Текст книги "Свет не без добрых людей"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Решив жениться, Яловец остановил свой выбор на Зине не случайно: подходило ему то, что Зина робкая, замкнутая и пришибленная жизнью, значит будет безропотной женой. По его убеждению, Зина должна быть ему вечно благодарна за то, что он осчастливил ее, сироту, да к тому же как-никак дочь негодяя, не сосватай он ее – ходить бы Зине вечно в девках. Когда они поженились, Зине было двадцать два года, Яловцу – сорок.
Постоянно помня, что его ищут органы государственной безопасности, Яловец решил долго в колхозе не задерживаться: хоть и в Крыму он служил у гитлеровцев во время войны, все же оставаться на Украине было небезопасно, – а вдруг кто-нибудь случайно опознает в плотнике Антоне Яловце гестаповского палача Григория Горобца. Лучше податься на северо-запад России, в лесную глушь. Зина была довольна перемене места. Яловец говорил, что делает это ради нее. "Там ты будешь, как все люди, а тут старостова дочка". В совхозе у них родилась девочка. Теперь ей было два года.
Встреча в гаю с Тимошей, Сорокиным и Верой разозлила Яловца и напугала. Он старался избегать открытых неприятностей: мысль о милиции, следователях, суде вызывала в нем жуткую дрожь. Затаив против Сорокина дикую злобу, он поспешил уйти из гая.
Федю Незабудку Яловец встретил случайно на улице, у своего дома, – Федор шел в клуб, выфранченный и наодеколоненный. О стычке Федора с учителем на комсомольском собрании Яловец слышал: плотники говорили.
– Закурить найдется? – стараясь казаться веселым, спросил Яловец. Федя молча открыл перед ним пачку "Северной Пальмиры" и хотел было идти – Яловца он не любил и никогда не имел с ним никаких дел. Но тот решил, что есть подходящий случай столкнуть лбами Незабудку с учителем, и, как бы между прочим, сообщил:
– Сорокин-то москвичку в кусты повел.
– В какие кусты? – вспыхнул Федя.
– В гаю. Да я их нечаянно спугнул.
– Врешь ты все, – сплюнул Незабудка.
– Поди посмотри сам, коль охота. А я даже разговору ихнего ненароком наслушался. Между прочим, о тебе гутарили.
– А что обо мне? – Федя насторожился.
– Да он-то по-всякому тебя обзывал, а она защищала, перечила ему.
– Это как же, что она говорила? – Феде важно было знать, что говорила о нем Вера.
– Чего мы на улице стали, давай в избу зайдем, – вместо ответа предложил Яловец и первым пошел в дом.
Федя уже не мог отстать от него. Поздоровавшись с хозяйкой, которой Яловец коротко приказал: "Подай!", Федя уселся возле стола на табурет и приготовился слушать. Яловец не спешил. Сначала он положил под стол топор, цыкнул на кошку, которая попалась ему на глаза, сел напротив Федора.
– По-всякому он тебя поносил: и первый бандюга, и хулиган, и что над тобой все село смеется, что серьезности в тебе нет никакой. Одним словом, сам понимаешь…
Зина поставила на стол свежие огурцы, зеленый лук, сало, хлеб и два пустых стакана. Яловец вышел в чулан и вернулся с двумя бутылками самогона-первака.
– По случаю воскресенья сам бог велел, – сказал он, наливая полные стаканы.
– Ну что она обо мне сказала? – Федя проявлял нетерпение.
– Хвалила. Всякие такие хорошие слова, красавцем называла.
– Не врешь? – Федя покраснел от радости.
– Что мне врать. – Яловец поднял стакан. – Твое здоровье.
Закусывали громко, с хрустом, макали огурцами и луком в солонку. Яловец, наливая опять полные стаканы, рассказывал:
– Он, учитель-то, все ее обнять норовил, а она не давалась. И корила его за то, что на каком-то собрании он тебя критиковал.
– Значит, она все знает, – вслух подумал Федя. – Растрепал, гад. Хорошо же, гражданин Сорокин. Мы еще поговорим с тобой на эту тему с глазу на глаз.
– Да ты не печалься, что они тебе… Плюнь и запей самогонкой. – Яловец чокнулся, но пить не стал. Федя выпил залпом. – Хотя, по совести сказать, ему б за такое дело следовало морду набить.
Федя был взбешен. Он уже не слушал Яловца, не ждал, когда тот нальет ему, сам наливал и пил. Потом вдруг сорвался и, шатаясь, пошел к двери. Яловец взял со стола нож, догнал Незабудку, сунул ему в руки:
– Возьми, неровен час – в лесу зверя встретишь.
– Зверя! – заорал безумно Федя и сунул нож в карман пиджака.
– Только ты в гай сейчас не ходи. Скоро стемнеет, не найдешь никого и разминешься, – посоветовал Яловец. – Ты к дому Посадовой иди, сядь в садике и жди, встречай их.
Захмелевший Федор нашел такой совет дельным и направился к дому Посадовой. Надежды Павловны не было еще, Тимоша сидел возле палисадника на скамейке, тоже поджидая Веру. Федя шлепнулся рядом с Тимошей, заговорил заплетающимся языком:
– А-а-а, Тимофей. Поздравляю тебя с комсомолом. Это, брат, ответственно… Серьезная штука… Я немножко пьян, ты меня извини. Ты мне друг, Тимоша. Я тебя уважаю и люблю. Ты мне брат. Не веришь? Твой батька и мой батька – партизаны. Мой умер на руках у твоего. Ты знал об этом?.. Нет… не знал. А я знаю. От пули карателей умер. Извини меня, брат. Антон Яловец хотел меня напоить. Понимаешь?.. Думал Федьку напоить!.. Ха-ха-ха! Не выш-ло! Чтоб Федьку напоить – водки в совхозе не хватит… А я больше не буду, брошу пить. Ни в рот… Ни-ни… Ни грамма. В последний раз напьюсь на своей свадьбе и… точка. Все!.. Хочешь, я тебе тайну открою?.. Тебе первому и больше никому. Только поклянись, что не расскажешь. Никому!..
– Не надо мне твоей тайны, – недовольно ответил Тимоша.
– А ты не сердись. Я тебе и так верю, без клятвы… Я, брат, женюсь. На днях… И знаешь, на ком?… Нет, ты и думать не можешь. Когда узнают – лопнут… одни от удивления… а некоторые от зависти. Ты знаешь, что это за невеста?.. Богиня!.. Такая одна на всю Россию. На весь мир одна, а другой такой нет и еще сто, тысячу лет не будет. Вот, брат, кто она!.. Кино видел?.. Она там… Самая красивая. Значит, это она. Говорила, что такого красивого парня еще в жизни не встречала. Это про меня. Красив я, что правда, то правда. Девкам шевелюра моя нравится. А только боязно мне. Ты молчи, никому ни слова… Боязно, Тимофей. Она ведь образованная, культурная. А я что?.. Механизатор… Сейчас она с учителем ходит. Это так, для отвода глаз. Уговор у нас такой… она меня просила тут ждать. А с ним разыгрывает. Это ей надо, вроде бы тренировка, для кино, понимаешь? А потом посмеется над ним, смеху будет!.. А любит только меня, одного…
– Брось болтать, слышишь? Нужен ты ей такой. – Тимоша посмотрел на Федю холодно-презрительно и отвернулся.
– Не веришь… Свидетели есть. Ты послушай…
– Нечего мне тебя слушать, пошел бы лучше проспался.
Тимоша ушел в дом, – было противно слушать пьяную болтовню. Все в нем кричало и против Сорокина и против Незабудки. Как он смеет о ней так говорить, пьяная свинья? Он прилег на диван. Огня в доме не зажигал, боялся – придет на свет Федя. Как бы его выпроводить отсюда, чтобы Вера его не видела, а то, чего доброго, скандал закатит. Ему теперь море по колено. Красавец-жених. Нашел чем хвастаться – шевелюрой. А как облысеешь? Тогда что?
Не сиделось в комнате. Вышел, думал выпроводить Федю. А тот развалился под кустом сирени и спит. Пробовал разбудить – не получилось. Ну что с ним делать?.. И красоту свою в траву вмял.
Тут у Тимоши сверкнула шальная мысль: лишить Федора его красоты. Быстро сбегал в дом, взял ножницы и выстриг Незабудке большой клок волос на самом видном месте.
4
В то же воскресенье утром Михаил Гуров решил наведаться в колхоз «Победа» к старику Артемычу. Артемыч организовывал «Победу» в 1930 году и до самой войны бессменно председательствовал в колхозе. В войну вместе с двумя сыновьями он ушел в леса и, несмотря на преклонный возраст, партизанил в отряде Романа Петровича Булыги. Младший сын Артемыча в 1946 году утонул в озере, и теперь старик жил один в маленькой новой избушке, которую построил ему колхоз. Старший сын вот уже пятнадцать лет руководил колхозом «Победа». Жить у него Артемыч решительно отказался: не ладил со снохой. В колхозе уже не работал, находился на иждивении сына, днями скучал, просиживая с удочками над озером, вечерами балагурил на колхозном дворе или в клубе. Михаил Гуров, товарищ его младшего сына по партизанскому отряду, всякий раз, когда приезжал на своем стареньком, видавшем виды мотоцикле на озеро, чтобы наловить рыбешки, навещал старика. Артемыч всегда был рад приезду Михаила, говорил неумолчно, вспоминая партизанскую жизнь, то вдруг начинал дотошно расспрашивать Гурова о совхозе. Ему хотелось знать, чем совхоз отличается от колхоза, какая между ними разница и что мужику сподручней – колхоз или совхоз. Михаил каждый раз объяснял, но доводы его, видно, не казались Артемычу убедительными, и он снова затевал все тот же разговор, который уже становился хроническим.
– Ты, Артемыч, со своей колхозно-совхозной проблемой напоминаешь мне нашего учителя Сорокина, – в шутку говорил Миша. – Тот, чуть что, обязательно про космические полеты заговорит. Любой разговор повернет в космос. С ним невозможно – начнешь о свиньях, кончишь марсианами.
– То, Михайло, другое дело, тот человек ученый, он про землю все чисто узнал, ну и, само собой, на небо теперь лезет… Как это говорится: захотела свинья на сосну забраться…
– Ну и что? К чему ты?
– А к тому, что учитель твой, стало быть, больно учен. Как это говорится: переученный хуже недоученного. А недоученный хуже неученого. У неученого об чем забота? Об том, как ему жить на земле. А переученный – он что, он все на небо поглядывает, стало быть, на земле ему неинтересно. А в земле наша жизнь вся. На земле живем, ею питаемся и в землю все уходим. Я много, Михайло, думал. Делать нечего – сидишь себе и думаешь. И вот что скажу тебе, как человеку смышленому, хозяйственному. Из тебя, парень, добрый хозяин выйдет. Юрий мой на работу хват, хозяин ничего себе, колхоз на ноги поставил. Но ты дальше пойдешь. Ты ученый, а смотришь не на небо, а на землю. Вот я и надумал: мало мы от земли берем добра. Не умеем брать. А добра-то у ней, кормилицы, счету нет. И все для людей приготовлено. Берите, только не разбойничайте. Вот, скажем, рыба. Мы ее ловим так, балуемся. И артель рыбаков тоже балуется. Сколько вылавливают? Не много. А рыбу, как и утку, разводить надо, чтоб она кишмя кишела тут, как головастики в болотной луже. Иль вот, положим, леса наши. Сколько грибов-ягод задаром пропадает. Денюжки пропадают. Сушеный боровик – он больших денег стоит. Да мало ли что. Хозяин на все нужен, ученый хозяин… Человек другой после войны народился. Прежде в молодости на луну да на звезды любовались. А теперь нет, мало, говорят – подай нам луну в руки… Я вот намедни смотрю на облака – такие вышли, ну как на картине: подрумяненные с одного бока, с другого синие, а середка, будто сахарная гора, и вся просвечивает. Ну до того ж красиво – прямо загляденье одно. Гляжу и любуюсь себе. А сноха-то и спрашивает: "Чего на небе увидал?" – "Облака, говорю, красивые". Взглянула она так, мельком, губу скривила, да и говорит: "Облака – невидаль какая. Что с них, одеяло сошьешь?" Я ей говорю: "Да так-то оно так, облаком носа не утрешь, а только без красоты и одеяло не согреет".
– У сына-то бываешь? – поинтересовался Михаил, когда старик замолчал. Он знал, что Артемыч не в ладах со снохой.
– Захожу… частенько, – торопливо и не очень охотно бросил старик.
– А питаешься у них? – допрашивал Михаил, не случайно затеяв этот разговор.
– Зачем у них? Что я, прихлебатель? Дома харчусь. Свой дом, слава богу, имею.
– И сам готовишь?
– А то кто? Сам и стряпаю. А что мне делать: ешь да спи. А в мои годы много ли наспишь?.. Отоспалось в свое время.
– А все-таки не мужское это дело с кастрюлями возиться, – заметил Михаил. – Была б у вас столовая – все лучше, чем самому готовить.
– А где ж ее возьмешь, столовую? У вас в совхозе есть?
– У нас есть… И знаешь – недорого получается.
– Недорого, а все ж деньги. А без денег не накормят.
– Колхоз-то пенсию тебе разве не назначил?
– Поговаривали. Мол, старый партизан, первый основатель колхоза и все такое. Хотели дать, да я отказался. Кабы всем – по закону, тогда другое дело. А мне одному не надо. Люди скажут: председатель батьке своему дал пенсию, а другим – шиш. От сплетен дверь не закроешь. Давать, так всем. Выделяться не хочу меж других.
– В совхозе б ты пенсию получал по закону, как рабочий класс.
Старик на эту реплику заволновался, задвигался, даже лодка закачалась. Видно, задело его, но ответил загадочно:
– В столовку б ходил.
– Конечно. Чем дома самому… Хоть бы старуху себе нашел какую-нибудь!
– Это как же? – проворчал в усы старик с деланным недовольством. – Служанку, что ли? Так ей тоже платить надо. Даром кто станет? Собака и та даром не гавкнет.
– Ну, женился б на какой-нибудь вдовушке. За хозяйством, за ребятишками присматривал бы. Все при деле, – пошутил Михаил.
– Жениться я уже не могу, – серьезно ответил Артемыч.
– Это почему же?
– По техническим причинам.
Михаила душил смех, но он вида не подавал, только продолжал допрашивать, как всегда спокойно и всерьез:
– Ну а если б не "технические причины", тогда как, женился бы?
– А то нет! – ершисто ответил Артемыч, и блеклые, выцветшие глаза его засверкали голубинкой и даже потемнели. – А куды б девался, раз ты человек и тебя бог, стало быть, создал по своему образу и подобию со всеми этими недостатками, будь они неладны.
– Ты никак бога решил критиковать?
– Критиковать всех можно. Дело это немудреное.
– Так бог-то, он ведь тоже вроде начальство. И критиковать его не всегда безопасно: смотри, как бы не пострадать за критику.
– Ой, Михайло, мне теперь уже ни бог, ни черт не страшен. Я свое выстрадал. – Старик вздохнул, но вздох был не тяжкий и глубокий, а так себе, легонький, как праздное воспоминание. – Я, парень, видал начальства всякого от Матвея до Якова. И все с трибуны приглашали разводить критику да самокритику. Без нее, мол, жизни нет. Все равно, что хлеб для мужика. Ну, дурак наслушается этаких речей и пошел костить направо-налево критикой этой, как оглоблей, всех подряд, и начальников и прочих обыкновенных. А тут ему вожжу под ножку бросят, он и хлоп рылом в грязь. Лежит миленький критик такой и зенками лупает: за што, мол, я пострадал? Я ж помочь хотел делу. А хитрый сидит да посмеивается. А про себя думает: так тебе, дураку, и надо – не критикуй себя постарше, пущай они сами себя критикуют. Дескать, рот и кошелек всего лучше держать закрытыми. Потому что хитрый, он так рассуждает: мне хорошо – и ладно. Меня не трожь, и я тебя не трону. А дурак, он сознательный, за других печется, в драку лезет, не боится, что фонарей понаставят.
Гуров лукаво заулыбался.
– Так ведь и сам ты, Артемыч, такой.
– Дурак, хочешь сказать?
– Драчливый и ершистый.
– Стало быть, так, известно говорится: на Руси не одни караси – есть и ерши, – с достоинством ответил Артемыч.
– Только вот в дураки ты этих ершей напрасно зачисляешь. В порядке самокритики, что ли?
– Самокритика, она получше твоей критики, – ответил старик, и Гуров заметил, что глаза Артемыча потухли. – Самокритика все равно что веничек в баньке: польза самому, а вреда никому.
– Самокритика, значит, – резюмировал Гуров.
– Во-во, она самая. Веничек в баньке.
Так они сидели вдвоем в старой, но еще крепкой лодке Артемыча недалеко от берега. С полдюжины жирных, скользких и дьявольски живучих линей барахтались у дедовых ног, стучали о резиновые голенища и беззвучно открывали рты, точно хотели что-то сказать и не могли.
– Все б ничего, рыба как рыба, – рассуждал Артемыч о линях, – да уж больно делов-то с ней куча: никак с нее шкуру не сдерешь, пропади она пропадом; полдня провозишься, покамест очистишь. Вот паскуда… А щуку не мешало б нам поймать. А, Михайло? Как ты насчет щуки?
– Не люблю: болотом воняет. Поймать бы десяток карасиков на ушицу – и хватит, – ответил Гуров.
– А насчет щуки ты зря. Линь, он тоже попахивает илом. Озеро – все одно, что болото. Годов через сто болотом станет.
– Щука фаршированная – вот это да-а! – сказал Гуров. – В райцентре в столовой хорошо делают, вкусно.
– Тамошние понимают толк в еде, – согласился Артемыч. – Про щуку не слыхал, а вот насчет курочки – мастера-а-а! Бывало, на базаре продает баба огромадного петуха, баран целый, а не петух. Подойдет такой покупатель и этак свысока, с капризой: "Сколько, тетка, твой цыпленок стоит?" Пощупает его и прибавит: "Да он у тебя и совсем дохлый". А баба ошалело зенками хлопает и сама уже сумлевается, кто у ней – петух или цыпленок.
Утро было тихое, безветренное, берег курился фиолетовой дымкой, у камышей звонко плескалась рыба. Артемыч блаженно посматривал на солнце и говорил:
– Денек начинается – благодать. К жниву дело идет.
– Завтра начинаем, – сообщил Гуров.
– У вас пески, стало быть, созрело. Тут его и хватай, покуда не осыпалось.
– Нам бы погода, а схватить мы его в четыре дня схватим.
– Ого, шибкий какой! – удивился Артемыч. – Ай мало сеяли?
– Комбайнов много. Сила! Старик задумался, вспомнил:
– Раньше, до войны, в колхозе жниво недели на две, а то и больше растягивали. Не успевали. Бывало, одна жнейка на весь колхоз. А теперь комбайн… – И вдруг оживленно: – А вот ты мне растолкуй, Михайло, такую штуку: вот, скажем, большая техника – везде машины, машины. Возьми колхоз – отсеялись, скажем, за неделю, а то и в четыре дня уложились. Сенокос убрали за неделю, зерновые, как ты говоришь, за четыре дня. А всего самые главные работы меньше чем за месяц успели сделать. Ну, считай, прополка, подкормка и прочее – всего месяц. Так? Остальное – гуляй казак, не горюй, казак, читай газеты, смотри кино, слушай радио. Трудодней заработал совсем и немного, зато трудодень получился увесистый. А что в совхозе? Там зарплата. Нет работы – нет и денег. Так? А без денег желудок пуст. Вот как тут быть?
Михаил знал, что бывают месяцы, когда рабочим совхоза нечего делать. Колхозник в таких случаях не очень горюет. Рабочий совхоза требует работу ежедневно, потому что. заработная плата не настолько уж высока, чтобы позволять себе делать несколько выходных дней в неделю.
– Без работы, Артемыч, у нас в совхозе люди не бывают. Никто такого не допустит, на то есть советская власть. Это у капиталистов, там разговор короток: нет работы – катись, куда хочешь. И весь разговор.
– Вон оно как, – протянул старик. – Работа, значит, выходит, всегда есть. А есть работа – есть и зарплата. – И затем подумал, пощурился на солнце, заключил: – С зарплатой оно, конечно, надежнее, как ни говори. Ты мне, Михайло, вот что растолкуй. Вот, скажем, у вас сторож сколько в месяц получает?
– Сторож?.. Точно не могу сказать, но приблизительно рублей пятьсот.
– Полтыщи. Это сколько ж на день-то получится? Ну-ка прикинь?
– Рублей семнадцать, – подсчитал Михаил.
– Хорошо, семнадцать. Не сказал бы, что жирно, но жить можно. А теперь, Михайло, возьми нашего сторожа. Ну, меня, например. Лет пять тому назад я бывал в сторожах. Пишут ему у нас трудодень, единицу. В позапрошлом году наш трудодень весил: восемь рублей деньгами – чистые, без вычетов, три килограмма зерновых, по пуду картофеля, затем разные овощи, фрукты, мед, сено. Сложи все это вместе. И что получится? Тридцать целковых! Тридцать колхозных против семнадцати совхозных. Резон?.. Резон! И это не считая своего хозяйства – огород в полгектара, корова, два поросенка, десяток кур, десяток гусей, яблоки, груши. Прикинь это – и еще двадцатку наберешь. Выходит – что? Полсотни в день, полторы тысячи в месяц получает наш сторож против пятисот вашего. В три раза – извольте радоваться.
– А ты хитро считаешь, Артемыч, – усмехнулся Михаил. Бухгалтерия старика ему в общих чертах была давно известна. – Двадцатку ты можешь и нашему рабочему прикинуть: у него тоже есть и огород, и корова, и два кабана и все такое прочее.
– Хорошо, не спорю, пущай еще двадцатку. Однако ж пятьдесят всегда было больше, чем тридцать семь.
– Ты берешь экономически сильный колхоз.
– Я беру свой колхоз, – ответил старик. – А другой мне зачем? Я о своем думаю… Ты вот насчет дополнительной двадцатки у совхозника скажи – надежна она?
– То есть?
– А вдруг со временем скажут: зачем рабочему совхоза корова, свиньи, огород? На заводе такого беспорядка нет. Долой и тут. Как тогда будем балансы с тобой подводить? Или вот, скажи мне, Михайло, почему автомобиль можешь иметь в частном владении, а лошадь не имеешь права? Мне, предположим, лошадь больше по душе. Где ж тут справедливость? Будь моя на то воля, я бы так разрешил: рабочий ты, крестьянин, профессор там какой или генерал, безразлично, хочешь живность какую держать – держи, хоть корову, хоть верблюда, хоть слона. И тигру можешь держать, только чтоб в клетке. В любом количестве, сколько душе угодно или сколько прокормить сможешь. И поверь, Михайло, государство только выгоду имело бы, потому как больше скотины, больше молока-мяса.
Потом вдвоем с Артемычем варили уху тут же на берегу. Вначале сварили карасей – мелочишку, затем в этом бульоне варили линей – положили в котелок свой улов, чтобы навар был гуще. Но лини, хоть и гладкие и жирные на вид, навару особого не дали – ушица получилась так себе, однако Артемыч нахваливал, и Михаил ел ее с удовольствием и аппетитом, ел только уху, от рыбы отказался.
В самый разгар трапезы подошел председатель колхоза, – и его угостили. Он спешил на сенокос, впопыхах похлебал ушицы, пожаловался на недород в нынешнем году колосовых и быстро уехал. Лишь сказал на прощанье:
– Позавидуешь рабочему классу: пришло воскресенье – отдыхают, уху едят, водку пьют. Выходной, так выходной. А тут как впряжешься в апреле, так и бегаешь в упряжке до ноября.
– Умный хозяин для всего время найдет: и для работы и для отдыха, – проворчал старик. Но сын не вспылил, а, напротив, ответил смиренно:
– Что ж поделаешь – коль нет ума, так его уж не вырастишь.
Такая кротость задела старика, и он попробовал смягчить свою реплику:
– Называется, понял. Ему на луну кажут, а он смотрит на палец.
Когда председатель уехал, старик все еще продолжал ворчать:
– Видал, каков?! Не понравилось. Всяк о правде трубит, да не всяк ее любит.
– О каком недороде сын-то говорил? – поинтересовался Гуров.
– Какой там недород. Перерод вышел. Пшеница и рожь вон какие вымахали – выше твоего директора. А тут возьми да пройди не вовремя дожди, будь оно неладно. Все положили. Теперь как хочешь называй – недород, перерод, а зерно пропало.
– И много?
– Много, мало, а все ж пропало.
Гуров разделся, забрался в воду, далеко заплыл. Купался долго, с наслаждением. Потом лежал на берегу, подставив солнцу крепкое тело, и думал. Его занимала та же проблема, что и Артемыча: где будущее нашей деревни – колхоз или совхоз? Надолго ли сохранятся обе эти формы сельского хозяйства? Или само время решит этот вопрос, найдет какую-то новую форму, что-то среднее между совхозом и колхозом? А пока – пока обе эти формы, и совхоз и колхоз, хороши, не изжили себя.
Слова Артемыча об ученом хозяине запали в сердце. И не старик их первым ему высказал. Об этом Михаил и сам не раз думал, старик лишь толчок дал его мыслям, укрепил их. Да, земля совхоза "Партизан" может давать в два раза больше, чем дает она сейчас. Может, но не будет. Не будет, пока совхозом руководит Роман Петрович Булыга.
Михаил любил Булыгу, командира партизанского отряда. Он видел Булыгу в бою, знал его в трудные годы лесной жизни и восхищался им, преклонялся перед его храбростью, командирской смекалкой, большой силой воли. Когда Роман Петрович был назначен директором, совхоз "Партизан" завоевал всесоюзную славу. Приезжали операторы из кинохроники, снимали. Совхоз участвовал в Москве на Выставке достижений народного хозяйства. В области и особенно в районе авторитет Романа Петровича сильно возрос, к боевой славе прибавилась трудовая. Шли годы, изменялась жизнь, но старел Булыга.
Если бы кто-либо теперь осмелился сказать в районе или в области, что Булыга плохо руководит совхозом, что он не способен вести хозяйство вперед, ему бы все равно не поверили. Но Гуров понимал, что когда-нибудь сама жизнь скажет об этом устами Нюры, Феди Незабудки, Михаила Гурова или кого-либо другого, совсем не важно кого. Надежда Павловна тоже могла бы сказать, – Михаил ее очень уважал и ценил, но она, кажется, начала уставать, свыклась с тем, что есть, и не замечает, не видит того нового, что предлагает сама жизнь.
Из "Победы" Гуров уехал под вечер. Прыгая на мотоцикле по неровной дороге среди лесной предвечерней прохлады, на закате солнца он наконец выскочил на открытый пригорок, вернее на возвышенность, господствовавшую в этих краях. Отсюда ему открылись знакомые еще с партизанских лет необозримые лесные дали, раздвинувшие горизонт на десятки километров. Земля казалась морем, перекаты ее шли волна за волной: поля сменялись перелесками, перелески полями, за которыми снова шли леса, а среди этого необыкновенного моря кое-где сверкали красной черепицей и светлым шифером крыш здания-корабли.
Всякий раз, проезжая через эту возвышенность, Михаил Гуров останавливался, отгонял в сторонку мотоцикл и подолгу всматривался во все концы света. Особенно, когда ехал один. Тогда никто не мешал ему любоваться простором земли. Он знал наизусть, где дорога, где какое поле, где деревня и лес. Это было неизменным. Зато менялись краски, – их непостоянство поражало и одновременно восхищало. Утром, когда он ехал к Артемычу, фиолетово-зеленые дали струились сиреневым и голубым. Теперь же, синие у самого горизонта, они серебрились на вершинах ближних лесов, сверкали золотым блеском на полях и опушках освещенной стороны, а в тени красились в густо-зеленые тона, подернутые тонкой, совсем прозрачной голубоватой дымкой. Шелковисто-лазоревый купол неба был чист и спокоен, – лишь у восточного края похожее то ли на былинную ладью, то ли на лебедя облако, переливаясь мраморными отсветами, громоздилось на зубцах далекого бора и незаметно для глаз плыло на север.
Разгоревшийся запад хмельно ликовал, празднуя торжественные и никогда не повторяющиеся минуты заката. Леса возносили в светлую, осененную снизу высь миллионы рук, жаждущих поймать солнце. А оно, огромное, сочное и налитое, падало тихо, бесшумно, как переспелое, розовощекое яблоко. Это небо дарило земле свой плод.
Простор земли, украшенный и щедро одаренный солнцем, возвеличивал разум и наполнял сердце живительными соками вечности и бесконечности мира, внушал мысли о могуществе человека и несказанной красоте природы. Михаил любовался золотисто-пурпурным блеском предвечерних лучей, которые солнце с такой выразительностью накладывало на желтые стволы сосен, на стены и крыши строений, на окна домов и на ближайшую поляну, где размещался коровий лагерь совхоза.
Был час вечерней дойки. Загнанное на ночное стойбище стадо пестрело и рябило в глазах бесчисленным множеством пятен. Последние лучи еще освещали коров, и черное отдавало холодным стальным блеском, а белые пятна казались оранжевыми.
…Гуров подъезжал к лагерю тихо, с приглушенным мотором. Доярки сливали молоко в автоцистерну. Под старой грушей стояла запряженная в телегу лошадь и с аппетитом жевала сочную, только что скошенную вику, привезенную для подкормки коров. На грушевом суку висела двустволка сторожа, а на брошенном старом ватнике его, уютно свернувшись крендельком, лежала рыжая маленькая собачонка. Она не залаяла, лишь подняла голову, посмотрела на Михаила умными желтыми глазами, затем обменялась понимающим взглядом с хозяином, опять опустила голову на лапки и даже веки прикрыла, притворяясь спящей.
Сторож Федот Котов, еще довольно молодой, но старовато выглядевший человек, со слезящимися приветливыми глазами, в линялой косоворотке, встретил Михаила ничего не значащим вопросом:
– Куда на ночь глядя? К нам или попутно?
– Попутно к вам, – весело ответил Гуров.
Сторож увидал на багажнике мотоцикла сетку с рыбой, подошел, пощупал линей, поглядел оценивающе, сказал с укором:
– Маловато что-то. Плохо ловилась?
– С меня хватит. Куда ее?
Подходили доярки, веселые, озорные, окружили Михаила, спрашивали:
– Какие новости, Мишенька, привез?
– Да вот заехал проведать, как живете, как надои, на что жалуетесь?
– Ну что за начальство пошло, прямо не начальство, а чистые доктора: как приехал, так сразу "на что жалуетесь?" – заговорила Лида Незабудка. – Нет бы что-нибудь интересное рассказать.
– Тоже доктора – о болезнях спрашивают, а лечить не хотят, – начала наступать Нюра.
– А на что ты жалуешься, барышня? – обратился к Нюре Михаил, стараясь поддержать веселый тон.
– На руководство жалуемся, – с деланным недовольством насупилась Нюра. – Целый месяц добивались подводы, чтобы нам пешком километры не мерить от лагеря до дома. Добились наконец, дояркам персонального мерина дали. А пастухам? Глядите, во-о-н они пешком пошли, когда еще дотопают. А им завтра чуть свет вставать. Как вам нравится, товарищ комсомольский вождь, такая забота о людях?
Нюра не сводила с Михаила глубокого, сложного взгляда, в котором было совсем не то, что в ее словах. Он чуть улыбнулся в ответ ей одними глазами, сказал:
– Мне, лично, никак не нравится. Я думаю, что мы с вами добьемся транспорта и для пастухов.
– А то нет, конечно, надо, – ввернул сторож. – Кони все равно без дела стоят, только корм переводят.
– Кабы только корм, а то ж золото в навоз переделываем, государственные деньги жрут ни за что ни про что, наши деньги, – буйствовала Нюра.
– У тебя что по экономике? – вдруг в упор спросил Михаил.
– Как что? – даже растерялась Нюра.
– Отметка какая?
– Пятерка. А что?
– Вполне заслужила. Я, лично, тебе бы с плюсом поставил, – сверкнул озорно глазами Михаил.
– Это, Мишенька, ты по молодости такой добрый, – вкрадчиво ответила Нюра.
– Деньги деньгами, а насчет пастухов как? Пусть нашу колымагу им отдают, на черта она нам сдалась, – настаивала Лида.
– Чем ты недовольна, Лидочка? – все шуточкой спрашивал Михаил. – Ай пешком лучше?
– А за каким лешим тогда техника? – резко бросила Нюра, стараясь отвлечь комсорга от Лиды. – Машин в совхозе пропасть, бензину уйдет на пятачок, а этот чертов мерин сожрет за день столько, что на такси хватило б. Поглядите, как уплетает… Корове б лучше дали, та на три литра молока прибавила б.
Михаил понимал, что девушки совершенно правы: и пастухов, и доярок, и сторожа надо привозить и увозить на машине. Такое же положение и в свином лагере. Об этом нужно поговорить с Надеждой Павловной, а потом уже вместе нажимать на директора.
Пошел к мотоциклу, собираясь уезжать. Нюра следом за ним, весело и нараспев говоря:
– Вы, девчонки, как хотите, а я на телеге не поеду… У меня с комсомолом приятельские отношения. – И затем Гурову еще громче: – Подвезешь, Мишенька, не откажешь?
