Текст книги "Свет не без добрых людей"

Автор книги: Иван Шевцов

– Да погоди же ты, Радик, не мешай слушать…

Кто-то, должно быть эмигрант из трактирного джаза, на окостеневшем русском языке исполнял популярную русскую народную песню "Помню я еще молодушкой была". Вера знала эту песню, любимую песню своей мамы. Ей нравилась ее полнозвучная, нежная мелодия, трогательно задумчивая и плавная, нравились простые, незатейливые народные слова. А тут… Веру покоробило. Мелодия была исковеркана, изуродована, переделана на кабацкий лад, слова перевраны. Чудесная песня была обесчещена и растоптана, и это так больно задело Веру, точно ее оскорбили, наплевали в душу. Она вдруг посмотрела почему-то на Романа жестоко, гневно, точно он был виноват в таком недопустимом кощунстве над русской песней, но Роман понял ее взгляд, ее состояние и чувство, ответил краткой фразой единомышленника:

– Чем нас Америка-то снабжает.

И Вера увидела в нем своего союзника.

Потом были еще тосты: за поэтический талант Лики, за здоровье и щедрую душу Авы, за прелестную Эллочку, за будущую всемирную славу Радика, за новых друзей – Веру и Романа. Вера сидела напротив Романа и все время чувствовала на себе его пристальный взгляд. На ухаживания Лики он не обращал внимания, слушал ее рассеянно, она что-то говорила ему вполголоса, задорно хохотала. Лику попросили прочитать свои стихи, и она охотно выполнила просьбу.

– Я вам прочту два стихотворения, которые будут напечатаны в журнале "Юность", это стихотворения в прозе, совсем забытый у нас жанр, – сообщила Лика, не вставая. – Первое называется "Город грядущего".

Лика широко раскрыла посоловевшие глаза и начала с глухим надрывом:

– "Город большой и больной одышкой смотрит на небо. Там, в недоступном ему просторе, плывут облака и парят птицы. Они свободны. Город завидует облакам и птицам, он тоже хочет быть свободным. Ему бы подняться в жемчужную высь, но груз мещанского уюта крепко прижал его к земле и не дает расправить крылья.

Шифоньеры, заваленные барахлом, стеллажи, заставленные скучными, серыми книгами, тяжелыми и никому не нужными, окна, закрытые фикусами, комнаты, заполненные коврами, фарфором и хрусталем, головы, набитые плесенью и пылью старых предрассудков, вкусов и привычек, – все эти тяжелые камни лежат в утробе города и мешают ему расправить крылья.

Город жаждет свободы. Человек рвется в лазоревый простор! Мой ровесник полетит в космос и, возвратясь на землю, освободит город от вериг мещанского булыжника.

Город расправит крылья. Легкий, свободный от условностей и запретов, город породнится с птицами и облаками – новый город моего поколения".

Ей аплодировали, кричали "браво", трескуче чокались глиняными бокалами. Лика отхлебнула вина и объявила:

– И еще одно, коротенькое: "Любовь моя".

Она встала, положила свою маленькую ручку на плечо Романа и начала тихо, таинственно:

– "В моей груди бьется птичка. Бьется и поет. Ты слышишь? Это ее песня. Это мое сердце. Птичка поет про любовь, нежную и свободную.

Птицы умеют любить, как никто в мире.

Хочешь, я подарю тебе мою птичку? Ты посадишь ее рядом со своей. Пусть они вместе поют нам с тобой вечную и неугасимую песню любви.

В твоей груди. В моей груди.

В нашей груди!.."

Макс спросил Веру:

– Нравится?

Она ответила неопределенно:

– Любопытно.

– И только?.. – удивился Макс такой сдержанной оценке. – По-моему, это гениально. Это философские стихи – глубина! Широта! Разве можно их сравнить с рифмованной трескотней на злобу дня десятков нынешних поэтических кузнечиков?! Как, Роман, военные моряки оценят эти стихи?

Роман Архипов был прям и откровенен. И сказал, что думал:

– На флоте, пожалуй, не поймут.

– Ну да, там надо: "И песня и стих – это бомба и знамя", – кричал изрядно захмелевший Илья.

– Верно: и бомба и знамя нужны матросу, – согласился Роман.

– И любовь? – Это спросила Лика, кокетливо улыбаясь масляными глазками. – А разве любовь, Ромочка, не нужна матросу?

– Нужна и очень нужна, – ответил Роман. – Только не всякая.

– Примитивная…

– Любовь Татьяны Лариной?

– Кому как, – ответил Роман на стремительную атаку.

– Не верю, – мотал тяжелой головой Макс. – Солдат теперь тоже другой пошел, новый солдат, со сложной психикой. Сколько наших парней призвали. Это мальчики настоящие. Они принесли и в армию и на флот свои идеи, дух нового времени.

– А скажи, Роман, у вас на подводной лодке читают журнал "Юность" или довольствуются "Красной звездой" и этим, ну как он называется, ваш – "Советский воин", что ли? – перебил Макса Радик.

– На флоте читают много разных журналов и газет. Кому что нравится, – ответил Роман.

– Ну, а Ремарка, Сэлинджера читают? – в голосе Макса звучала нехорошая настойчивость.

– Читают. Николая Островского, Шолохова, Фадеева, – очень спокойно, как будто с вызовом, ответил Роман. И продолжал негромко, выталкивая из себя тугие, круглые слова: – Вот тут читали стихи о городе Грядущего. У меня свое представление и о поэзии, и о городе будущего, и о городе прошлого. Я не поэт, как вы знаете, но стихи люблю. Я хочу прочесть вам, если позволите, тоже стихи о городе.

– Просим, просим, Роман, – раздалось сразу несколько голосов.

Илья остановил магнитофон. Тишина наступила настороженная и нетерпеливая. Роман встал, бросил на Веру короткий, но многозначительный взгляд и, глядя в стол, начал, щуря один глаз:

– Стихи о городе, голос которого мы слышим сегодня весь вечер, – он кивнул на магнитофон, – написал поэт Виктор Полторацкий. Называется "Нью-Йорк".

 
До невероятья увеличив,
Вымахав рекламы ураган,
Старый Конотоп или Бердичев
Вдруг перенесли за океан.
Развернули ярмарочным торгом,
Заплевали шелестом газет
И, назвав все это Нью-Йорком,
Выдают теперь за Новый свет.
Может, шла история иначе
И ему по праву эта честь?..
Не по праву! Ничего не значит!
Я видал его таким, какой он есть,
Все его приливы и отливы,
Скалы из бетона и стекла,
Фейерверк и высверки крикливых,
Жадно зазывающих реклам.
Зазывалам на слова не верьте!
Запахом бензиновым дыша,
В небоскребах прячется от смерти
Хилая уездная душа…
 

В тишине, напряженной до предела, он обвел всех долгим торжествующим взглядом. И, не говоря больше ни слова, сел. Тишина должна была лопнуть. Это случилось бы вот-вот, если б взрыв не опередила Вера. Она сказала как-то уж очень искренне и непосредственно:

– Хорошие стихи… Очень хорошие.

Все зашевелились, негромко и не совсем определенно загудели, а Радик сказал как будто даже примирительно:

– Что ж, яркий образчик поэзии времен культа личности. И только.

Он встал и тотчас же удалился с Эллой в другую комнату. И опять завизжал магнитофон.

Минут через пять исчезли из-за стола Ава с Ильей; уходя погасили большой свет. Теперь в углу столовой лишь тускло горел торшер. Лика запускала свою маленькую ручку в мягкие волосы Романа и по-кошачьи ласкалась к нему. Он не отталкивал ее и не противился, был задумчив и сух, изредка посматривал на Веру. А Макс, перебирая Верины пальцы, вполголоса говорил:

– Первый раз я увидал тебя в кино. И запомнил. Мечтал о тебе. В моей пьесе "Похищенная молодость" есть героиня. Это ты. Я писал ее, думая о тебе.

– Странно, – грустно отвечала Вера. – Но ведь вы меня не видели в жизни.

– На Красной площади видел. Ты была в белом платье. Сказочная, прозрачная, как мечта.

Вера вспомнила выпускной вечер, теплую короткую московскую ночь, песни на площади, девушек в белых платьях, многозначительные вздохи Коли Лугова. Где он теперь? Она, очнувшись от минутного забытья, увидала прямо перед собой настойчивый, пытливо-встревоженный взгляд Романа, на ладонях которого покоилась изящная головка Лики, свернувшейся калачиком на диване. Мягкий и тающий голос Макса звучал возле самого ее уха:

– Я написал сценарий по моей пьесе "Похищенная молодость". Ты будешь играть главную роль в кинофильме. Ты, только ты!

В эти минуты Макс чем-то напомнил ей Озерова. Вера спросила:

– Вы знаете кинорежиссера Озерова?

– Женю? Ну как же, Женя мой друг. А почему ты спросила?

– Вы очень похожи на него.

Он не знал, как понимать ее слова,

Вошел Радик без пиджака и без галстука, на губах брезгливая гримаса, лицо в розовых пятнах, взгляд блуждающий.

– Где Элла? – обеспокоенно спросила Вера. Радик не ответил.

– Пойдем поищем ее, – весело сказал Макс и увлек за собой Веру в соседнюю комнату, слабо освещенную ночником.

Элла лежала на тахте и отсутствующим взглядом смотрела в потолок, заложив ладони под взлохмаченные волосы. Вера всерьез встревожилась:

– Элка, что с тобой? Тебе плохо? Ты много пила.

Элла посмотрела на нее с иронией, поправила мятую юбку и, свесив на пол босые ноги, стала застегивать кофточку. Вера села рядом, изумленно рассматривая подругу. Та не выдержала ее взгляда, сказала:

– Ну что ты, глупенькая? Мне хорошо. – Быстро поднялась, освободив место рядом с Верой, сказала с ужимкой: – Садись, Макс, не буду вам мешать. – И ушла.

Вера попыталась было встать, но Макс удержал ее. У него крепкие руки и горячие губы. Вера не ожидала его внезапного насилия. Неистово закричала, рванулась в сторону всем телом, сильно стукнула головой ему в челюсть. Он только прикусил язык и отпустил ее руки. Вера в испуге и ярости вбежала в столовую и столкнулась с Романом, который спешил на ее крик.

– Что случилось?

Вера не успела ничего ответить, как вышедший следом за ней Макс с силой схватил ее за руку и повернул так, что она вскрикнула от боли и присела.

– Я тебя проучу, недотрога, обломаю, – прошипел драматург. И в ту же секунду получил удар в грудь.

Ударил его Роман. Вера бросилась к выходной двери, но дверь была заперта на ключ. Макс был сильнее Романа. От его ответного удара матрос еле удержался на ногах. Подбежавшие Илья и Радик заняли сторону Макса. Тогда в воздухе сверкнула увесистая медная пряжка и гулко опустилась на спину Макса. Тот вскрикнул и подался назад. Отступили и Радик с Ильей. А Роман осатанело и угрожающе прохрипел:

– He подходите!.. Отоприте дверь, негодяи!.. Или я разнесу ваше крысиное гнездо!

Это произвело впечатление: мгновенно нашелся ключ, и первой в открытую дверь выскочила Вера. За ней спокойно, держа в руке свое грозное оружие – матросский ремень с металлической пряжкой, – вышел Роман.

На проспекте было еще светло. Зашедшее за горизонт солнце продолжало сверкать на университетском шпиле. В свежем, не душном воздухе – простор и покой. Вера плакала, громко всхлипывая. Роман утешал неумело, смущенно.

– Успокойтесь, не надо, Верочка. Люди смотрят.

– Боже мой, боже мой, что я видела! – повторяла она сквозь рыдания. – Это ужасно, гадко, пошло…

– Он вам сделал больно?

– Нет, уже прошло, – отозвалась Вера.

Роман предложил идти до центра пешком. Вера согласилась: не показываться же в метро или троллейбусе с заплаканными глазами.

Через четверть часа они уже смеялись.

Вера спрашивала о Лике:

– О чем она с вами говорила?

– Лика? Всякий вздор несла, вроде того, что нынешнее молодое поколение необыкновенное, особое, сложное. Я спросил, чем именно характерно оно?

– А она?

– Она сказала, что современная молодежь – это интернационалисты и патриоты, в то время как прежние поколения молодежи были только патриотами.

– Это на самом деле так? – не поняв, переспросила Вера.

– Ну да, как бы не так. Наши солдаты, освобождавшие Европу от фашизма, что ж, они были только патриотами и не были интернационалистами?..

– И вы ей это сказали?

– Я сказал ей, что не нужно смешивать интернационализм с космополитизмом.

"А он умный, – отметила про себя Вера, – добрый и смелый". И опять вспомнилась Эллина фраза: "Настоящий мужчина".

На гребне Ленинских гор, у двухъярусного моста, остановились, залюбовавшись всплесками огней лежащего внизу огромного города. Москва была, как море, без конца и края, уходила за горизонт неяркими всполохами электрических зарниц. Очертания высотных зданий вздымались к небу мачтами гигантских кораблей. Круглая чаша Центрального стадиона искрилась ярко и призывно. Весь в гирляндах огней, веселый и задорный, стремительно сбегал с Ленинских гор к Крымскому мосту молодой Комсомольский проспект.

Они стояли молча, взволнованные, совсем чужие и в то же время так хорошо понимающие друг друга. Роман предложил пройти пешком весь Комсомольский проспект.

– Ведь это наш проспект… Вы комсомолка?

– Да, это наш проспект, – отозвалась Вера. И затем, минуту помолчав, подавляя неловкость, сказала: – А говорят, время рыцарей давно миновало.

– Вы это к чему? – не понял Роман.

– О вас подумала… Как вы меня защитили.

Роман ухмыльнулся:

– Как вы попали в этот подвал?

– Случайно… У меня было такое состояние… Не знала, куда себя девать.

– Отчего… состояние? Что за причина?

Вера чувствовала – это не праздное любопытство, Роман искренне интересуется. И она рассказала все о себе: и об отце, и о Константине Львовиче, и о том, как в кино снималась, как поступала в институт, как встретила сегодня на выставке Эллу. Он слушал ее с таким участием, с каким никто никогда не слушал Веру. Спросил:

– А в приемной комиссии или в деканате вы не справлялись о себе? Представьте, что вашу фамилию пропустила машинистка. Или есть еще дополнительный список. И вообще, как так можно – не выяснив ничего определенно, бежать очертя голову! Паниковать.

Слова его показались Вере убедительными. И хотя она не очень верила в возможную удачу, а вернее, совсем не верила, все же решила зайти и выяснить еще раз.

О себе Роман говорил как-то уж очень просто. Живет вдвоем со своим младшим братом в квартире родителей. Отец его дипломат, работает в советском посольстве в одной стране. Сам он увлекается физикой и математикой. Любит спорт, особенно лыжи. Ну и, конечно, водный спорт, это ему "по штату положено". И повел разговор о друзьях-товарищах, о настоящей дружбе. О Радике Гроше говорил с презрением:

– Не ожидал, что он станет таким.

– А как вы думаете, Эллу он любит? – спросила Вера.

– У них своя модерн-любовь, – ответил Роман, – у всех этих, которые со сложным оптимизмом. Души сложные, а любовь примитивная, кошачья.

От Крымской до Маяковской ехали на троллейбусе. До Грузинской шли снова пешком по улице Горького.

– Завтра обязательно сходите в приемную комиссию, – напомнил Роман. – Можно я вам позвоню, узнаю, как ваши институтские дела?

– Позвоните, – как-то нерешительно ответила Вера и назвала номер своего телефона.

– Только вы не расстраивайтесь и не переживайте. Не получилось в этот раз, получится на будущий год. Я уверен.

– Откуда вы меня знаете? Нет, Роман, не повезло мне в жизни. Не повезло.

– Да у вас и жизни-то не было еще… Давайте завтра встретимся в вашем институте. Я буду вас там ждать. Хорошо?

Она решительно запротестовала:

– Ни в коем случае. Зачем? Я не знаю, в какое время поеду туда. Может, не завтра. Я совсем-совсем ничего не знаю, И вы меня не знаете, Роман.

– Знаю… Мне кажется, что я давным-давно вас знаю. И позвоню вам. Хорошо?.. Даже если вы скажете "не звони", все равно позвоню.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

На другой день она снова пошла в институт. В приемной комиссии ей официально сообщили, что она не принята, и возвратили документы. Пришлось еще раз пережить вчерашнее. И опять, как вчера, она не решилась сразу ехать домой. Не знала, как сказать матери. Пошла по Выставке почему-то тем же путем, что и вчера, очутилась в зоне отдыха, там, где встретила Эллу Квасницкую. Села прямо на траву, сидела в бездумном оцепенении, сидела бесконечно долго; люди, отдыхавшие невдалеке от нее, приходили и уходили, она продолжала сидеть, пока двое подвыпивших парней не уселись с ней рядом, причем один глупо спросил: «Девушка, здесь не занято?»

Она ответила машинально: "Пожалуйста, не занято", – и даже подвинулась, точно в каком-нибудь клубе. Но тотчас же опомнилась, встала и пошла по асфальтированной дорожке к воротам. Здесь, у высокой железной ограды, кончалась территория выставки, и сразу за воротами начинался Останкинский парк, столь же многолюдный, как выставка, только, пожалуй, более шумный и суетный. На берегу небольшого пруда, в зоне аттракционов все вертелось и кружилось в воздухе: карусели, качели, "чертово колесо". По пруду плавали лодки. Вера случайно остановилась у кассы лодочной станции. Она совсем не думала кататься, но пожилой мужчина, лодочник, спросил ее:

– Вам двухвесельную?

– Да, конечно, – ответила она торопливо и скорее машинально.

– Деньги в кассу платите, – подсказал лодочник и поволок весла к лодке.

Солнце скрылось за могучими дубами, весь пруд погрузился в синеватую тень, синева красила подступившие к пруду деревья и пару белых лебедей, величаво и независимо плавающих в своей зоне пруда, куда лодкам заходить воспрещалось. Только мельтешившие на фоне белесого вечернего неба пузатые самолеты-карусели да сетчатые корзины "чертова колеса", обрызганные последним лучом, горели жарко и броско.

"Ядовито", – мысленно подумала об их освещении Вера и вспомнила, что это излюбленное слово Константина Львовича.

И почему ей сегодня приходит на память отчим? Может, потому, что он первый "открыл" в ней актрису? Или просто потому, что они, будучи очень разными людьми, постоянно и открыто говорили друг другу любезные колкости, а в душе почти ненавидели друг друга. Что бы ни советовал Константин Львович, Вера делала наоборот. Наверно, попроси он Веру сохранить косу, она бы назло ему тотчас постриглась под машинку.

Из репродуктора лился серебристый голос о счастье, о любви, и он был так некстати: у Веры не было ни счастья, ни настоящей любви.

Вспомнились съемки. "Им нужна была моя коса, и ничего больше во мне нет. Пожарник снимался. У того была великолепная борода. Из-за бороды и он в кино попал, а небось тоже артистом себя считает".

Стучали весла соседних лодок, шныряющих то справа, то слева, того и гляди, столкнешься. Это отвлекало и раздражало. Вера подплыла к самому берегу, бросила весла и засмотрелась в воду, темную, на вид густую и холодную. Наверно, большая глубина. Почему-то разом вспомнились "Бедная Лиза" Карамзина и "Гроза" Островского. Черт знает, что может прийти в голову, – смешно и странно: бросались в воду, топились. А собственно, что тут странного и смешного? Вот так броситься вниз головой в бездонную холодную черноту и все. И нет тебя. И ничего нет – ни кино, ни мамы.

Вера вздрогнула, – не от мыслей своих, нет. Она услышала совсем рядом с собой очень знакомый голос, тот самый, который на съемках говорил ей: "Вы великая умница и реалистка". Она узнала его сразу:

– Нет, Надя, ты не должна была бросать сцену.

Вера посмотрела на берег. Недалеко от нее, под роняющими пепельный пух тополями, на скамейке спиной к пруду сидели двое: широкоплечий полный мужчина в светлом костюме и соломенной шляпе и женщина в сером платье и сиреневой кофточке, свободно накинутой на плечи. Сидела она, наклонясь вперед, и рядом с великаном казалась очень маленькой. На слова мужчины она не ответила, а он, – теперь Вера была убеждена, что это народный артист республики Посадов, с которым она снималась в кино, – продолжал красивым бархатистым баритоном:

– Помнишь, Надя, ты мечтала сыграть героическую роль… Ты ждала ее…

– Нет, я не стала ждать, – очень решительно и твердо прервала его женщина. – Я сама нашла свою роль.

Вера налегла на весла, и лодка удалилась от разговаривающих. Теперь не слышно было их слов. Вера думала о женщине. Кто она? Актриса, оставившая сцену? Мечтала о героической роли и сама нашла ее. Где, как, что это за роль?

Мелькают догадки и предположения, толпятся неверно и беспорядочно. Вера уже не может оторвать взгляда от двух людей, сидящих на скамейке. Она что-то должна предпринять, на что-то решиться.

Артист и его спутница встали. И тут только Вера сообразила, что ей нужно делать. Не к Тарасовой и Марецкой надо обращаться ей, Вере, а вот к этой еще не знакомой, но почему-то вдруг ставшей такой близкой женщине.

Вера встрепенулась, налегла изо всех сил на весла и поплыла к причалу. Быстро сдала лодку и побежала к скамейке. Но там уже сидели другие люди. Все еще не теряя надежды, Вера опрометью бросилась в сторону центрального выхода к шереметевскому дворцу.

Она бежала долго и наконец увидела могучую фигуру Посадова. Он шел, опираясь на толстую палку. Большая, гривастая, как у Сергеева-Ценского, голова его держалась величаво и осанисто. Он был один. Вера остановилась в растерянности, глаза искали сиреневую кофточку и узел темных седеющих волос, но женщины не было. Тогда она поравнялась с Посадовым и, замедлив шаг, подбирала нужные слова, чтобы обратиться с вопросом.

Алексей Васильевич Посадов, простившись с Надеждой Павловной, шел, погруженный в невеселые думы. Вдруг он почувствовал, что его кто-то догоняет. Он даже вздрогнул и остановился, осмотревшись. И тут недовольные, даже сердитые глаза его столкнулись с умоляющими большими серыми глазами Веры, на свежем юном лице которой светилась мольба, а маленькие розовые губы шевелились, будто шептали что-то несмело и нерешительно. Узнал ли он ее? Наверно, узнал. Вера заговорила первой:

– Здравствуйте… Вы меня не помните? Мы с вами в кино снимались.

– А-а-а… – протянул Посадов, все еще не стряхнув с себя прежние думы. – А-а-а… Коса-краса. Как же, как же.

– Вы меня простите, пожалуйста, – торопилась Вера, – мне очень неловко, но это нужно… Для меня это очень важно.

– Пожалуйста, ради бога, – пробурчал Посадов отходчиво, начиная искренне воспринимать волнение девушки. – Что же именно?

– Я хотела спросить вас о той женщине…

– О женщине? – Посадов снова нахмурился. – Это о какой же, позвольте?

– Что сейчас сидела рядом с вами.

– А-а-а, – понял он. – Ну и что же именно вас интересует?.. Давайте отойдем в сторонку, чтобы не мешать. – И сам сделал три шага в сторону от аллеи.

– Кто она? – выпалила Вера свой главный вопрос.

– Кто она? – повторил негромко артист и затем, посмотрев на Веру прищуренными глазами, ответил многозначительно: – Ангел. Да, бывший ангел.

– Нет, я серьезно, – обиделась Вера.

– Серьезно? А почему, собственно, она вас интересует?

– Очень длинная история. Для вас это неинтересно. Тут личное… Но для меня знаете как важно, вы даже представить не можете, – настойчиво повторила девушка. – Только вы не подумайте чего-нибудь плохого… Она актриса, правда?

Посадов с минуту подумал, пошевелил густыми и совсем не седеющими бровями, прицелился куда-то в зеленую глубь парка и заговорил патетически:

– Эта женщина – грандиозная женщина! Эпический талант! О таких еще Некрасов писал…

– Скажите, пожалуйста, я очень вас прошу, как ее имя и где мне ее найти, – перебила его Вера.

– Зовут ее Надежда Павловна Посадова. Да, именно. А найти ее можно в гостинице "Останкино". Притом, надо поспешить: она, кажется, сегодня уезжает.

Вера поблагодарила артиста и побежала искать гостиницу "Останкино".

2

Гостиница «Останкино», построенная совсем недавно, расположена хотя и не в центре города, но зато в самом красивом его уголке. От гостиницы прямо через дорогу начинается Главный ботанический сад Академии наук. А дальше – тенистые дубравы, за ними – березовые рощи, большой и живописный зеленый массив, оранжереи тропических растений, плантации цветов, роз, сирени.

Хорошо в Главном ботаническом саду в начале июня, когда сочно и ярко брызжет молодая зеленая листва дубрав и рощ, когда пенится и кипит, сверкает десятками оттенков сирень. Хорошо в свободное время сидеть на скамейке и наслаждаться густыми ароматами цветов. Но, пожалуй, еще лучше в Главном ботаническом саду в душные июльские вечера, когда цветут розы и буйствуют собранные со всего мира цветы.

Окно номера в гостинице, где жила Надежда Павловна, выходило в Ботанический сад, который по случаю позднего часа был уже закрыт для посетителей. Запах цветов упрямо проникал в открытое окно вместе с вечерней свежестью.

Надежда Павловна сидела в мягком, удобном кресле и внимательно слушала сбивчивый рассказ Веры о ее жизни и "трагедии". Она достаточно хорошо понимала девушку, доверившую ей свою горькую тайну, и сейчас думала о том, чем и как помочь ей, только-только попробовавшей сделать первый шаг в жизни и оступившейся. Надежда Павловна понимала, что высказанный в категорической форме какой-либо прямой совет делу не поможет. Надо убедительно разъяснить, рассказать о жизни, о трудности ее дороги, о сложности человеческих судеб.

Когда Вера кончила, Надежда Павловна встала и подошла к открытому окну. Только теперь Вера обратила внимание на ее крепкую, статную фигуру, красивый твердый профиль ее лица, очень крепкие, совсем не женские плечи и свежее, без единой морщинки лицо.

– Да, история действительно невеселая. – Эту первую фразу Надежда Павловна сказала почти в окно, стоя в пол-оборота к Вере, которую, казалось, она пока не замечает, а говорит мысли вслух: – Трудно – не значит невозможно. В жизни возможно все. У жизни свои законы, как у природы. А природа, она иногда нам такие штучки выкидывает… Ну, да ладно. – Она резко повернулась к Вере и, ласково дотронувшись рукой до плеча девушки, точно приглашала ее сесть удобней, опустилась на свое прежнее место. – Твоя, история мне напомнила многое из мною самой прожитого и пережитого. Советовать всегда легко и трудно. Надо понять… понять друг друга. Тогда можно смелей принимать или не принимать совет. Меня ты не знаешь. Из того, что ты услышала на берегу пруда, ты почти ничего не поняла. Я не актриса, нет. У меня другая роль, и я знаю, что Алексей Васильевич не понимает ее по-настоящему, поэтому тебя он, как говорится, дезинформировал.

Надежда Павловна посмотрела в Верины глаза и мягко, дружески улыбнулась.

– Он о вас очень хорошо говорил, – сказала Вера чуть слышно, вспоминая голос, жесты, слова Посадова. – Он вас ангелом назвал.

Надежда Павловна вдруг разразилась веселым, звонким, девическим смехом:

– Тут он правду сказал – я была ангелом… На сцене… Ну, раз уж так – тогда слушай.

Она вдруг умолкла, погасив внезапную веселость, начала спокойным, ровным голосом:

– Когда-то давным-давно, когда тебя на свете еще не было, я из самодеятельности заводского Дома культуры попала в школу Большого театра. Меня считали одаренной, пророчили карьеру, будущее. Я размечталась и тоже видела себя в блеске театральной славы; во сне я часто летала над землей, над домами, над удивленной толпой, которая награждала меня аплодисментами. Родители мои были простые люди, работали на заводе "Богатырь". Представляешь, сколько было радости в семье: дочь простого токаря, единственная дочь – артистка. Да где? В Большом театре. Первой моей ролью была роль ангела в "Демоне" Рубинштейна. Как я радовалась этой роли! Я была самой счастливой в мире. А ведь роль-то пустяковая, почти статист. Зато Большой театр! А потом явился он, мой гений. Это был Демон. Демон не только на сцене. В жизни он был Демоном, особенно для нас, женщин. Ты видела его – Алексея Васильевича. Он еще и теперь хранит былую осанку. А тогда он был молод. У него был чудесный голос – не сильный, но дивный, обворожительный, какой-то неповторимой окраски. Для нас, театральной молодежи, было большим счастьем послушать его на репетициях. И конечно, не один только голос его очаровывал нас. Его глаза, полные огня, мужественное, смелое лицо, благородная осанка, его изящные манеры. Мы влюблялись в него, не скрывая своих чувств друг от друга. А он ни на кого из нас не обращал внимания. Он был непостижимо велик, не удостаивал нас ни словом, ни даже взглядом. И вот однажды на репетиции "Демона" он вдруг оглядел меня с ног до головы – я была в костюме ангела – и сказал, глядя мне прямо в глаза: "А вы действительно ангел. Даже без этой декорации". И бровью повел, точно хотел подцепить и сбросить мой театральный наряд. Представляешь мое чувство? Я онемела, остолбенела – стою статуей и не знаю, что со мной. Он ласково улыбнулся мне в лицо и отошел своей горделивой походкой. Я была счастлива. И в то же время во мне поселился страх. Сама не знаю почему и от чего. Следующая наша встреча – это было дня через три после первой – произошла опять в театре, на сцене. Я ждала за кулисами своего выхода и неожиданно почувствовала непонятную тревогу. Заколотилось сердце, что-то заметалось во мне, я хотела было уйти к девчонкам, оборачиваюсь – а он стоит рядом со мной, огромный и сильный, настоящий демон, и говорит: "Что вы делаете сегодня вечером, мой ангел?" – "Ничего", – пролепетала я. А он мне сразу, не дав опомниться: "Демон был бы беспредельно счастлив совершить с вами прогулку в парк культуры". Предложение было неожиданное, как гроза в январе. Уже не помню как, но я согласилась, и мы гуляли с ним в Сокольниках. Такие встречи, такие вечера бывают только один-единственный раз в жизни. Мы обошли весь парк. Он говорил, а я слушала и любовалась им. Потом сидели на скамейке. Он взял мою руку и, внимательно, как вещь, рассматривая ее, сказал: "Да, это ангельская рука, рука ангела, который будет моей женой". Я тогда ответила: "Зачем такие шутки, Алексей Васильевич?!" А он повторил настойчиво и твердо: "Вы будете носить фамилию Алексея Васильевича Посадова". И поцеловал мою руку. А потом спросил уже шепотом: "Будете?" Вместо ответа, я заплакала. Что было со мной потом, трудно словами передать. На репетициях меня бросало то в жар, то в холод, мне хотелось убежать из театра. Я жила как во сне. Я любила его, и как огня боялась этой любви, не верила его словам. Однажды произошло то, чего я больше всего опасалась: демон соблазнил ангела. Грех этот случился в театре, в уборной демона. А тут еще непростительная неосторожность с его стороны: в уборную зашел гример, все стало известно дирекции. Через два дня был издан приказ: ангела уволить, а демону объявить выговор со строгим предупреждением. Оскорбленный и возмущенный всей этой жуткой историей, Алексей тут же уволился из театра. Через несколько дней мы поженились и уехали в Минск, в молодой белорусский театр оперы и балета. Встретили там нас хорошо, зачислили в штат, как сейчас помню, – это было в конце мая 1941 года. Думалось, вот наконец начнем строить свою жизнь, забудем неприятности, придет счастье, сбудутся мечты. Но беда уже у ворот стояла. 22 июня началась война. С одним чемоданчиком в руках покидали мы с Алексеем горящий Минск. Где ехали на попутных машинах, где брели пешком в толпе таких же, как и мы, беженцев. Страшное было время. Фашисты летали над колоннами беззащитных людей и расстреливали в упор из пулеметов. Дороги были устланы трупами женщин, детей. Кругом горели села. Так мы добрались до Борисова. В Борисове Алексея мобилизовали в армию. Расстались мы впопыхах: в городе была паника. Расстались без слов, молча. И навсегда. Не доходя Орши, мы оказались в тылу у немцев. Фашистские танки обогнали нас. Мы подались на север, к Витебску, думали, там пробьемся, не вышло. Но мне повезло: скитаться пришлось недолго – через две недели я была уже в партизанском отряде, которым командовал Семен Захарович Егоров, в прошлом партийный работник. Я стала партизанской разведчицей. Жизнь заставила и научила. Жизнь всему научит, если ты не идешь против нее. Там, в белорусских лесах, я увидела и узнала по-настоящему людей. В партизанском крае я встретила человека, который потом, в сорок четвертом году, стал отцом моего ребенка. Не мужем, – отцом. Он считал, что семья его погибла. Были основания: эшелон, в котором жена его с двумя девочками эвакуировалась, фашисты разбомбили. Потом, уже после войны, оказалось, что семья его чудом спаслась. Он живет со своей семьей. Сын живет со мной, учится в школе. Ему уже семнадцать лет.