Текст книги "Свет не без добрых людей"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
Оставшись в годы войны круглой сиротой – мать расстреляли гитлеровцы, отец не вернулся из фашистского концлагеря, – Миша жил в том же совхозном доме, в котором жили брат и сестра Незабудки. Они внизу, а Миша занимал "голубятню", точно такую же, какую занимала теперь Вера в доме Посадовой.
В то время как Федя советовал сестре пойти в библиотеку и убедиться в достоверности его сообщения, Нюра Комарова все с тем же независимым тоном, которым она час назад разговаривала с Верой, подтверждала:
– Могу засвидетельствовать, детишки, сама только что видела и даже имела честь беседовать.
– Ой, правда? – воскликнула азартно Лида. – Где ж ты с ней познакомилась?
– В воде. Вместе купались, на моем пляже.
– И что она? О чем же ты с ней говорила? – лепетала неугомонная Лидочка.
– О женской красоте. Я ей сказала, что она преступно красива.
– Первый раз слышу, чтобы красота считалась преступной, – заметил Миша.
– Чрезмерная красота, Мишенька, – пояснила Нюра. – Все хорошо в меру.
– Все равно ты говоришь глупость.
– Это я говорю всегда, ты должен привыкнуть.
Нюра явно рисовалась перед Мишей, который давно лишил покоя ее гордое сердце. Но Миша по-прежнему оставался дружески равнодушен.
– А в чем она была? Какое на ней платье? – продолжала интересоваться Лида.
– В халате Евы, – коротко ответила Нюра.
– А он какой? – не поняла Лида.
– Халат Евы? Спрашиваешь. В чем бывают женщины в воде?
– В купальниках, – подсказал Миша.
– В данном случае на ней был халат Евы, – сказала Нюра. – Она последовала моему примеру.
– Эх, девки, – вдруг с деланным сочувствием ввернул Федя. – Пропали вы, как прошлогодняя кукуруза. На корню зачахнете. Отобьет она у вас всех женихов.
– Зачем ей всех, ей одного хватит, – заметил Миша.
Но Федя не обратил внимания на его реплику.
– Видали, как она в кино действовала? Мертвой хваткой. Парень совсем было жениться собрался, рубаху новую купил, а она хлоп по морде и отбила. Устроит она вам здесь кино.
– Почему нам? – отозвалась Нюра. – Ты гляди, чтоб вам не устроила. Повлопаетесь все сразу, сохнуть-чахнуть начнете, поотощаете. Что тогда совхоз без вас делать будет? Пропадет. – И, уставившись в одну точку и что-то соображая, повторила: – Красивая, черт побери… Глаза. Да, пожалуй, только глаза. Все остальное – ничего особенного. А глаза, как у волшебницы. Посмотрят на тебя – и готово, человек растаял.
– Прямо так и растаял! – воскликнул Федя. – Я не Сорокин.
– Сережка Сорокин, тот сразу, – согласилась с братом Лида. – Как посмотрит, так и готов. Вот влюбчивый парень!
– Все поэты влюбчивые, – вставила Нюра.
– И петухи тоже, – добавил Федя.
– Поэт, певец, петух – это не одно и то же? – проговорил Миша.
– Точно подмечено! – воскликнул Федя и дотронулся до Нюриной руки. Но та его настойчиво отстранила.
– Да, Федечка. А ты бы и в самом деле поухаживал бы за ней, – не то с издевкой, не то всерьез подначила Нюра.
– Подожду, когда она начнет за мной бегать. А там еще подумаю.
– Ну, ради нас, Федечка, – дурашливо попросила Лида. – Хоть не серьезно, а просто так.
– Просто так? – повторил Федя. И вдруг решительно: – А вот возьму и женюсь на ней, на артистке женюсь, вот тогда вы попляшете на моей свадьбе.
Нюра вздохнула печально, взглянула на Мишу, и столько было желания и страсти в ее долгом, томном взгляде!..
– Душно небось у вас, – Нюра повела глазами по дому, – особенно там, на чердаке.
– Все окна открываем настежь и не помогает, – согласилась Лида.
– Зато у меня, в моем гнездышке благодать, – откровенно сообщила Нюра. – Под боком сено, а сверху ясень и звезды. – И потом не то с сожалением, не то с упреком молвила: – Почему из вас, мальчики, никто не играет? Гармошку б сейчас…
– Зачем тебе гармошка? – поинтересовался Федя.
– Люблю слушать… как она плачет, – с грустью ответила Нюра.
– Что-то, Нюрка, хандра на тебя напала, – заметила Лида и сама вздохнула. Она легко поддавалась любому настроению. – Давайте, ребята, лучше споем.
– Правильно, – поддержал Миша. – Запевай, Лидок.
Лида выпрямилась, откашлялась и, чуть сбоченив голову, начала негромким, но чистым голосом:
Летят у-у-тки-ии,
Летят уу-уу-тки-ии
И-и два а гу-у-ся-я.
И тут к ней присоединились еще три голоса:
О-о-й, кого лю-у-блю-ю,
Кого лю-у-блю-ю
Не дож-ду-у-ся-я.
Мелодичная, легкокрылая, как девичьи грезы, грустная и широкая, как тоска любящего сердца, доверчивая и сильная, как душа народа, песня, точно круги от брошенного в омут камня, разбежалась во все стороны по селу, еще не уснувшему и чуткому, укутанному душным и пахучим вечером, которому лишь ее, этой песни недоставало.
Затем запевал Михаил. Голос у него глуховатый, мягкий и бархатистый.
При-ди, ми-и-лый,
При-и-ди, ми-и-лый,
Стук-ни-и в сте-е-ну-у.
И вдруг два девичьих голоса, слившись плотно в один, заныли больно, в нестерпимой тоске-ожидании:
О-ой! А я-а вы-ы-йду-у,
А я-а вы-ый-ду-у
Те-е-бя я встре-е-ну-у-у.
Взволнованная, ласковая и нежная, широкая и тревожная песня залетала в распахнутые окна домов, вливалась в густые заросли гая, очаровывая и возбуждая зависть у птиц, и гасла, падая в наливающуюся рожь и росные клевера.
Вера ужинала вместе с Надеждой Павловной и Тимошей, ели картофельное пюре на свином сале со свежими огурцами и салатом. Песня ворвалась к ним не сразу, она входила незаметно и тихо, как вода.
– Что не ешь? Не нравится? – спросила девушку Надежда Павловна.
Вера встрепенулась, это ее спрашивают. "Разве я не ем?" Действительно, вилка лежит на столе, надкусанный огурец зажат в руке, стынет в тарелке картошка, а взгляд у Веры отсутствующий и далекий.
– О чем задумалась? – снова спросила хозяйка.
– Я слушаю, Надежда Павловна, – смутившись, отозвалась Вера. – Хорошо поют.
– Это у Незабудок, квартет Миши Гурова, – пояснил Тимоша, а мать добавила:
– У нас любят петь. И голоса есть хорошие.
– Ну, какой, мама, у Нюры голос? – не согласился сын. – Весь их "квартет" на Мише да на Лиде выезжает.
– Ты не прав, Тимоша. У Федора голос хороший.
– Ну уж и голос: больше кричит, чем поет.
А Вера продолжает слушать песню. Ей и самой хочется запеть. Только какую, может, что-нибудь более близкое. Ага! Запели. Как будто специально для нее, для Веры, песню, которая ей очень нравится, из кинофильма "Весна на Заречной улице"; выделяется мужской баритон, красивый, приятный. Как-то уж очень проникновенно у него получается:
Теперь и сам не рад, что встретил.
Моя душа полна тобой.
Зачем, зачем на белом свете
Есть безответная любовь?
«Безответная любовь…» Вера еще не знает, что это такое…
До чего ж хороши вы, июльские вечера, теплые и ласково-нежные. Хороши и коротки. Кажется, и совсем немножко посидишь рядом с любимым, и всех нужных слов сказать не успеешь, а уже на северо-востоке светлеет небосклон и падают золотым ливнем звезды в спеющую рожь. Но никак нельзя продлить июльские ночи, как невозможно продлить и молодость свою. Отцветет она вместе с душистыми сенокосами, отшумит шальной птицей на зорьке, прокричит перепелкой, и не заметишь, как наступят холодные сентябрьские дожди. И жди тогда нового июля, новых пахучих ночей. Они придут еще, быть может не совсем такие, немного другие, но придут, а молодость не воротится.
Душно было в постели, Вера открыла настежь оба окна: пускай хоть сквозняком продувает. Но сквозняка нет – вечер тихий и пряный, и звезды горят как-то тускло и кажутся совсем ненужными. Зачем, в самом деле, Вере такие звезды? Она лежит и чутко слушает, и чудится ей, что в окно пришел не ветер, покинувший землю, а запах гая, ароматы полносочной земли.
…А Нюре Комаровой эти звезды ой как нужны! Нюра лежит в своем гнезде на копне сена под старым ясенем, что стоит возле их дома. Она сама смастерила на трех столбах дощатые полати, почти такие, как для аистов делают, сама накосила и занесла туда сухого свежего сена, намазала лицо, руки и ноги кремом "Тайга", чтобы комары не кусали, и лежит, смотрит на звезды. Старый узколистый ясень не застит неба. Листья у ясеня в елочку, с большими просветами, не крона, а прямо решето – все небо видно. Дремлет старик ясень, даже ни единой веткой не пошевелит, и не знает старина, как исстрадалась девичья душа щемящим ревнивым ожиданием. И зачем она полюбила его, такого необыкновенного, не похожего ни на озорника Федю, ни на учителя литературы Сережку Сорокина, ни на десятки других. "Мишенька, милый, родной мой!.. Ну, хоть словечко ласковое сказал бы! Или хоть бы выругал, оскорбил жестоко. Так нет, молчит! И все думает, думает, а в глаза посмотришь – глубина такая, дна не видать. Не поймешь, не разгадаешь, что там творится; только что-то происходит в его недоступной и такой большой душе. Эх, Михаил!.. Знал бы ты, сколько дум о тебе передумано, сколько ласковых слов не устами, а сердцем сказано".
Дремлет ясень, чутко дремлет в низенькой хате старая Комариха, только Нюра не смыкает глаз. Она лежит на спине, расслабив здоровое тело, в котором бродит июль, сторожко вслушиваясь в тишину гая. Молчат деревья, и птицы молчат, спят орошенные травы. Лишь редкие комары звенят недовольно: запах крема "Тайга" их отпугивает. Бродит хмельной июль по всему телу, гоняет кровь по жилам, туманит разум и рождает желания ласки, близости, большой и горячей любви. Она пришла, ее девичья буйная любовь и не нашла ответа. Пришла, а навстречу ей никто не распростер доверчивые объятия; пусто, безответно. И вот теперь она мечется безрассудно и одиноко, чего-то ищет, на что-то надеется. "Нет, не придет. Только напрасно намекала, нахваливая свое гнездо". И вдруг шорох, слабый, отдаленный. Может, ночная птица потревожила кусты? Нюра затаила дыхание – шорох явственней, слышней. Определенно, человеческие шаги. Вот уже совсем близко – шумные, неосторожные шаги. Это не он, не его походка; он бы шел не так, его бы Нюра сразу узнала, почувствовала бы всем телом.
Вот уже подошел, остановился внизу у ног ясеня, у лестницы и прислушивается. Нюра чует его неровное дыхание и уже догадывается: Федька.
– Нюра, не спишь? – спрашивает шепотом Федин голос.
– Не сплю.
– Ждала, значит?
– Ждала… только не тебя.
Федя лезет вверх по лестнице и шепчет, глотая обиду:
– Знаю, что не меня. Могла б об этом не говорить.
– На всякий случай, чтоб не забывался.
Федя ложится рядом и пытается обнять Нюру, но та резко отстраняет его:
– Спокойней, Федя, а то мое гнездо не выдержит твоих вольностей. Зачем пришел?
– Нюра… Ты мне не веришь? – дрогнувшим голосом спрашивает Федя и садится у ног девушки. – Скажи, неужели не веришь?
Нюра лежит на спине, в легком ситцевом халатике, приоткрывшем крепкую ногу. Желанная, близкая. Запах ее здорового тела, свежего сена и полевых флоксов пьянит и туманит. Федя берет Нюрину руку, сжимает в своих руках, подносит к своей груди и повторяет умоляюще:
– Ну, отвечай, не веришь мне?
– Верю, Федя, – еле слышно шепчут Нюрины губы, а глаза, блестящие в сумерках летней ночи, неподвижны и далеки; от них протянуты невидимые нити к небу, до самых звезд. Федька их чувствует, эти нити, уносящие в космос девичьи думы и мечты, И вдруг она вся вздрогнула, обвила крепкими руками и привлекла к себе Федю, прижалась к нему и, подавляя рыдания, зашептала:
– Фе-де-нь-ка-а, родненький, хороший т-ы-ы!.. Не обижайся на меня… Ты ничего не понимаешь. Если б не было на свете его, как бы я тебя любила, Феденька! А при нем не могу… Обманывать не хочу ни тебя, ни себя.
Прижавшись губами к ее горячему виску, Федя говорит иступленно:
– Почему ты не поймешь? Бесполезное там дело. Не любит он… – Федя хотел сказать "тебя", но остановился, не сказал, только повторил с убеждением: – Не любит… И не надо. Плюнь на него, плюнь и забудь.
– А ты, ты, Федечка, ты ведь любишь, а почему же он?..
– Глупенькая ты, девочка, хоть и в академии учишься. Так как я умею любить, так никто на свете не умеет. – И Федя крепко обнял ее за плечи и прижал к своей груди, повторяя торопливым шепотком: – Моя, моя, моя.
И на какой-то миг он уже было поверил своим словам. Но тут случилось то, что самонадеянный Федор Незабудка никак не предвидел: Нюра схватила его за руки и толкнула в сторону с такой силой, что он и ахнуть не успел, как, хватаясь за воздух, полетел вниз и ткнулся лицом в росный конский щавель. А она, еле сдерживая смех, спросила с явным притворством:
– Не ушибся, Феденька? Я ж говорила тебе, что гнездо мое не приспособлено для твоей любви.
Ее откровенная насмешка больно обидела и взбесила Федора. Такого подвоха он не ожидал.
– Ну, подожди же! – пригрозил он, уходя прочь.
– Буду ждать, Федя. Счастливого пути! – уже не шепотом, а вполголоса бросила Нюра.
Старый ясень проснулся от шороха и стука, что-то пролепетал тонкими листьями непонятное для людей, должно быть пустил беззлобную остроту по адресу Феди, а может, поступок Нюры осудил, – кто его знает. Во всяком случае, дохнул он свежим ветерком, остудил разгоряченное тело девушки, заставил ее натянуть на себя старенькое байковое одеяло. Нюра прикрыла веки и увидала, то ли наяву, то ли во сне, как на рассвете пошел золотой звездный дождь и весь гай засверкал холодными огнями миллионов светлячков.
Наутро, повстречав Федора возле столовой, старая Комариха, сон которой вчера потревожили, увидав на лбу тракториста темное автоловое пятно, спросила с ехидцей:
– Где это ты, Федя, синяк себе посадил?
Федор знал, что никакого синяка нет, но чертова баба везде сует свой нос. Он посмотрел на нее исподлобья угрожающе, но на старую этот сердитый взгляд не произвел должного впечатления.
– Что ж ты, Федя, может, выпивши на ясень напоролся? Али в потемках на чужой кулак? – продолжала старуха с издевкой.
Но Федя огрызаться не стал, сплюнул в сердцах и вразвалку с невозмутимым видом подался к трактору.
3
На другой день весь совхоз знал, что у них заведующей библиотекой работает артистка из кино. Уже с утра в библиотеку, вопреки обыкновению, повалил читатель. Первым пришел учитель Сорокин. Несмотря на жаркую погоду, он был в галстуке и в сером костюме, который носил только по праздникам, чисто выбрит, аккуратно подстрижен и обильно надушен одеколоном. Поздоровался приветливо и сразу представился:
– Сорокин Сергей Александрович, преподаватель литературы. Узнал, что у нас новый библиотекарь, и решил познакомиться. Может, могу быть чем-нибудь полезен, так как я, можно сказать, здешний старожил, а вы человек новый.
– Спасибо, – любезно поблагодарила Вера, осмотрев с любопытством одного из поклонников Нюры, и нашла его вполне интересным: стройный, высокий, русоволосый, с правильными тонкими чертами лица и очаровательным звучным голосом. И руки тонкие, с длинными пальцами, как у музыканта. Довольно моложав, на вид ему и двадцати пяти не дашь.
– Вы вчера осматривали наши окрестности, – Сорокин не собирался быстро уходить. – Надеюсь, вам понравилось здесь?
– Не плохо. Особенно гай чудный, – ответила Вера.
– О-о, наш гай! Как-нибудь я вам покажу его. Поэ-зи-я! – и торжественно продекламировал:
Однажды в полдень,
в жаркую погоду,
Самой природе вопреки,
По пояс гай забрался в воду,
Играя с мальчуганами в нырки.
– Интересно! – заметила Вера. – Это чьи стихи?
– Одного местного поэта, – с нарочитой скромностью ответил Сергей Александрович. – А вы не знаете, что это за фильм "Пора любви"? Сегодня у нас идет.
– Не знаю, – ответила Вера, – наверно, новый.
– Надо полагать. Давайте пойдем и вместе посмотрим.
– Спасибо, в другой раз как-нибудь.
– Вам не хочется? Вы не любите кино? – Маленькие круглые глазки учителя насторожились с преувеличенным удивлением.
– Представьте себе.
Вера посмотрела на него многозначительно. И тогда он согнал удивление и, насупившись, пробубнил:
– Понимаю… И вообще сидеть сейчас в этой духотище – удовольствие не великое. Лучше походить, воздухом подышать.
Но и от этого предложения Вера деликатно отказалась.
Приходили в библиотеку школьники и молодежь, заглянула на минутку и Лида Незабудка, поинтересовалась, нет ли чего-нибудь новенького. Вера предложила ей "Соль земли", она повертела в руках "Роман-газету" и, скривив пухленькие губки, сказала:
– А может, поинтересней есть, чем про соль…
Вера поняла ее и посоветовала:
– Тогда возьмите Тургенева "Первую любовь".
– Давайте, – сразу согласилась Лида, продолжая таращить глаза на Веру.
В полдень пришел в библиотеку Федя. Долго щурился на книжные полки, точно решая, что б ему взять, и, наконец, объявил:
– Давно я не перечитывал "Тихий Дон". Как вы думаете, стоит?
– Конечно, стоит, – ответила Вера и подала сразу все четыре томика.
Федя важно шелестел страницами, хмурился, переступая с ноги на ногу и украдкой из-за книги бросая на библиотекаршу короткие взгляды.
– Значит, рекомендуете?
– Самым решительным образом, – бойко и весело отозвалась Вера и, посмотрев в Федину читательскую карточку, заметила: – Вот, видите, вы наверно очень давно читали.
– Да, еще в школе, – ничуть не смутившись, ответил Федя и, улыбнувшись Вере открыто и ясно, сказал: – До скорого свидания. – А на пороге, задержавшись, добавил: – Если вас кто-нибудь обидит, скажите мне. Я мигом наведу порядок.
Михаил Гуров и Нюра Комарова в библиотеку не заглядывали. Подстегиваемая любопытством, Вера посмотрела читательскую карточку Нюры, удивилась и даже позавидовала: как много она читает.
Во время обеда, добродушно смеясь, Вера сообщила Надежде Павловне, что у нее уже есть два телохранителя, и рассказала о Сорокине и Феде. Тут же за столом сидел Тимоша и ревниво слушал веселый Верин рассказ. Надежда Павловна тихо и молча любовалась детьми, "своими детьми", не вникая в смысл того, о чем рассказывала Вера. Сын заметил это, вернее, почувствовал, что мать думает совсем о другом, и сказал с укором:
– Мама, да ты слушаешь?.. Или твои мысли все еще где-то в поле бродят?
– Да, ты угадал, – ответила она, спохватившись. – Мне сейчас надо в поле ехать. Хочешь, Верочка, со мной?
– Я с удовольствием, – охотно и с радостью отозвалась девушка. – Только как же библиотека?
– Читатели твои сейчас все в поле. А под вечер возвратимся – откроешь.
4
Гнедая высокая кобылица по кличке Галка, помесь рысака с тяжеловозом, донимаемая мухами и слепнями, резво и легко несла бричку полевыми и лесными дорогами. Иногда в лесу на их пути попадались заполненные водой и тиной никогда не просыхающие ямы, в которых колеса вязли по самую ступицу. Галка без напряжения брала их, и тогда Надежда Павловна с восхищением говорила Вере:
– Вот чем хорош этот транспорт: где ни на газике, ни на мотоцикле не проберешься, Галка наша без особого труда пройдет. Сильная кобылка и умная.
Проехали кустарник, который, по словам Надежды Павловны, надо бы давно распахать, потому что пользы от него никакой, только зря землю занимает, – да вот все силенок не хватает. Пробовали было вырубать – снова зарастает, проклятая ольха. Ее бы только ядом с воздуха потравить. Но это дороговато стоит.
За кустарником сразу пошли естественные сенокосные травы, уже созревшие, утратившие свою сочную свежесть, но еще пахучие и душистые. Травы были густые и высокие – помогали теплые грибные дожди, – в них преобладал розовый мелкоголовый клевер. Надежда Павловна срывала его и давала нюхать Вере. "Божественный нектар!" Они свернули с дороги и ехали теперь сенокосами, точно плыли по цветущему, благоухающему, до рези в глазах пестрому красками океану. Надежда Павловна срывала цветы, не слезая с брички, прямо на ходу, и все рассказывала Вере: вот белый донник, очень питательная трава, но на сено не годится, коровы и лошади едят неохотно, зато на силос идет хорошо. А эти мелкие синенькие цветочки – мышиный горошек. Чудесный и питательный корм: лошади, коровы и овцы едят с удовольствием.
– Корма для нас – главная забота. Сколько из-за них шума было, нервотрепки. А они вон как вымахали – глядеть любо-дорого!
Вера поинтересовалась, из-за чего был шум и нервотрепка, и Надежда Павловна с охотой рассказала:
– Нашлись тут у нас горячие головы, прямо восстание против травополья подняли. Самого Вильямса опровергать стали. Мол, не нужно нам столько земли травами занимать – и баста!
– А почему не нужно? – осторожно поинтересовалась Вера.
– Просто молодо-зелено. Начитались разных прожектерских статей о нерентабельности травопольной системы. Дескать, выгоднее свеклу и боб на корм скоту выращивать, нежели клевер. А того не учли, что травы восстанавливают плодородие почвы. Целую войну затеяли с директором и главным агрономом. Все хотели свою правоту доказать. Есть у нас тут двое молодых "академиков" – Гуров и Комарова. Первый окончил Сельхозакадемию, вторая еще учится, заочно. Они-то и разожгли весь сыр-бор. В газету писали. Дело дошло до треста совхозов. Там их не поддержали. Старые люди – практики говорят, что боб в здешних краях выхаживали с незапамятных времен и получали хорошие урожаи, намного превосходящие урожаи трав. Ученые доказывают, что корневища боба обогащают почву не хуже трав. А вот насчет свеклы и кукурузы – тут дело спорное… Климат не тот…
Это заинтересовало Веру.
– Значит, еще неизвестно, кто прав, – сказала она. – Вы на чьей стороне были в этой войне?
Посадова ответила не сразу. Вопрос этот был для нее неприятным.
– Нужно было поддержать авторитет директора и главного агронома. И вообще авторитет науки. Мне было трудно решить, кто прав, потому что сама я не специалист… Но Вильямс есть Вильямс. Мировое имя и авторитет.
– Ну, а если, предположим, этот авторитет не прав?
– Ты совсем, как Гуров, – без осуждения, даже как будто с удовольствием отметила, оживившись, Посадова. – Он тоже всем доказывал, что Вильямс мог ошибаться, что нельзя на него молиться, как на икону.
– Доказывал и не доказал? – В реплике Веры звучал вопрос.
– Не доказал, но заставил задуматься. В его рассуждениях было много любопытного и, пожалуй, здорового. Откровенно скажу тебе, во мне он посеял сомнение в правильности травопольной системы. – И добавила погодя: – Хотя я не специалист.
Вера больше ни о чем не спрашивала Посадову. Она думала о том человеке, который смело выступил против ученого авторитета. Это ей нравилось – выступать против авторитетов. Она принадлежала к тому поколению "протестантов", среди которого усиленно распространялась неприязнь ко всем и всяким авторитетам. "Протестовать" было модно среди этого поколения. Протестовали по-разному. Одни против пошлости и мещанства, лицемерия и чиновничьей скуки. Другие протестовали против лозунга "Кто не работает, тот не ест", против плохой и хорошей погоды. В мороз они ходили по Москве без головных уборов, в оттепель носили шапки-ушанки с опущенными наушниками, "вопреки всему на свете". "Протестанты" этой категории вызывали у Веры чувство брезгливости. Теперь же ей хотелось знать, прав ли был Михаил Гуров, которого она еще в глаза не видела, и будет ли он продолжать отстаивать свою точку зрения. Ей почему-то хотелось, чтобы он оказался правым и чтобы продолжал настаивать на своем. Вот это настоящий человек…
За травами длинной полосой потянулось поле некошеной вики, такой сочной, густой и мягкой, что хотелось нырнуть в нее и, распластав руки, плыть, плыть до края иссиня-пепельного леса, в который упиралось зеленое поле. Дальше пошли овсы, зеленые и звонкие.
Ехали мимо трактора, поднимающего пар. И не Посадова, а Вера свежим глазом обратила внимание на необычное явление: трактор шел сам, без человека. Место тракториста было пусто. Вера вначале было подумала: наверно, так и надо, какое-нибудь новшество изобрели, работают же станки-автоматы без людей. Впереди, метрах в двухстах, высокой золотисто-оранжевой стеной стоял сосновый бор, и Вера с нетерпением ожидала, когда трактор дойдет до него. Ей хотелось посмотреть, как он сам, без человека, сделает разворот. Подмываемая этим любопытством, она спросила:
– Он что, по радио управляется?
– Кто? – Надежда Павловна быстро посмотрела туда, куда был прикован пристальный взгляд Веры. И потом с недоумением и тревогой: – Что ж это такое?! А тракторист?.. Случилось что-то!..
Дернула вожжи, и Галка перешла на крупную рысь. Посадова решила обогнать трактор и перехватить, остановить его на борозде. Она ударила лошадь вожжой, и та, почувствовав тревогу, рванулась во весь дух.
– Да что ж это такое? – повторяла Посадова вслух, а про себя в тревоге думала: "Может, уснул на ходу и свалился с сидения под плуги".
Эта мысль заставила ее оглянуться назад. И тут она увидела, как вслед за трактором бежал человек, в котором по огромной копне волос нетрудно было узнать Федю Незабудку. Бежал он как-то странно, не по прямой, а зигзагами, бросаясь то в одну, то в другую сторону, пригибался, протягивая руку вперед, точно пытался схватить в воздухе что-то невидимое. Наконец, он упал на пахоте, но тотчас же поднялся, что-то держа в руке, выпрямился, посмотрел на трактор, который уже приближался к бору, бросился за ним.
Надежда Павловна, обогнав трактор, на ходу соскочила с брички, бросила Вере вожжи и второпях побежала наперерез. Но не успела: трактор вышел на опушку, глубоко впился плугами в крепко спаянный корневищами дерн, натужился и, легонько стукнувшись лбом в сосну, замер.
Федя понял, что бежать ему теперь уже бессмысленно, шел не очень торопясь, обдумывая, что будет говорить в свое оправдание. Он уже представлял, какой разговор ему предстоит вести, готов был выслушать любые упреки и ругань. Но только не сейчас, не при Вере, которая, оставив лошадь на дороге, тоже шла сюда, к трактору. "Черт побери, как все глупо получилось, – досадовал про себя Федя, держа за уши маленького серого зайчишку, который трепетал и царапался задними лапками. – Все из-за тебя, косой. И какого ты дьявола убегал. Должен был знать, что все равно я тебя поймаю. От меня вашему брату никуда не уйти. Я вас, бывало, дюжинами ловил и не таких заморышей. Ну, что я теперь скажу парторгу?"
Врать Федя не умел, разве что по пустякам сболтнет иногда небылицу, в которую, знает, никто и не верит. Вспотевший, выпачканный маслом и землей, виноватый и покорный, с видом искренне раскаявшегося предстал он перед Надеждой Павловной и Верой, пробуя невинно улыбнуться. Но Посадова строго спросила:
– Что произошло, Незабудка?
– Да вот за ним погнался, а мотор забыл заглушить. – Он протянул зайчишку Вере, и та бережно взяла его. – Думал в один миг схвачу и на трактор. А он больно шустрый оказался.
– Мальчишке, школьнику и то непростительно! А тут взрослый человек!.. Ну, что с тобой делать, Незабудка? Куда тебя направить? В детский сад, что ли?..
– Так ничего же не случилось, Надежда Павловна, – пробовал оправдаться Федя, осматривая трактор. – Мотор заглох и только всего… Я, конечно, виноват, плохо поступил… Так получилось, потому прошу простить меня на первый раз.
– Первый раз, – горестно произнесла Посадова. – Сколько их у тебя было этих "первых" и не одного последнего!
– Этот будет последний. – Вот честное комсомольское, – клялся Федя, заводя мотор.
Сели в бричку. Вера не знала, что делать с зайчишкой.
– Отпущу я его, Надежда Павловна, жалко.
– Конечно, конечно, – машинально ответила Посадова. – И что за человек этот Незабудка! Мальчишка!.. Озорство школьника. А работяга незаменимый. А ведь мог трактор поломать. Бог знает, что мог натворить… Нет, вы только подумайте: не остановить трактор и погнаться за зайцем! Такое только в кино можно придумать.
– Смешной он какой, – сказала Вера, осторожно отпустив зайчишку. Тот с секунду постоял, будто не веря, что ему дарована свобода, и затем во весь дух бросился в лес. – Смешной.
– Не серьезный, – поправила Посадова, решив, что речь идет о Феде. И, помолчав с минуту, предложила: – А не заехать ли нам в коровий лагерь?
Вера была согласна на любой "заезд". Для нее все было ново и интересно.
Коровий лагерь первой бригады был устроен на месте сожженной немцами деревушки Фольварково, от которой сохранилась лишь старая тенистая, уже давно одичавшая груша. Большая площадка была огорожена жердями, в центре сооружен длинный навес, под которым доили коров. За площадкой дощатые времянки: комната для доярок, сарай для кормов и молока, помещение для искусственного осеменения.
Надежда Павловна привязала Галку под грушей и в сопровождении Веры направилась в комнату доярок. Пусто, нигде ни единой души.
– Никого нет! – удивленно и громко произнесла Вера.
– Коровы на пастбище с пастухом, – пояснила Надежда Павловна. – А доярки теперь до вечера дома. Но должна быть дежурная. Не могли все так оставить.
Не успела она докончить фразу, как из-за куста вышла девушка в выцветшем ситцевом платьице и с книгой в руках.
– Здравствуй, Комарова, – первой поздоровалась Надежда Павловна. Она всех почему-то называла по фамилии.
– Здравствуйте, – ответила Нюра. И только по грубоватому голосу Вера узнала свою вчерашнюю компаньоншу по купанию. – Что, новую доярку к нам привезли?
– Это наш новый библиотекарь, – представила Посадова, не подозревая, что Нюра уже знает обо всем.
Нюра заложила страницу кленовым листком, хлопнула книгой по ладони и спросила загадочно:
– Интересно знать, а куда вы денете старую библиотекаршу?
– А зачем ее девать? – удивилась Посадова. – Она уже месяц, как не работает. И вообще, она явно была не на месте. Разве не верно?
– Все правильно – она и сейчас не на месте, – многозначительно заговорила Нюра, поводя белесой и потому слабо заметной бровью. – Только пронесется еще над совхозом большая гроза.
– У нас везде стоят надежные громоотводы, – перебила Посадова, – и ни грозы, ни угрозы нам не страшны.
– Завидую вашей храбрости, – сказала Нюра и вдруг, оставив независимо игривый тон, заговорила уже совсем по-иному, и в насмешливых глазах ее появилась озабоченность. – Что думает наш главный агроном? Будем делать подсев на пастбищах или разговорами ограничимся?
– Все будем делать, Нюра, но сейчас для нас главное – спасать кукурузу.
– Спасешь ее, когда лебеда идет с ней наперегонки. Из-за травы и квадратов не видно. – И в ответе Нюры Вера услышала искреннюю горечь.
– Просто их нет, квадратов, не получились. Будем продолжать полоть вручную.
– Пятьсот гектаров!.. Легко сказать.
– Сделать трудно, но надо.
Вера обратила внимание, что в голосе Надежды Павловны как-то исчезла ее строгость и сухость.
– Людей у нас мало. А работы столько сразу свалилось… Нужны рабочие руки, а где их взять?
Нюра с полслова догадалась, куда клонит свой разговор секретарь парторганизации. Она-то знала не меньше Посадовой, как трудно сейчас найти незанятые рабочие руки.
– А что ж, попробуйте вытащить на прополку кукурузы старую библиотекаршу. А за компанию с ней, может, и молодая согласится денек-другой поработать в поле. Для здоровья это полезно: солнце, воздух и вода… – С озорством она подмигнула Вере.
