Текст книги "Свет не без добрых людей"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
– А между прочим, – вспылила Вера, – молодая библиотекарша приехала не на курорт, а работать. Как все. Да, как все, – повторила она с вызовом, глядя на Нюру ожесточенными глазами, так, что та даже смутилась, и сказала, смягчившись, точно просила прощения:
– Ты на меня не сердись, я не хотела тебя обидеть. Это я так, по-дружески. Я вот и со своими девчонками поговорю, может, согласятся на часок выскочить в кукурузу. И мамашу поагитирую. Пусть там среди свинарок проведет разъяснительную работу. Им-то в лагерях теперь совсем легко. По два часа в день могут и на кукурузе спину погнуть.
Когда отъехали от лагеря, Вера сказала Надежде Павловне дрогнувшим, обиженным голосом:
– А может, мне лучше пойти работать на ферму или на разные полевые работы, в бригаду?
Посадова поняла, в чем дело, повернула к Вере улыбающееся, веселое лицо:
– Ты на нее не обижайся и не обращай внимания: она у нас такая… колючая… А девушка она неплохая. Толковая. Вы с ней подружитесь. А насчет бригады – это никогда не поздно. Поработай для начала в библиотеке, обвыкнись. А там видно будет.
Молчали долго. Вера мысленно спрашивала: "А почему я должна пойти работать именно в библиотеку? Потому что это "чистая" работа? Только поэтому? Чем я хуже или лучше других?" Сказала вслух:
– Кроме меня, были претенденты на должность заведующей библиотекой?
– Успокойся, никого не было, – ответила Посадова с легким раздражением. – Ты напрасно думаешь, что мы хотим тебя поставить в какое-то привилегированное положение. Нет. Просто я убеждена, что здесь ты принесешь больше пользы. У меня тут есть свой, далекий прицел. Поможешь нам работу клуба наладить, самодеятельность. Плохо у нас с культурой.
Слова эти несколько успокоили Веру. Но теперь тревожил другой вопрос: кто такая ее предшественница и почему она устроит грозу? Надежда Павловна явно что-то скрывает. Вера поинтересовалась, кто до нее заведовал библиотекой, и Надежда Павловна как-то неохотно обронила:
– Последнее время никого не было.
Вера тогда не стала расспрашивать. Теперь же загадочные намеки и многозначительные взгляды Нюры посеяли в душе беспокойство. И почему Надежда Павловна – храбрая женщина? А вдруг уволили человека, чтобы только освободить место Вере? Кто же ее предшественница?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
До Веры совхозной библиотекой долгое время заведовала жена Романа Петровича Булыги Полина Прокофьевна. Это была женщина внушительных габаритов, властного характера и чрезвычайно ограниченного ума. Говорили, что Полина Прокофьевна не отпускает своего мужа от себя ни на шаг, что такой грозный и сильный мужчина, как Роман Петрович Булыга, – человек подневольный, безропотный раб своей супруги. Едет Роман Петрович в райцентр – и рядом с шофером обязательно сидит Полина Прокофьевна, едет директор в соседний колхоз или совхоз по какому-либо хозяйственному делу – Полина Прокофьевна тут как тут, едет в областной центр за 300 километров – и такого случая не упустит «гром-баба», как называли ее в совхозе, обязательно поедет.
О библиотеке и читателях она не очень беспокоилась: повесит на дверь внушительный замок, а чуть повыше замка еще внушительнее записку: "Уехала с отчетом", и весь тут разговор. "Отчитывалась" Полина Прокофьевна четыре раза в неделю. В совхозе по этому поводу язвили: отчитывается за нарушение трудовой дисциплины. Но какая может быть дисциплина в библиотеке? И вообще, что может случиться с совхозом, если библиотека будет работать через день или раз в неделю, или раз в месяц? Ровным счетом ничего. Надои молока от этого не уменьшатся и на поголовье свиней это никак не отразится, а пожалуй, напротив: книги не будут отвлекать людей от дела. Сама Полина Прокофьевна читать не любила, особенно пугали ее толстые книги: она не верила, что на свете есть люди, у которых хватает терпения читать все подряд от первой до последней страницы.
Однажды Надежда Павловна сказала Полине Прокофьевне, что так работать, как работает она, нельзя. Читатели жалуются. Полина Прокофьевна в тот же день, вернее в ту же ночь, сообщила своему мужу, что Посадова подкапывается под него и мечтает занять его кресло.
– Да что ты, мамочка, сдурела! – не поверил директор.
– Ах вот как, я сдурела, я глупая, а ты со своей Посадовой умные, потому и решили меня с работы снять! – вскричала Полина Прокофьевна.
– Да кто тебя снимает? Никто тебя не снимает, – попробовал успокоить жену Булыга, который терпеть не мог, как он говорил, "бабьего скулежа".
– Ага, значит ты, директор, ничего и не знаешь! Значит, за твоей спиной разные-всякие могут что угодно делать и с работы снимать? Да не просто пастуха какого-нибудь. А жену, твою жену, полюбуйся посмотри… – И тут полились горькие слезы, и уже сквозь рыдания Булыга слышал настойчивый и требовательный голос жены: – Пообещай завтра же с ней поговорить как следует. Пусть она не вмешивается и не терроризирует меня. Пусть оставит нашу семью в покое.
"Вот чертова баба", – чесал свой красный затылок Роман Петрович и наутро спрашивал парторга, что там случилось с библиотекой.
– Просто у нас нет библиотекаря, – возмущенно ответила Надежда Павловна. – Понимаешь, нет!.. Полина Прокофьевна никакой не библиотекарь. Она же ни одной книжки за всю жизнь не прочитала, и ты это знаешь лучше меня.
– Положим, кое-что пробовала читать, – пытался смягчить Булыга, но возбужденная Посадова только больше разгоралась:
– Так терпеть дальше нельзя. Тебе самому должно быть неловко: народ пальцем указывает.
– Народ пальцем всегда нам будет указывать, – спокойно сказал Булыга. – Это его право. На то она и демократия. Демос – значит народ.
– Между прочим, этот самый демос недоволен и тем, что легковой машиной совхоза в горячую пору не могут пользоваться ни главный агроном, ни главный зоотехник, ни главный инженер, ни сам директор, потому как ей пользуется постоянно заведующая библиотекой, – продолжала горячиться Надежда Павловна, и Булыга понял, что лучше сейчас "локализовать" конфликт, чем ждать, когда Посадова сгоряча выскажет ему еще несколько неприятных фактов. Поэтому он, сразу круто повернув разговор, хлопнув большой ладонью по столу и выпрямившись, закончил:
– Ну ладно, черт с ней. Поговорю в последний раз. Не послушает – освободим.
Не послушалась Полина Прокофьевна ни парторга, ни директора. Любила настоять на своем. В этом была ее сила. А потому не раз в компании подвыпивший и захмелевший Роман Петрович в присутствии жены заводил такие смелые разговоры на философские темы:
– И зачем только люди женятся? Кто все это придумал, чтобы обязательно жениться?.. А? Не знаете, кто был тот первый дурак? Ну, живи себе, как человек, будь человеком и не знай горя-беды. Так не-ет же, на тебе жену, потому как человеку без беды нельзя. Наказание ему надо, чтоб он вечно над собой беспокойство чувствовал. Как будто и так беспокоить тебя некому, как будто и без жены всякого начальства на свете мало.
Полина Прокофьевна в такие минуты начинала кусать свои пухлые губы, а в глазах ее, птичьих, круглых, по выражению Романа Петровича, начинали чертики плясать. Но Роман Петрович этих чертиков не боялся, особенно, когда был немножко навеселе.
– Ну что ты, мамочка, на меня так нежно смотришь? – Он всегда называл жену "мамочкой". – Чует мое сердце – влепят мне из-за тебя выговор, да еще и с предупреждением.
– Ни один порядочный мужчина не получал выговоров из-за жены, – "заводилась" Полина Прокофьевна.
– А из-за кого ж, мамочка, скажи на милость, мы получаем выговорочки? Только из-за своих милых женушек.
– Из-за полюбовниц! – выпалила Полина Прокофьевна, надеясь этой фразой сразить своего "папочку", у которого давным-давно был грешок "по женской линии". Но Роман Петрович из-за давности времени об этом забыл и намек супруги оставил без внимания.
– Получить выговор из-за полюбовницы, я вам скажу, и не обидно, потому как за дело. Может, даже и приятно.
– А-а-а, вот что тебе приятно! – Чертики в глазах Полины Прокофьевны уже ходили на головах. – Хорошо ж, мы об этом еще поговорим!
Подобные обещания Полина Прокофьевна всегда аккуратно выполняла, и философский разговор о женах и любовницах продолжался дома, где Роман Петрович легко отрекался от своей прежней точки зрения, и все продолжалось так, как хотела Полина Прокофьевна.
Но вот однажды в областной газете появился фельетон под заголовком "Барыня", в котором главной героиней была Полина Прокофьевна. Ох, что тогда творилось на землях совхоза "Партизан"! Сначала, после беглого знакомства с фельетоном, Полина Прокофьевна бросилась в контору к мужу. Но разве застанешь директора у себя в кабинете в летнюю пору? Тогда она побежала на почту и приказала газету с фельетоном задержать. Но было поздно – почтальон ушел на линию. В отчаянии Полина Прокофьевна второй раз перечитала фельетон и только сейчас обратила внимание на фамилию автора: Сорокин, учитель!
Это было неслыханно! Полина Прокофьевна опрометью побежала в школу. Занятия уже окончились, и Сорокина в школе она не нашла. Пришлось ей весь гнев обрушить на голову директора, человека тихого, пожилого, которому до пенсии оставался всего лишь один год. С фельетоном он уже был знаком и к неприятности Полины Прокофьевны отнесся участливо.
– Сочувствую вам, дорогая Полина Прокофьевна. Очень сочувствую, потому что и сам когда-то, еще до войны, был в вашем положении. Публично оболгали и ни за что ни про что. Мой совет вам добрый – не обращайте внимания. А библиотеку бросьте совсем. Пусть на замке висит! Пусть они попробуют без вас. А мы посмотрим, как они обойдутся.
"Правильно, пусть-ка поживут без меня!" – решила заведующая библиотекой, послушавшись совета директора школы, и демонстративно швырнула ключ от библиотеки и читального зала на стол Посадовой.
…От Посадовой Вера узнала, что Михаил Гуров и Нюра Комарова в совхозе пользуются большим и заслуженным авторитетом. Нюре Комаровой принадлежала инициатива перевода доярок и свинарок на двухсменную работу. Не легко ей было. Большое сражение пришлось выдержать с директором совхоза, который считал ее предложение глупой фантазией.
– Работать в две смены!.. – восклицал Булыга. – Да вы что, в своем уме? Где это видано! Что вам тут – завод?
– Завод, Роман Петрович, вы правильно сказали, – спокойно отвечала Нюра. – Завод сельскохозяйственных продуктов. На заводах люди на семь часов переходят, а мы тут по двенадцать вкалываем. Не то что в кино сходить – высморкаться некогда.
– А ты подсчитала, сколько в таком случае литр молока будет стоить? – наступал Булыга.
– Подсчитала, не беспокойтесь: сколько стоит теперь, столько и тогда будет стоить.
– Это как же? Что-то я не понимаю твоей арифметики. Я, признаюсь, академии не кончал и с высшей математикой не знаком, но до двух считать умею. Одна смена – это один человек, а две смены – это уже два человека.
– Две смены это тот же один человек да плюс механизация, – бойко парировала Нюра. Она была непреклонна. – Да, да, Роман Петрович, плюс механизация.
– Ага, механизация, говоришь, – наигранно сощурил глаза Булыга. – А сейчас у нас, значит, нет никакой механизации?
– Есть, Роман Петрович. Допотопная. А мы сделаем современную. Подачу и приготовление кормов, уборку навоза – все механизируем. И электродойку пора по-настоящему наладить.
– Это кто ж у вас такой спец на все руки объявился, который все может, как в сказке? – иронизировал Булыга.
– Миша Гуров, – просто и серьезно ответила Нюра.
Рассмеялся Роман Петрович и слушать не стал дальше. Но выслушать ему пришлось, правда гораздо позже, на комсомольском собрании, куда он был приглашен в качестве гостя. Комсомольцы обсуждали предложение Нюры Комаровой, обсуждали долго, шумно, спорили, кричали. А Роман Петрович слушал и в уме твердил свое: ничего из этого не получится, без увеличения количества доярок и свинарок на двухсменную работу не перейти. Нет, ничего не выйдет.
– Ребята дело говорят, – шептала ему Надежда Павловна, а он только отмахивался да бурчал в бороду:
– Дело делать надо, а говорить что, это всякий может.
Нюру поддержал Миша Гуров. Он сумел поднять молодежь на механизацию ферм. Соорудили транспортеры, подвесные дороги, приобрели электродойки усовершенствованной конструкции. Все было готово к переходу на две смены. Только Роман Петрович не был готов: он боялся, что на энтузиазме работа в две смены продержится от силы неделю, а затем потребуются дополнительно люди. Ему казалось, что и надои молока падут, и прирост свинины сократится. Нет, не хотел он рисковать и в душе ругал не столько Нюру и Михаила, сколько Надежду Павловну. Со своими сомнениями он отправился к секретарю райкома, и тот с ним согласился. Таким образом, инициатива комсомольцев не нашла поддержки в райкоме партии. Сам секретарь райкома как бы между прочим заметил Посадовой:
– Что вы там мудрите с двумя сменами?.. Знаете, как это называется? Это называется – раньше батьки в пекло лезть… Слушайтесь батьку: у него голова холодная, да мудрая. А у ваших комсомольцев головы горячие…
Совет был слишком прозрачным. Надежда Павловна, хорошо зная характер секретаря райкома, спорить с ним не стала, но и отступать не думала. Она так рассуждала: ну что мы теряем? Попробуем, не получится – вернемся к старому. Она вообще не видела тут никакой проблемы и причин для споров и конфликтов. Просто считала это упрямством Романа Петровича. Но Гурову и Комаровой посоветовала: поезжайте в обком и прямо к первому секретарю Егорову.
Захар Семенович их принял, выслушал и тотчас же позвонил секретарю райкома.
– Вы проглядели большое дело. Да, именно проглядели новое, передовое, умное. Это непростительно для партийного руководителя. Не ожидал от вас, – спокойно говорил в трубку Егоров. Голос у него был охрипший и тихий, глаза воспаленные, лицо усталое. – Сейчас у меня сидят комсомольцы из "Партизана". Сегодня они возвращаются к себе в совхоз, а завтра я попрошу вас выехать туда, тщательно разобраться во всем и помочь.
Это была победа. Булыга вынужден был уступить. Больше того, в разговоре с приехавшим в совхоз секретарем райкома он и не спорил, и не оправдывался, – тут он просто словчил.
– Я зажимал инициативу?! – удивлялся Роман Петрович. – Да этого быть не могло! У меня, правда, были сомнения, я советовал делать все не спеша, не очертя голову, чтоб не тяп-ляп, чтоб не опозориться и дело не загубить. Это верно, сознаюсь, советовал. Но чтобы запрещать – да что я, бюрократ какой или консерватор? Что я, не вижу, что хорошо и что плохо?! Ох, молодежь горячая. Беда с ними. Но я их люблю. Люблю вот за это самое!..
Эти слова Роман Петрович говорил при Надежде Павловне и ничуть ее не стеснялся. Она же смотрела на пего да молча посмеивалась: она-то догадывалась, что раньше Булыга говорил секретарю райкома совсем другое. И секретарь райкома, вспоминая свой разговор с Посадовой и видя ее ухмылку, чувствовал себя неловко и старался затушевать конфликт.
Переход на работу в две смены на фермах удался: неоценимое преимущество его почувствовали в первую очередь доярки и свинарки. За борьбой комсомольцев следил весь совхоз.
"Вот они какие, Нюра и комсорг", – думала Вера, выслушав рассказ Надежды Павловны.
Кукурузное поле тянулось от реки вверх пологим косогором и упиралось в лес. Полоть начали от леса: все-таки под гору легче идти. Надежда Павловна вместе с Верой и Тимошей вышли на поле раньше других, взяли себе отдельный участок.
Шелестит кукуруза разбросанными во все стороны длинными, зелеными, с просвечивающей желтинкой прядями, умытыми утренним туманом, хрустит свинцовая лебеда в горячих руках Веры, а солнце, жаркое июльское солнце обжигает открытые по самые плечи тонкие и гибкие руки ее, горячо впивается губами лучей в красивую шею, лицо. Над головой в дымчато-синем без единого облачка небе изнывает в душещипательной мольбе чибис, ноет бедняжка в отчаянии и просит о чем-то единственном. "О-о-й-и, о-о-й-и", – слышит Вера в этом безнадежном крике. Ей вспоминается песенка, которую пели в пионерском лагере лет восемь тому назад:
У дороги чибис, у дороги чибис.
Он кричит, волнуется чудак…
– Чего это он? – спрашивает Вера.
– Где-то птенцы есть. Может, в кукурузе, – отвечает охотно Тимоша. Отвечать на Верины вопросы и разъяснять ей непонятное доставляет ему великое удовольствие.
До обеда Вера чувствовала себя отлично. Она даже пробовала взять такой темп, что Надежда Павловна и Тимоша еле успевали за ней. "Старается", – с радостью отметила для себя Посадова и посоветовала девушке не очень-то "нажимать", а то быстро выдохнешься. Она опасалась, что первый день работы в поле может принести Вере разочарование, и поэтому старалась работать так, чтобы девушка не очень устала и вместе с тем чтобы у ней не создалось впечатления, что труд в поле – легкая прогулка. Через каждый час она предлагала короткий, десятиминутный отдых. Вера догадывалась, что эти "перекуры" устраиваются специально для нее, и решительно протестовала.
– Зачем так часто, Надежда Павловна? И вовсе я не устала.
– Ты молодая и сильная, – отшучивалась Посадова, – а мы с Тимошей быстро устаем.
Потом большой перерыв был общий. Все полольщицы собрались вместе, сели на кучи свежей лебеды и сурепки. Ни минуты не молчали, торопились выговориться вдоволь. Над Комарихой подтрунивали, безобидно, добродушно. Веселая болтовня свинарки всех забавляла. О невестах да женихах говорили, – Федю Незабудку и Михаила Гурова не миновали. Гурова Комариха сладко нараспев нахваливала:
– Вот, девки, жених-то какой ходит, золото, а не жених!
– Нынче золото не в моде, – тоже нараспев протянула Нюра, но мать ее не слушала, продолжала свое:
– И кому только он достанется – век судьбу благодарить будет. Ой, не зевайте, девки, прилетит издалека воровка-сорока, унесет золотце в свое гнездо. Плакать-страдать будете.
– Что ж нам с ним теперь делать? – спрашивает Лида. – Ветер не привяжешь, тень не схватишь.
– И-ии, милые мои, – протянула Комариха. – Баба захочет – сквозь огонь пройдет. Обворожить надо. Бывало, девки умели чары пускать, себе цену набивать. Это нынче все гордячками стали: сидят, дожидаются, словно королевы, суженого своего. Вот в городе, там совсем по-другому, там девки знают, чем женихов заманывать. Правду, милочка, я говорю?
Вопрос относился к Вере, которую смущала такая грубовато-непосредственная откровенность.
– Не знаю, я в этих делах еще ничего не понимаю, – краснея и через силу улыбаясь, чтобы скрыть смущение, ответила Вера.
– Что ж так? Ай молода еще? – удивилась Комариха.
– Вы б лучше, тетка, рассказали нам про эти самые чары, – попросила Лида, хитро подмигивая подругам.
– Да, мама, действительно, подари Лидке чары, которыми когда-то сама пользовалась.
– Куда вам, милые! Так не бывает: чужим задом в крапиву не сядешь. Вам жить, вам и любить. Одно скажу: в этом деле спешить спеши, только не торопись. Посидишь на камне три года, и камень нагреется.
Ох, и словоохотлива Комариха, беззлобна она, а уж поболтать любит. И ее любят в совхозе от мала до велика и прощают ей иногда колкие и даже обидные слова, оброненные в пылу откровенности. Уважают и ценят ее за неистовство в работе, за широкую натуру, прямой и веселый характер.
– Расскажи, тетка, про свою молодость, как раньше в старину любили, – лукаво сверкает глазами Лида, предвкушая веселый разговор.
– Про старину – не знаю, а вот как в мою молодость – все помню. В ситцах ходили, да и то по праздникам. Это вы теперь в шелках-капронах форсите. А бывало, шелковое платье к венцу только. Я вон Нюрке трехэтажную рубашку купила – порадую, думала. Так вы что ж думаете? Спасибо сказала? Бросила – не понравилась, брак, говорит. Петля спущена. Я думала, чтоб подешевле, под платьем все равно не видно.
– Мама, мама, перемени пластинку, – запротестовала Нюра. – Тебя про любовь спрашивают.
– И я про любовь. А то про что ж я, – возразила Комариха. – Перед самой войной было, это когда я уже овдовела. Не вернулся мой с финской, а мне что тогда было? Считай, сорока годов не было. Известно – вдовья жизнь. Поплачешь, да за работу, в работе про горюшко-то и позабудешь. А все ж дело молодое, не дерево ты, а живой человек. Вечером в воскресенье ляжешь в холодную постель, одна, а на деревне девки поют, парней зазывают – привораживают. И так заноет сердечко по милом. Ну, думаешь, неужто больше и не узнаешь ласки мужицкой и проживешь так до старости без голуба. И кабы стара была – не обидно бы. А то баба в самом цвете. Проснешься утром, а подушка от слез мокрая. Зовешь его во сне, голуба, в мечтах кличешь. Думаешь, может, и он, добрый, одинокий человек, ищет свою судьбу. Так и живешь мечтами да надеждами. А старость все мимо тебя, долго не идет, и сердце не гаснет, огнем горит, а больше тлеет от тоски и одиночества. Так вот, перед самой немецкой войной было, в мае месяце. Сирень, помню, цвела, ой, как цвела! Никогда так буйно не цвела сирень и черемуха. Поверите – все было кругом, как в раю.
Комариха с восхищением подняла голову и глубоко вдохнула носом, точно хотела поймать густой, терпкий аромат сирени. Лицо ее, круглое, разрумянилось и цвело, и кажется, морщин на нем вдруг меньше стало. И девушки молчали и слушали проникновенно доверчивый рассказ, не смея нарушить его ни звуком, ни неуместной улыбкой.
– Дали мне тогда в колхозе коня усадьбу вспахать. После полудня начала, к вечеру управилась. А денек был! Боже, что за денек… Солнце обласкало землю, и птицы свистят-заливаются, сирень возле дома бушует, ну прямо престольный праздник. Хожу я это за бороной, земля мягкая, будто перина пуховая, хожу по ней босыми ногами, а в душе у самой соловьи поют, сердце тает и голова кругом идет от благодати да от настоя душистого. И так мне захотелося счастья женского, – иду за бороной, как во хмелю, и свету белого не вижу. В глазах только круги золотистые да зеленые. Видно, совсем душа стосковалась, заждалась его, ненаглядного. Солнце уже за лес закатилося, только сосны в небе еще горели, когда я закончила работу. Перевернула это борону, надо бы на пункт ехать, коня распрягать, а я не еду. Села под сиренью и сижу, словно меня кто-то приворожил. Сижу, наслаждаюсь запахами и все жду, сердцем слушаю – не идет ли. Конь мой в сторонке траву скубет. А я все жду. И вот, девоньки, не поверите: чую, идет сквозь кусты, ко мне идет. Неужто, думаю, судьба моя сжалилась, послала суженого. Затаила я дыхание, глаза прикрыла, не шелохнусь. Подойдет, думаю, эх, и обниму его, птаха ненаглядного, зацелую изо всей моченьки. Сколько я так просидела в томлении ожидательном – не ведаю. Долго мне показалось, будто вечность целая. Приоткрыла я это глаза, гляжу из-за куста, а он подошел к моей лошади, пугливо, по-воровскому оглянулся туды-сюды, видит, никого нет, и давай постромки снимать. Что ж вы думаете, девоньки! Постромки ему, окаянному, понадобились, ворюга распроклятый. Я ж человека ждала, а он сукиным сыном заявился. Сымать постромки, да у кого – у вдовы несчастной, у бабы. И это мужчина называется. Выскочила это я из куста, схватила хворостину да как огрела его, окаянного, по спине. "Сморчок ты, говорю, недожаренный, нашел что снимать, – да разве ж, говорю, у бабы постромки снимают. Я ж тебя разве за этим ждала, вся сердцем изнылась?" И так, девоньки, мне стало горько и противно, что все кругом померкло и опостылело – и сирень, и соловьи. А в душе такая обида закипела, так я возненавидела мужиков, что кажется, дай мне тогда волю – всех бы передушила. Да и как тут не остервенеешь от такого происшествия? Ждала человека, может в ожидании красоту кругом увидела, красоту жизни, а он пришел злодеем и всю эту красоту украл и растоптал. Вот она какая, судьба наша!
Кончила Комариха рассказ. Лида Незабудка усмехнулась было, но, встретив грустные, задумчивые лица своих подруг и суровую тоску в горящих темных глазах Надежды Павловны, мгновенно погасила улыбку, поняв человеческую глубину того, что с присущим ей юмором рассказала Комариха. Уже показалось поле, ниже небо, жестче кукуруза. Опять налетел встревоженный чибис, заплакал, заныл бедняжка, и Вере подумалось, что это и вовсе не птица летает над полем с тоскливым, безутешным воплем, а вдовья доля, горькая и безотрадная.
2
После работы Вера пошла в библиотеку, открыла настежь двери, взяла тряпку, смахнула пыль, разложила на столах газеты и журналы. Не прошло и полчаса, как в коридоре послышались шаги, несмелые, пожалуй вкрадчивые. Все ближе, ближе.
– Здравствуйте, – переступая порог, с излишней веселостью произнес Федя Незабудка.
Вера молча кивнула и, перебирая на столе чистые бланки карточек, опустилась на стул.
– А я к вам, – сообщил Федя, облокотившись на барьер.
– Догадываюсь, – коротко ответила Вера.
– О чем вы догадались? – настороженно подхватил Федя.
– О том, что вы ко мне. Поскольку я здесь одна.
– А я к вам по делу.
– А без дела сюда не ходят.
– У меня особое дело. Можно сказать, просьба. Федя полез в карман, извлек оттуда вчетверо сложенный листок и протянул его Вере.
– Что это? – спросила девушка подозрительно.
– Письмо… Из Китая получил. А языка ихнего не понимаю. А там, может, что-нибудь важное, В гости к себе приглашают или к нам едут.
– И что ж теперь делать? – обеспокоенно вырвалось у Веры.
– Ума не приложу. Может, вы разберетесь в их грамоте?
Вера взяла листок, развернула. Вся сторона его была исписана иероглифами.
– Нет, ничем не могу вам помочь: китайского я не знаю.
– Вот видите. – Федя тяжело вздохнул. – И никто в совхозе не знает.
Лицо у Феди озабоченное. Но почему вдруг китайцы обратились к Феде Незабудке? Чем он прославился на весь мир? Эти вопросы в корректной форме Вера высказала Феде. Тот ответил с подчеркнутой скромностью:
– В газете обо мне писали: передовик, новатор. Знаете, раструбили на весь свет и фотографию поместили… А теперь вот… письма. Что делать?.. А, да черт с ними, с письмами! – Федя решительно махнул рукой и в один миг изорвал письмо на мелкие части и, перегнувшись через барьер так, что коснулся своей надушенной шевелюрой Вериного лица, бросил обрывки в корзину.
– Зачем! Что вы наделали! – испуганно закричала Вера.
– Ну а что ж мне делать? Не ехать же в Москву к переводчику в такое горячее время! Через неделю жатва. А у меня комбайн. Кто меня отпустит? Да я и сам не соглашусь, – урезонивал Федя.
Дверь была открыта, и Вера не слышала, как на пороге появился Сорокин со своим приятно-звонким "Добрый день" и мягко-лучистой улыбкой. Вера обрадовалась:
– А вот, может, Сергей Александрович понимает по-китайски?
– По-китайски? А в чем дело? – Сорокин посмотрел на Федю вопросительно. Но тот, ничего не ответив, поспешно ретировался.
Вера объяснила Сорокину все, что произошло, и показала обрывки письма. С минуту учитель с видом серьезным и сосредоточенным рассматривал иероглифы, а затем по-мальчишески громко рассмеялся.
– Да это ж Федино сочинение. Провалиться мне на этом месте, если я ошибаюсь. И письмо и иероглифы – все Федька придумал.
– Зачем? – недоумевала Вера.
– Зачем?.. – Сорокин задумался. – Это нам с вами предстоит выяснить. Раскрыть тайну Феди Незабудки.
– Он говорил, что о нем якобы в газете писали, – вспомнила Вера.
– Верно, писали, – быстро подтвердил Сорокин. – Я о нем писал в областной газете… А вы знаете… В наших руках ключ Фединой тайны. Газета, Китай? Да, именно здесь ключ… Хвастануть парень хотел.
– Зачем ему это нужно?..
– Рисуется перед красивой девушкой. – Сергей Александрович посмотрел на Веру проникновенно и с восхищением. И добавил уже вполголоса: – А может, уже влюбился.
– Что вы, Сергей Александрович.
– Да, Верочка, хотите вы этого или нет, а факты остаются фактами. Здесь многие, если не все поголовно, парни влюбятся в вас. И в этом вините только себя
– Да что вы, Сергей Александрович! Какие ужасы говорите.
– И хорошую драку гарантирую вам. Ничего не поделаешь – пережиток.
– Нет, вы шутите? – с детской непосредственностью спросила Вера, глядя на учителя оторопелым, растерянным взглядом. Сорокин понял, что переборщил.
– А вы боитесь? Напрасно: вам-то ничем не грозит. До поножовщины здесь дело не доходит – кулаками ограничиваются.
– Какая дикость! – с омерзением и дрожью обронила Вера.
– Теперь это редко случается – драки, – успокаивал Сорокин. – Как-никак, а живем в век спутников. Местные донжуаны это понимают.
Он говорил как посторонний, будто себя не причислял к местным жителям.
Сергей Александрович старался как можно больше говорить, ошеломить девушку своей эрудицией и сразу "полонить" ее. Говорил о самых высоких материях: о будущем нашей планеты, о мирах Галактики, населенных разумными существами, о полетах человека к звездам. Перед этим он прочитал несколько фантастических книг, которых, к его счастью, Вера не читала и поэтому слушала его с большим интересом. Ей было приятно общество Сергея Александровича. А учитель все не умолкал, из космоса возвращался на грешную землю, рассказывал о совхозе, давал меткие, очень злые, но односторонние характеристики "местным деятелям". Директора совхоза назвал диктатором ограниченного ума, управляющего участком – придворным шутом.
Потом, как заместитель секретаря комсомольской организации, Сорокин пригласил Веру на комсомольское собрание.
– И вообще надобно вам на учет стать.
– Вы знаете, Сергей Александрович, – Вера почему-то почувствовала себя неловко и даже смутилась, – я так неожиданно уехала, что не успела сняться с учета. И вообще второпях я как-то об этом не подумала.
– Но билет комсомольский при вас?
– Да, конечно, билет у меня с собой. И взносы уплачены.
– Ну тогда – порядок, возьмем вас на временный учет, – покровительственно пообещал Сорокин.
