Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Условно, Варя, – значит вести себя в эти десять дней как следует. Чтобы оправдать наказание…
– А как это «как следует»? Я все время веду себя как следует.
– Тогда еще лучше.
– Интересно! Так я и сама этого хочу – еще лучше! Кто этого не хочет – лучше!..
Колонна ушла далеко вперед, на землю опустилась ночь. В лесу стало совсем темно, дорога скорее угадывалась под ногами, нежели виделась. Только справа, над багряным перелеском, ровно светило небо.
– Как хорошо, Игорь, как хорошо! – шептала Варя. Ей явно не хватало слов, чтобы выразить свои переживания. «Что бы такое сделать хорошее, самое, самое хорошее? – думала она. – Я сейчас сделала бы все, что только можно!» Игорь пожал ей руку, и она перехватила его руку в свою, глянула ему в лицо, спросила, будто наконец нашла то, что надо было сделать хорошее:
– Игорь, ты знаешь морзе, понимаешь азбуку морзе на слух? Ну вот, если я тебе передам? Слушай, слушан, что я тебе передала? – и, не дожидаясь его ответа, стала быстро передавать, пожимая его руку: «И-г-о-р-ь… И-г-о-р-е-к…»
– Ну что, понял? Что я передала?..
Они остановились, взявшись за руки, не дыша и слыша лишь, как часто и гулко бьются их сердца.
– Ну понял? Читай еще. «И-г-о-р-ь. И-г-о-р-е-к». Понял? Понял? – тормошила его Варя.
Игорь, отличный слухач, конечно, все понимал, но, поддаваясь какому-то бессознательному чувству, отрицательно покачал головой:
– Нет, Варя, не понял.
– Ах ты какой! – с досадой сказала она и еще крепче сжала его руку. – Ну слушай лучше, слушай! – И снова четко, размеренно стала передавать: «И-г-о-р-е-к, я т-е-б-я л-ю-б-л-ю…» Понял? Понял? «Л-ю-б-л-ю, т-ы л-у-ч-ш-е, л-у-ч-ш-е в-с-е-х, л-ю-б-л-ю, л-ю-б-л-ю, л-ю-б-л-ю!» – передавала она без конца, и они стояли затаив дыхание и слушали, что она передавала. Наконец Игорь покачал головой, взял ее за руку сам:
– Теперь ты. Слушай. – Быстро передал: «Варя, хорошая моя, я все, все понимаю, милая, милая…»
Он знал, что Варя не поняла его. Знать азбуку морзе еще недостаточно для того, чтобы принимать на слух. Но она успокоилась, вздохнула, будто самое трудное миновало благополучно, пошла вперед, твердя:
– Как хорошо, Игорек! Как хорошо! Я тебя так люблю… так люблю! Хочешь, я для тебя все отдам, все! Хочешь? Я ничего не боюсь. Ты – это я. Я – это ты – вот как я тебя люблю! Ты и я, ты и я – боже, как это все хорошо! Интересно, слышат ли нас сейчас деревья, слышат ли звезды? Неужели не слышат?
Игорь не верил своим ушам, он боялся сказать слово, чтобы не спугнуть ее. Его поразило не это признание в любви, такое отважное, не это еще более отважное «если хочешь, все отдам тебе», а то, как тут же, произнеся эти слова, она забыла их, заговорила о деревьях и звездах. Значит, она не только любила его, но и верила ему. Эта вера, чистая, наивная, безграничная, и была самым поразительным в Варе, во всем ее объяснении.
Они шли плечо в плечо молча, потрясенные тем, что было высказано и узнано. Над лесом, прямо над дорогой, поверх сосен, впереди, поднялась луна, красная, огромная. Игорь посмотрел на Варю и увидел, каким светлым, золотистым стало ее лицо при свете луны, с какой надеждой и ясностью светились ее глаза.
– Эх, Варя! Варя! Как только я встретил тебя? В такое время, когда все перемешалось, когда так много людей потеряли друг друга! А я – нашел! Тебя! Скоро кончится война, съездим на последнюю операцию, а там – мир, мир! Если ты после войны поедешь со мной, если ты будешь согласна быть со мной, мы с тобой устроимся где угодно, переживем все, что выпадет нам, все переживем! Мы, Варя, будем людьми. Настоящими людьми!
– Будем, будем, Игорь! – шептала она.
– Я закончу техникум, ты поступишь учиться и, кто знает, может, мы еще сделаем что-нибудь такое… Что-нибудь такое! Обязательно сделаем! Ведь народ наш, страна будут строить коммунизм. Мы с тобой, может, вместе со всеми и построим его, а?! Какими, должно быть, мы будем после этого молодчагами, Варя! Строители коммунизма, ветераны далекой войны с фашизмом – звучит, правда, ведь правда?..
– Да, да, Игорь, правда, правда…
– Верю, Варя, эта война будет последняя, да, да и пройдет годиков тридцать – сорок, окружат нас с тобой ребятишки, внуки наши, что ли, будут расспрашивать, а что это была за война и как мы добились великой победы, разгромили фашистов. Как ты ответишь на это, ну-ка, бабушка Варвара, как?
– Мы очень хотели… очень хотели… – Варе не хватало дыхания. – Мы очень хотели счастья и потому шли на смерть и умирали. Вот, вот! – В голосе у нее послышались слезы. – Люди на фронте очень хотели счастья, вашего счастья, дети, и потому умирали… когда им не хотелось умирать…
Она совсем расплакалась. Игорь обнял ее за плечи.
Сзади послышались голоса. Прижавшись друг к другу, они послушали – совсем близко хрустнула веточка.
Не успев ни о чем подумать, сбежали вниз с дороги, укрылись за густой березкой, которая даже сейчас, при свете луны, казалась золотой.
– Вернитесь, Евгений Васильевич, я одна добегу, вернитесь, – послышался голос Нади Ильиной.
С нею был Троицкий. Узнав его, Игорь прошептал:
– И она тоже хороша – опять удрала из строя!
Троицкий и Ильина остановились напротив, на пригорке, видно было, как Троицкий вскинул голову, посмотрел на луну, и на лице у него обозначились темные провалы глаз.
– Вот и опять вперед, в поход! – сказал он. – Встретимся ли после, когда все будет кончено? – И, не дожидаясь того, что скажет она, заговорил мрачно: – А кончится ли на этот раз? Может быть, недобитые фашисты вздумают все повторить еще и еще?
– Вы опять за свое, хватит, я пойду, Евгений Васильевич, – умоляла Надя.
– Знаешь, Надюша, – в голосе его зазвучала нежность, – я в последнее время об очень многом думаю, и у меня в голове все помутилось. Откуда жизнь, откуда смерть? Почему человека и человечество раздирают такие ужасные противоречия – созидание и разрушение, мир и война, мудрость и безумие? Что побеждает, куда мы идем, куда придем? Есть ли всему этому объяснение?
– Не надо, Евгений Васильевич, вернитесь…
Он продолжал задумчиво:
– А звездочки горят, горят, горят. Может быть, там тоже есть жизнь? Может, сейчас с какой-нибудь звездочки вот так же кто-то смотрит на нас? Может, они хотят прилететь к нам? Может, прилетали? Когда, зачем? – Вдруг воскликнул: – Ты слушаешь меня, Надюша? Слушай, я тебе расскажу из древнего. Из такого древнего, что помнят разве одни звезды. Слушаешь? Это было на одной из самых удивительных планет Вселенной. Видишь, может быть, вон там, на той зеленой звездочке. Называлась она Планетой Счастья! И жили там мудрые существа – законами их были разум, правда, любовь. О, мы не можем даже представить, как они жили! Но там, на Планете Счастья…
– Не надо, Ежик, не надо, – все тише уговаривала Надя.
Игорь крепко сжал руку Вари.
– Но там, на Планете Счастья, Надюша, появились несчастные существа, – все громче говорил Троицкий. – Они не признавали законов разума, правды, любви, были одержимы страстью делать друг другу зло, убивать и калечить, врать, обманывать, заниматься вероломством, ханжеством, отбивать чужих жен, завидовать чужому уму и чужому счастью, бездельничать, навязывать друг другу свой образ мыслей, сплетничать, обливать грязью друг друга и даже самих себя. Они были кровожадны, тщеславны, глупы, спесивы, подлы, привередливы. Они могли довольствоваться безумно малым, потому что большего не могли ни видеть, ни понять своим ослепленным тысячами пороков умом. Причем они быстро плодились и грозили благополучию Планеты Счастья. И тогда…
– Не надо, Ежик, не надо. Мне страшно…
– И тогда, Надюша, обитатели этой Планеты, несмотря на всю свою доброту, решили во имя общего благоденствия избавиться от недостойных. Эти великие и мудрые существа не могли взять на свою совесть грех уничтожения. Они погрузили несчастных на огромный корабль, этакий космический ковчег, и отвезли на далекую и холодную планету для исправления. Они, небожители, сказали при этом: «Вот вам отдельная планета, на ней можно жить только трудом и заботами, даем вам миллион лет на исправление. Живите, трудитесь, плодитесь – и избавляйтесь от своих пороков. Ровно через миллион лет мы заглянем сюда, и, если вы вняли голосу разума, трудом и терпением преодолели свои пороки, мы простим вас и снова возьмем с собой на Планету Счастья, если захотите. Но вы и сами не захотите, потому что, если вы будете жить по законам разума, правды, любви, вы и свою маленькую холодную планету можете сделать Планетой Счастья. Если же пройдет миллион лет и вы не исправитесь, не освободитесь от своих пороков, тогда пеняйте на себя, мы дадим вам еще и еще миллион лет на исправление – и так будет продолжаться, пока вы не будете достойными жить по законам разума, правды, любви»… Эти несчастные были люди, Надя, а маленькая холодная планета – наша земля…
– Что вы говорите! Горе с вами, горе!..
– Он сошел с ума! – прошептал Игорь.
– Погоди, погоди, Надюша! – продолжал в экстазе Троицкий. – Главное впереди, послушай. Дело в том, что заданный людям срок на исправление вот-вот кончается. Люди стали не те, что были. Они стали лучше, красивее, избавились от многих пороков, даже забыли их вовсе. И главное, пройдя через века испытаний, они поняли – они поняли, Надюша, что такое жить по законам разума, правды, любви. Мы первыми поняли, наши советские люди поняли. И понимают все больше людей в мире. Весь мир разделился надвое: кто понял и кто не понял. Все должен решить последний поединок – наша война с фашизмом, воина всех людей, понявших, что такое жить по законам разума, правды, любви, война их с фашизмом. Нам нужна победа. Только победа. Без этого все начнется снова. Снова и снова! Я не могу больше сидеть у шлагбаума, я должен вернуться на самолет! К чертям все условности!..
– Вернетесь на самолет, вернетесь, Ежик, вам разрешат, я говорю, слышите – я говорю! – будто пытаясь разбудить его, тормошила Троицкого Надя. – Женя, Женя! Евгений Васильевич!..
– Надюша, милая, – сказал он просто, будто очнувшись, наконец. – Прости, прости. Ты не слушай меня. Я устал, что ли, Надюша. Глянул вот на эту луну, на звезды – и сразу придумалось, точно огнем опалило. Люди всегда с надеждой смотрели на небо, они всегда считали, что высшее счастье там, – может, они и в самом деле пришли оттуда и кровью, инстинктом своим помнят Планету Счастья? Ты прости, прости…
– Ах, Евгений Васильевич, вы совсем ребенок. Пойдемте же, проводите меня, от вас разве уйдешь!..
И они тихо пошли, миновали лунную полосу, скрылись в туннеле темной лесной дороги.
Игорь и Варя вышли из укрытия, посмотрели друг на друга. Лица их казались при лунном свете красными.
– Как он говорит! – в страхе сказала Варя. – Как говорит! Что это за человек – Троицкий?
И до самого лагеря, идя неслышно за Троицким и Ильиной, она повторяла время от времени:
– Планета Счастья! Он сумасшедший, он заговаривается, Игорь!..
Стрельцов молчал.
У лагеря им навстречу попался Троицкий. Он шел, забросив руки за спину, спотыкаясь, и, кажется, даже не заметил их.
Расстались без слов: Игорь пошел к своему шалашу – молотильному току, Варя, точно тень, мелькнула к своему.
Но события сегодняшней ночи на этом не кончились…
Вернувшись, Троицкий застал у себя Станкова.
Станков был в шинели, туго затянут ремнем, в шапке, даже в перчатках. Казалось, он только что, за минуту до Троицкого, вошел в его землянку. Но в землянке было густо накурено, и на столе в консервной банке лежала груда смятых окурков. Троицкий осмотрел свое жилье, повел носом, вдыхая дым, отметил окурки на столе, смерил взглядом приземистую, коренастую фигуру капитана Станкова, сказал нервно, на высокой ноте:
– А, Змей Горыныч, пожаловали? Вы как раз мне нужны…
Станков сузил в щелочку глаза, его широкое монгольское лицо расплылось в улыбке.
– Не в духах, Илья Муромец? Я тоже подустал. Даже косточки скрипят. Сразимся? – Станков был монголом только по внешности, на самом деле это был настоящий рязанский мужик с мужицким скупым говорком – встречаются такие обманчивые внешности.
– Я готов. Сразимся.
Они одновременно и молча разделись. Станков разгладил пятерней свои иссиня-черные волосы, ходко прошел к столу, сдвинул на край стола все ненужное, застучал фигурами, расставляя. Взъерошил пятерней свои соломенные волосы и Троицкий, встал напротив.
Сели одновременно, как по команде, разыграли пешку; Троицкому досталась белая.
– Итак, начали, – сказал он, сделав первый ход королевской пешкой. И без передышки: – Прошу дать объяснения, товарищ хороший. Жила-была девочка, самая младшенькая, по оплошке ошибку сделала. Люди добрые в таком случае поступают просто и мудро: возьмут девочку, дадут ей слегка нанашки, чтоб наперед помнила, и снова живет девочка. Но на сей раз пронюхал недобрый дух и решил судить-казнить девочку, точно злодея отпетого. Вам теперь ясно, о чем я хочу говорить?
Станков поднял голову, глянул на Троицкого широко открытыми, удивленными глазами и тут же, мгновенно, сузил – спрятал их в щелочку, склонился над доской, ничего не ответил. Троицкий хорошо знал: теперь Станков не издаст ни звука. Когда дело касалось службы, его службы в особом отделе, вот тогда он становился настоящим монголом, упорным, глухим и немым, хоть режь его, способным умереть без звука, и это чрезвычайно злило Троицкого.
– Так, так, не хотите дать объяснений? – говорил он, нервно, без раздумья передвигая фигуры. – Так, так…
Минут десять копил злость, потом спросил:
– Что ж теперь будем делать с девочкой? Может быть, и в самом деле засудим, в расход пустим? Как это у вас делается?..
– Гарде, – спокойно сказал Станков.
Троицкий тяжко задумался, не зная, куда приткнуть свою белостанную красавицу королеву, попавшую под убийственный огонь полчищ Станкова. Королевой пришлось пожертвовать.
– Жила-была девочка, – сказал Станков, забирая ее.
– На что она вам, эта девочка, Станков? Оставьте в покое хоть беззащитных девочек!..
– Одна девочка, между прочим, в свое время зарезала Марата. Совершенно беззащитная, – сказал Станков, устало глянув на Троицкого.
– Да, да! Это ж по моей специальности – древность, история! Сколько они мутили, вредили, девочки! Резали Маратов, забирались под одеяло к великим, чтобы ночью задушить их, подсыпали яду в вино. С вами этакого не случалось? Вы проверяете, что у вас под одеялом, когда ложитесь слать? Может, вспомните, было такое?..
– Если надо, припомним, вспомним… Шах. Впрочем, сразу и мат. Ловко у вас получилось.
Поставили еще партию.
– Так, так. Жила-была девочка, – делая первый ответный ход, сказал Троицкий. – Девочки, девочки! Они шпионят, подкладывают адские машинки, поднимают в воздух бомбардировщики. Не знаете вы, где злодеев искать, Станков! – В бессильной ярости посмотрел на своего противника и от бессилия пробить, растормошить его пошел на последнее, как на таран:
– Вы боитесь людей, Станков? Страдаете злодее-манией? В каждом двуногом видите четвероногого? Вы, конечно, попытаетесь разгадать ошибку девочки в характере ее предков? Вы боитесь даже предков, Станков? – Побледнел так, будто и в самом деле тарана уже нельзя было избежать, если и захотел бы. – Вам нужны злодеи? Хотите выдам? По линии предков. Это самые страшные злодеи. Я – сын попа, слышите, Станков? Наверное, потомок страшного Аввакума. Берите, расследуйте, если вам нечего делать, я вытерплю. Оставьте в покое только девочку!..
Тарана не состоялось. Станков устало поднял глаза, грустно, сквозь щелочки, посмотрел на Троицкого, ничего не сказал, снова углубился в шахматы.
– Молчите? Вам нечего сказать?..
– А знаете, хороший человек, – твердо сказал Станков, – я не советовал бы вам кричать, что вы сын попа. Вообще-то, если это правда, мне тоже интересно, как вы ухитрились пройти в летчики.
– Ха-ха-ха! Как прошел? А так. Запахнул подрясник, нахлобучил шапку и прошел. Не знаете, как проходят? И на фронт так прошел, и воевать за Советскую власть так прошел, безобразие! Между прочим, даже дворяне еще при царе, удивительно, проходили каким-то манером в декабристы. Вас тогда не было, Станков, уж вы не пустили бы! К счастью, не было вас и когда я проходил. Были люди обыкновенные, не четвероногие, они и поверили мне, и пропустили…
Станков промолчал. Троицкий насмешливо посмотрел на него.
– Так что ж, вам достаточно одного злодея в обмен на девочку? Могу указать на другого, тоже по линии предков. Хотите выдам? Я сегодня что угодно выдам, избавьте от своих хлопот только девочку.
– Жила-была девочка, жила-была девочка, – нараспев загундосил Станков, делая вид, что поглощен обдумыванием очередного хода.
– Я имею в виду вас, Станков, – издевательски, наслаждаясь тем, что может издеваться, сказал Троицкий. – Если строго судить, вы тоже не того… по линии предков. Я, потомок страшного Аввакума, раскусил вас.
Вы, Станков – потомок страшного Чингис-хана! Замаскированный. С рязанской пропиской. Слышите? Извините, я пользуюсь вашим методом…
– Ну и находчивый вы на слово, Троицкий! – сказал Станков, мягко улыбнувшись. – Даром вам это не пройдет, ей-богу, не пройдет, помяните меня. «Потомок Чингис-хана с рязанской пропиской» – остряк!..
– Я серьезно, Станков! Зачем вам эта девочка? Оставьте ее!
Троицкий рывком, не глядя, передвинул фигуру. Он вообще играл сегодня без раздумья, делая мгновенные ответные ходы, не замечая расставленных ловушек.
– Так ходить нельзя, – предупредил Станков. – Через три хода мат…
– Вы прощаете ошибку? Гуманно. Я не хочу от вас прощения…
– Мат – через три хода, – сказал Станков. – С вами сегодня неинтересно играть. Кончим.
– Хорошо, сыграем с интересом. Партию-реванш. Идет?
Станков устало потянулся за фигурами. Он вообще сегодня казался, как никогда, усталым, вялым.
Третью партию играли долго и упорно – без слов, стиснув зубы. Слышно было, как на руке у кого-то тикали часы. Только однажды Станков спросил:
– Вы влюблены в эту девочку?
– Вот видите, вы даже этого не понимаете! – с укором сказал Троицкий. – Я в них всех влюблен. В них будет влюблена история. Троицкого забудут, Станкова забудут, их никогда не забудут. Улавливаете топкость? Так что любовь моя по всем революционным порядкам…
– Слушайте! – вдруг властно прервал Станков и, спохватясь, мягче: – Дорогой товарищ Дон-Кихот. Я не ветряная мельница, не воюйте со мной, я не собираюсь поддеть вас крылом и утащить в небеса. – Нахмурился, стиснув зубы: – А что касается революционного порядка, мы, чекисты, позаботимся, будьте спокойны. Мы служим революции, народу, а не злому духу, как некоторым кажется. И будем служить пока сердце бьется!..
Троицкий уставился на Станкова.
Станков снова был непроницаем.
Сделали еще несколько мучительно затяжных ходов. Часы тикали также звонко, весело.
– Мат, – наконец сказал Станков. – Три ноль в мою пользу.
Не глядя на Троицкого, встал из-за стола, серый, разбитый. Шахматы сегодня не вернули ему бодрости, как прежде.
Оделся, туго, со скрипом подтянул ремень.
Вышел из землянки, даже не простясь.
Троицкий непонимающе смотрел ему вслед.
– Товарищ Дон-Кихот. Товарищ Дон-Кихот, – твердил он.
Вышел вслед за Станковым наверх, простоволосый, забыв закрыть за собой дверь.
В лесу было тихо, свежо, в небе тоже тихо. Прислушался – Станков точно испарился. Словно клещами сжало грудь. Может быть, он, Троицкий, и в самом деле воевал с ветряной мельницей?..
Остаток ночи не спал. Метался по землянке, думал. Ложился на койку, смотрел в потолок – думал. Вставал, зачем-то передвигал шахматные фигуры на доске – думал. Потом под утро позвонил в роту связи, попросил позвать майора Лаврищева.
– Ты, Женя? – спросил Лаврищев, и Троицкий по голосу понял, что разбудил его.
– Прости, Николай Николаевич. Потревожил. Только сейчас крупно поговорил со Станковым и, кажется, все испортил. Да, да, испортил! Не умею я этого, Николай Николаевич!..
– Ну вот, – недовольно выговорил Лаврищев. – Ты, Женя, все перепутал. Станков тут ни при чем. Ты, наверное, обидел его, чувствую. Представь, Станков сам за нее же, за нашу Карамышеву. Весь их отдел ведет очень тяжелую борьбу за нее.
– С кем еще, какую борьбу?
– Появился такой человек. Твердая рука, говорят, Женя. Их новый начальник отдела…
– Идиот! – Троицкий бросил трубку. – Какой я идиот!..
IX
Никто не знал, откуда взялась эта кукла. По всей вероятности, ее нашли в развалинах разрушенного села. Но кто нашел, кто принес в лагерь, неизвестно. Кукла когда-то была очень дорогим подарком, по росту она приходилась под стать годовалому ребенку, закрывала и открывала глаза, а когда ее клали на спинку, издавала протяжный и жалобный стон. Правда, кукла была почти начисто обнажена, лишь на груди остались какие-то лямки; один глаз у нее с бельмом, на носу зияла щербина, но все равно она оставалась куклой.
– Гляньте, кукла! Милые мои, кукла! – разом воскликнуло несколько голосов, девчата побросали свои занятия, сбились в кучу.
– Кукла! Кукла!..
Куклу положили на нары, на краешек чистой простынной она лежала перед девушками, закрыв глаза и раскинув руки, и ее маленькое обнаженное грязно-розовое тельце словно взывало о помощи и защите. Девчата на минуту смолкли, понурили головы, теснее прижались друг к другу, и у всех у них был тот оглушенный вид, с каким обычно люди смотрят на труп человека.
Но это длилось только минуту. В следующую минуту Варя схватила куклу, крепко прижала ее к груди, и кукла тоже словно прижалась к Варе.
– Мы оставим ее у себя. Пускай она останется у нас, – сказала Варя и оглядела девчат. – Я ей платьице сошью…
– Ей надо и туфельки сшить, и туфельки! – воскликнула Надя Ильина.
– Помыть прежде надо, – степенно заметила Саша Калганова.
Куклу оставили жить в шалаше, ее возрождали к жизни всеобщими силами, а когда кукла – ее назвали Кларой – была облачена в цветистое платье, на которое Варя не пожалела свою гражданскую кофточку, сохранявшуюся в вещмешке на память, когда Валентинов замазал Кларе нос и выправил бельмо, когда ей надели туфельки, на голову повязали кружевной капор, когда ее завернули в одеяльце и все по очереди подержали на руках, грудью чувствуя, как Клара протяжно и теперь как будто довольно стонет, в шалаше у девчат будто появился новорожденный. Старшина Грицай, заглянувший в это время к девчатам, замер у входа в шалаш, пораженный увиденным, а когда Клара, переходя из рук в руки, застонала, старшина на цыпочках попятился, побагровев от сдерживаемого дыхания, с невиданным проворством вильнул за угол шалаша и закатил глаза ввысь, к небу, где лениво качались сосновые ветки: «С ума посходили! – прошептал он таким тоном, каким шепчут молитву. – Все с ума посходили! И эта, Калганова, старая дура, тоже хватается за куклу, аж руки дрожат у бедной!»
Когда до Ипатова дошли слухи о том, что у девушек появился на свет новый жилец, он тоже как бы мимоходом посетил их шалаш, увидел куклу в углу, на специально отведенном для нее месте, на простынке. Кукла смотрела на него холодно, презрительно и победоносно, и Ипатов тут же повернулся и вышел. Потом заглянул к Лаврищеву, сел у него на койку, даже не спросясь, долго сидел в задумчивости, слушая, как Лаврищев шуршит страницами, неожиданно для себя зло выругался сквозь зубы.
Лаврищев резко обернулся:
– Что с вами, Алексей Петрович?
– Рожать девкам пора, Николаич. Скорее бы все к чертям кончалось с этой войной!..
Лаврищев вздохнул, снова принялся за книги, пообещал:
– Скоро будут и рожать. Кончим войну, каждый пойдет на свое дело. Рожать тоже надо будет…
Было это еще весной. С тех пор у девушек в шалаше обитала кукла Клара. Днем она сидела на своем возвышении в конце нар, свесив ножки в туфельках, а ночью спала на разостланной простынке. Когда над головой кружили немецкие самолеты, Клару уносили с собой в щель.
Любовь девушек к Кларе лишний раз доказывала, что, покупая игрушки детям, люди больше тешат не детей, а себя, свое счастье иметь детей, и чем больше, чем желаннее было это счастье, тем дороже были игрушки. Большое счастье, которым обладали прежние хозяева Клары, передалось и девушкам, хотя любовь и привязанность к ней не была у всех девушек постоянной; она то вспыхивала ярким пламенем, то затухала, а то и совсем гасла, и бедная Клара в такое время днями и ночами сидела на своем возвышении, свесив ножки, ее забывали даже уложить спать.
Новый прилив нежности к Кларе обнаружился, когда Елена Гаранина – это было за день до отправки на участок прорыва – получила письмо от Пины Казаковой, той самой, которая забеременела и была вывезена в тыл, домой.
Елена и сама не знала, почему Казакова прислала письмо именно на ее имя: они никогда не дружили, не были близкими. Теперь Казакова сообщала, что у нее родился сын, Вовка, парень что надо, настоящий солдат, называла Гаранину Леночкой, повторяла это «Леночка» множество раз и, чувствуется, была и рада сыну, безмерно рада («Я очень, очень счастлива, Леночка!» – писала она) и вместе с тем напугана тем, что случилось: сын-то у Казаковой был ведь без отца, «фронтовой». Впрочем, Казакова не так Гаранину и своих прежних подруг, как себя уверяла в этом письме, что сын без отца не такое уж несчастье, что, раз так случилось, стало быть, так надо было случиться, что она, Казакова, не может за это презирать себя и что если есть для нее в жизни счастье, то оно не минует ее, а нет… что ж, пусть будет нет, не все же люди в конце концов владеют счастьем.
И хотя Елена Гаранина не была ранее близка к Казаковой, хотя она всячески внутренне осуждала ее, когда обнаружилось, что Казакова забеременела и этим опозорила в какой-то мере всех своих подруг, сейчас ей до слез было жаль Казакову, а вместе с нею и себя – да, и себя! Еще не говоря девушкам о письме Казаковой, Елена достала свою старую девчоночью фотографию, долго и внимательно смотрела в смеющиеся глаза бывшей Леночки Гараниной, которая, теперь казалось, или вовсе не существовала на свете, или существовала только во сне. Затем, положив карточку, Елена подошла к Кларе и так же долго и внимательно смотрела в ее глаза, спокойные, равнодушные ко всему, даже довольные своим неплотским существованием. И когда это самодовольство бездушной куклы передалось Елене, верхняя губа ее передернулась и скривилась точно от внезапного укола, и она с презрением отвернулась от Клары.
Ты не плачь, не плачь, моя женуленька,
Ты не плачь, красавица жена,
В этой жизни еще многое поправится,
В этой жизни столько раз весна, —
где-то за шалашом на улице напевал свою дурацкую песенку Валентинов.
«Она счастлива и несчастлива, – раздумывала о Казаковой Елена. – Счастлива за сына, несчастлива за себя. Какова же мера человеческого счастья?» Сама Гаранина считала себя глубоко несчастной, но и такого счастья, какое приобрела Нина Казакова, ей не хотелось, оно вызывало у нее чувство протеста, негодования, стыда – и зависти, зависти, потому что сама Елена никогда не смогла бы, не сумела бы поступить, как Нинка Казакова, и потому начисто была лишена возможности иметь такое же счастье и такое же несчастье, каким обладала сейчас Казакова.
Это было очень сложное, противоречивое, мучительное чувство.
Гараниной казалось, что ее счастье в ее двадцать шесть лет уже прошло безвозвратно, и в душе самым суровым образом винила в этом бывшую Леночку Гаранину, ту наивную и глупую девочку со смеющимися глазами, которая теперь обречена навек улыбаться только с фотографии. Любила ли она кого-нибудь, эта девочка? О, она очень много любила, вся жизнь ее была любовь, любовь. Прежде всего она любила музыку, а кто любит музыку, тот любит все. Но странное дело, любя все, она никогда не была счастливой. Она страстно, до безумия любила музыку, а музыка не ответила ей взаимностью. Леночка так и не смогла распорядиться своим дарованием. Она и сейчас не могла бы объяснить, почему ушла из музыкальной школы и устроилась работать на военном телеграфе. Это было в 1935 году, когда Леночке было семнадцать лет. Что заставило ее связать свою судьбу с военными? Она любила военных, она любовалась и гордилась ими. Она очень гордилась и собой, когда стала военной телеграфисткой, тем более что очень быстро освоила свое дело.
О, она тогда была очень доброй, эта Леночка Гаранина!
По сути дела она из доброты и полюбила впервые не какого-нибудь молодцеватого лейтенанта, а пожилого человека, который дважды годился ей в отцы, теперешнего генерала Прохорова, бывшего тогда начальником военно-телеграфной станции. А может быть, это была и не любовь вовсе, а только одна доброта, одно чувство доброты к человеку, который среди всех отметил именно ее, Леночку, ласково гладил ее по плечику, ласково глядел на нее, ласково разговаривал с нею, и чувство любви ко всему, чувство доброты, которыми была переполнена Леночка, приказали ей быть как можно добрее к Прохорову, улыбаться ему, любезничать и даже заигрывать с ним. Она делала это без всякого расчета, единственно для того, чтобы сделать человеку доброе, приятное, так как Прохоров, она это уловила своим девчоночьим сердцем, и искал у нее именно только доброты, и она была бы просто жестокой и безжалостной, если бы отказала ему в этом. Она говорила себе: «Все еще впереди, придет время, я полюблю настоящего человека. Не замуж мне сейчас выходить, что из того, если я улыбаюсь Владимиру Михайловичу, ему же приятно, когда я улыбаюсь, он же не требует от меня чего-то другого, большего!» Ей было очень приятно оттого, что своей красотой, своим смехом она умела доставлять приятное другому человеку.
Но боже, как летит время! Леночка не успела опомниться, как грянула война, самая настоящая, о которой еще вчера не хотелось всерьез думать. Первый год войны – отступление, трупы на дорогах, удушающий запах гари, нечеловеческое напряжение нервов, бесконечные бомбежки, бесконечные перемещения и работа, работа, работа на телетайпе – работа под землей, в блиндажах, в землянках, работа в палатках, даже под открытым небом в лесу, работа в крестьянских избах, в городских подвалах, работа до одури, когда, казалось, отключалось само сознание и продолжали работать только одни руки, да и те лишь подчинялись такту, ритму, однажды взятому ими; эти руки, захваченные безумной пляской ритма и такта, Елена снимала с клавиатуры только тогда, когда к ней подходил Прохоров и клал ей свою руку на плечо. Тогда она, шатаясь, вставала и, словно тень, шла отдыхать в палатку или в другую землянку и тут же валилась с ног, а пальцы ее, словно наэлектризованные, еще долго дергались во сне, передавая куда-то боевые приказы и донесения, предупреждения об опасности и сводки о потерях, о людской крови, которая рекой лилась кругом.
