Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Что ему делать? – не понимая, переспросил Троицкий. – Он сам лучше всех знает, что ему делать… – И вдруг спросил самого себя вслух: – А почему он оказался на самолете, а не я? Я ведь ближе него был к самолету!..
– А мирово летает наш замполит! Хм! – усмехнулся Пузырев. – Он и в самом деле летчик? Вот дает, вот дает!..
К Гараниной подбежала Варя Карамышева, обняла ее за плечи, прижалась к ней, они так и остались стоять, наблюдая, что делается в небе.
Лаврищев использовал тот же прием, который только что немцы применили, сбив нашего летчика. Он ворвался в самую гущу самолетов и насел на одного «фок-кера». Немец не выдержал такой атаки и в страхе удрал от своего ведущего в сторону солнца, где легче всего спастись. Но Лаврищев за ним не погнался, он пошел в атаку на ведущего.
И тут случилось необъяснимое. Все шло отлично, Лаврищев зашел на вираже в хвост «фоккеру» (он виртуозно дрался на виражах!), еще секунда – и немец рухнет на землю в огне и дыму.
– Давай! Давай! Николай Николаевич! – кричал Троицкий, сорвав с головы шапку. – Давай! Ну! Ну! Ну! Что же ты медлишь, кончай с ним, комиссар!..
Но Лаврищев вдруг прервал атаку, неожиданно пошел на сближение с немцем, подравнялся к нему сбоку, почти на расстоянии пистолетного выстрела, и два самолета, наш и вражеский, пошли рядом, как на параде, и, будто переговариваясь о чем-то, отвалили в сторону. Троицкий шептал по инерции, не вникая в смысл своих слов:
– Николай Николаевич, ну, ну! Давай, дорогой, давай, давай! – И тут же закричал во всю мощь своего голоса: – Что ты делаешь! Ты с ума сошел, комиссар! Что ты делаешь!..
И Лаврищев будто услышал его. Он внезапно взмыл вверх и бросился на немца. Самолеты, рыча и изрыгая огонь, склубились в отчаянной схватке, стараясь зайти друг другу в хвост, опередить друг друга, и один самолет – никто еще не разобрал, какой, – загорелся и, повернувшись на крыло, будто по наклонной плоскости, стал валиться вниз.
– Ах! – закричала Гаранина, рванувшись вперед, и Варя повисла у нее на плечах, не пуская ее и уговаривая:
– Он цел. Это немец. Он жив, Лена. Немца сбили…
– Да, это немец, – сказал Троицкий и сел на пенек, будто не имея больше сил держать себя на ногах и шепча: – Что же случилось с тобой и с этим немцем, Коля? Как ты напугал меня, как напугал, комиссар!..
А в воздухе случилось вот что. Когда Лаврищев пошел в атаку на немца, когда взял его на прицел и готов был нажать на гашетку пулемета, он вдруг увидел на фюзеляже противника два туза – пиковый и червонный. Молнией обожгло мозг. И он снял руку с гашетки и пошел на сближение с вражеским самолетом, стараясь увидеть в лицо летчика. Это сейчас было важнее всего, даже важнее того, ради чего он, Лаврищев, поднялся в воздух. Он яростно махал рукой своему противнику, и тот увидел его, повернул голову в шлеме, и Лаврищев, еще не видя лица его, похолодел: «Лунев!» Но это был не Лунев, это был немец, с продолговатым лицом, прямым носом и черными, будто запекшимися в крови губами. Какое-то время они шли рядом, разглядывая друг друга, и в душе у Лаврищева все пело, победно, торжествующе: «Не Лунев, не Лунев, не Лунев!» И с этой песней он показал немцу кулак и взмыл вверх, чтобы возобновить прерванную атаку…
В небе нарастал стальной гул «юнкерсов», они шли бомбить переправу. Бой истребителей подходил к концу. Немцы выполнили свою задачу, они и посылали сюда «фокке-вульфов», чтобы отвлечь наше внимание и расчистить дорогу бомбардировщикам. Первая четверка «фоккеров» вышла из боя: бомбардировщики шли в сопровождении свежих сил истребителей. По логике вещей свежие силы должны были вот-вот подойти и с нашей стороны: служба наблюдения и наведения у нас работала четко. Но подмоги пока не виделось. А бомбардировщики шли и шли вперед непробиваемой армадой. Среди наших истребителей на какое-то мгновение возникло замешательство. Что делать? Ввязываться в бой, когда горючее и боеприпасы на исходе? Покинуть поле боя, когда армада бомбардировщиков подходит к переправе, которая решает участь, может быть, всего фронта?
– Кто мажет? – стонал Троицкий, кусая губы. – Неужели наши задержали сигнал тревоги? Две-три минуты, и будет поздно. Кто мажет?..
– Пошли навстречу «юнкерсам», – спокойно заметил Пузырев, и все увидели, как вслед за Лаврищевым, минуя заслон «фокке-вульфов», устремились на сближение с бомбардировщиками и все другие наши истребители. Троицкий смотрел на них, он знал, что так будет, только так, он смотрел на восток, откуда должна была прибыть смена нашим летчикам. «Кто мажет? Кто мажет?» – все тише, теряя уверенность, шептал он.
На какое-то мгновение затихли звуки стрельбы и небо лишь напряженно дрожало от гула моторов. «Юнкерсы» шли к цели. Это были уже не маленькие серебристые точки в ясном солнечном небе, а грузные, на тяжелых крыльях с черными крестами самолеты, построенные звеньями по три и косяками по три звена. Еще минута, казалось, и вражеские самолеты загородят и само солнце, и предотвратить это было невозможно. Что могли сделать маленькие юркие истребители, которые сами казались точками рядом с бомбардировщиками?
И все же эти маленькие юркие точки смело взмыли в высоту и камнем бесстрашно упали оттуда на «юнкерсов», которые шли, не меняя курса, четко держа строй, будто и не замечая, что на них откуда-то сверху падают какие-то точки. Отрывисто, коротко, предельно коротко всхрапнули пулеметы, и точки снова взмыли вверх: атака не дала результатов. «Юнкерсы» шли вперед. Новая атака истребителей – и их пулеметы всхрапнули еще короче.
– Все. Кончены боеприпасы. Сколько можно драться! – устало сказал Троицкий, косо, почти с ненавистью глядя на восток, откуда ожидалась подмога. Но вот, – это казалось чудом, – один бомбардировщик задымил и, дико завывая, как смертельно раненный зверь, скользя, пошел в сторону. Все на дороге запрыгали, захлопали в ладоши.
Остальные «юнкерсы» шли вперед как ни в чем не бывало.
Троицкий с тоской, отрешенно наблюдал за боем. Он прекрасно и, наверное, единственный из всей группы видел, что у Лаврищева кончились боеприпасы. Но он не выходил из боя, сближаясь с врагом до предельно коротких дистанций, сеял панику в рядах «юнкерсов». Еще немного, и подойдет к концу горючее.
А подмоги не было, а «юнкерсы» шли и шли к цели. Вот они уже легли на боевой разворот. Перед ними была переправа.
И тут случилось то, чего не ждали ни Троицкий, ни тем более кто-либо из связистов, ни немцы. В самый критический момент, когда ждать было уже нечего, одни наш истребитель на огромной скорости устремился лобовым тараном на ведущего «юнкерса». Это был Лаврищев. Троицкий обхватил голову руками и упал на землю.
Небо раскололось от взрыва, и там, где сошлись два самолета, пыхнул сноп огня. На какое-то время все затихло, даже рев моторов. Бомбардировщики, потрясенные картиной гибели своего ведущего, в смятении рассыпались, разбрасывая бомбы куда попало. На них сверху, со стороны солнца, наконец обрушилась прибывшая наша подмога. Низко над лесом уходили домой те, кто вместе с Лаврищевым стоял против врага. Преследуя ошалевших «юнкерсов», все далее на запад уходили те, кто прибыл на подмогу…
И вот на небе снова осталось одно солнце…
– Почему это сделал он, а не я? Почему он, а не я? – стонал Троицкий, встав с земли и глядя в чистое небо. – Почему, почему?..
А рядом, отойдя в сторону, заломив руки, неизвестно кого спрашивала Гаранина:
– Его нет? Его больше нет?..
– Лена, Лена, не надо, – уговаривала ее Варя, стоя рядом.
– Его нет? Его больше нет? – подойдя к кустику можжевельника, спросила Гаранина. Не дождалась ответа, обернулась, поглядела вокруг, увидела Варю: – Это все было, Варя, было? Его больше нет?..
– Было, нету, Лена. Пойдем, не надо так, – говорила Варя, стараясь увести ее от кустика можжевельника. – Он настоящий герой, Лена!..
– Герой, герой, – повторила Гаранина. Потом, поняв все до конца, заплакала, и Варя взяла ее за плечи и привела к машине.
– Почему это был он, а не я? Почему? – спрашивал Троицкий, сидя на пеньке и не получая ни от кого ответа.
А за машиной, на той стороне ее, Пузырев говорил кому-то:
– А кто его посылал? Сам полетел и сам налетел. Его никто не просил и никто не посылал…
– Молчи, гнида! – приглушенно прервал его голос Стрельцова.
И все стихло.
XV
Оперативная группа армии на этот раз обосновалась не в лесу, а в тихом, глухом поместье, в двухэтажном каменном доме. И само поместье, расположенное в стороне от главной шоссейной магистрали, в окружении лесов, и парк с его древними, вечно погруженными в задумчивость деревьями, и тихий, будто мертвый пруд перед домом, и особенно сам дом, спрятанный в глубине парка, с виду красивый и легкий, а внутри мрачный, холодный, с глубокими бетонными подвалами, толстыми стенами и какими-то узкими, темными переходами, казались Варе таинственными. В окружении таинственности, необычности она и ходила на цыпочках и говорила шепотом. Везде ей слышались шорохи, вздохи, мерещились тени.
В этот вечер она, как никогда, волновалась. Это, наверное, бывает у каждого: все шло обычным порядком, ничего не случилось, и вот это волнение, горячее, нетерпеливое, беспричинное, которое зовет что-то сделать, куда-то идти, на что-то решиться – и обязательно решиться на что-то хорошее, красивое, возвышенное. Впрочем, ничего без причины не бывает: сегодня Варя закончила вышивать подарок для Игоря. Этим она жила весь день. Придя с дежурства, выстирала расшитую наволочку, выгладила ее, расстелила на своей кровати, задумалась. Ей никто не мешал. Одни девчата дежурили, другие отдыхали перед ночной сменой. И это было очень хорошо, потому что человеческое волнение не любит ничьего присутствия. «Игорю. Отечественная война. От Вари» – вышито на наволочке. Вверху зеленый листок, внизу – красная ягода малины: нитки такие нашлись в немецком доме. Варя и сама не знает, почему она вышила ягоду, видимо, вспомнила ту позднюю ягоду малины, которая наперекор всему вызрела на веточке у лесной сторожки. У Вари замирает сердце, она берет вышивку, прижимает к груди. Наверное, всем хочется что-то подарить, отдать любимому человеку: истинная любовь всегда отдает, а не берет, и дело тут было вовсе не в этой вышивке, а в том, что вместе со своим подарком Варя как бы отдавала Игорю частицу себя, своей души, своего волнения – и в этом-то и было самое прекрасное. «Это надо сделать сейчас, отдать ему сегодня», – решает она и, волнуясь, свертывает свой подарок, надевает шинель, затаив дыхание прислушивается…
В эту минуту для нее не было ничего страшнее, чем пробраться темными узкими коридорами в противоположную часть дома, где были мужчины. Она шла быстро, бесшумно, прижав руки к груди, и кругом, казалось ей, шелестели тени, и сердце холодело от страха. «Приду и постучу. Если выйдет сам Игорь, все будет хорошо, и сегодня, и всегда, – думала она, загадывая. – А если выйдет другой, спрошу что-нибудь и уйду», – хотя этого, второго, ей не хотелось больше всего на свете, и она не знала, уйдет или не уйдет, если к ней выйдет не Игорь.
Вышел Игорь. Он так стремительно распахнул дверь, как будто ждал Варю: шинель косо висит на плечах, руки сразу нашли ее руки.
– Ты? Зачем? – спросил он тихо, но с такой силой, с какой можно только кричать.
– Тише, – прошептала она. – К тебе. – И прислушалась.
В комнате мужчин напевал Валентинов:
В этой жизни еще многое поправится,
В этой жизни столько раз весна…
– Он всегда у вас поет? – спросила Варя. – Зачем он всегда поет одно и то же?
– Валентинов хороший человек, – сказал Игорь.
– Ну пойдем же, пойдем, – потянула она его, и они побежали по темному коридору, и теперь Варя ничего не боялась. В кромешной тьме они спустились куда-то вниз, в подвал, пробежали еще одним коридором, где пахло сыростью, и наконец, открыв тяжелую, будто мраморную, дверь, очутились в парке.
В парке тоже было темно. Стоял плотный туман. Туман был настолько плотным, что свет фар от автомобиля, который в эту минуту подошел к главному подъезду, казался желтым пятном. Взявшись за руки, они свернули в сторону от этого желтого пятна, побежали по дорожке в глубь парка, и под ногами у них громко, точно они были из жести, шелестели опавшие с деревьев листья. Это были очень красивые листья, Варя видела их еще днем – не желтые, не багряные, не серебристые, а какие-то пурпурные, красные.
Обстановка таинственности – этот дом с темными переходами, парк, туман, вот эти листья под ногами – все делало и их свидание необычным.
– Мы так долго не встречались, – сказала Варя, остановясь и не выпуская руки Игоря. – Я, наверное, умерла бы, если бы мы сегодня не встретились…
Где-то глубоко, в подсознании, шевельнулось что-то свое, Варино; привычное, и оно упрекнуло ее: «Как тебе не стыдно, Варька, говорить такое!» – но она поскорее отмахнулась от этого голоса, не желая слушать его и стремясь не потерять ощущения таинственности и необычности.
– Я, наверное, умерла бы, если б мы не встретились, – повторила она, будто кому-то на зло.
– Ты молодец, Варя, я тебе всегда говорю об этом. Я тоже… хотел к тебе… с тобой. Но как приду, как скажу?..
– Ты трусишка, – сказала она с радостью, безобидно, будто хваля его. – А я вот не испугалась. Ничего не испугалась. Я теперь всегда, как увижу, что ты боишься подойти первым, я всегда буду сама приходить к тебе…
Варе хотелось сказать еще что-нибудь смелое, необычное, красивое, но других слов, кроме этих, самых обычных, у нее не было. «Может быть, отдать ему вышивку? – подумала она и остановила себя: – Не сейчас. А то подумает, что я и вызывала только ради этой вышивки».
Они пошли по тропинке в глубь парка. По сторонам в тумане угадывались деревья – огромные, тихие, серые.
– Я так много думаю про Лаврищева, Варя, – сказал Игорь с грустью. – Неужели ему не дадут Героя Советского Союза?..
– Он и есть герой, настоящий герой! Герой! – повторила Варя, и это слово, ставшее таким привычным во время войны, сейчас, тут, в этой необычной и таинственной обстановке, звучало иначе, нежели всегда, и Варя почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки.
– Да, наш Лаврищев настоящий герой, Варя, – сказал Игорь. – Но даже это не все понимают. Один дурак сказал, что Лаврищева никто не просил умирать, он сам полетел и налетел. Но разве можно, Варя, приказать человеку быть героем, если он не герой? Настоящее-то геройство в душе у человека. Если он герой, он и один на один, случись такое дело, проявит геройство и даже умрет, зная, что его подвиг останется безвестным. Другой дурак утверждает, что Лаврищеву не обязательно надо было идти на таран, тем более на лобовой, что это было самоубийство. Конечно, если думать о том, как спасти свою шкуру, ему не обязательно было идти на таран. А если у него кончились боеприпасы, кончилось горючее, а немцы шли и шли вперед, к переправе? Эта переправа, может быть, приблизит конец войны на два-три месяца. Чтобы спасти положение, тут и нужен был геройский подвиг, небывалый подвиг – и Лаврищев понял это и пошел на такой подвиг… И этот человек жил среди нас, Варя!..
– Почему вы, мужчины, такие счастливые! – тихо сказала Варя. – Нет, нет, ты молчи, Игорь, ты молчи! – хотя Игорь и не пытался возражать. В голосе у нее прорвались страстные, нетерпеливые нотки. – Вы каждый можете стать героем. А мы, девушки? Ты слышал, как нас встречают: «Воздух, Машки, рама!» Противные слова, даже чем-то похабные, мне кажется!..
– Варя, это глупцы, кретины, ты не слушай, вы не слушайте!..
– Молчи, Игорь. В чем обидное-то? Глупец скажет, а все повторяют. А мы ведь на войне – на войне! Это понимает даже моя бабушка. Она звала меня Варя и Варька, а сейчас пишет в письмах: Варвара. Бабушка никогда не была на войне, и она, наверное, совсем поседела из-за меня. А тут: «Машки, рама, воздух!» Ну пускай мы какие-то негодные, пускай Машки, пускай! А что мы можем сделать? Ну поставь на наше место самых святых девушек, самых необыкновенных, тогда что? Я иногда закрою глаза и представляю: вот со мной рядом не Саша Калганова, не Елена Гаранина и Надя Ильина, а Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Елена Инсарова. Что они делали бы на нашем месте, ты можешь это представить, Игорь? Я не могу. Я вижу тех же Сашу Калганову, Елену Гаранину и Надю Ильину.
– Они были бы точно такие, как вы, и вы даже лучше, красивее, потому что…
– Потому что мы на войне. Да, да, это понимает и моя бабушка. А почему Гараниной дали медаль «За боевые заслуги», а злые языки назвали ее медаль «За бытовые услуги»? И это про нашу Лену, про нашу Елену – и про нас про всех! Да если б кто знал, какая она, Елена Гаранина! Она несчастная, она… счастливейшая! Несчастная потому, что ничего не умеет взять у жизни для себя, только для себя, и счастливая потому, что так много умеет сама отдать! Гаранина ведь любила и Лаврищева, хотя он и не знал и не догадывался об этом. Она в жизни все время кого-нибудь любила. Неужели это так плохо, Игорь? Что это – бытовые услуги или не бытовые?..
Варя разволновалась. Волновался и Игорь. Туман все плотнее обступал их. Они шли и шли по дорожке в глубь парка и наконец вышли в поле, на узкую проселочную дорогу, обсаженную деревьями. В поле туман казался еще плотнее. Варя еще ближе прижалась к Игорю, и ей представлялось, что на всем свете остались только они двое – и мир от этого не стал пустыннее, а стал даже богаче, уютнее, теплее.
– Раз, два, три, четыре, – считала Варя. – Время идет медленно, Игорь! Жизнь идет медленно. Четыре дня! Всего четыре дня прошло, как мы приехали на задание. И я будто всю жизнь наказанная и не знаю, когда освобожусь. Думается, освобожусь от наказания – и война кончится, и я стану другой, совсем другой, Игорь.
– Мы все другими будем, Варя.
Они остановились на дороге, плечо к плечу, переплетя руки и напряженно вглядываясь вперед, в непроницаемую мглу.
– Хотя бы одним глазком посмотреть, что после войны будет, хотя бы одним глазком! – воскликнула Варя. – Хорошо, наверное! После такой войны стыдно будет жить плохо…
Впереди, в тумане, что-то мелькнуло, потом совершенно явственно послышался топот кованых сапог по дороге, нетерпеливый, простуженный голос: «Шнель, шнель!» – и, прежде чем Игорь понял, что это немецкий голос, что они с Варей столкнулись с бродячими немецкими солдатами, которые не только ночами, но часто и днем пробирались из окружения, что у них с Варей не было никакого оружия, – прежде чем понять все это, Игорь громко крикнул, и его голос прозвучал в тумане необычно звонко:
– Стой, кто идет!..
В ответ задрожала земля, загремели кованые сапоги, донеслось ругательство, загремело железо о железо и наконец пыхнул огонь автомата. Игорь схватил Варю в охапку и бросился в придорожную канаву.
И все смолкло, как будто ничего не было, и Игорь лежал не шевелясь, припав к земле, прикрывая собой Варю и вдыхая пряный, свежий, целомудренный запах не то земли, не то Вари. Вдруг вздрогнул.
– Варя, Варя! – прошептал он, тормоша Варю за плечо. – Варя!..
Минуту выждав – и эта минута была с вечность, – он схватил ее изо всех сил, повернул к себе, и Варя перевела дыхание, прошептала:
– Ох, Игорек, страшно! Они ушли?
И Игорь, вне себя от радости, от пережитого страха за Варю, вместо ответа прижал ее к себе, его губы сами нашли ее губы, и он стал целовать ее в губы, в глаза, в лоб, шепча вне себя от страха и радости:
– Они ушли, Варя, убежали. Это бродячие. Тебя не задело? Милая…
Слезы текли у него по щекам, слёзы радости, и ему не стыдно было этих слез, даже если бы Варя и видела их.
– Милая, милая, – шептал он, целуя ее, и она не вырывалась, целомудренный запах земли и Вари, ее губ, ее волос обдавали его нестерпимым жаром, и ему нечем было дышать. Подняв голову, глотнул воздуху, прислушался: кругом ни звука, – склонясь над нею, прошептал тише, спокойнее: – Славная, хорошая моя!..
Она еще теснее прижалась к нему.
Так они лежали, прислушиваясь к темноте и мраку, и он шептал ей самые нежные, самые красивые слова, какие успел узнать в своей жизни, радуясь тому, что с Варей ничего не случилось, что пули из немецкого автомата прошли мимо них и он целует ее.
Потом они поднялись, – туман стал еще гуще, – крепко взялись за руки и быстро, бесшумно пошли обратной дорогой, уже не говоря ничего и как будто стыдясь того, что случилось и что было сказано. Под ногами прошелестели жестяные листья в парке, мелькнул желтый огонек у подъезда дома, скрипнула дверь в темный подвал, они пробежали по темным переходам и лестницам в ту часть дома, где жили девушки, Варя пожала руку Игорю и молча, торопливо юркнула за дверь.
И только тут вспомнила, что не отдала ему своего подарка…
Осенью погода быстро меняется. К утру посвежело, рассеялся туман, очистилось небо, раздвинулись горизонты – и все в мире снова встало на свое место, как будто в нем и не было ничего мрачного. Когда Варя выбежала утром на улицу, то зажмурилась от света. Солнца еще не было видно, оно пряталось где-то за высокими деревьями парка, а вода в пруду была настолько багрово-красной, что казалась густой, как кровь, и это было сегодня вовсе не мрачно, а красиво. Варя присмотрелась внимательнее и увидела, что пруд не был мертвым, он будто все более разогревался изнутри, начинал тихо, еле заметно закипать и парить с поверхности, из багрово-красного на глазах становился малиновым, алым, розовым, а потом вдруг и вовсе потерял красные краски, в какой-то миг сверкнул и стал серебряным. Это вышло из укрытия солнце и заглянуло в пруд. Всемогуще солнце: оно способно дать жизнь, казалось бы, даже мертвому!..
Из другого подъезда дома, громко разговаривая и громыхая, вышли Стрельцов и Пузырев, в шинелях, с подсумками и карабинами. Варя, чего-то испугавшись, отпрянула назад, спряталась за угол. Ей представилось все, что было ночью: как она сама пошла к Игорю, как они тайком, через подвал, выбежали в парк, гуляли в тумане, взявшись за руки, а потом долго лежали в канаве под укрытием чуткой, встревоженной выстрелами ночи, и он целовал ее и шептал ей самые нежные слова, и она прижималась к нему – и жгучий стыд опалил ей сердце. Заслышав, что Игорь с Пузыревым направляются в ее сторону, она побежала дальше вокруг дома, юркнула в ту самую дверь, через которую они с Игорем выходили ночью. «Нет, нет, только не сейчас, лучше потом встретимся, когда-нибудь потом, когда не стыдно будет», – думала она, пробегая подвалом.
– Карамышева, пора на дежурство, где вы бродите! – встретил ее выговором Дягилев, который давно искал ее. – Все уж на месте…
– Простите, товарищ лейтенант, – вспыхнув, сказала Варя и побежала по коридору впереди Дягилева.
Аппаратная связи находилась не под землей, как всегда, а в этом же доме, где размещалась оперативная группа. В просторной комнате со светлыми большими окнами стояли три телетайпа. Варя, жмурясь от солнца, бившего из окна, прошла на свое место. За ее аппаратом – она обслуживала связь со штурмовым корпусом – сидела Надя Ильина, дежурившая ночь. Подняв красные, усталые глаза, Надя сказала, кивнув на аппарат:
– Садись, Варя. Наши с тобой уже пошли на работу. Видишь, какая погода! Жаркий денек будет…
Ее усталые красные глаза светились упоением дела, которым она была занята ночь и которым сейчас пошли заниматься «ее» штурмовики. Таким же упоением вспыхнули и загорелись и глаза Вари, ясные, светлые, и она села за аппарат, отражавший своим черным лаком еще более ослепительное солнце, чем то, которое светило из окна.
К аппарату подошел майор Желтухин. Он, как всегда, был в унтах, чисто выбрит. Это его, майора Желтухина, Варя приняла тогда, во время прорыва обороны немцев, за командующего. Разложив карту на столе, придерживая рукой свисавший ее конец, Желтухин весело сказал Варе:
– Начнем, девушка? Вызовите к аппарату оперативного дежурного. Срочно дежурного.
«Дежурный у аппарата», – тут же отстукал в ответ телетайп.
– Смотрите карту. Передаю обстановку на фронте к восьми ноль-ноль. Наши войска продолжают продвижение вперед. Утром заняты пункты…
Водя пальцем по карте, Желтухин перечислял пункты. Варя видела, как далеко продвинулись с утра наши войска, и чувство радостного волнения и нетерпения окончательно погасило все мысли и все чувства, какими она жила пять минут назад. «Хорошо, хорошо!» – твердила она про себя, отбивая слова, которые диктовал Желтухин.
Этот день был по-особенному «жарким». Летчики армии сделали около трех тысяч вылетов. Желтухин поминутно передавал уточнения линии фронта, команду перенести удар вперед, на новые объекты. Приходил командующий, генерал-лейтенант, с двумя золотыми звездами Героя, тоже молодой, чем-то похожий на Желтухина, посидел у Вари за аппаратом, зачем-то вызвал командира корпуса, поздравил его с хорошей погодой, сказал спасибо и еще что-то, совсем не относящееся к делу, и Варя поняла, что командующий волнуется и что у него все рассчитано, все предусмотрено, все сделано и все делается так, как предусмотрено, но он все равно волнуется, и волнение и нетерпение еще более захватили и ее. «Хорошо, хорошо!» – все пело у нее в груди. Она сначала даже не поняла, о чем спросил ее командующий, вскинула голову, в упоении блестя глазами.
– Так это вы напугали нас, красавица? – спрашивал командующий, с усмешкой рассматривая ее.
– Как… напугала? Кого?
– И меня тоже, всех.
Варя посмотрела на командующего серьезно, как будто его и в самом деле можно было чем-то испугать, – и все поняла, и смутилась, не зная, куда деться от стыда и страха.
– Я, товарищ командующий…
– Как же у вас вместо двух получилось двадцать два? Аппарат был неисправен?
– Нет, аппарат был исправен.
– Что же тогда? Может быть, какое-то замыкание на линии? Это могло быть?
– Могло, – подумав, ответила Варя. – Но виновата я, даже если что и на линии. Я должна была проверить, – уже шепотом сказала она.
– И не проверили?
– И не проверила.
– Ну вот. И напугали. Такая маленькая и напугала больших. И видите, что мы натворили с перепугу – подняли по тревоге столько самолетов, дяди с орденами, со звездами!..
Варя улыбнулась, проглотила набежавший было в горле комок.
– И какое вам дали наказание?
– Под арест… Посадили под арест.
– Вас, посадили? И сколько отсидели?
– Трое суток. А потом…
– А потом?
– Потом выпустили и сказали – десять суток условно. – Варя подумала: – Пять суток осталось…
– Что ж так, дали и выпустили? Пожалели?
– Пожалели, товарищ командующий, – несмело созналась Варя.
– Вот как! Кто ж пожалел?
– Генерал Прохоров, товарищ командующий. – Варя подняла на него глаза, в них была мольба о пощаде.
– Вот как, вот как! За что ж он вас пожалел? – будто не замечая, что творится с нею, допытывался командующий.
– Не знаю, за что. – Варя потупилась. – Он со мной ни разу даже не говорил, как… как со всеми. – Оглянулась на Гаранину: – Он меня… он со мной… ни разу… – Смутилась окончательно, желая провалиться сквозь землю.
– Хорошо, хорошо, девушка, больше не буду, – сказал командующий таким тоном, каким доктор обычно говорит своему пациенту, которому делает больно. – Пять суток, говорите, осталось? – Тоже подумал: – Много. За пять суток можно войну кончить. – Спросил с любопытством: – Как, по-вашему, неплохо идет у нас наступление?
– Хорошо, товарищ командующий! Ох и хорошо! – воскликнула Варя, и в глазах у нее снова вспыхнули огоньки упоения своим делом, и она снова увидела солнце, заливавшее аппаратную. – Вот видите, мои опять «отработались», донесение дают. – Взяла ленту, сбегавшую с телетайпа, прочитала: – «Уничтожено тридцать восемь автомашин, пять танков, в результате налета на полевой аэродром сожжено восемь самолетов противника. Потерь нет». – Сама теперь спросила командующего: – Это хорошо, хорошо?..
– Хорошо, – кивнул он, вставая и сдерживая улыбку. – Работайте, девушка, все будет хорошо. – И, не переставая улыбаться, вышел из аппаратной.
– Варька, чем ты развеселила генерал-лейтенанта? – спросила Саша Калганова.
Варя только рассмеялась в ответ, жмурясь от яркого, теплого и такого ласкового в этот день солнца.
Солнце светило целый день не переставая, и этот день был бесконечным, и Варя уже не помнила, когда пришла и села за аппарат, и аппарат гремел без передышки, и девушки были взволнованы, и Дягилев уже много раз повторял, что «назавтра опять вперед, опять на новое место», и Желтухин снова и снова уточнял линию фронта, чтобы самолеты, штурмовики, истребители перенесли свой удар на отступающего врага, и Варя твердила: «Раз, два, три, четыре, пять», нетерпеливо высчитывая дни своего наказания, и солнце светило, светило без конца, все ярче, точно радуясь тому, что это оно, солнце, делает хорошую, летную погоду для наступающей воздушной армии…
Варя не знала, да и как она могла знать, что в этот солнечный день, в эти самые минуты ее счастья, вызванного успешным наступлением, там, на «старой точке», в глубоком, тихом блиндаже под семью накатами, в тяжелом поединке решается ее судьба. Обстоятельства этого поединка таковы. Когда начальник особого отдела узнал, что она, Карамышева, освобождена из-под стражи и отправлена на боевое задание, очень сдержанно, совершенно в его манере, «попросил» Скуратова немедленно вернуть ее с боевого задания «для разговора», как он выразился. Скуратов, в слепой исполнительности, тут же передал телефонограмму Лаврищеву. Передал, а потом подумал и доложил Прохорову. Прохоров самым решительным образом приказал отменить вызов и сообщить в особый отдел, что удовлетворить их «просьбу» пока не представляется возможным, по крайней мере до завершения боевой операции.
Тогда начальник особого отдела пожелал сам встретиться с Прохоровым.
Это была встреча, достойная того, чтобы о ней рассказать. Прохоров, в новеньком, с иголочки, мундире, наверное надетом впервые за войну, при всех наградах, без театральности, по-дипломатически сдержанный, вежливый, предупредительный, корректный, совершенно непохожий на Прохорова, принял подполковника у себя в блиндаже, точно посла чужой, далекой и незнакомой державы.
Как и подобает встречать послов, генерал встретил подполковника, ступив ему навстречу два-три шага, но не далее середины помещения, с достоинством протянул руку для пожатия. Подполковник живо наставил на него глаза-двустволку, понял, усмехнулся. Если бы тут был Лаврищев, он увидел бы новое в этом человеке. На этот раз мумифицированный казался изможденным, пергаментным, будто к нему подкралась какая-то губительная тайная болезнь и мало-помалу точила его изнутри, хотя сам он пока не догадывался об этом.
– По долгу службы я обязан, товарищ генерал, узнать ваше компетентное мнение о степени виновности вашей телеграфистки в искажении разведдонесения, что вызвало в армии чрезвычайное происшествие накануне очень ответственной боевой операции, – после церемонии взаимных приветствий, усаживаясь на предложенное ему место, сказал подполковник, принимая вызов Прохорова провести встречу на дипломатической основе.
