сорок литров, а сейчас шестнадцать рублей отдай, подорожал бензин, девяносто шестой скоро будет как коньяк стоить. Энергетический кризис в масштабах планеты, и это теперь уже не кончится, Мариночка.
Если бы она отстранилась хоть чуточку от своей заботы, она вспомнила бы, что Борис вообще такой, любит побрюзжать, это ему крайне нужно, иначе у него с пищеварением будет не все в порядке, – но отстраниться Марине сейчас трудно, просто невозможно.
– Выслушай меня, ради бога, Борис, очень тебя прошу. В последний раз.
– В последний? Конца-краю не будет, Мариночка. Демографический взрыв, опять же глобальное явление, как и энергетический кризис. Последние волосы покидают мою плешь, это верно, последние дни хожу на свободе, тоже недалеко от истины.
– Почему ты меня не предупредил, если отказываешься? Ты меня попросту подвел, я обещала людям, ничего не зная о твоих ужимках и прыжках. Я бы не договаривалась с женой Сиротинина.
– Ого, на старуху проруха!
– Она не старуха, к твоему сведению, но дело не в этом, помощь нужна не ей, а ее дочери.
– Уволь, Мариночка, уволь, мне уже сны снятся содержательные.
– Борис, помощь нужна прежде всего мне. Я Сиротининой обязана.
– И чего ты перед ней стелешься?
– Твой сын в Москве учится, тебе хорошо, а я свою в паршивый местный институт не могу устроить.
– А муж у тебя на что? Именитый, знаменитый, авторитетный.
– Как будто не знаешь!
– «Твой сын», говоришь. Мой Санька голова, на всех математических олимпиадах первые призы брал, из Новосибирского Академгородка персональное приглашение получал. Я тут палец о палец не ударил, – проговорил он ей с упреком.
– Я тебе верю и завидую, ты не ударил, а мне вот приходится, как видишь, ударять и еще как. Вчера я смотрела дочь Сиротинина, двадцать недель, сейчас они меня ждут, а ты мне словеса плетешь, когда у меня сердце стынет. Я же не знала о твоих уходах-переходах из большого спо-орта! – растянула она саркастически.
– Мой Санька голова, стервец. Прислал мне свой реферат, я на уши встал.
– Поможешь ты или нет?! – вскричала она вне себя.
– Не кричи, а лучше послушай, это имеет прямое отношение к нам с тобой, наберись терпения. Так вот, Санька пишет, что в Принстоне ученые разработали проект космической колонии полтора километра в диаметре. Все у них там будет свое – овощи, фрукты, заводы, фабрики. Жить там будут не двое-трое-пятеро, а десять тысяч человек, – вот такая колония. Мой Санька уточнил ее название: исправительно-трудовая. Я вижу, тебе уже не так скучно, Мариночка, пойдем дальше. Мой отрок делает гениальное обобщение. Как раньше каторжных отправляли на галерах в море, так теперь закоренелых преступников следует отправлять в космос. Логично и целесообразно. Вместо расстрела или электрического стула – туда его, и это будет актом высокой гуманности, мы ведь не пресекаем жизнь. Там будет модель нового общества с высокосознательным коллективизмом. Стоит только одному нарушить режим, как вся колония в пух и в прах, это обяжет всех к высокому чувству ответственности. На земле места заключения, называемые, кстати, тоже колониями такого или сякого режима, сплошь убыточны, одна охрана столько бюджета пожирает, а там – все сами, не потопаешь – не полопаешь.
– Все это остроумно, Борис, и намек твой понятен, но я сейчас в таком положении…
Но он снова перебил:
– Не подать ли нам заявление, Мариночка? Срок брезжит достаточно долгий. От восьми до пятнадцати лет. Ты, допустим, этого не знала по женской слабости, но незнание закона от ответственности не избавляет. От уголовной, я имею в виду.
– Ты просто трус! Еще не было случая, чтобы судили врача за то, что он спасает людей!
– Дадут нам с тобой красный свет рано или поздно. – Он притормозил перед светофором, показал Марине пальцем – красный свет. – А вот дождемся ли зеленого, бабушка надвое сказала.
Засиял подсолнухом желтый кругляш, Марина придержала дыхание, испуганно ждала, а вдруг и вправду зеленый провалится, замкнет светофор или что-нибудь там сломается, – нет, слава богу, четко загорелся зеленый и очень приятный, изумрудный такой, весенний цвет. Борис передвинул рукоятку с прозрачным набалдашником (в набалдашнике застыл паук), поехали дальше.
– Не было случая, так он будет, Мариночка. «Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет». Фольклор такой. Все в духе времени – сын готовит проект, отец его реализует, тебе не кажется? Ретро, мода такая.
– Борис, умоляю тебя. – Она достала из сумки конверт. – Здесь тысяча, передала сама Сиротинина, отказаться я не смогла, да и не видела необходимости. Операция трудная, ты сам знаешь, она тоже знает и ценит, как видишь. Больше я тебя ни о чем подобном просить не буду. Борис! Честно тебе признаюсь: она обещала устроить Катерину.
Он подумал, покряхтел, посмотрел на нее со стоном.
– Э-эх, Мариночка, только ради тебя! Слушай анекдот про твоего Малышева. Сидят двое, француз и русский, приговорили их к смертной казни. Как видишь, у меня нынче сюжеты одни и те же. Волокут первым француза и спрашивают: какую казнь выбираешь, гильотину или виселицу? Он говорит, гильотину, патриот попался. Сунули ему голову под гильотину, нажали кнопку – не сработала, второй раз нажали – не сработала, третий – то же самое. Все, помилован. Ведут его в камеру, он доволен, шепчет на ухо русскому: «Учти, гильотина у них не работает». Волокут русского на казнь, спрашивают, какой вид выбираешь, гильотину или виселицу. Он говорит, виселицу. А почему? – задают вопрос. И он отвечает: так ведь гильотина у вас не работает. Таков твой Малышев.
Она рассмеялась безудержно, смех душил ее, она увидела отчетливо, как в кино, своего мужа в полосатой, как арестантская одежда, пижаме, его сумрачное лицо, она услышала, каким голосом он отвечает судьям, с каким упреком за разгильдяйство произносит он эту фразу: «Так она же у вас не работает», – и все до того правдиво, до того явственно, что она скорчилась, стиснула обеими руками горло, не в силах унять идиотский смех, слезы так и брызнули из глаз, она зарыдала, забилась в истерике.
Зиновьев свернул к бровке, остановил машину, достал из ящичка какой-то пахучий флакончик, дал понюхать, Марина кое-как успокоилась, закрыла глаза, закрыла лицо платком, с горечью покивала головой – да-да, это он, ее муж, с его пресловутой честностью, ему стыдно будет, позорно словчить даже на эшафоте. Он будет даже перед палачами совестлив – они тоже люди, и у них есть память. А она, жена его, его половина, будет унижаться, изворачиваться и лгать ровно столько, на сколько он честен и порядочен… Она убрала платок, увидела у себя конверт на коленях, протянула его Борису. Он покосился, спросил:
– Триста тридцать три себе отложила?
– Нет, тут особый случай.
– Ну и кадры Минздрав готовит, я за тебя буду отсчитывать?
Она достала из конверта три сотенные бумажки, пальцы дрожали – от слез, а не от денег, протянула ему конверт, а он долго не брал, заводил машину, руки заняты, завел, тронулись, он переключал, двигал пауком в набалдашнике, а она сидела с протянутой рукой и дрожала – а вдруг не возьмет? Раньше с ним было проще, он сам спрашивал, как насчет тити-мити, ни слова о кодексе, о статьях, а сейчас она совала ему конверт, как будто на самом деле назойливо совращала его суммой, втягивала в преступление. Наконец он рывком взял конверт, сунул его под сиденье, видимо, в тайничок от Анюты, спросил:
– А вторая кто?
– Жемчужная. У нее еще больше, двадцать две педели. Пыталась покончить с собой.
– Ты совсем чокнулась, дорогая, тут же политика!
– Она себе кухонным ножом живот распорет, и все равно к тебе привезут, а мне нагоняй будет, что не дала направление. Зачем ей рожать, от кого рожать?
– Но зачем ее таким же каналом?
– Она меня умоляла, передала сто рублей, я отказывалась, а она в слезы, боюсь, говорит, что никто не возьмется, положат на сохранение, – ну ты должен ее понять.
– Почему они вовремя не обращаются, все эти сучки, хотел бы я знать? У меня впечатление, что у них после случки сразу двадцать недель, скоростной метод.
– У тебя такое отделение, Борис, чему удивляться? – стала она его успокаивать, сама уже успокоенная. Если он взял, значит, сделает все, что требуется, и сделает как всегда чисто.
– Сегодня красный свет нам в два раза чаще, – он притормозил перед светофором. – Только ради тебя, Мариночка, а потом бежать надо. Скорее бы Санька открывал свою колонию, пойду добровольно, хоть санитаром, тут жизни нет. Откажемся мы или согласимся, ничего не изменится, все равно все знают, что в такие сроки делаем только мы с тобой. Откуда Сиротинина узнала? Я ей не говорил и ты, надеюсь, тоже. Глас народа, глас божий, аж из Семипалатинска везут, и там про Зиновьева знают.
– Ты хороший специалист, Борис, чему тут удивляться?
– Хотя бы тому, что оплата моих трудов идет из-под полы. Я не врач, я известный подпольщик. Люди ценят мою работу, а государство не желает. Я хочу иметь высокий моральный облик, а меня заставляют идти на преступление. Чувство благодарности свойственно даже собаке. Врач не может бить по рукам тех, кто ему подносит, этим он убивает надежду. Пациентка думает, что без оплаты ты ее только изуродуешь, не так чисто сделаешь, или вообще не возьмешься. Они знают, что я рискую, и потому платят. Все правильно, но где мой моральный облик? Извольте мне его обеспечить, я не ворую, не граблю, я тружусь в поте лица, извольте узаконить оплату моих трудов праведных, оплату добровольную, между прочим.
– «Моральные», «подпольные», тебе это не идет, Борис, – продолжала она его успокаивать, – Ты делаешь все леге артис, совесть твоя чиста, а остальное мелочи.
– Ты на мелочи не размениваешься, взяла сразу тысячу.
– Я не брала! – возмутилась Марина. – За кого ты меня принимаешь?! – Однако потише надо, потише, зачем скандалить, зачем перечить ему. – Здесь, Борис, особый случай. Дочери Сиротинина, только ты не пугайся, пожалуйста, не делай ложных выводов, шестнадцать лет, она еще школьница.
– Сучки, стервы, проститутки! – Он явно имел в виду в числе прочих и свою собеседницу. – Обеспечивай им счастливое будущее! А когда мне делать? С кем делать? В субботу на сенокос всех сестер, акушерок и санитарок, приказ горздрава. С кем я буду оперировать? Поеду лучше сено косить на лоно природы.
– Ты шутишь, Борис, я понимаю. У нас тоже назначили двенадцать человек на сено, но дежурные остаются, как везде.
– Дежурные, – проворчал Борис. – Зачем такие суммы берешь? Зиновьев, скажут, совсем охамел.
– Никто ничего не знает.
– Сказки для бедных! Нет ничего тайного, что не стало бы явным, древние евреи давно заметили. Она хоть сама на тебя вышла или через посредников?
Марина подумала – как бы тут не испортить все неосторожным словом.
– Сама, без посредников. – О телефоне лучше ему не говорить, напугается. – Пришла ко мне домой, разговор был наедине, просила никому ни слова, профессор узнает, дня не проживет.
– А кто школьнице козу заделал?
Она чуть не сказала «кто-то из органов», вовремя спохватилась, не то Борис тут же выложил бы конверт обратно.
– Сиротинина ничего толком не знает. Молодежь, современные взгляды. Известно только, что он рубашки не стирает, выбрасывает.
– Больше сведений и не нужно – фарцовщик. Или картежный шулер хороший. С такого и тысячу содрать не грешно. Ну и попал Сиротинин на старости лет, ну и подзалетел! А Жемчужную из театра, конечно, поперли?
– Ничего подобного, работает.
– Как она может работать, если театр разогнали? Соскину, директору, еле место нашли в каком-то клубе.
– Подробностей я не знаю, Борис, но она говорит, что в театре как раз дело налаживается к лучшему, все на месте, только директора заменили и главный режиссер в больнице. – Ей стало легче от согласия Бориса, есть что сказать сегодня Сиротининой, теперь можно и пару слов на отвлеченную тему. – Лежит он в одной палате с Малышевым и задает всем один и тот же вопрос.
