Текст книги "Свет не без добрых людей"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
– Это серьезное обвинение, Роман Петрович, – перебил его секретарь райкома. – В таком случае надо доказать, почему статья клеветническая и где, когда и чем выражал свое недовольство рабочий класс. И тем более ученые. Кто именно?
– Я докажу, Николай Афанасьевич, – храбро махнул рукой Булыга в сторону президиума. – Выступавший передо мной докладчик плохо знает состояние дел в совхозе или злоумышленно искажает факты. Я внимательно слушал доклад и скажу вам откровенно – ужасался. Кругом развал: потери урожая, надои молока падают, коровы в дерьме утопли, копейку считать не умеем, инициатива передовиков зажимается, кормов нет, урожаи низкие. Вот сижу я и думаю, зачем же держат таких разгильдяев-руководителей, которые довели совхоз до ручки? Давно их надо было гнать грязной метлой. И почему это при такой бесхозяйственности и безответственности руководства в сводках, которые печатают наши газеты, совхоз "Партизан" по мясу и молоку постоянно и прочно стоит на первом месте в районе? Может, показатели сводки – это липа, сплошной обман государства и партии, очковтирательство? В таком случае, пользуясь присутствием здесь секретаря райкома, я требую создать авторитетную комиссию: пусть она проверит, соответствуют ли показатели сводок действительности.
– Соответствуют. Это мы без комиссии знаем, и в этом никто не сомневается, – бросил реплику секретарь райкома.
– А коль так, тогда статья в газете – стопроцентная клевета, ложь. – Булыга повернул голову к президиуму.
– Разве то, что вы шесть месяцев в году сидите на государственных кормах, клевета? – спросил секретарь райкома.
– А вы знаете, Николай Афанасьевич, сколько у нас свиней? Четыре тысячи голов, – ответил Булыга. – И пока нам не снизят поголовье – а этого делать никто не позволит, – мы будем покупать комбикорм у государства. Своего нам не напастись.
– А если повысить урожай зерновых, больше сажать картофеля, сахарной свеклы, кукурузы, выращивать бобы на корм скоту вместо овса? Тогда не нужно будет снижать поголовье.
– Урожай у нас неплохой, товарищи. Десять центнеров зерновых – это хорошо для наших почв.
– А можно и нужно двадцать центнеров, – снова бросил реплику секретарь райкома. Булыгу это возмутило, он резко бросил в президиум:
– Я прошу, товарищ председатель, дать мне возможность говорить.
Посадова постучала по графину, секретарь райкома, улыбаясь, задвигался на стуле. Булыга, с трудом находя нить своей речи, продолжал:
– Говорилось о потерях на уборке. Были, конечно, естественные, закономерные потери. Без них нельзя. Техника, как вы знаете, у нас еще несовершенна, комбайны не чисто вымолачивают.
– Но потери все-таки есть? – не утерпел секретарь райкома. – Выходит, обвинение газеты в клевете несостоятельно. Остается выяснить второй вопрос: о недовольстве рабочего класса и ученых.
– О своем возмущении наши рабочие, наши бывшие герои-партизаны сами скажут с этой трибуны. Они не постесняются, – подмигнул Булыга в зал. – А ученые уже сказали. Есть официальное письмо от авторитетных ученых из Министерства сельского хозяйства. Вы, наверно, помните, Николай Афанасьевич, что Гуров и Комарова еще в прошлом году выступали на партийном собрании и обращались в газету с критикой травопольной системы академика Вильямса. Статью их не напечатали тогда, как в корне вредную. И я удивлен упрямству Комаровой. Просто товарищи, не зная броду, сунулись в воду, а теперь хотят выйти сухими. Мальчишество – вот как это называется. Теперь, товарищи, о комплексных бригадах. Поверьте моему большому опыту, товарищи. Не первый год мы с вами вместе работаем. От одной лошади и трех землянок путь мы свой начали на пепелище, а теперь миллионные доходы даем государству. Поверьте мне, товарищи, кроме анархии, безответственности и неразберихи, комплексные бригады ничего хорошего не дадут.
– Почему такая уверенность, Роман Петрович? – спросил очень дружелюбно секретарь райкома. Но так, как Булыга не знал, что ему отвечать, то он вспылил:
– Вот что, Николай Афанасьевич, здесь не суд, а партийное собрание. А если вы хотите произвести следствие, найдите для этого более подходящее место. А я в таких условиях говорить не могу.
Сказав это, Булыга сошел со сцены и, дыша, как паровоз, весь потный и раскрасневшийся, покинул зал. Это была неумная демонстрация, которой Булыга надеялся вызвать замешательство собрания. Он, конечно, не думал, что за ним следом побегут, станут умолять и упрашивать вернуться. Он просто рассчитывал на сочувствие к себе со стороны коммунистов. Но и этот расчет не оправдался. Собрание продолжалось своим чередом. В то время, когда Роман Петрович лежал дома на кушетке, сняв лишь сапоги и китель, и размышлял над тем, что произошло, в зале клуба разгорались острые и бурные прения. Ни одного слова we было сказано в поддержку или в оправдание Булыги. Ему не сочувствовали, а выступление его и уход с собрания осуждали. Говорили, что директор груб с людьми, никого не слушает, все решает единолично, что статья совершенно правильная и работу в совхозе надо перестраивать.
– А кто должен перестраивать, скажите, пожалуйста? – спрашивал с трибуны Федот Котов. И сам отвечал: – Главенство будет директору принадлежать. А его-то и нет. Мы тут наговорим много полезного и толкового, а что проку, когда директор наших речей не слушает, когда он с нами не согласен.
Да, нехорошо получилось, это понимали и те, кто сидел в президиуме.
– А может, все-таки послать за ним или мне самой сходить? – спросила Посадова секретаря райкома.
– Это с какой стати? Поговорим на бюро райкома. А наводить порядок в совхозе надо сообща.
Вера сидела как на иголках. Каждая критика в адрес Посадовой – а ей тоже досталось за "либерализм" – отдавалась колкой болью в сердце Веры, ей было жалко Надежду Павловну. Хотелось крикнуть в зал: "Товарищи, она не виновата, она просто добрый человек, душа у нее такая…" Вера решила выступить.
– Товарищи! Я буду говорить кратко, – начала Вера, глядя поверх зала в темные квадраты окон кинобудки. – У меня всего-навсего три маленьких замечания. Первое. Мне непонятно, где товарищ Булыга видел возмущение рабочих масс статьей в газете?.. Я разговаривала перед собранием с большинством комсомольцев и молодежи. И все они горячо одобряют статью, поддерживают предложения авторов. Товарищ Булыга обещал, что возмущенные статьей выступят здесь. Но пока что никто не выступал. Мне думается, что коммунист Булыга в данном случае просто…
– Просто заврался наш директор, – послышался громкий и очень веселый голос Станислава Балалайкина.
– Просто неправильно понял настроение рабочих, – закончила Вера фразу.
Фраза эта застряла в мозгу входящего в зал Романа Петровича: "Неправильно понял настроение рабочих". Подумал: "А она, чего доброго, права. Изменился в совхозе народишко, полинял за последние годы. Для них уже мнение директора – никакой не авторитет. А на вид все добренькие, ласковые, преданно улыбаются, смирненькие такие. Это, когда видят, что власть у тебя в руках. А стоит тебе споткнуться, как сразу набрасываются. И даже самый последний босяк, разгильдяй из разгильдяев, вроде Балалайкина, норовит в тебя ком грязи швырнуть. Ну погоди, Балалайка, мы еще поиграем, рано ты меня хоронишь… А помощнички мои или отмалчиваются, или, воспользовавшись моим уходом, тоже добавили масла в огонь. А вообще глупо, что ушел. Нужно было сдержать себя, все-таки собрание партийное. Тут ты, Роман, рядовой коммунист".
Рядом с ним сидел старик Законников и внимательно слушал выступление Веры, положив руки и подбородок на спинку впереди стоящего пустого стула. Булыга наклонился к нему и шепнул дружески:
– Ну как, Василь Иванович, много уже выступило?
– Да больше десятка наберется.
Но Булыгу, разумеется, не количество выступающих интересовало, а качество выступлений. Законников разгадал подтекст директорского вопроса и ждал.
– И что ж они?.. О чем говорили?.. – погодя минуту, опять прошептал в ухо старику Роман Петрович.
– О разном. Почти все тебя критиковали, а доклад, значит, одобряют. – И после паузы добавил: – А возмущенный рабочий глас так и не раздался. Поди, передумал. И парторгу досталось на орехи и твоим помощникам. Никого не минули, всех вспомнили. Ты зря уходил. Секретарь райкома тебя за это крепко отругал.
– Он что, Николай Афанасьевич, выступал уже?
– Да, уже все выступили.
И когда Посадова объявила, что список ораторов исчерпан, на задах пророкотал Булыгин бас:
– Прошу два слова.
Он вышел на трибуну совсем другой, смирный, растерянный и бледный. Заговорил каким-то не своим голосом, глухим, точно кто-то невидимой рукой душил его. Взгляд блуждающих глаз скользил поверх зала и остановился на заднем ряду, где сидел в одиночестве старик Законников, в котором Булыга, как ему казалось, находил хоть какую-никакую поддержку и понимание.
– Товарищи коммунисты, – полетели в притаившийся зал его первые слова. – Я хочу чистосердечно доложить вам… Доложить вам о том, что мое первое выступление было неправильным, ошибочным. – Теперь лицо Булыги снова порозовело. Никогда в жизни с трибуны ему не приходилось признаваться и раскаиваться. Это был первый случай, а он-то самый тяжелый, он требует огромного напряжения воли. Роман Петрович замолчал, не находя больше слов. Ему казалось, что главное он уже сказал. Но собрание смотрело на него пристально, требовательно и выжидательно. Он это чувствовал скорее интуитивно, чем видел, потому что по-прежнему продолжал смотреть на старика Законникова. – Я ошибался, и вы меня поправили… Спасибо вам за это…
Он хотел еще поблагодарить Нюру за хороший доклад, но в этот момент ему почему-то вспомнился телефонный звонок директора треста совхозов в день появления статьи и его обещание не давать Булыгу в обиду. "Не за что ее благодарить", – молнией пронзила его мысль, и глаза мгновенно из покорных и раскаивающихся превратились в холодные, ожесточенные, решительные. И он заговорил теперь уже своим голосом, который быстро начал приобретать свой, булыгинский оттенок:
– Только вот что я хочу сказать: какие б умные планы мы ни составляли, они останутся на бумаге, если все мы не будем работать по-коммунистически, если руководители ослабят требовательность. Я хочу, товарищи коммунисты, посоветоваться: что нам делать со злостными нарушителями трудовой дисциплины? Приведу пример. Есть у нас всем вам известный Станислав Балалайкин. Поступал он к нам в совхоз трактористом. Угробил трактор. Мы его перевели в разнорабочие. Заболел у нас на ферме скотник. Надо было срочно кем-то заменить, нельзя скот голодным оставить. Посылаем Балалайкина на несколько дней подменить скотника. И что вы думаете, пошел? Нет, отказался. "Скотник, это, говорит, не моя профессия". Родился человек в деревне, с пеленок, можно сказать, со скотом жил, а тут, извольте: не его профессия. Он себя механизатором считает. А какой из него механизатор, вы сами видели, знаете. Работает разнорабочим, следовательно, обязан идти на ту работу, на которую требуется. Скажите мне, что с таким делать?
– Исключить из совхоза! – ответил из зала Федот Котов, и зал одобрительно зашумел. Этот шумок одобрения Булыга и избрал самым удобным моментом закончить свою речь.
2
Весна шла капризная, под стать осени – ранняя, затяжная, с непросыхающими дорогами, по которым уже не ходили никакие машины, и даже тракторы тонули так, что гусениц не было видно. Их не успевали ремонтировать. За осень и весну автотракторному парку изрядно досталось, и теперь чуть ли не круглосуточно шла работа в ремонтной мастерской – приближалось время весеннего сева. На ремонт тракторов, автомашин и другой техники, которой предстояло действовать на посевном фронте, были брошены все механизаторы. И даже Станислав Балалайкин, оставленный в совхозе со строгим выговором и последним предупреждением после отказа подменить заболевшего скотника, работал в мастерских. Гусеничные мощные ДТ были единственной тягловой силой, которая оставалась в строю: они главным образом подвозили корм на фермы.
Федор Незабудка как в поле, так и на ремонте был неистов и незаменим в работе. Все, что выходило из-под его рук, было добротно, надежно. Хотя внешне Федя оставался самим собой: до былых размеров отросла его неповторимая цыганская шевелюра, величиной с добрую охапку сена, по-озорному светились задорные огоньки в глазах, а руки иной раз выкидывали безобидную шутку над кем-нибудь из "ближних", – все-таки за последние полгода Федор Незабудка сильно изменился. Одни говорили, что он повзрослел, возмужал, другие относили происшедшие в нем перемены на счет неудачной любви, но все уже замечали, что он теперь какой-то "совсем не тот". Особенно подтянулся Федя после вступления в кандидаты партии.
Удивил Незабудка всех механизаторов на другой день после партийного собрания, на котором его приняли в партию: принес в мастерскую из дома целый мешок запасных частей, главным образом остродефицитных, высыпал на цементный в мазуте пол, сказал не то с сожалением, не то слегка смущаясь:
– Тут все, больше у меня ни винтика нет. Гайки даже не оставил.
– Что это, Федя, такой сознательный стал? – спросил один из трактористов.
– А в партию несознательных не берут, – добродушно улыбнулся Незабудка и, сверкнув хитрющими глазами, отошел в сторону: пусть ребята поговорят, оценят по достоинству его поступок.
Все механизаторы совхоза знали, что дома у Незабудки образовалась целая кладовая самых необходимых запасных частей. Создавал ее Федя долгие годы, по винтику, по болтику, тащил домой все бесхозяйственное, что попадалось на глаза и под руку. Зато весной Федя выезжал на своем тракторе в поле и до самой глубокой осени не появлялся в мастерской. Сам ремонтировал свою машину, если случалась надобность, ни к кому за помощью не обращался. Напротив, бывали случаи, когда даже главный инженер просил у Федора взаимообразно дать какую-нибудь дефицитную деталь, которую в целой области не достанешь ни за какие деньги. Федя переминался с ноги на ногу, втягивал голову в плечи, отводил в сторону лукавые глаза, но детали не давал. Директор просил – и директору отказывал: "Что вы, Роман Петрович, откуда у меня? Ребята для смеха придумали, а у меня дома, кроме ключа, напильника да тисков, ничего нет" Врал не краснея. Одному только человеку в совхозе, Михаилу Гурову, он не мог ни в чем отказать. Михаил знал содержимое Фединой кладовой.
А то вдруг сам все принес, все, что годами собирал для себя.
Спустя несколько дней Надежда Павловна пригласила его к себе в кабинет. Федя шел по вызову партийного начальства, как всегда, волнуясь, и мысленно перебирал все свои поступки за последнее время: может, набедокурил где-нибудь шутя? Нет, ничего такого плохого за собой не припомнил. На предложенный Посадовой стул долго не хотел садиться:
– Перемажу я вам тут все, вы меня, можно сказать, прямо из-под трактора вытащили.
А Посадова именно об этом и завела разговор, о ремонте тракторов. Все интересовалась, как идет работа. Федя решил, пользуясь случаем, поговорить откровенно, и не то что пожаловаться, а свое опасение высказать, тревогу, ведь он же теперь коммунист и обязан информировать начальство.
– Зашиваемся, Надежда Павловна, – заговорил он, глядя на Посадову открыто и доверительно. А чумазые руки пытался под стол прятать, но ничего не получалось – стол покрыт красным полотном, как бы его не испачкать. Так и повесил он их, как плети, вдоль ножек стула. "Какой-то он сегодня странный, скованный", – подумала Посадова. А Федя озабоченно: – Боюсь, что к началу сева несколько тракторов будет в гараже загорать.
– Как это, загорать? Да что ты, Незабудка, быть такого не может, – решительно отмела Надежда Павловна, как совершенно вздорное. – В чем же дело? Работаете плохо?
– Работаем по-всякому, только запарка такая идет, потому как весна дурацкая. Не успеешь одну машину отремонтировать, как, гляди, другую гонят. Вчера у Цыбизова Ивана подшипники полетели. Силос в отделение возил, а там дорога известная – прицеп по уши утонул. Ну, он и поднажал. Может, другой бы на его месте осторожно вытащил, а Иван, известный человек, рванул, что конь горячий, и запорол трактор. Или смазку не вовремя менял, грязь попала.
– Видишь, Незабудка, все, выходит, от человека зависит, – начала было Посадова, но Федя перебил ее:
– Не только от человека. От начальства тоже много зависит. Вот хотя б силос возить по такой дороге за пять километров. Разве это порядок? Надо было осенью силосовать прямо возле фермы.
– Нельзя было, Незабудка. Помнишь, как мы спешили? Дожди пошли… Нет, иначе нельзя было, – задумчиво и не совсем твердо сказала Надежда Павловна.
Федя понимал: так-то оно так. Но у него на этот счет была своя точка зрения: проклятые дороги, они всему виной. А Посадова уже расспрашивала его, как кто работает на ремонте. Незабудку вопрос этот даже несколько удивил. Разные люди и работают неодинаково.
– Одни хорошо, другие плохо, по-всякому работают, – ответил Федя и добавил скромно, будто смущаясь своих слов: – Я что, я знай свое дело делаю. А за другими начальство смотрит. Ему видней, кто как работает.
– Так не всегда бывает, – устало улыбнувшись, возразила Надежда Павловна. – Иногда тебе видней, как твой товарищ работает.
– Оно, конечно, не без того, – не очень определенно отозвался Федя.
"Хитрит чего-то он", – подумала Посадова и продолжала:
– Почему так получается. Вот ты, Незабудка, к примеру, работаешь хорошо, а сосед твой плохо? А если ему помочь, может, и он бы хорошо работал?
Теперь Федя сообразил, куда разговор клонится, положил свои увесистые кулаки на замасленные до блеска колени, ответил без особого энтузиазма:
– Если он лодырь, так ему помогай, не помогай, а пользы мало – все будет глядеть, чтоб ты за него работу сделал.
– Такого пристыдить надо.
– Начальство стыдит. И ругает иной раз так, что моторы глохнут…
– Начальство начальством. А вы, коммунисты, актив. Что ж, вы молчите, миритесь с непорядками?
– Когда Гуров был, он тогда всем покоя не давал, – уклонился Незабудка от прямого ответа. – Он не только по работе требовал, он помогал, если кто в технике слаб. И беседы разные проводил. А когда Гуров, значит, ушел, к нам назначили агитатором учителя, ну Сережку Сорокина. Он заходит в мастерские и беседы проводит. Интересно про Марс, про Венеру может рассказать, про стихи Маяковского. А вот чтоб по технике – тут уж, извините, карбюратора от радиатора не отличит.
– Ну так что ж, винить его в этом нельзя, – заступилась за Сорокина Надежда Павловна. – Вот ты про Венеру или про стихи Маяковского можешь интересно, увлекательно рассказать?.. Не можешь. А технику ты знаешь, пожалуй, не хуже Михаила Гурова и руки у тебя золотые.
– Не-ет, – решительно замотал копной волос Федя. – Лучше Миши никто у нас не знает.
Но Посадова не обратила внимания на его реплику и продолжала:
– Так вот, ты, как коммунист, и дополнил бы Сорокина, заменил бы Гурова.
– Мишу Гурова заменить невозможно, – продолжал твердить свое Незабудка. – Помочь ребятам я, конечно, могу и теперь помогаю.
– Надо помочь главному инженеру, – перебила его Посадова. – И это должен сделать ты, коммунист, грамотный, высококвалифицированный механизатор. Партийное бюро назначило тебя агитатором в механические мастерские.
Федя открыл рот от удивления. Он еще не знал, радоваться ему или печалиться. В нем бродили противоречивые чувства: приятно было, что ему, молодому коммунисту, партийное бюро дает такое поручение, значит, доверяет; в то же время было боязно, в мыслях вставал один вопрос: а справлюсь ли? "Что я должен делать?" – спрашивал немой и такой откровенно открытый взгляд, который Федя устремил на секретаря партийной организации. И Надежда Павловна ответила ему.
Все оказалось не таким уж сложным. Вернулся Незабудка в цех возбужденный и своим обычным приподнято-веселым голосом объявил:
– Ну, хлопцы, дела-а-а!.. Назначен я к вам агитатором.
По такому случаю сделали "перекур". Посыпались колкие и безобидные шутки:
– Выбился-таки в начальники.
– А Сорокину что, отставку дали?
– Нам все одно, что хрен, что редька, что Сорокин, что Федька.
– И Сорокин будет, – сообщил Незабудка и добавил после паузы с подначкой: – Моим заместителем.
– Какую ж тебе за это зарплату установили?
– Самую высокую: благодарность рабочего класса, – не растерялся Федор.
– Вона как! От денег отказался, значит, ввиду сознательности.
– А что деньги? Так, базарный билет. А людское уважение ни за какие деньги не купишь!
– Растолкуй мне, товарищ агитатор, почему это Луна делает людей лунатиками? – ввернул из-под трактора не прекративший работу Иван Цыбизов.
– На этот вопрос тебе ответит мой заместитель Сергей Александрович Сорокин, может, завтра, а может, послезавтра, потому как знать тебе про лунатиков совсем не к спеху, – серьезно, сверкая колючими глазами и сердито хмурясь, сказал Федя. – А вот я тебе сегодня же должен растолковать, уважаемый товарищ Цыбизов, почему и как ты сжег подшипники, сколько дней ты еще будешь возиться со своим трактором и во сколько рублей обойдется государству твоя халатность. Это я тебе объясню немедленно, потому как весна не ждет, а у нас пропасть неисправных машин, и потому, как уже есть желающие следовать твоему дурному и заразительному примеру.
По-разному воспринимались совсем недвусмысленные Федины слова: одни одобрительно улыбались, другим – последователям дурного примера Ивана Цыбизова – совсем не до улыбок было. Только Станислав Балалайкин, не понявший обстановки, попытался "подкузьмить" начинающего агитатора. Маленький, юркий, сверкающий белыми зубами, он вынырнул откуда-то из-за спины и, протягивая вперед корявые руки, пропищал тоненьким голоском:
– А вот ты, Федя, как теперешний наш агитатор, ответь мне на мой непонятный вопрос: почему инкубаторские куры не квохчут?.. Обыкновенная курица квохчет, хочет сделаться наседкой, чтоб, значит, цыплят выводить, о потомстве, выходит, заботится, а та, что в инкубаторе родилась, та не квохчет, и, значит, ей до потомства делов нет. Вот и скажи, почему так получается?
Федя хотел ответить, что и этот вопрос разъяснит Сорокин, да подумал, не солидно как-то получается, мол, все к заму отсылаю. Зачем тогда "сам", когда все делает "зам"? Решил испробовать свои силы в "науке", ответить:
– От наследственности не квохчет, – сказал он авторитетно и нахмурился. – Раз ее люди без помощи наседки вывели в инкубаторе, то и она решила не заниматься кустарщиной.
– Вот видишь, как интересно получается, – подхватил Станислав. – Хоть и курица, и мозгов, говорят, у ней совсем считай что нет, а все ж помнит, что ее без матки родили и сама, значит, маткой быть не желает.
– Закон наследственности действует, – с апломбом повторил Незабудка, а охочий до разговора Балалайкин продолжал с завидным интересом философствовать, тоже демонстрируя свою эрудицию.
– Тут, я вам скажу, никакой не закон, а просто куриная несознательность. До потомства ей и заботы никакой нет, сама живу в свое удовольствие, яйца вам несу, потому как за это вы меня кормите-поите, а цыплят выводить – увольте, не моя обязанность. Три недели на яйцах сидеть да потом месяц выхаживать их, дрожать над каждым – на черта, думает, мне это сдалось. Если вам, людям, нужны эти цыплята, так вы сами садитесь на яйца и выводите их. А я, говорит, отказываюсь, потому как сознательности у меня никакой общественной нет. О себе думаю, о себе и забочусь.
– А мы с вами не инкубаторские куры, – сказал Федя, беря Станислава за локоть. – У нас есть общественная сознательность, и потому мы кончаем языками чесать и начинаем дело делать.
Сказав это, он решительно полез под трактор к Ивану Цыбизову.
…На следующий день в обеденный перерыв Федор Незабудка сидел в кабинете директора совхоза и, разглаживая испачканный в мазуте, исписанный цифрами листок бумаги, говорил с ужимкой:
– Я к вам, Роман Петрович, по поручению ребят, как, значит, агитатор.
– Каких таких ребят? – не поняв его, гулко пророкотал Булыга.
– Наших, из механического цеха.
– Давай выкладывай, чем там недовольны механизаторы?
– Дорогами, Роман Петрович, – ответил Незабудка, не глядя на директора и уставившись в свою бумажку. – Мы тут подсчитали, какие убытки несет совхоз в течение одного года из-за наших дорог. Вот, значит, горючее, моторесурсы, ремонт, ну, потом, значит, несвоевременная доставка кормов и все такое прочее. Это одна статья. А теперь другая статья. Сколько потребуется затрат на ремонт дороги, если ее посыпать гравием, а гравия у нас сколько хочешь и совсем рядом. – Федя поднял глаза на директора. – Одним словом, получается, что ежегодные убытки от бездорожья и расходы на ремонт дороги одинаковы. Так это мы брали убытки только за один год. А мы пережигаем бензин и ломаем машины уже столько лет, сколько совхоз существует. За эти деньги можно было построить не одну дорогу, а десять, и не гравийных, а асфальтовых.
Булыга слушал Незабудку нетерпеливо, почесывая густую бровь, а когда тот кончил, вздохнул тяжело и сокрушенно покивал головой.
– Знаю, Федя, все знаю. Считать механизаторы научились, и ты их неплохо сагитировал. Только меня агитировать нечего. Эту арифметику я давно изучил. Да вот денег нет. Эта дорожка ляжет на себестоимость свининки. Этого вы не подсчитали? А я обязан считать. Иначе какой я директор.
– Роман Петрович, – перебил его, забеспокоившись, Федя. – Да расходы-то совсем невелики: самосвалы есть, экскаватор тоже, гравий под рукой, грейдер, бульдозер – все у нас свое.
– А рабочему классу платить надо? – уставился на него Булыга, но Федя решил не сдаваться, во что бы то ни стало "провернуть" этот злободневный вопрос; он так и ребятам пообещал: не уйду из кабинета, пока, мол, не даст согласия.
– Да если так, если надо, то мы, механизаторы, можем бесплатно поработать. Или давайте воскресник устроим.
– Нет, товарищ Незабудка, тут воскресником не отделаешься. А дорогу строить надо, и мы ее будем строить, – вдруг твердо сказал Булыга, и в глазах его зажглись довольные огоньки победителя. – Закончим посевную и начнем дорогу строить, так и передай механизаторам мое решение.
Обрадованный Незабудка побежал не в мастерские, а домой к секретарю парторганизации, чтобы доложить о своем первом успехе в роли агитатора. Он ворвался в дом Посадовой возбужденный, сгорающий от восторга и невысказанной радости, не поздоровавшись, с порога крикнул:
– Сагитировал! Порядок, Надежда Павловна! Летом делаем дорогу.
– Кого сагитировал? – вскинула изумленные глаза Надежда Павловна. – Ты садись, Незабудка, садись и спокойно расскажи.
– Да что ж тут рассказывать, я постою… Прихожу я к нему, так и так, вот цифры, вот убытки от бездорожья, вот расходы на строительство…
– Постой, погоди, к кому ты приходишь?
– К директору, – удивленный такой недогадливостью, ответил Незабудка и начал рассказывать, как он разговаривал с Булыгой и чем кончился его визит.
Посадова похвалила его за полезную инициативу и заставила все-таки присесть.
– Сегодня Вера мне сообщила, что в гаю какой-то мерзавец подрубил корни у шести кленов, – сказала Надежда Павловна, садясь напротив Незабудки. – Я пошлю лесника, надо составить акт и найти во что бы то ни стало этого подлеца. Подумать только, шесть столетних кленов загубить!
Она была возмущена, то и дело сжимала свои маленькие, но сильные кулачки, точно грозила еще неведомому ей порубщику. Но Федя уже сообразил, в чем дело.
– Сок пошел, – сказал он, что-то припоминая. – Теперь достанется березкам да кленам.
– Как это достанется, Незабудка? Что ты говоришь? Да разве это сок. Это ж кровь деревьев. Они погибнут. Столетние деревья, которые люди сажали, растили тоже для людей, для своих потомков красоту создавали, да чтоб вот так, просто погубить ни за что ни про что.
– Это точно, усохнут, – подтвердил Федя. – Их много поусыхало. Каждую весну сок берут. Вот люди! – Темная Федина копна зашаталась, точно кленовая крона из стороны в сторону, а глаза сверкнули гневом. – Предупреждали, наказывали – и все нипочем.
– Я прошу тебя, Незабудка, мобилизуй там своих ребят, помоги нам выяснить, кто загубил клены.
И хотя обеденный перерыв уже кончался, Федя решил не откладывать это дело на вечер, лучше подольше в мастерских задержаться, а сейчас – бегом в гай. Шел и думал, перебирал в памяти людей, кто б это мог такую подлость совершить. А может, Вера напутала. Старые клены в гаю он знал все наперечет, их было немногим больше десятка. Но Вера сказала правду.
Птичьим гомоном, шумным, беспокойным, встретил Незабудку гай. Снег почти растаял, лишь кое-где по ямам да впадинам лежали его грязно-бурые, спрессованные куски. Земля была еще сырая и пахла прелым листом. Гай был совсем голый – почки лиственных только набухали – и просматривался далеко сквозь сетку безлистых веток. Федя шагал быстро, не придерживаясь троп, шуршал сухими листьями и валежником. Остановился у старой березы. У комля стоит глиняный кувшин. Из свежей, вырубленной топором раны по соломинке бежит сок, медленно, робко, падает каплями в кувшин с жалобным всплеском: "кап, кап, кап", точно слезы. Федя вспомнил слова Посадовой: "кровь деревьев", а сам подумал: "Больше на слезы похоже, на тихий плач беспомощного и невинного. Кап, кап, кап, – точно неутешные всхлипы". "Кап, кап, кап", – стучит в Фединых висках и отдается болью по всему телу.
Еще прошлой весной Федя прошел бы мимо этого кувшина или даже сам просверлил бы штопором несколько берез: вкусный квас получается из сока, особенно если в него добавить жженого ячменя. Так делали многие годы, не думая о деревьях, которые затем засыхали. Ему припомнилось комсомольское собрание об охране природы, воскресник по посадке парка, читательская конференция о "Русском лесе", суд злостных порубщиков. "Кап, кап, кап…" Кувшин уже полон и скоро потечет через край. И душа Федина вот так же переполнилась гневом. Он засопел озлобленно, бросил короткий взгляд на крону березы: несколько сухих сучьев торчат в стороны безжизненными обрубками. "Не хватило сока".
Федя поднял кувшин, отпил два глотка, как-то неловко, виновато, точно он сам чувствовал вину перед деревом. И сок показался совсем безвкусным. Федя постоял минуту, размышляя, что ему дальше делать, а затем решительно, со всего маху стукнул кувшином по дереву. Глиняные черепки разлетелись во все стороны. Теперь он шел к кленам взбудораженный и злой. Остановился у самого старого, что на поляне недалеко от бывшей халупы старой Комарихи по соседству со знаменитым ясенем, под которым было устроено Нюрино гнездо. У клена были подрублены выходящие на поверхность толстые корни в трех местах. Раны буйно сочились. Клен молчал. Он, должно быть, не понимал, зачем люди подрубили его сосуды. Зачем? Федя тоже понять не мог. Кленовый сок вкусный, но его никто не собирал, он, добытый корнями из земли и предназначенный веткам, кроне, не питал дерево, уходил в землю.
