Текст книги "Командарм Дыбенко (Повести)"

Автор книги: Иван Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

– За такую шубу любой фриц целую деревню спалит, – сказал Карпов.

– Спалит и за ушанку, и за валенки, а то и просто так, – отозвался Косов. – Фашистам не жалко наших деревень, они их не строили… Усаживайтесь поудобнее, въедете в лес, там спокойно, можете вздремнуть. В Боровском не задерживайтесь, деревня у большака, гитлеровцы шныряют.

Шуханов отвернул высокий воротник тулупа и посмотрел на круп лошади: «Эта потянет». Лег на мягкое сено, вытянул ноги и закрыл глаза. Рядом устраивался Александр Иванович.

– Трогай, Денис, погоняй! – сказал Косов вознице. – Езжай так, как договорились. Если придется завернуть в другие деревни, давай знать партизанам. Ясно?

– Все понятно… Но-о-о…

Озябший мерин легко взял с места. Буран не унимался, но в тулупе, надетом поверх полушубка, было тепло. Шуханова потянуло в сон…

Открыв глаза, увидел спину Карпова, он о чем-то тихо беседовал с Денисом.

Было раннее утро, морозное, ясное. Ехали среди леса по занесенной снегом дороге. Ветер прекратился, но с крон еще сыпалась белая пыль.

– Посмотрите, Петрович, вокруг – сказочная природа. – Карпов повернулся. – Леса, кругом леса. На сотни километров тянутся эти массивы. Кое-где немцы уже начали заготовку древесины. Все увозят в Германию, грабители.

Вдруг из кустов вышел человек. Назвав пароль и получив от Дениса отзыв, сел в дровни, поздоровался.

– Вас уже ждут, – сказал он.

Вскоре въехали на опушку. Показалась деревня.

– Боровское, – пояснил Карпов. – Отсюда выбили немцев.

Проехали через Боровское, побывали еще в небольшой лесной деревеньке, недавно занятой партизанами. В ней провели вечер, а ночью поехали дальше. И везде их ждали. Шуханов удивлялся, когда и кто оповещал.

– Едем по Лесной республике, – сказал Карпов. – А тут у нас связь налажена. В этом наша сила.

– Куда теперь путь держим?

– В страну чудес, – ответил Александр Иванович. – Лес да лес и ни единой человеческой души. Приезжайте к нам летом после войны. Уверен – не пожалеете!

Впереди опять появились вооруженные люди. Они остановили лошадь, направив автоматы на дровни.

– Вы, кажись, заблудились? – спросил один из них, чернобородый.

– Будьте уверены, дорогу хорошо знаем, – ответил Денис. – Здорово, Серегин!

– Как тут у вас, спокойно? – спросил Карпов. – Охотники за нашими черепами не появлялись?

Серегин, уже немолодой, протянул руку:

– Все в порядке, Александр Иванович. Путь свободен.

Когда отъехали, Шуханов заметил:

– А говорите, ни единой человеческой души. Оказывается, души-то с автоматами!

– Сейчас тут действительно тихо. А совсем недавно было шумно. Карателям очень хотелось выжить нас из этого леса. Нашелся один предатель, знаток здешней глухомани, показал дорогу фашистам. К одной базе они подошли вплотную. Увезли сено, рожь. Ямы вскрыли, много картошки поморозили. Да еще пронюхали, что мы запасы храним в некоторых лесных деревушках. Ну и там все выгребли, а за связь с партизанами одних колхозников убили, других в Германию угнали…

Вскоре снова встретились вооруженные люди. Узнав Карпова, приветствовали и пропустили. Через некоторое время их опять остановили. Услышав от Александра Ивановича, что с ним едет ленинградец, искренне обрадовались.

– Это вы и есть товарищ Шуханов? Нам про вас рассказывали.

«Кто рассказывал?» – хотел спросить Петр Петрович, но люди быстро удалились, словно в снегу растворились. «Действительно, страна чудес!» – подумал он.

– Скоро Порожки. Теперь уже больше нас никто не остановит, – сказал Карпов. – А лес тут бескрайний, неделями плутай – не выберешься. Вот в таких-то дебрях и совершил геройский подвиг Матвей Кузьмич Кузьмин, наш Сусанин. – И Карпов рассказал о его подвиге, совершенном близ деревни Малкино Великолукского района.

В лесах действовал крупный отряд наших десантников. Он был неуловим. Вот гитлеровцы и решили уговорить деда Кузьмина, чтобы провел по лесным чащобам к красным десантникам. Немцы ему пообещали двуствольное ружье «Зауэр» да еще две тысячи, хоть рублями, хоть марками. «Ладно», – согласился Кузьмин. Взял лыжи, а внука Васютку послал предупредить десантников. «Теперь уже рядом, – говорил он немцам. – Покажутся три толстенные осины, что растут от одного корня, около них и остановимся».

– Кажись, я маху дал, продешевил, надо бы просить три тысячи целковых, – вдруг сказал Матвей. – Да уж ладно, остальные деньги с вас, сукиных сынов, сейчас наши ребята взыщут.

В это время прогрохотали первые выстрелы. Успел-таки Васютка предупредить. Десантники истребили карателей. Но погиб и Матвей Кузьмич[26]26
  Матвею Кузьмичу Кузьмину посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.


[Закрыть].

– Вот мы и дома, – объявил Карпов.

Въехали в пустошь, и как-то совсем неожиданно среди старых берез показался небольшой, занесенный снегом домик. В незапамятные времена, видимо, в таких избенках скрывались беглые, которые не хотели перед боярами да помещиками гнуть шеи. В наши дни в них живут лесные сторожа, охотники-промысловики да пасечники.

– Это госпиталь, а там за лесом – партизанское зимовье, – пояснил Карпов. – Зайдем к Наташе, погреемся. Кажется, нынче и начальство на месте. Штаб-то бригады мы теперь перенесли из леса в деревню Разводное, на край Лесной республики, чтобы лучше следить за немцами… Пойдем, Денис Денисович, – пригласил он возницу. – Поездили мы, надо и подкрепиться.

Денис отказался, сказав, что сначала покормит мерина.

– Домик, поди, еще строил беглый холоп какого-нибудь псковского удельного князя, – пошутил Шуханов.

– Пасека. – Карпов подошел к маленькому окошечку и трижды постучал.

Скрипнула дверь, и тихий старческий голос спросил:

– Кто?

– Это я, Архипыч.

Щелкнула задвижка, и Шуханов увидел в дверях седенького старика, и впрямь похожего на отшельника. Ему, пожалуй, было за девяносто.

– Как живем-можем, Архипыч? – осведомился Карпов, входя в крохотные сени.

– Слава богу, здоровы.

В избушке натоплено. Из-за занавески вышла женщина. У нее черные, коротко подстриженные волосы, большие, немного грустные глаза, на правой щеке маленькая, как пуговка, родинка, покрытая рыжеватым пушком. Поверх серого свитера на плечи накинута безрукавка из мерлушки, на ногах валенки.

– Наташенька! – Карпов обнял жену. – Познакомься, твой земляк, Петр Петрович Шуханов. Он недавно из Ленинграда.

Присели на скамеечке около печурки. Наталья Яковлевна внимательно слушала Шуханова. Сказала, что она родилась в Ленинграде, там живет ее брат Семен – полковник: «Не знаю, успел ли эвакуировать семью». Говорила о своем лесном госпитале: кроме нее работают еще два врача, четыре санитарки, Архипыч выполняет обязанности завхоза, а когда много раненых – становится санитаром. В этом домике живет медперсонал, а для больных есть другое помещение и две землянки.

– Недавно с Большой земли стали летать самолеты У-2, и на них мы эвакуируем тяжелораненых, – продолжала она.

– В наших условиях малая авиация незаменима, – пояснил Карпов. – Правда, аэродромы часто приходится менять.

Архипыч принес чайник. Наталья Яковлевна наполнила алюминиевые кружки, полошила на стол хлеб и кусок сала.

– На тебя, Саша, – сказала она мужу, – люди обижаются, за то что приказал не принимать продукты.

– Наташенька, дорогая, я уже знаю. – И, повернувшись к Шуханову, пояснил: – На совете командиров мы решили у колхозников сожженных деревень не собирать продукты для Ленинграда. Сами голодают. И вот результат: делегацию прислали да нас же и отругали.

– Вечером Волков с Оленевым заходили, тебя ждали.

– Задержались. – Хотелось побольше деревень объехать да с народом поговорить. – Карпов допил чай и попросил еще налить. – Комбриг и комиссар живут душа в душу, но и спорят много. Волков режет Оленева за преклонение перед партизанщиной, а тот критикует комбрига за чрезмерную армейскую уставность.

– А вы придерживаетесь политики невмешательства? – Шуханов посмотрел на Карпова.

Александр Иванович ответил не сразу.

– По логике вещей мне бы следовало держать линяю Волкова. Ведь я в прошлом кадровый политработник Красной Армии. Но, признаюсь, я больше на стороне Оленева… А в общем, жизнь подсказывает правильные решения.

– Землячество у них в бригаде, – засмеялась Наталья Яковлевна. – Во всем единодушие.

Карпов обнял жену:

– Мы просто хорошо понимаем друг друга. С Оленевым работали секретарями соседних райкомов партии. Районы наши были почти одинаковые. В соревнованиях шли рядом: иногда они несколько выдвинутся, а то мы их обгоним. Вся жизнь Степана Анисимовича прошла среди деревенских пейзажей, хотя и не совсем мирных… Волков – военный до мозга костей. Немцы называют нашего комбрига атаманом лесных призраков. Его голова оценена в пять тысяч рублей.

В окно тихо постучали. Павел Архипович отодвинул занавеску:

– За вами подвода пришла.

– Поедемте, Петр Петрович, познакомлю вас с «В» и «О» – так в сводках Совинформбюро называют Волкова и Оленева.

До Пороженских хуторов, основной базы партизан, около трех километров. Сначала дорога бежала по опушке леса, а затем по берегу извилистой речки. Вспененная вода катилась по каменистому руслу, меняла направление, шарахалась то к левому, то к правому берегу, с грохотом ударялась в лежавшие на пути огромные валуны, перекидывалась через них и неслась дальше. Над рекой стоял белесый туман.

 
Бедная! Как она вырваться хочет!
Брызжется пеной, бурлит и клокочет… —
 

вспомнил стихи Шуханов.

– Порожки, – сказал Карпов. – Речка в этих местах никогда не замерзает… А вот там, видите домики, – бывшие хутора. Всюду лес: ближе к речке – береза, осина, ольха, а далее – сосна да елка. В двадцатые годы сюда выехали крестьяне, вырубили и выжгли делянки, выкорчевали пни, расширили пахотные земли. Во время коллективизации хуторяне возвратились в свои деревни, перевезли избы, но несколько домиков осталось. Летом в них жили бригады. Как видите, место диковатое, скрытое чащобой и непроходимыми болотами. Здесь мы под землей и оборудовали партизанскую базу. Поселились и многие семьи из разоренных и сожженных деревень. Вырос целый поселок.

Несколько изб примыкали к лесному массиву, хорошо маскировались, как бы вписывались в пейзаж. Из черных труб, торчащих из сугробов, курился дымок. Дороги расчищены, а по бокам поставлены вешки – тонкие еловые прутья с зелеными вершинками.

Около крыльца небольшого домика, где остановилась лошадь, собралась группа женщин и ребятишек. Наталья Яковлевна быстро затерялась среди них. В избе проходило какое-то совещание. Карпов представил Шуханова. Первым поздоровался Волков. Роста выше среднего, по-военному подтянутый, на гимнастерке орден Красного Знамени. Глаза улыбчивые, располагающие, лицо чуть вытянутое, чисто выбритое, лоб высокий. Комиссар Оленев – круглолиц, невысок ростом, плотный, в плечах широк, негустую русую шевелюру зачесывает вправо с небольшим пробором у самого левого виска.

Волков не то серьезно, не то шутя заметил:

– Партизанщина, Александр Иванович… И когда мы с ней покончим!..

– Чего так загадочно изъясняешься, комбриг? – спросил Карпов, здороваясь с остальными. Он в самом деле не понял, о чем идет речь.

– Нет, ты только посмотри, Степан Анисимович, на эту святую невинность, – обратился Волков к комиссару. – Ленинград прислал нам боевых ребят. Они жизнью рисковали, спешили, и вместо того чтобы помочь товарищам добраться до штаба бригады, их перехватили и держат в резерве около Каменки. Разве это не партизанщина?

– Не будем строго судить Александра Ивановича, – примиряюще произнес Оленев. – За беседы, которые провели ленинградцы в деревнях, большое им спасибо. Помогли они нам. Сбор продовольствия идет полным ходом.

– Хоть комиссар поддержал! – Карпов дружески обнял его. – Встречи всюду прошли организованно, с большим подъемом! А теперь пора – нас ждут.

У штабной избы собрались обитатели лесного лагеря, кроме тех, кто в это время выполняли задание. Разные тут были люди: партийные, комсомольские, советские работники, вышедшие из окружения воины Красной Армии и много колхозников.

Чуть справа, у толстой березы, Шуханов заметил паренька в старой буденовке. «Где я его видел? Вспомнил! Да это же Ленька Костин, о котором пишет Камов в своих „Непридуманных рассказах“. А рядом с Ленькой – политрук Федор Завьялов. Он теперь возглавляет разведку бригады».

Леня недавно остался сиротой. Немецкие каратели зверски умертвили заложников из Бабьих выселок, и в их число его мать. Вначале его приютил командир отряда Заливахин, но в декабре произошла беда. В лесу, где находились землянки, появились немецкие солдаты и полицаи. Во время перестрелки погибли командир отряда и еще несколько партизан. В командование отрядом вступил Завьялов. К парнишке политрук относится как к родному сыну… Вот и сейчас, плотно прижавшись друг к другу, стоят они и смотрят, что происходит вокруг.

Петр Петрович говорит негромко, но слова его всем понятны. Привычным взмахом руки Леня отодвинул на затылок буденовку и посмотрел на политрука. Он сочувствовал своему старшему другу. Ведь жена и двое ребятишек у него остались в Ленинграде, а там люди умирают. Об этом и рассказывает ленинградец, которого привез в Порожки секретарь райкома…

Шуханов замолчал. Люди стояли словно в оцепенении.

Первыми заговорили женщины. Они не поднимали рук, не просили слова, а сообща гудели, будто потревоженные в улье пчелы. Но вот угомонились, и одна, видимо самая бойкая, повязанная до самых глаз клетчатым полушалком, громко произнесла:

– Как не помочь людям! Конечно, сами еле перебиваемся, но надо поделиться. Везите, мужики, в Ленинград.

– Да чего говорить-то много! Помочь, да и все тут! – крикнула большеголовая, уже немолодая женщина, одетая в солдатскую шинель и шапку-ушанку.

Пайка ленинградского хлеба ходила по рукам. Ее осматривали, нюхали, пробовали на язык. Леньке попала лишь малюсенькая крошечка.

После митинга командиров окружили плотным кольцом. Всех интересовал один и тот же вопрос: как переправить продукты через линию фронта? Но командиры пока и сами не знали как, а поэтому отвечали не совсем конкретно, но уверенно:

– Соберем и повезем! Спрятать же продукты нужно в надежных местах, чтобы врагам они в руки не попали.

Заметив мальчика, Карпов подошел к нему, по-взрослому поздоровался.

– Как живешь, Леня? – спросил он.

– Ничего живу. – Ленька привычным движением поправил буденовку и, покраснев, пожаловался: – На задания вот не пускают. Маленький, говорят… Боятся, что меня фашисты подстрелят… – И очень серьезно добавил: – Какой же я маленький, когда комсомолец!

Все заулыбались. Послышались реплики:

– Ленька у нас герой!

– Мал, да удал!

– Лихой парень!

– Ладно, Леонид, похлопочу за тебя, – пообещал Карпов. – Только уговор: товарища политрука слушайся и подчиняйся ему.

– Хорошо, – упавшим голосом произнес мальчишка. – Все равно никуда он меня не пустит. Уж я знаю, – а сам прижался к Завьялову…

Командиры направились в штабной домик. Там наметили план дальнейших выступлений Шуханова. Ему с Карповым предстояло побывать еще во многих деревнях, в том числе и расположенных за пределами партизанской Лесной республики.

– Отправим продовольствие – и ваша группа включится в боевую жизнь бригады, – сказал Волков. – Нам надо серьезно укрепить разведку. Ваши ребята войдут в подчинение товарища Завьялова.

Комиссар в это время разговаривал с Карповым.

– Хочу тебя порадовать, Саша. Из Валдая от Асанова получена шифровка на твое и мое имя. Просьба наша дошла до Никитина. Ленинград посылав? печатную машину и бумагу.

– Это действительно радость!

– Еще бы! Я приказал выявить всех газетчиков. Их порядочно набирается. Есть и наборщики, печатники. Ими занимается Филатов.

– Будет теперь у нас своя партизанская газета!

Глава пятая

Из деревень возвращались ленинградцы. Никита Павлович решил истопить баню. «Пускай ребята погреются, а то, поди, намерзлись».

Когда прибыли трое моряков во главе с Веселовым, а следом два друга – студенты-лесгафтовцы, к песчаным карьерам направился Сащенко.

– Завтра к вечеру пробирайтесь все в Каменку, – сказал Прохор мичману. – В баньке попаритесь. А сейчас соберите грязное бельишко – моя Авдотья постирает.

Никита Павлович не пожалел березовых дров, да и чего жалеть-то, их у него лет на пять запасено. Напалил баню так, что дух перехватывало, каменка аж стала красной. Кроме вересового веника ошпарил еще и березовый. Воды нагрели много. Хотя тяжело ее таскать в гору по снегу, но все потрудились. Только Прохор не проявил большого рвения. Говорил, что «радикалит вдруг согнул».

Установили дежурство около бани и стали мыться. Ребята поливали понемногу на камни, вода сердито шипела, баня от пола до потолка наполнялась белыми клубами, становилось жарко, дышать трудно, а Веселов вовсю хлестал богатырскую спину, изредка поливая голову холодной водой, «чтобы череп не треснул», да покрикивал:

– Прибавьте парку, ребятки! Здо-о-рово!

Остальные лежали на полу, им и без парилки тошнехонько. Кое-кто порывался на снегу покататься, чтобы немного охладиться, по Веселов запретил.

– А если заболеете, кто лечить станет? – кричал мичман с полка.

После бани мичман от имени всего Балтийского флота поблагодарил Никиту Павловича.

– Напарились на полную катушку! И горячим паром запаслись на два кругосветных плавания…

Румяные и потные, ребята нежились в теплой избе, с шутками и прибаутками рассказывали о том, как принимали их в деревнях, будто и не рисковали жизнью. Прасковья Наумовна сварила котелок картошки в мундире, поставила миску квашеной капусты, вскипятила семейный ведерный самовар, блестевший подобно корабельной рынде, ничего, что чайку на заварку не осталось и сахару давным-давно нет. Наелись и напились в полное удовольствие. Хотела уложить гостей в комнатах, где совсем недавно жили Назар с семьей и дочери Ирина с Нюрой. Веселов решительно запротестовал.

– Так до конца войны у вас жить останемся, дорогу в наше подземелье забудем, – сказал моряк. – На полу подремлем, а чуть свет к себе подадимся.

Никита Павлович и Камов присели около печки. Прасковья ушла на кухню. Валюша лежала на широченной кровати, но не спала. Да и как заснешь, если дядечки сказки рассказывают.

Ведров окающим басом рассказывал разные истории, Веселов с интересом слушал и удивлялся, как это у Ведрова все легко получается. А ведь в жизни много необычного. Он вспомнил одного матроса: на вид самый обыкновенный – и вдруг талант в нем открылся. Да какой талант-то! Парня досрочно уволили с флота и учиться в консерваторию отправили. До сих пор тот бывший балтийский матрос в Ленинградском театре оперы и балета поет… И подумал: «Может, и из матроса Ведрова писатель получится?»

– Вначале все шло честь по чести, – продолжал Ведров. – Наш мичман говорил про Америку и про Англию, что, дескать, союзники собираются помочь нам не только свиной тушенкой, но и поднажать на немцев, то есть открыть второй фронт. Старичок, сидевший на полу, почти у самого стола, неспокойно ерзал, словно ему хотелось отлучиться по надобности, да боялся пропустить самое главное. Так вот, тот самый старичок совершенно неожиданно как гаркнет: «Хрен ли нам про Америки всякие туманишь! Про Питер рассказывай! Как там живут! Армия как воюет? Как флот Балтийский? Авиация?»

Мичман вначале струхнул от дедушкиного окрика, а потом так разошелся, что не остановить… Вроде ничего особенного и не сообщил, а слушали его все…

– Как же так ничего особенного? – не выдержал Веселов. – Ври, но не завирайся, знай меру…

– А это в том смысле, товарищ мичман, что тогда вы говорили просто, спокойненько, не шумели, как во время большой приборки на корабле… Чего уж там, покричать вы любили… Так вот что произошло в конце нашей беседы. После мичмана я выступил, потом Габралов, и люди высказались положительно… Приняли решение, не письменное, а устное – помочь ленинградцам продуктами. Пора бы и расходиться, нам предстояло затемно совершить бросок в две соседние деревни. Вдруг открывается дверь – и в избу вваливается здоровенный дядя, прямо-таки великан. В сказках таких изображают. Председатель нашего немногочисленного собрания шепнул мне: «Наш староста!» Еще что-то сказал, но я пропустил мимо ушей.

– Перетрусил, потому и пропустил, – вставил Веселов.

– Не во мне дело. За вас, товарищ мичман, да за Габралова беспокоился.

Где-то внизу послышался смех. Даже Никита Павлович произнес свое любимое «так-то», спрятав улыбку в широкой бороде.

– Да чего уж скрывать, конечно, струхнули моряки, – подал голос Габралов, лежавший между лесгафтовцами.

– Это точно, – продолжал Ведров. – Вот, думаю, натуральная полундра получилась. Надо «полный назад» отрабатывать, сматываться из этой гавани. Выручил нас старикашка, тот самый, что про Америку не желал слушать. «Тут недалечко, в Катькином болоте, – сказал он, – балтийские моряки десантом высадились. Так вот, – дед указал на нас рукой, – ведут они разговор про то, как дубасили фрицев и Ленинград защищали». Дедушка подмигнул, вроде бы дав понять: «Я соврал, а теперь, мол, ребятушки, сами выкручивайтесь». Так я его понял.

Обстановка создалась прямо-таки аварийная. Не сговариваясь, вытащили мы лимонки и положили на стол. Староста посмотрел на нас, улыбнулся, спокойненько прошел по избе, сел в красном углу под божницей. «Послушаем, – сказал он, – дорогих гостей». «Чего, – думаю, – хочет предатель слушать?» Но не положено альбатросу пасовать перед бурями-ураганами. Чтобы дать нашему мичману обмозговать, как выпутаться из опасной ситуации, начал я рассказывать про психическую атаку под Ораниенбаумом. «Атак было много, а эта – самая кровавая, мы потеряли половину личного состава… После боя среди живых не оказалось и нашего дорогого мичмана Веселова. Не пугайтесь, он был жив, искал среди убитых санитарку Лизу. Вся морская бригада ее любила». Так вот, когда я сказал, что наконец мы увидели мичмана – он нес на руках погибшую Лизу, в это самое время и поднялся староста. Вышел не спеша на середину избы, огляделся и спросил: «Все порешили, товарищи, как мы договорились?» Я ничего не могу понять. «Все так и порешили, Дормидонтыч, как ты наказывал», – ответил тот самый старик.

А потом староста обратился к нам, – продолжал Ведров. – «Карпову передайте, – сказал он, – члены артели „Боевик“ соберут продукты для ленинградцев. И лошадей найдем. Верно я говорю?» – «Совершенно верно, Дормидонтыч». – «А теперь расходитесь».

Староста остался и с ним еще четыре человека. Им он и поручил проводить Габралова и Веселова в соседнюю деревню, а меня сам повел. В дороге я познакомился с ним. Зовут его Сидор Дормидонтович, а фамилия Малов. Он как был предколхоза, так им и остался, только для немцев – староста. Вроде отца нашей Тоси. Колхоз немцы называют общим двором.

– И старосты бывают разные, – произнес Нилов. – Один хорошо помог нам под Лугой. Выручил из беды. Только таких немного. Больше предатели, по которым веревка плачет…

Никиту Павловича взволновал рассказ Be дрова. «Говорил весело, – думал он, – а окажись на месте Малова немецкий прислужник-собака, ну и пиши пропало». Иванов вспомнил, что сын Назар еще осенью говорил о Малове. Это он помог партизанам вывезти из амбаров хлеб, подготовленный немцами для отправки в Германию. «Малов молодчага, – хвалил тогда Назар. – И нам бы в Каменке своего старосту поставить. Значит, Дормидонтыч, как Вениамин, Советской власти служит», – радостно думал Никита Павлович.

Партизаны начали похрапывать. Угомонилась и Валюша. В теплом полумраке еле-еле светился маслянистый глазок лампады у икон да тикали на стене старые ходики.

– Я тоже прикорну, – тихо сказал Камов, пристраиваясь на край матраца, рядом с мичманом.

– Отдохни, а я помешкаю, покурю. – Никита Павлович не спеша набил трубку, положил в нее уголек, помешал кочергой в печке и, убедившись, что угара не будет, закрыл трубу; надел полушубок, ушанку, взял на кухне корочку хлеба и вышел на крылечко. В лицо ударило крепким морозом. На небе светила бледная луна, она словно играла с тучами в прятки: то надолго скрывалась, то опять выплывала. Иванов бросил хлеб Маяку, погладил его, произнес свое «так-то» и направился к бане.

Глава шестая

Последним вернулся Бертенев. С восторгом говорил он о Заречной, восхищался ее отвагой и смелостью.

– Сейчас Анастасия Егоровна в Каменке, – сказал он. Шуханов не узнавал своего заместителя. Он выглядел помолодевшим, бодрым… «Уж не влюбился ли?..»

Утром прибежал на лыжах Володя за Шухановым.

– Будут дядя Саша и докторша. Валюша заболела, жар у нее…

Володя спешил: у него много важных дел.

Шуханов пригласил в Каменку заместителя, но тот, сославшись на усталость, отказался. Однако сам пошел проводить командира и Тосю.

Утро было морозное. Небо синее-синее. Лес покрыт белым инеем. Вокруг – тишина и спокойствие. Не верилось, что где-то, совсем рядом, находится враг, полыхает ожесточенная война, гибнут люди…

Тося подбежала к молоденькой курчавой сосенке, тряхнула ее, отскочила, обсыпанная белыми хлопьями, словно снегурочка.

– Ох, до чего хорошо!

– Теперь возвращайся, – сказал Шуханов заместителю. – Мы одни дойдем.

– Когда вас ждать? – спросил Бертенев.

– Не задержимся.

Тося бежала по твердой лыжне легко, быстро; лицо зарумянилось, на лбу поблескивали капельки пота, она была возбуждена. Вдруг остановилась и, выбросив вперед руку вместе с лыжной палкой, продекламировала:

 
Морозно. Равнины белеют под снегом,
Чернеется лес впереди,
Савраска плетется ни шагом, ни бегом,
Не встретишь души на пути…
 

И, сильно оттолкнувшись, снова побежала. Шуханов шел рядом. Настроение у девушки было отличное. Она негромко пела:

 
Я косила белоус,
Косенку бросила под куст,
Косеночку под елочку,
Сама пошла к миленочку.
 

– Нравится тебе лес? спросил он девушку.

Тося задержалась, подобрала выбившиеся из-под шапки-ушанки пряди волос, ответила:

– Очень даже, – и, оглядев вершины деревьев вокруг, добавила: – В сильный мороз лес становится седым, пушистым, будто весенний сад в цвету… Идем мы, бывало, в школу, кто-нибудь из мальчишек потрясет елку или сосну. Снег полетит красиво-красиво, девчата визжат, хохочут. Весело. Такой трам-та-ра-рам поднимем, всех зайчишек переполошим.

– А сколько классов ты окончила?

– Семь. Собиралась поступить в землеустроительный техникум, но объявили набор на курсы комбайнеров и трактористов, пошла туда… Я и трактор и комбайн водила…

– А я корабли строил.

– Знаю. Мне Алеша обо всех вас рассказывал… Люблю моряков. Они какие-то отчаянные и красивые. И наш деревенский, Вася Нестеров, на штурмана обучался в Ленинграде. Летом на побывку приезжал вместе с Леновым. Ходят по улице в полосатых рубашках, такие гордые – не подступиться. Всем девчатам нравился Вася. Мне тоже… Но это раньше, пока с Алешей не познакомилась… Я никогда не видела настоящих кораблей. А на пароходе по Великой плавала… Кончим войну – приеду в Ленинград. Алеша обещал Кронштадт показать и на корабли сводить. Обязательно к вам зайду. Я знаю, что вы живете на проспекте 25 Октября… Вот бы собраться всем нам после войны! Только разве соберешь? Да и кто жив-то останется? Каждый день народу гибнет тьма-тьмущая! Подумать страшно!

Шуханов с интересом слушал девушку. «Кто жив-то останется? – мысленно повторил он. – Как просто сказано. Ах, Тося, Тося!»

– Может быть, в Ленинграде и раньше побываешь?

– Некогда, товарищ командир. Сначала надо фашистов вытурить, а уж потом и в гости ездить. Да и что в Ленинграде-то делать? Родственникам теперь не до меня, да и живы ли они? – Она сильно оттолкнулась палками, полетела под гору.

Шуханов помчался за ней.

– Воевать и в Ленинграде можно, – сказал он. – Воевать – не значит только стрелять из автомата или винтовки. Много девушек работают медицинскими сестрами. И как работают! Потом бойцы письма им шлют, горячо благодарят.

– Это правда, – задумчиво произнесла Тося. – Только я буду фашистов у себя дома бить… С вами останусь…

– Это опасно.

– Не боюсь… Раньше боялась, а как увидела, что они творят, стала злая и страх пропал.

Некоторое время шли молча.

– Конечно, умирать-то кому охота, – раздумчиво произнесла Тося. – Вот когда мы шли по деревням да о Ленинграде рассказывали людям, Алеша предупредил: «Если нас схватят, я убью тебя и сам застрелюсь». Я ответила: «Хорошо», а у самой сердце-то сжалось и слезы на глаза навернулись. Хотелось жить… Любить… – И уже позже сокрушенно добавила: – Я знаю: сейчас война и об этом думать нельзя.

– Любовь, Тося, помогает людям совершать великие подвиги. Она делает человека смелым, – сказал Шуханов и удивился: «Что это я заговорил так высокопарно?»

Чащина остановилась.

– Вы, наверное, сильно любите жену? Она у вас хорошая, умная? – спросила она.

Вопрос был неожиданным, никогда Шуханов не задавал его себе. Он любил Аню. Она жила в его сердце, оберегала от опасностей, была для него самым близким человеком.

– Не знаю, Тося, как это назвать, – вздохнул Шуханов, – но Аня всегда со мной. Доброе чувство к ней придает мне силы.

Тося завидовала командиру и его жене чистой девичьей завистью. Она тоже мечтала о человеке, который бы ее любил и был ей предан.

– Отца давно не видела? Наверное, он соскучился по тебе? – спросил Шуханов, желая сменить тему разговора.

– Как ушел после той страшной казни – словно в воду канул. Не верится, что сейчас встречу его, родного. Не знаю, о чем и говорить стану. Он у нас строгий, но правильный, справедливый…

Они вышли из леса. Показалась Каменка… Спрятав лыжи под маленькой елкой, пошагали по тропинке. Вот и изба Иванова. Шуханов надеялся увидеть хозяина на крылечке, но там никого не было. «Может, что случилось?» Прошли в садик и остановились у крыльца. Выскочивший из конуры пес узнал знакомых, приветливо завилял хвостом. Тося прижалась к стенке, Шуханов, потрепав собаку по шее, сказал, что она хотя и страшная с виду, но не злая, а партизан определяет по нюху.

Дверь оказалась запертой. Постучали. Вышел Иванов.

– Давайте, давайте, дорогие, ждем. – Он пропустил гостей в сени. – И воструха пришла, – взглянул на Тосю сверху вниз. – Вот ты какая. Солдат! Ростом немножко не вышла. Но ничего… Проходите, будьте как дома… Сейчас хозяйка нас блинками накормит. Праша, встречай…

Прасковья Наумовна поздоровалась с Шухановым, а Тосю обняла, стала целовать, расплакалась, запричитала:

– Желанная ты моя… Доченька, – и, утирая фартуком слезы, увела Тосю на кухню, за перегородку.

За столом сидели знакомые Шуханову люди, и только одного человека с усами Тараса Бульбы он не знал.

– Наш уважаемый староста Вениамин Платонович, – представил Карпов усатого. – Прошу любить и жаловать.

– Рад пожать вашу руку, Петр Петрович, – негромко произнес Чащин. – Много хорошего о вас слышал, – и, поговорив с ним о разных делах, направился за перегородку к дочери.