Текст книги "Свет не без добрых людей"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Егоров решил не перебивать его, терпеливо слушал, а бригадир, все норовя стать спиной к предисполкома, которого он почему-то явно игнорировал, все говорил:
– Достал я им тридцать кринок молока, одолжение сделал. Так они, что ты думаешь? Молоко выпили, а кринки поразбивали. А мне бабы грозят за эти самые кринки голову разбить. Опять-таки клеенку на стол раздобыл для них, чтобы, значит, культурно, для порядку, как у людей. Украли. А мне отвечать за нее. А работают как? Ты бы посмотрел – цирк, а не работа. После них все заново перепахивать надо.
– Работу я их вижу, поедем, их самих посмотрим, – решительно сказал Егоров.
Студенты медицинского института помещались в детских яслях. Сидели группами на соломе, покрытой брезентом, которая служила им постелями, громко и шумно разговаривали, спорили, смеялись. В углу худой и бледный юноша в наброшенном на голые плечи пиджаке углубился в книгу. Двое играли в шахматы, десять, окружив их плотным кольцом, "болели", вслух высказывали свои соображения, азартно спорили. Одеты были кто во что горазд: один в фуфайке и шапке-ушанке, другой и вовсе без рубашки, обнажив бронзовое литое тело, голова повязана полотенцем, вроде чалмы. Ну прямо запорожцы, пишущие письмо турецкому султану.
На вошедшее начальство даже внимания не обратили. Не успел Егоров поздороваться, как торжествующий бригадир закричал:
– Вот, полюбуйтесь, товарищи начальники, на них. Банда батьки Махно. И кино никакого не надо.
– Да замолчите вы! – оборвал бригадира Егоров и взглянул на него так, что тот сразу осекся.
– Здравствуйте, товарищи! Да у вас тут что-то вроде шахматного чемпионата. – Он стал посредине большой комнаты, обвел ее изучающим взглядом, заметил: – Что же форточку не откроете? Душно ведь.
– Кому душно, кому холодно, – отозвался юноша в чалме. – Пар костей не ломит.
Егоров иронически посмотрел на большой обеденный стол, на котором грудой стояла немытая посуда, покачал головой, скептически произнес:
– Да, товарищи. Не похоже, чтоб жили здесь медики. Ни за что не поверил бы.
– Обедали, не успели убрать, – ответил, нисколько не смутясь, юноша в чалме.
– Выходит, не напрасно жалуются на вас руководители колхоза, – продолжал Егоров, всматриваясь в лица студентов. Взгляд его задержался больше обычного на юноше с книгой. Лицо у него было открытое, доверчивое.
– Что ж это вы так?
– А собственно, как так? – спросил юноша. – Любопытно, какие к нам претензии у руководителей колхоза?
– Кринки били? Били, – снова вспылил бригадир. – Клеенка куда девалась?
– Здесь ваша клеенка, не волнуйтесь, – ответил парень в чалме. – У девчат она. В поле с собой брали от дождя. Что ж, случилось… Как в сказке про курочку рябу, мышка бежала, хвостом задела, кринка упала и разбилась. Что ж теперь делать? Придется вернуть деду и бабе не простую, а хрустальную. Только и всего.
– Хрустальная денег стоит. А вы их еще не заработали, – сказал Егоров.
– Он денег раздобудет, – иронически кивнул юноша с книгой на того, что в чалме. – У него папаша директор мебельной фабрики.
– Вот оно что! – Егоров пристально, испытующе уставился на директорского сына. – Значит, можно вовсю распоряжаться отцовской сберкнижкой?.. А что будет потом? Ну, когда на счету останется нуль целых? Мм-да… Но главное, ребята, не в кринке и не в клеенке, – продолжал озабоченно Егоров, всматриваясь в глаза студентов. – Главное в другом. В халатном отношении к делу. Ведь вы приехали сюда помочь людям. А получается так, что ваша работа идет не на пользу людям, а во вред. Половина картофеля остается на поле. Это уже не работа, а настоящий брак. Куда ж такое годится?
Парень в чалме потихоньку отступил назад, незаметно вышел и вернулся уже одетым и без чалмы, но в разговор не вступал. Появились из соседней комнаты девушки, узнав о приезде секретаря обкома.
– А теперь, товарищи, выкладывайте ваши претензии к руководителям колхоза. Я получил вашу телеграмму. Ну, прошу вас…
Студенты молчали, отводя в сторону смущенные взгляды.
– Ну, что ж, говорите, товарищи, давайте разберемся. Кто давал телеграмму?
Все повернулись в сторону директорского сына, и взгляды их говорили: "Что ж молчишь? Отвечай".
– Я давал телеграмму, товарищ Егоров, – сказал парень. – Были у нас претензии на первом этапе. А теперь обе стороны пришли к взаимопониманию.
– Ну, а раз так, тогда давайте – за работу. Добросовестно, так, чтоб не посрамить честь студентов, да еще медиков, – закончил Егоров, а когда вышли на улицу, неприязненно бросил бригадиру: – Эх, вы… руководитель! Запил с горя. А может, на радостях, что помощь пришла. – А про себя подумал: "Неправильная эта практика – посылать людей из города в село на уборку картофеля. Пора бы с ней кончать. Сумел вырастить урожай, сумей и убрать его сам, своими силами".
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Осень в этот год затянулась небывало долго. В декабре совсем не было ни мороза, ни снега. А люди ждали зимы со странным, непривычным нетерпением; с унынием и разочарованием слушали ежедневно сводку погоды – холода где-то задерживались.
Поля лежали серые, влажные и тихие. Пожалуй, только кабаны да зайцы были рады такой затяжной осени и этой бесснежной мягкой земле: была для них в лесах и на полях пища, и снежная пороша не выдавала охотникам следов. Лишь зайцы беляки вскоре почувствовали на своей шкуре коварство не желающей приходить зимы: как издавна заведено в заячьем мире, они по календарю поменяли серые шубки на белые и теперь стали прекрасной мишенью для охотников. Бедных зайчишек, даже издалека хорошо заметных на темном фоне сырой бесснежной земли, в эту долгую осень били нещадно. Даже Станислав Балалайкин, который всем рассказывал, что он стреляет только жирных зайцев, а худых отпускает с миром, и тот за эту осень принес домой шесть беляков.
С нетерпением ждали не только снега, который должен был укутать теплой шубой озимые посевы, – ждали и морозов, чтоб они хоть немного сковали раскисшие, разбитые в пух и прах дороги, по которым уже невозможно было ходить автомашинам без помощи тракторов. Ежедневно из совхоза "Партизан" по грязному проселочному тракту в районный центр и на железнодорожную станцию медленно тянулся обоз со свиньями, льном, молоком и другими грузами, а следом за машинами шел постоянный конвоир – трактор "Беларусь", весь, до последнего винтика, заляпанный грязью. А у ручья, возле болотца, где и колесный "Беларусь" не всегда справлялся с обязанностями тягача, стоял на дежурстве гусеничный богатырь ДТ-54.
Итак, несмотря ни на что, жизнь продолжала пульсировать, машины ходили регулярно и даже директорский газик за весь осенний сезон лишь один раз вынужден был прибегнуть к помощи трактора, а то везде сам проходил. Эта дорожная распутица напоминала старым солдатам военные весны и осени, когда ничто – никакая грязь, слякоть и дожди – не могло остановить неумолимого движения армий.
В один из этих бесснежных и безморозных декабрьских дней Роман Петрович Булыга направился в областной центр, чтобы израсходовать остаток денег, отпущенных для оборудования нового клуба. Провожали директора парторг, комсорг и завклубом, говорили в один голос напутственное слово: в первую очередь покупай пианино. Без пианино, мол, и не возвращайся.
Накануне поездки за культтоварами Булыга подписал приказ о назначении на должность заведующей клубом Веры Ивановны Титовой. Для Веры этот приказ не был неожиданным. Еще неделю назад, когда в фойе клуба в торжественной обстановке по инициативе Веры была открыта выставка произведений местного скульптора, как громко именовали деревянных дел мастера, Котова Федота Алексеевича, Роман Петрович, в присутствии редактора районной газеты и областного фотокорреспондента, там же на выставке заявил, кивком указывая на Веру: "Это она открыла нам такой талант, она – наш завклубом". – "Вы ошиблись, Роман Петрович, – возразила тогда Вера, – я только заведующая библиотекой". – "Начальство, дорогая моя, ошибаться не может, – ответил ей веселый и довольный собой Булыга, – Директор знает, что говорит".
Вера не скрывала своей радости по поводу нового назначения.
Она хотела поехать вместе с директором закупать культтовары – это было вполне естественно и логично, однако Роман Петрович сказал, что он и сам управится, намекнув при этом, что едет он не один, а с "мамочкой", которая должна показаться медицинской звезде областного масштаба. Узнав, что едет Полина Прокофьевна, Вера не стала настаивать на своей поездке.
Вернулся из города Роман Петрович поздно вечером и вместо пианино привез трубы для духового оркестра. Роман Петрович знал, что покупка медных труб вместо пианино вызовет бурю недовольства со стороны местной интеллигенции, которую возглавит Посадова как вообще принципиальная противница духовых оркестров. Он даже побаивался, что Сорокин "закатит" на этот счет злой фельетончик, но слишком сильно было в нем давнишнее желание иметь свой совхозный оркестр. На другой день он даже успокаивал расстроенную Веру, намекнув ей наедине; что пианино, мол, купим, ты только внуши этим крикунам, вроде Сорокина и Гурова, чтоб они зря не шумели: ну не было на базе пианино, лгал Булыга, а деньги пропадут, если их в декабре не потратим.
Страсти вокруг медных труб не разгорелись, и Роман Петрович ходил довольный и радостный.
Дня через два после приобретения труб в кабинет к директору зашла Нюра Комарова. Вид у нее был решительный и недовольный, и Роман Петрович без особого труда догадался о надвигающейся грозе, хотя причину этой грозы он еще не знал, но думал: Комаровы – и старая и молодая – причину всегда найдут. Поэтому, не успела Нюра поздороваться, как он попробовал атаковать ее обезоруживающим вопросом:
– Ну как, товарищ Комарова, новая квартира?
Комаровы переехали в новую квартиру вместе с другими семьями еще к октябрьским праздникам, так что вопрос Булыги был несколько запоздалым, а Нюра не принадлежала к числу тех, кого можно обезоружить таким нехитрым маневром.
– За квартиру спасибо. Но скажу вам откровенно, не радует она меня.
– Что так? Ай опять строители грехи оставили? – И быстро обратился к Посадовой, сидевшей здесь же вместе с Гуровым: – Придется нам, товарищ парторг, разговаривать со строителями в партийном порядке. Хватит безобразничать.
– Роман Петрович, – хмуро перебила Нюра, – я хочу заявить вам о другом. Не о квартире.
Настойчивость лучшей доярки совхоза, даже, можно сказать, области, насторожила директора, он не стал больше перебивать.
– Я не выполню своих обязательств, – четко заявила Нюра и посмотрела на директора горестно и с упреком.
– Вот так раз, – Булыга встал из-за стола. – Ты уже выполнила и перевыполнила.
– Не об этом речь. Этот год кончился. Сейчас надо брать обязательства на новый. А я не знаю. Ну не знаю, как быть! – Она повысила голос, и светлые брови ее тревожно задвигались, а в глазах сверкал холодный, отчужденный блеск. Гуров понимал, что Нюра крайне раздражена, и он попытался смягчить, ослабить ее волнение, успокоить.
– Что произошло? – негромко спросил Михаил.
– Все то же, – резко бросила в его сторону Нюра. – И ты это отлично знаешь. Не могу я, товарищи начальники, в наступающем году надоить больше, чем в прошлом! Не могу.
– Почему? – Булыга уже догадывался, в чем тут дело, только виду не подавал.
– Корма давайте! – сдерживая себя, торопливо отвечала Нюра. – Где свекла, мука где?
– А разве силоса и сена недостаточно? – спросила Посадова.
– А разве вы не знаете, что на одном сене ехать нельзя? – в свою очередь и в тон Посадовой, ощетинившись, спросила Нюра. – И силос… Да разве это силос – навоз. Не едят его. Не хотят есть. Дайте кукурузный! Свеклу давайте. А это… – Нюра в отчаянии махнула рукой и насупилась.
– Хорошо, Комарова, давай без истерик, – как будто и миролюбиво, но не теряя начальнического тона, заговорил Булыга. – Кукурузного силоса у нас мало. Не уродилась у нас кукуруза. Тебе это известно. Это раз. Муки и свеклы свиньям не хватает, понимаешь – не хватает. У государства покупаем комбикорм для свиней. Для свине-ей, а не для коров, – подчеркнул Булыга.
– С этим кончать надо, Роман Петрович, – вдруг негромко, но резко сказал Михаил и, поднявшись, нервно прошелся до окна.
– С чем? – строго спросил Булыга.
– С покупкой кормов у государства, – бросил Михаил, глядя в окно, и затем круто повернулся: – До каких пор будем иждивенцами у государства? Ведь от этого все основные убытки совхоза.
– Что ты говоришь? – наигранно произнес Булыга. – А мы-то и не знали. – И потом уже другим, категоричным и серьезным тоном: – Покупали, покупаем и будем покупать до тех пор, пока не уменьшим поголовья скота или не получим больше пахотной земли. Понятно?
– Не понятно, – смело бросил Михаил.
– Земли у нас достаточно, Роман Петрович, урожай зерновых низок – вот наша беда, – заметила Надежда Павловна,
Но Булыга нетерпеливо замотал головой:
– Урожаи у нас средние. Двенадцать центнеров зерновых при наших почвах – это, товарищи, не мало, эт-то, доложу вам, совсем не мало.
– Мало, Роман Петрович, можно иметь восемнадцать – двадцать центнеров. Вполне можно, – сказал Михаил.
– Теоретически, – бросил Булыга.
– Нет, практически, – быстро парировал Михаил. – Дайте земле навоз. На все поля. И тогда мы получим по двадцать центнеров ячменя и ржи. Почти в два раза больше, чем сейчас. А это значит, что мы почти полностью обеспечим скот своими кормами.
– Та-ак, – раздраженно протянул Булыга. – Оказывается, все просто: забросай поля навозом – и будет двадцать центнеров. Ну, а может, вы подскажете мне или покажете, где этот навоз лежит в таком количестве, чтобы его хватило на все поля. А?
– Подскажем, Роман Петрович, – подхватила Нюра, чувствуя, что ее поддерживает не только Михаил, но и Надежда Павловна. – У нас на фермах. Скота у нас столько, что навозом можно закидать два таких поля, как наше, только дайте вдоволь подстилку.
– Ага. Сказка продолжается. Ну-ну, я слушаю, докладывайте, где взять подстилку? Где солому достать?
– Может быть, есть смысл для начала, чтобы вырваться из этого заколдованного круга, купить солому на подстилку, – проговорила, размышляя, Посадова.
– Купить? Солому? – удивился Булыга. – Где?
– Да хоть бы в "Победе", – подсказал Михаил. – Они продают ячневую и овсяную.
– Что? Кормовую солому в навоз? Да вы за кого меня принимаете? У меня вон тоже есть ячневая и овсяная солома. Есть, своя, и покупать незачем. Но это же корм. Понимаете? Корм!
– Для бедных это корм, – спокойно вставил Михаил. – А для тех, кто имеет сена в достатке, – это не корм, а подстилка, навоз, залог будущего урожая.
Нет, уж такого Роман Петрович не мог стерпеть, чтоб его хозяйство, передовое хозяйство в области, называли бедным. Значит, он ни на что не способный руководитель. Стараясь говорить спокойно и не расшуметься, потому что здесь он оказался в одиночестве, Булыга встал из-за стола и, тяжело сопя, заговорил, вначале вполголоса:
– Вот что: не делайте из меня консерватора… Не выйдет. Вы люди безответственные. Ваше дело фантазировать. А на моих плечах хозяйство лежит, план, тонны мяса и молока. И на всякие сомнительные авантюры я не пойду, не имею права! – Надежда Павловна хотела перебить его, но он жестом остановил ее: – Погодите, я вас слушал, позвольте и мне сказать. Или я уже тут не директор?.. Я за риск, за разумный риск. И в своей жизни рисковал десятки раз, головой рисковал. Но когда заранее видно даже младенцу, что предложение ваше нежизненное, вредное, обреченное на провал, – тут уж увольте. К черту! Не нужен мне такой риск. Пустить корма в навоз и погубить скот – это же вредительство!.. – уже не говорил, а кричал Булыга, так и не сумевший взять себя в руки.
– А сколько сена у нас на поле осталось нескошенным, – не удержался Михаил. – Больше, чем яровой соломы.
– Тем сеном я скот кормить не могу. А почему не убрали, вы отлично знаете: рук не хватает.
– Вот насчет этих самых рабочих рук и кормов мы с матушкой много думали, спорили и пришли к одной мысли, – уже примирительно заговорила Нюра. – Не знаю, как вы отнесетесь к нашему предложению, но мне кажется, стоит нам попробовать…
– Не знаю, что вы со своей матушкой там еще нафантазировали, – нетерпеливо и раздраженно перебил Булыга, – только наперед вам говорю: ни на какие авантюры я не пойду и пробовать не буду.
Тон этот не удивил Надежду Павловну, но возмутил Нюру и Михаила.
– Ну, если вы так… тогда и говорить нам нечего, – вспылила Нюра и, резко повернувшись, выскочила из кабинета, даже не закрыв за собой дверь.
Михаил побежал за Нюрой, чтобы успокоить ее и узнать, что она хотела предложить. А Посадова сказала сердито, с осуждением:
– Нельзя так, Роман… Надо сдерживать себя. Ты даже не выслушал человека…
– Слу-у-ша-ал, битых полчаса слушал…
– Может, у человека дельное предложение…
– Зна-а-аю это предложение… Знаю. Яровую солому бросить в навоз, получить отличное удобрение и оставить скот без кормов! Хватит с меня… Пока я директор, я здесь командую и отвечаю… И не позволю мною распоряжаться…
– Да ты напрасно шумишь – ребята дело говорят. И никто на твой директорский пост не покушается и не собирается снимать с тебя ответственности. Но пойми, Роман, не только ты один думаешь и решаешь, как лучше дело вести. Люди, рабочие наши, коммунисты, комсомольцы, беспартийные, – все думают, все беспокоятся. Они тоже хотят, чтобы совхоз давал больше мяса, молока, чтобы меньше убытков у нас было. Они такие же коммунисты, как и мы с тобой, пришли к тебе с добром, а ты их – в шею.
– А я что, я разве мешаю рабочим думать и беспокоиться… Ты эти штучки брось, товарищ парторг. Я знаю свой рабочий класс, и меня люди тоже знают. Меня рабочий класс всегда поддержит. Всегда!.. Не для личных, не для шкурных интересов я себя не щажу. Да я себе ломаного велосипеда не нажил за пятнадцать лет руководства совхозом. Я тысячи тонн свинины и молока сдал государству. Я на голом месте, на пепелище создал за каких-нибудь пять лет хозяйство с доходами в миллион.
– Неправда, товарищ Булыга! – вдруг резко крикнула Посадова и стукнула по столу своим крепким кулачком. – Неправда… Не ты дал государству тонны мяса и молока, не ты создал крупное хозяйство на голом месте. Это сделали они, рабочие, с которыми ты не всегда желаешь считаться, к мнению которых ты не всегда прислушиваешься.
– Я считаюсь с дельными предложениями и всегда их поддерживаю, – заговорил Булыга уже компромиссным тоном. Первая вспышка прошла, "кризис", как говорят, миновал, Роман Петрович понял, что переборщил, и начал полегоньку отступать и сдаваться. Необычно резкий тон Посадовой удивил и насторожил его. – Я готов выслушать любого, кто разговаривает со мной по-человечески. Но если каждая доярка и свинарка будет заходить в кабинет директора, когда ей вздумается, и устраивать истерики, это не совхоз будет, а неугодное богу заведение.
– Да, товарищ Булыга, пора поучиться выслушивать каждую доярку и свинарку. – Темные блестящие глаза Посадовой смотрели прямо, холодно, осуждающе. – Давно пора.
Булыга молча теребил бороду и не смотрел на Посадову. Его настороженность быстро перерастала в тревогу: никогда еще Надежда Павловна не разговаривала с ним так резко, никогда не глядела на него такими холодными и злыми глазами. Он сидел и молчал, решив не возражать и не противиться. Но Посадова, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.
Михаил догнал Нюру на улице. Она быстро шла домой и вслух ворчала:
– А, черт с ним, что мне, больше всех надо.
– Подожди, – сказал Михаил, взяв ее за руку. – Почему ты мне не рассказала, что вы там с матерью придумали.
– Я думала, что он нормальный человек. А это какой-то взбесившийся бык. Захвалили его – ног под собой не чувствует.
– Ну ладно, о нем потом. Что сочинили?
– Ты о комплексных звеньях слышал?
– Ну и что?
– Нет, ты отвечай прямо – слышал?
– Да что-то вроде…
– Вроде в саду, вроде в огороде, – шутя бросила Нюра. – На фермах надо создавать комплексные звенья. Понимаешь, за звеном закреплен не только скот – коровы и свиньи, а и пахотная земля и сенокосы. Звено полностью готовит корм для своего скота: пашет, сеет, косит. Тогда в удое молока будет все звено заинтересовано. Понимаешь?
– Чего ж тут не понять, – ответил Михаил, в уме взвешивая предложение Комаровых. – По-моему, это здорово. А? Как ты считаешь?
– Да если б сомневалась, разве я стала предлагать?..
– Постой тогда, – Михаил задержал ее. – Давай вернемся. Он небось и сам опомнился.
– Нет уж, Мишенька, извини-прости. Если у тебя нет самолюбия, ты можешь поступать, как тебе вздумается. А меня не неволь.
– Да брось, нашла перед кем характер показывать. Ну знаем мы Романа Петровича. Вспылил. Ведь речь идет о серьезном, а ты – само-лю-бие.
– Не уговаривай, – решительно заявила Нюра. – Напишем в газету. О кормах, о подстилке, о навозе, об урожае зерновых, вообще о заколдованном круге, и как способ разорвать его – комплексные звенья. Только надо все это стройно изложить и бойко, остро. Попросим Сорокина, чтоб помог.
– Сорокина? Ни в коем случае, – возразил Михаил. – Зачем нам Сорокин? Мы что, неграмотные, мыслей своих не сможем на бумаге изложить? Да мы лучше твоего Сорокина напишем. Заходи ко мне вечерком, я постараюсь до этого набросать черновичок, мы с тобой посидим часок-другой и все оформим набело. Хорошо? Идет?
Нюра весело кивнула, заулыбалась дружески и быстро направилась к своей улице. А Михаил остался стоять в раздумье, не зная, куда ему сейчас пойти: предложение Нюры глубоко в душу запало. Здесь и догнала его Посадова, вышедшая из кабинета директора. Они медленно шли по улице; Михаил рассказывал существо предложения Комаровых.
Надежда Павловна хорошо понимала его и поддержала. Решительно сообщила то, чего Михаил ожидал со дня последнего приезда в совхоз Егорова:
– На днях проведем партсобрание. С твоим докладом. Помнишь свою "записку"?
Еще бы не помнить! Об этом собрании и о своем докладе Михаил много и долго думал: рождались новые мысли и предложения. Времени было больше чем достаточно, чтобы все взвесить, проанализировать.
– Ты готов?
– Я готов, – машинально, но твердо ответил Михаил, думая о другом. Вдруг, проходя мимо дома Яловца, они услыхали призывно-отчаянный женский крик:
– По-мо-ги-и-те! Ой, помоги-и-те!
Не говоря друг другу ни слова, они быстро побежали на крик.
Зина лежала на полу, свернувшись калачиком и защищая лицо руками. Разъяренный, с обезумевшими глазами Антон стоял посредине комнаты, широко расставив ноги, озверело пинал ее сапогом и бил кнутовищем. Первой в избу вошла Посадова. Более жуткой и гнусной картины истязания она не видела уже со времен войны. Что-то очень мерзкое, отвратительное, палаческое напомнил ей Яловец, и она, поддаваясь какому-то естественному инстинкту, ринулась на него со страшным криком:
– Бандит!
Вся переполненная возмущением и гневом, она только и могла произнести одно это слово, которым было сказано все, что она хотела сказать.
Яловец, стоявший спиной к двери, вздрогнул, очень проворно обернулся и, увидав Посадову, сделал на своем лице такую гримасу презрения и злобы, – на губах его вдруг выступила пена. Он тоже не мог говорить, он лишь издавал непонятные звуки:
– А-а-ы-ы… ты-ы…
Яловец вообще ненавидел людей, но больше всего он ненавидел в совхозе Надежду Павловну: почему именно, он и сам толком не знал, должно быть, по очень многим причинам: и потому, что она бывшая партизанка, против которых в годы войны боролся Яловец, и что она, женщина, стоит во главе ненавистной ему партийной организации, и что секретарь обкома – отец ее ребенка. Ему постоянно казалось, что с Посадовой он встречался во время войны и она лишь вспомнить его не может. А может, уже вспомнила, может, уже донесла в органы. Встреча с этой женщиной бросала его в холодный пот.
Теперь их взгляды мгновенно столкнулись, ненавидящие, непримиримые и беспощадные.
– Ты-ыы!.. Убью! – Яловец схватил лежащий на лавке топор, и, кто знает, быть может, в приступе лютой, звериной ненависти он опустил бы его на голову Посадовой, но в тот же миг Михаил Гуров тигром прыгнул к Яловцу и левой рукой, как клещами, уцепился за топорище ближе к обуху, а правой изо всей силы ударил Яловца кулаком снизу в челюсть. Споткнувшись о лежащую сзади на полу Зину, Яловец упал на пол, стукнувшись головой об угол деревянной скамейки. Удар в челюсть был настолько сильным, что рука Антона машинально разжалась, выпустив топор. Яловец распластался на полу и не сделал попытки встать. Из носа и рта потекла кровь. Ему влили в рот воды: он потерял сознание. Надежда Павловна, напуганная случившимся, – ей показалось, что Яловец мертв, – побежала за врачом, так как некого было послать. А пока Михаил вливал Яловцу в рот воду, пытаясь привести его в чувство, соседская девочка, еще раньше Посадовой и Гурова услыхавшая крик Зины: "Спасите!", привела лейтенанта милиции Валентина Гвоздя.
Наконец, Яловец пришел в себя. У него началась рвота. Зина, вопреки ожиданию, не упрекала и не осуждала Михаила, сидела в сторонке и тихо всхлипывала без слез. А Михаил объяснял представителю милиции, как все произошло. Пришедший вместе с Посадовой врач поставил предварительный диагноз – сотрясение мозга и перелом правой руки. Потерпевшего в тот же день в карете скорой помощи отправили в районную больницу, а Михаила Гурова лейтенант Гвоздь доставил в милицию.
Напрасно Надежда Павловна пыталась доказать блюстителю порядка, что Гуров не виновен, что он лишь принял меры самообороны. Лейтенант считался с фактами: Гуров был цел и невредим, а Яловец получил тяжелые увечья.
– Факт налицо, и я не имею права, товарищ Посадова, я обязан задержать гражданина Гурова, – сухо и неумолимо отвечал Гвоздь. – Будет расследование, суд, там разберутся, кто прав, кто виноват. А у меня служба, долг.
2
Вера не находила себе места: все это было так неожиданно, нелепо и, главное, несправедливо. И не только она – все в совхозе были убеждены, что Михаил не виновен и, не нанеси он сильный удар Яловцу, очевидно, не было бы в живых Надежды Павловны. И думалось Вере, что эта такая простая и предельно ясная истина известна всему свету и, кого ни спроси, всяк без колебания ответит, что Гуров не виновен, что он поступил так, как должен был поступить любой порядочный человек, – но судьи, действуя на основании закона, уголовного кодекса, не нашли возможным оправдать Михаила Гурова, приговорили его к трем годам тюрьмы.
"За что?" – спрашивала Вера, и весь мир казался ей теперь черствым и равнодушным.
Картины суда всплывали в ее памяти отдельными бессвязными клочьями, как гонимые ветром мятущиеся облака. В суде разбиралось много разных дел. Вера сидела в зале заседания и слышала чужие и непонятные ей истории, судьбы, беды. Слушались дела об ограблении сельского магазина и о восстановлении на работу плотника, уволенного начальником-самодуром. Потом слушалось дело о драке, в которой участвовали почему-то одни женщины.
О судье Вера думала с неприязнью: такой привык копаться в грязных делах и мелких склоках, в серьезном ему не разобраться и не понять. Его черствую, сухую душу даже искренняя речь Надежды Павловны не тронула, речь, которую нельзя было слушать без слез. Посадова говорила о партизанском детстве Михаила, о его душевной чистоте, о трудной жизни, о его работе в совхозе. Запомнились слова Надежды Павловны: "Когда детям исполняется восемь лет, родители с цветами ведут их в школу. Михаила Гурова некому было провожать в школу: родителей его убили фашисты. Он сам пошел не с цветами, а с обоймой боевых патронов, с боевой гранатой в партизанский отряд, который стал для него и домом, и родителями, и школой, суровой школой жизни".
Вера не могла дальше слушать – спазмы сдавили ей горло, и она вышла из зала.
По вечерам, которые теперь стали долгими и одинаково тоскливыми, Вера, придя домой из библиотеки и не поднимаясь к себе наверх, заходила к Надежде Павловне и засыпала ее вопросами, которые рождались и множились в ее беспокойной голове. Она уже больше не спрашивала напрямую, почему осужден Михаил; знала – Посадова сама не находит ответа. Она спрашивала как будто о другом, а в сущности не переставала думать о Михаиле.
– Почему в нашем обществе существуют бандиты, воры, рецидивисты… ну и другие опасные элементы?
– В семье, Верочка, не без урода, – отвечала Надежда Павловна.
– А почему не истребляют? Как волков, скажем?
– Но ведь они люди, их надо воспитывать.
– Воспитывать. – Холодные глаза Веры округлились и потемнели, правая бровь вызывающе вздернулась, а уголки губ спрятали что-то ироническое и недоверчивое. – Ты его воспитывай, а он тебе нож в спину.
– Тогда его судят и казнят, – вставила Посадова.
– Тогда поздно. Надо казнить до того, как он убил человека, – убежденно и настойчиво проговорила Вера.
– А за что?
– За то, что он может убить, всегда готов убить. – Вера начала волноваться. – Любой вор способен совершить убийство. Воров надо или уничтожать или на пожизненное заключение осуждать.
В разговор встревал Тимоша, он поддерживал Веру:
– А правда, мама, почему у нас либеральничают с ворами? Иди работай, живи своим трудом. А он не хочет работать, думает чужим трудом жить. С ними либеральничают, носятся, в газетах пишут, в кино показывают. А зачем? Уничтожать – и все. По закону, только закон должны выработать правильный, без поблажек. Я в книжке читал, в "Орлиной степи". Правильно там писатель об этом говорит: истреблять бандитов надо.
– А бандиты читают и посмеиваются, да финки-бритвы точат, – вставила Вера. – Знают, что их воспитывают.
– Нет, дети, вы не правы. – Говоря это, Надежда Павловна почувствовала, что убедительных возражений ей не найти. – Они прежде всего люди, заблудшие. Ну, совершил человек ошибку, случайно попал в воровскую шайку. А вы его сразу – истребить. А он еще молод, и жизнь у него впереди, пользу обществу может принести. Потом тюрьма, трудовые колонии – это тоже воспитание, не только изоляция, а прежде всего воспитание.
– Пока мы одного воспитаем, они успеют сотни молодых ребят опутать и втянуть в свою компанию, – горячилась Вера. – Тысячи людей ограбить и убить.
– Скажи, мама, воры – враги общества или не враги?
– В известной степени враги, – неуверенно ответила Посадова.
– А что Горький говорил? "Если враг не сдается, его уничтожают", – парировал Тимоша. – Они не сдаются, продолжают свое дело, значит их надо уничтожать.
Тимоша думал точно так же, как думала Вера, и его волновали те же вопросы. Неожиданная общность взглядов Тимошу радовала. Вере он все давно простил, поняв, что она не любит ни Федора Незабудку, ни Сергея Сорокина. О том, что она любит Михаила, Тимоша не знал.
