Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Ходит, зырит. Как ястреб» – сказал Пузырев, покосившись на Галю Белую.
Шелковников в своей фуражке с «капустой», длинношеий, был похож на огородное пугало, которое само ворочало головой.
Дорога на этот раз была ужасной. Машины шли туда и обратно в два-три ряда, подолгу приходилось стоять, ожидая, когда рассосется возникшая где-то далеко впереди пробка. На дороге стоял тот гул и шум, который очень похож на непрерывный и напряженный стон: а-а-а-а-а… Нельзя было определить, наступает или отступает вся эта масса людей и машин.
Троицкий волновался. Он то выскакивал на подножку своей машины, вглядываясь вдаль, кому-то махая рукой, то подбегал к машине связистов, уговаривал Скуратова свернуть в сторону, искать путей в объезд, раскрывал свой планшет, нервно чертил пальцем, указывая по карте, где можно лучше проехать. Многие машины и в самом деле сворачивали в объезд, на узкие извилистые проселки.
Скуратов был непреклонен, он хотел ехать только по магистрали, в общем потоке, и готов был вытерпеть любое ожидание и любое промедление.
– Езжайте. Вы сами по себе, мы сами по себе, – когда возник новый затор, сказал он Троицкому, глядя на него сонными красными глазами, не вылезая из кабины.
Троицкий с тоской посмотрел на тех, кто сидел в машине, опять на какое-то мгновение дольше задержав взгляд на Ильиной. Он мог, конечно, уехать и в объезд, уехать без связистов, в конце концов он за связистов не отвечал, но брала верх привычка видеть их машину рядом, как летчик привыкает видеть в воздухе своего напарника.
– Езжайте, езжайте, – равнодушно сказал Скуратов и, будто подчеркивая свою непреклонность, вылез из кабины и потянулся за портсигаром. Рывком вынул из кармана свой портсигар и Троицкий.
Затянувшись и пустив дым в разные стороны, они оба будто поняли, как нехорошо быть несговорчивыми, и, желая хоть в чем-то найти согласие, отошли в сторону, держась рядом, нога в ногу, оба высокие, плечистые, и Троицкий о чем-то заговорил, видимо, о чем-то постороннем, отвлеченном, давая понять Скуратову, что он не настаивает на своем предложении ехать в объезд. Надя Ильина смотрела на них с машины, и ей было обидно за Скуратова и жаль Троицкого. Она видела и понимала, что дело было не в том, по какой дороге ехать, а в том, что Троицкий сегодня был, как никогда, взволнованным, возбужденным и попросту не находил себе места, горел каким-то нетерпением движения.
Девушки тоже вышли из машины. Привлеченная необычно зеленой и свежей для этого времени травкой, Надя ушла за придорожную канаву. Здесь, на припеке, пахло весной, началом мая, и не хотелось верить, что кругом все желтеет и жухнет и пахнет осенью. Кто-то сказал, что к весне война должна окончиться. Может быть, эта травка и хотела показать людям, что весна обязательно придет?
Неожиданно к Наде подошел Троицкий, порывисто взял ее за руку, сказал чуть не плача, с дрожью и обидой в голосе:
– Он дурак, Надя, он совсем дурак, этот ваш Скуратов! Понимаешь, я сегодня проводил Ипатова, он уехал, мы с ним хорошо простились. А этот – осел, осел!
– Ах, какой вы нервный сегодня, Евгений Васильевич! – укоризненно сказала Надя.
– Ты послушай, послушай, Надюша. Я ему сказал о литературе. О том, что она призвана воспитывать человека красивым. Я ему сказал, что этого она еще в полную меру не делает, что иные бумагомаратели иногда пищат, а не поют, а о нашем человеке надо только петь. Я ему сказал, что петь – это еще не значит восхвалять, славословить, что Гоголь и Щедрин тоже пели, бичуя глупость и грязь, что воспитывать человека красивым – это кроме прочего очищать его и от грязи. А Скуратов? Он отшатнулся от меня, он накричал. Он сказал, что нечего думать о таких вещах, что об этом и без нас есть кому подумать. Мало того, он сказал, что я чуть ли не смутьян и он, Скуратов, еще подумает, не стоит ли сказать об этом кому следует. Он дурак, дурак, Надя!..
– Нашли тоже с кем говорить, со Скуратовым! Вы сказали бы мне, раз нету теперь Лаврищева, Ипатова. Думаете, я не поняла бы? Ах, Ежик, Ежик!..
– Что он говорит, что он говорит, Надюша! Без нас есть кому подумать! Кому? Кто-то о литературе подумает, о войне подумает, о будущем подумает – а нам что, а мне что? Да нельзя же кому-то одному думать ни за двоих, ни за троих, ни за десятерых, ни тем более за всю огромную страну! У нас есть своя партия, мы все безгранично верим ей, у нас есть свои идеи, мы все до последней капли крови преданы им, война показала. Партия – часть народа, идеи – мысль народа. Значит, и моя часть, и моя мысль. Вот почему я обязан думать, я должен думать, Надюша! Каждый должен думать об улучшении жизни – вождь и рядовой, коммунист и беспартийный, старый и молодой. Это и есть расцвет человека, расцвет личности. И вдруг – не думать, не рассуждать – откуда это, от кого, Надюша?..
– Да успокойтесь вы, Евгений Васильевич!
– Как же так? – совсем растерянно твердил Троицкий. – Не думать, не рассуждать! Но когда один думает за десятерых, тогда в десять раз больше возможности и ошибиться, тогда в десять раз страшнее и ошибка! Разве это не ясно, а, Надюша? Не ясно? Скуратов за десятерых подумал, промахнулся, а отвечать кому? Всем?..
– Ну, вот, опять за свое! – недовольно сказала Надя.
Троицкий печально посмотрел на нее.
– Все, Надюша, конец. Молчу. Кладу камень в рот. Один пустынник, Агафон, три года держал камень во рту, чтобы отвыкнуть говорить…
– Господи, при чем тут Агафон! Своих Агафонов обязательно вспомните, откуда вы их только выкапываете?
Троицкий наклонился, сорвал зеленый листок подорожника, воскликнул, не слушая ее:
– Постой, постой, Надюша! Это что ж такое? Я замолчу, ты замолчишь, они замолчат, мы замолчим. – Отбросил листок: – Давайте все замолчим! – Опять разволновался: – Но молчать о недостатках, когда они есть, да это же с нравственной, воспитательной стороны – и то преступление! Молчать о недостатках – это соглашаться с ними, воспитывать в характере людей двурушничество, когда человек со спокойной совестью может делать одно, а говорить другое. Молчать о недостатках – это отвергать творчество, самую идею творчества, ибо творчество тем и сильно, что утверждает новое, отметая старое…
Надя взяла его за руку.
– Ах, Ежик! Кого послушал – Скуратова! Это же только Скуратов, не я, не мы, не они – Скуратов! Мы поем, мы говорим, мы будем петь, мы будем говорить – обо всем. Скорее бы победа! – Попросила: – Гляньте, какая зеленая травка. Будет весна, Евгений Васильевич. А к весне и война кончится…
Он долго смотрел на траву, будто не видел ее, потом сорвал новый листок подорожника, зачем-то понюхал его, сказал:
– Будет весна – для меня, для тебя, для нас. Для всех – будет! Спасибо, Надюша…
Машины засигналили, все побежали садиться, колонна тронулась дальше. Надя, перевалившись через борт, видела, как Троицкий подбежал к своей машине, вскочил на подножку и сразу же спрятался в кабине. И потом она много раз смотрела вперед, надеясь увидеть его, но Троицкий больше так и не показывался из кабины.
Он не показался и тогда, когда колонна снова остановилась и по дороге из края в край разнеслось о том, что впереди разрушен мост и надо ехать в объезд. Его машина в общей колонне съехала в сторону, подпрыгнув в канаве, не останавливаясь, не ожидая никого, попылила по проселку в лощину, вниз. За нею, будто нехотя, вперевалку повел свою машину и Скуратов.
Ехали довольно долго, без остановок. Девушки пытались петь, но замолчали. Неожиданно переменилась погода, небо заволокло серой дымкой, и мир за бортом машины сузился и потускнел.
– Куда мы едем? – с тревогой спросила Галя Белая. – Смотрите, да здесь, никак, пушки!..
И все увидели в стороне, в кустарнике, пушки. Они стреляли. Впереди, казалось, на самой дороге, что-то ярко и весело горело, и у пламени бегали люди. Машины остановились. Их было не так много, меньше десяти, остальные куда-то подевались, наверное, разбрелись по многочисленным проселкам. Слева, по бурому полю, по тропке, что уходила под прямым углом в сторону, шли два сапера с миноискателями, они будто с недоумением посмотрели на машины, пошли дальше, держа свои аппараты перед собой.
Внезапно над головой, очень низко, появились три наших штурмовика. «Илы» спокойно прошлись над дорогой, на всех машинах замахали руками, закричали радостно: «Наши, наши!» – и никто не успел даже опомниться, как штурмовики развернулись, встали в круг и пошли в боевой заход. Серая низкая оболочка неба лопнула над головой – не хотелось верить, что ее разорвали пулеметные очереди с самолетов. Рядом с машиной связистов что-то звонкое будто высыпалось на дорогу.
«Илы» приняли колонну за немецкую. Такие ошибки бывают, особенно когда нет твердой линии фронта и все движется, колеблется. Люди, чертыхаясь, крича, летели через борта машин, пытаясь укрыться в придорожных канавах, вовсю костили летчиков. По соседству со связистами оказался черный артиллерийский капитан в новой шапке.
– От бисовы души! Ни за что ни про что башку продырявлють! – оглянувшись на девушек, весело блеснул он белыми зубами.
Когда самолеты сделали круг и развернулись на второй заход, из канав выскочили на дорогу все, кто здесь был, замахали винтовками, автоматами, шапками, закричали кто что мог.
– Пристрелить вас мало! – кричал черный артиллерийский капитан, свирепо потрясая в небо пистолетом, зачем-то вынутым из кобуры.
Самолеты не вняли ничему, завывая, ринулись на дорогу. Все снова залегли в канавах. На дороге остался один Троицкий.
– Куда! Назад! Назад! – кричал он громовым голосом, не отступая перед самолетами, изрыгающими огонь.
– Ой, что он делает! – вскрикнула Надя Ильина, выскочив на дорогу к Троицкому. – Ежик! – Рядом с ними на мостовую опять высыпалось звонкое.
– Наза-а-ад! Наза-а-ад! – кричал Троицкий, стоя на взгорбке дороги и размахивая руками крест-накрест, и Надя, держась за него и держа его, пыталась за ним спрятаться от самолетов.
Его голос будто наконец дошел до летчиков и они поняли свою ошибку. Самолеты уже сделали разворот на третий заход, но вдруг качнулись, легли на крыло, быстро ушли по-над кустами в сторону. Кругом раздался громкий вздох облегчения.
– Смотри, храбрец! – каким-то тоненьким, еще стянутым от страха голосом протянул Пузырев.
Шелковников громко засмеялся, мотнув обнаженной головой. Он предусмотрительно снял свою фуражку с «капустой», заслышав, какой карой грозил летчикам артиллерийский капитан.
Машины стали поворачивать назад, так как саперы подошли и сказали, что дальше ехать нельзя, немцы перехватили дорогу. Девушки, взволнованные пережитым, радостные оттого, что все обошлось благополучно, полезли на машину.
И вдруг послышались голоса:
– Капитан ранен! Товарищи!
И девушки увидели того самого артиллерийского капитана. Он стоял на обочине дороги, бледный, и растерянно, виновато улыбался, глядя куда-то в поле, и было такое впечатление, что это произошло только сейчас, сию минуту. Он сделал шаг вперед, в сторону, прямо в канаву, оступился, припал на одну ногу – и лег, тяжело, нехотя, ничком, и его новая шапка свалилась с головы и легла рядом.
Троицкий бросился к капитану, все окружили раненого, обступили его плотным кольцом.
– Поехали, поехали, – не обращая внимания на случившееся, торопил связистов Скуратов. Он один стоял у своей машины и, косясь красными воспаленными глазами на людей, столпившихся перед раненым, с каждой минутой терял терпение и надежду и уже не приказывал, а просил, ни к кому не обращаясь: – Поехали, поехали, товарищи. Мы не можем терять время. Нас ждут. Мы выполняем приказ!..
– На машину его! Скорее! – слышался из толпы голос Троицкого. – Тут близко. Я знаю. Скорее, тут близко!..
Толпа расступилась. Раненого подняли и понесли к машине.
– Поехали, поехали! – все более беспокойно твердил Скуратов. Он сел в кабину, громко хлопнув дверцей, Чинарев нажал на стартер. Связисты, пятясь, отошли к своей машине.
– Осторожно, товарищи! Ничего, капитан, бывает, терпи. Все будет в порядке, – слышался голос Троицкого, хлопотавшего с раненым.
– Мы уезжаем? – карабкаясь на машину, спрашивала Ильина. – А как же они, а как же Троицкий? Мы уезжаем без него? Евгений Васильевич! – крикнула она.
Дягилев подтолкнул ее и не успел сам перебросить ногу через борт, машина рванулась, точно обретя крылья, и стремительно помчалась по дороге обратно, подальше от этого места.
– Куда же мы? Зачем уезжаем от них! – еще раз воскликнула Ильина.
Ей никто не ответил. Вскоре машины комендантской роты остались далеко позади, а потом и вовсе потерялись из виду; связисты остались одни на дороге.
XVIII
Варя ничего не понимала из того, что делалось: почему машины свернули с магистрали на какой-то проселок, почему они блуждали по дорогам, почему «илы» могли перепутать и штурмовать колонну своих же машин, почему оказался раненным артиллерийский капитан, и куда, наконец, Скуратов так гнал машину. Когда они остались одни, ей показалось, что весь мир сразу сузился до пределов кузова их машины, – и ей стало страшно. Сейчас, пожалуй, было даже страшнее, чем тогда, под землей. Тогда не было этого ощущения одиночества, хотя, по сути дела, она и оставалась под землей одна, тогда она знала, чувствовала, что где-то над нею есть солнце, простор, слышала, как люди из того, солнечного мира откапывали ее, слушала далекие сигналы службы оповещения, передавала тревогу в истребительный корпус.
Она с недоумением и страхом осматривалась вокруг, будто пытаясь учесть, что же осталось после всего в границах этого мира, который так внезапно сузился до пределов кузова их машины, – и видела напряженные лица подруг, карабины, которые они держали так крепко, что их пальцы побелели в суставах, видела у них в ногах мешочки и узелки с личными вещичками, телетайпы, которые могли бы связать их со всем миром, но сейчас безмолвствовали, упакованные в закрытые накрепко ящики с металлическими запорами, видела крошечный металлический сейф с ручкой наподобие дверной скобки, в котором хранились секретные документы, коды, позывные, еще один ящик с грубыми веревочными ручками, в котором лежали патроны и гранаты, видела до блеска начищенные щегольские сапожки Шелковникова…
Варя подняла глаза и не узнала самого Шелковникова: вместо фуражки летчика, делавшей его похожим на огородное пугало, у него на голове свободно висела новая шапка, и Варя сразу узнала ее – это была шапка артиллерийского капитана и в испуге, в каком-то ужасе оглянулась на Дягилева, на подруг – и все увидели, что на голове у Шелковникова шапка артиллерийского капитана.
– Сержант Шелковников! – стараясь перекричать встречный ветер, подымаясь, вдруг крикнул Дягилев. – Сержант Шелковников! Сейчас же снимите шапку, как вы смели!..
– Бросьте, лейтенант, – сказал Шелковников, нагловато усмехнувшись. – Я оставил ему фуражку…
– Снимите шапку, я приказываю! – с бешенством, не владея собой, закричал Дягилев и потянулся к пистолету. – Я приказываю, слышите?!
Шелковников с той же усмешкой глянул на Дягилева, нехотя снял шапку и положил на колени, обнажив свою маленькую голову с длинными черными волосами, чисто подстриженными на висках и затылке, и Дягилев сел и отвернулся, и все опустили глаза, и мир стал как будто еще уже, теснее.
А машина мчалась без остановки, точно у нее и в самом деле выросли крылья. По сторонам мелькали какие-то одиночные строения, кустики, лощинки, небольшие аккуратные рощицы в тумане. Пушек уже не было видно, и людей не было видно. Не было и ни встречных, ни попутных машин, как будто все провалилось сквозь землю.
Наконец Скуратов с ходу остановил машину, высунувшись из кабины, не в пример себе, резко позвал:
– Дягилев!
– Есть, товарищ инженер-майор! – крикнул Дягилев и выпрыгнул из машины.
– Куда мы едем, Дягилев? – сказал Скуратов тише, когда Дягилев встал перед ним. Варя затаила дыхание.
– Не знаю, товарищ инженер-майор, вам виднее, – ответил Дягилев. – Мы едем назад…
– То-то и оно, что назад! – укоризненно сказал Скуратов и вышел из кабины, раскрыл планшет, стал смотреть карту. – Черт бы побрал этих немцев, у них тоже есть населенные пункты с одинаковыми названиями. Нам нужно попасть в местечко П. Так?
– Точно так, товарищ инженер-майор. В местечко П., – сказал Дягилев.
– Но в какое из них? Тут два П. – одно впереди, другое – вон куда в сторону! Какое же П. наше?..
– Это, наверное, хорошо знал старший лейтенант Троицкий…
– Какой вам еще Троицкий! Какой Троицкий! – вспылил Скуратов. Озадаченно посмотрел на дорогу, задумался. – А вот куда подевались их машины? Они пошли вперед, а не назад, Дягилев. Почему же мы едем назад? – Скуратов повел носом, будто пытался уловить что-то в воздухе, решил: – Мы должны ехать вперед, и все едут вперед, садитесь, Дягилев…
Дягилев молча вскарабкался через борт, машина развернулась на узкой дороге, забуксовала на влажной траве, чуть не скатившись в придорожную канаву, но выскочила и с новой резвостью помчалась назад, то есть теперь уже не назад, а вперед, к тому самому П., которое было ближе к фронту. И все сразу повеселели, и страхи у Вари кончились, и Пузырев участливо спросил Шелковникова:
– Ну как новая шапка, Геша? Не жарко?..
Все посмотрели на Шелковникова осуждающе, сухо, и Шелковников отвернулся и молча стал смотреть в сторону, не смея надеть шапку.
Ехали долго, казалось, дольше, чем ехали сюда. Дорога была по-прежнему пустой. И Варя подумала о Скуратове: он ли, тот ли Скуратов сейчас ехал с ними, который когда-то велел ей называть себя Николаем Васильевичем, показывал фотокарточку своей дочки и хвалил Игоря за то, что он вступился за нее, Варю, даже назвал его львом, – тот ли это был Скуратов или не тот?
Галя Белая вдруг закричала радостно:
– Смотрите, смотрите, вот здесь нас обстреляли самолеты!
Варя узнала то место, где они стояли, – и то поле, и дорогу, и канавы, поросшие травой и низким малинником, и пушки недалеко в стороне. Только теперь на дороге не было ни одной машины, она была совершенно пустой, безмолвной. Не было и саперов, которые тогда расхаживали по полю со своими аппаратами.
Скуратов опять остановил машину, и это было как раз против того места, где на обочине была примята трава: здесь недавно лежал раненый капитан. Выйдя нз кабины, Скуратов внимательно осмотрел примятую траву, как будто хотел что-то найти тут, поднял голову, окинул взглядом поле, ближний лесок, крикнул:
– Дягилев!
– Слушаю, товарищ инженер-майор! – с готовностью ответил Дягилев и выпрыгнул из машины.
– Куда все запропастились, Дягилев?
– Не знаю, товарищ инженер-майор…
Скуратов посмотрел на него, пожевал губами:
– Мы должны пробиваться, Дягилев. У нас есть приказ. Куда подевались машины комендантской роты?
– Они, наверное, поехали к месту. Троицкий знает дорогу…
– Ничего он не знает! Оставьте Троицкого! – закричал Скуратов.
– Есть, оставить! – тихо сказал Дягилев.
– Они за нами не вернулись. Значит, поехали вперед. Куда вперед? – Скуратов опять пожевал губами, и Дягилев посмотрел на него с удивлением: Скуратов до этого никогда не жевал губами. – Назад нам нельзя, Дягилев. Мы выполняем приказ. Мы должны ехать только вперед!
– А если впереди… немцы?
Скуратов вскинул глаза:
– Какие еще немцы! Впереди наши войска. Откуда быть немцам? – Скуратов решительно сложил карту. – Что же мы стоим? Мы должны ехать, Дягилев, мы топчемся на месте. Мы должны ехать только вперед – и налево!..
Как всякие малодушные люди, сказав слова, в какой-то мере опровергавшие его собственные сомнения, Скуратов тут же поверил в них, будто его убедил кто-то другой, знающий и осведомленный. С видом человека, прозревшего и обретшего решительность, он сел в кабину, Дягилев, пристыженный и униженный, будто проявил трусость, перевалился через борт, и машина, чуть не съехав в придорожную канаву и пробуксовав по влажной траве, помчалась вперед. Проехав с полкилометра, она свернула влево, на еще более узкий проселок без всякого твердого покрытия, на вид глинистый и скользкий, спустилась в низинку, уверенно взлетела на подъем, ринулась через горбатое поле – одна-одинешенька. Скуратов в кабине держал у себя на коленях карту, и карта придавала ему уверенность.
Когда выезжали на поле, сзади послышался крик, на поляну из кустов выбежали солдаты, свистя и махая руками, и все подумали, что солдаты кричат потому, что увидели девушек.
– Контуженые! Как дикари! – сказала Саша Калганова.
– А может, это кричит твой танкистик? – съязвил Пузырев.
– Танкистик не пришел. Не вернулся. Значит, больше и не кричит, – сказала Саша, тяжело вздохнув, и на это ничего не ответил даже Пузырев.
Справа, совсем близко, спереди, разорвался снаряд, за ним, дальше, у самой дороги, – второй, еще дальше – третий. Стреляли сзади – и, кажется, опять свои. Что за напасти! Не узнают?! Скуратов толкнул Чинарева, чтоб ехал быстрее, совершенно уверенный в том, что так и надо: за пригорком, ему казалось, снаряды не достанут.
Когда проскочили высокую горбину поля и скатились на другую сторону пригорка, стрельба прекратилась, навстречу подуло свежим, будто бы сквозным ветерком. Все облегченно вздохнули. И небо на западе внезапно стало разгораться чистым и ясным огнем. Это уже садилось солнце – они, оказывается, блуждали целый день.
На другой стороне поля, внизу, опять начинался кустарник, там были люди. Кустарник шел и справа от дороги, и слева, справа – ближе, слева – дальше. Скуратов остановил машину, крикнул Дягилева. Дягилев в третий раз спрыгнул вниз.
– Слушаю, товарищ инженер-майор.
Скуратов, не вылезая из кабины, изумленно, склонясь к ветровому стеклу, смотрел на дорогу. Дягилев перевел свой взгляд и увидел, что на дороге не было никаких следов от машин, здесь вообще не было никаких следов, и дорога была такой, точно только что освободилась из-под снега: глина и лужицы воды на ее поверхности были будто бы затянуты паутиной.
– Здесь не проходили машины, Дягилев, – сказал Скуратов, еще не веря тому, что видел.
– Не проходили, товарищ инженер-майор, – сказал Дягилев.
И вдруг оба вздрогнули: люди, что были в низине, в кустах, бежали к ним по дороге, по полю, стараясь окружить со всех сторон. Это были немцы.
– Немцы! Немцы! – одновременно закричали и на машине.
Все произошло очень быстро. Чинарев сделал отчаянную попытку развернуть машину, но взял слишком круто, машина сползла задним колесом с дороги и забуксовала. А немцы были уже совсем близко, можно было расслышать их крики…
Скуратов будто очнулся, вздрогнул, распрямил свои сутулые плечи, вскинул глаза на Дягилева. И в них Дягилев прочел и недоумение, и сознание собственной вины и собственной ошибки, и мольбу о помощи, и закипавшую решимость как-то и во что бы то ни стало поправить допущенную ошибку, предотвратить беду, в какую он, Скуратов, попал сам и завел людей, доверенных ему. Только в этот момент они, и Дягилев, и Скуратов, совершенно ясно поняли то, что можно было очень легко понять в самом начале, если бы Скуратов не пытался кого-то переупрямить: и что все остальные машины под командой Троицкого пошли в другую сторону, и что бойцы на опушке кричали им, предупреждая об опасности, и что по ним стреляли из пушки именно свои и именно для того, чтобы тоже предупредить об опасности, и что надеяться на какую-то сплошную линию фронта во время наступления, когда все в движении и у нас и у немцев, было по крайней мере глупо. Понять, оценить и взвесить все это было достаточно того предельно короткого мига, когда Скуратов вскинул глаза на Дягилева. А в следующий миг он уже кричал, выпрыгнув из кабины:
– Дягилев, уводите людей, спасайте людей! Товарищи бойцы! Девушки, только девушки! Отходите с Дягилевым направо, в лесок, там наши, близко наши! Быстрее! Я приказываю! Мужчины остаются со мной. Дягилев, быстро, быстро!..
– А как же… а как же… – пытался что-то сказать Дягилев.
– Не рассуждать! Выполняйте приказание! Обо всем подумают без вас! – закричал Скуратов и, укрывшись за борт машины, выхватил пистолет. Немцы открыли стрельбу.
Варя спрыгнула с машины, уронив карабин. Подхватила его, оглядываясь, побежала вслед за девчатами по полю. Все было, как во сне, и, как во сне, было трудно бежать, ноги разъезжались в глине, шинель путалась, дыхание перехватывало. «Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь!» – шептала она упрямо, изо всех сил пытаясь перебороть какую-то сковывающую тяжесть в ногах, все более скользивших в глине.
Но вот она остановилась, посмотрела на немцев, которые бежали к машине, – и повернула обратно.
– Куда? Куда, Карамышева? Назад! – послышался сзади голос Дягилева.
Она даже не оглянулась. Скользя и путаясь в шинели, подбежала к машине, отшатнулась: у машины, у заднего колеса, лежал убитый Чинарев с фуфайкой б руках, которые тянулись, чтобы подсунуть фуфайку под колесо. «Не боюсь, не боюсь, не боюсь!» – прошептала Варя и, оставив свой карабин на земле, цепляясь за борт, срываясь, полезла на машину. С трудом перевалилась через борт, упала в кузов, тут же вскочила ни корточки, попробовала обеими руками поднять сейф – он был нетяжелым, – посмотрела на немцев, сбросила сейф вниз, еще раз окинула взглядом все, что было в машине, и все, что еще несколько минут назад составляло целый мир, которого уже не существовало – ящики с телетайпами, вещевые мешки, кем-то забытый карабин, – все это было уже ненужное, лишнее. Ее взгляд упал на ящик с боеприпасами – на нем были веревочные ручки, – глаза ее округлились. Свесившись за борт, громко зашептала, будто немцы могли услышать ее:
– Товарищ майор! Товарищ майор, тут гранаты! Тут гранаты, товарищ майор, возьмите! – И громко, в нетерпении – Пузырь, Геша, где вы, слышите, тут гранаты! Вы что, провалились сквозь землю!..
Скуратов, не спрашивая, зачем она здесь и почему не ушла, протянул откуда-то снизу, из-за борта, руки, принял три или четыре гранаты. Варя, подумав, тоже сунула две гранаты себе в карман шинели – пригибаясь, спрыгнула вниз, взяла сейф за ручку, как чемоданчик, бросилась было вслед за девчатами. Но девчат уже не было видно, и там бежали немцы. На минуту замялась: что делать? Сейф не должен попасть в руки врага, в нем позывные и коды всех частей армии, секретные документы! И Варя, захватив еще и карабин свой, почти волоча его за ремень, побежала не вслед за девчатами, а в другую сторону от дороги, влево, где было несравненно дальше до кустарника, который казался спасительным.
«Не боюсь, не боюсь, не боюсь!» – твердила она, кусая губы и чувствуя, как пропадает тяжесть в ногах и во всем теле появляется легкость, которая, казалось, сама несла ее по полю. Здесь было гороховое поле. После уборки гороха там и тут валялись на земле крупные набухшие от влаги горошины, у многих проклюнулся росток. И странно, увидев эти горошины, эти ростки, она даже засмеялась от какой-то радости, вдруг охватившей ее, и ей стало совсем легко бежать. Позади, у машины, раздался взрыв, там, видимо, уже отбивались гранатами. Она оглянулась, машина была охвачена дымом и пламенем, и ни Скуратова, ни Шелковникова с Пузыревым не было видно в дыму. Немцы уже не бежали, а ползли к машине.
В этот момент ей будто обожгло ноги, словно стегнули кнутом по голым икрам, она присела, не чувствуя страха, лишь удивляясь, но тут же что-то тяжелое, тупое толкнуло в грудь, в самое сердце, в глазах потух свет, и она ткнулась на землю, выпустив карабин и сейф и успев только подумать; «Убили!»
Вернул в сознание резкий, пресный запах земли, который настойчиво будил ее. Приподняла голову, и все разом вернулось к ней – и краски, и запахи, и звуки этого серого сонного дня. Машина горела, немцы ползли, не решаясь встать, – она была без памяти всего минуту. В той стороне, куда ушли девчата, слышалась сильная стрельба, Дягилев успел, наверное, увести их к своим. По эту сторону дороги – Варя оглянулась – совсем рядом, в нескольких шагах от нее, перебежками удирали к кустарнику Пузырев и Шелковников, вот они залегли, тут же, спеша, вскочили, снова залегли, и Варя, поглядев на них, уронила голову на землю, всеми силами сохраняя сознание, не думая о них. «Ранило меня в ноги, это не больно, совсем не больно, только кружится голова, я не боюсь, я не боюсь, я должна вести себя как следует!» – уговаривала она себя. Прямо перед собой, перед глазами, она увидела на земле разбухшую крупную горошину, машинально взяла ее губами, и на какое-то время, на какой-то миг эта горошина сладостью и свежестью своей переборола боль, и Варя почему-то подумала: «Сегодня последний день моего наказания, последний день!..»
У машины раздался еще взрыв. Теперь там оставался один Скуратов. И Варя заторопилась, подтащила сейф, отгородилась им от немцев, положила на него карабин, прицелилась. В учебной роте она стреляла неплохо, только долго, слишком долго целилась, и над нею за это смеялись. Сейчас целиться мешали тошнота, одышка, мелькание в глазах – ей не хватало воздуху, видимо от потери крови. Целилась долго, может быть, дольше, чем в учебной роте, и наконец выстрелила и отметила, что немец упал. Вспомнила чьи-то слова: «Если бы каждый красноармеец убил хотя бы одного фашиста, если бы каждый летчик сбил хотя бы одного врага…» Кто это говорил? Лаврищев? Игорь? Может быть, Игорь. Лаврищев сбил самолет, а Игорь – убил фашиста. «Это за Игоря, за Игоря, и еще убью за него, и еще!» – подумала Варя и снова оглянулась, вспомнив про Пузырева с Шелковниковым. Они были совсем рядом от спасительного кустарника и теперь бежали уже во весь рост, не остерегаясь. Варя даже приподнялась на локте, чтоб лучше видеть их. Миг, еще миг, и их примет под защиту кустарник. Но что это? Пузырев встал с разбегу, точно от удара в спину, вскинул руки к убегавшему Шелковникову, закружился на месте и вдруг – пошел назад, навстречу немцам, словно слепой, выставя руки, словно прося пощады, но, сделав всего три шага, упал, как-то с маху, тяжело, не защищаясь. Шелковников, поддав ходу, скрылся в кустарнике.
– А-а-а! – простонала Варя, будто обезумев, и бессознательно взяла с земли еще одну горошину, и горошина сладостью и свежестью своей опять вернула ее к действительности, и Варя потянулась к карабину, снова стала целиться. И теперь она уже не замечала ни красок и запахов, ни звуков дня, не думала ни о девчатах, которые ушли с Дягилевым, ни о Скуратове – ни о чем. Все это было уже неважно. Важно было только то, что было с нею, что происходило с нею, важно было, что она могла взять губами горошину, что она не боялась и не плакала от боли…
Но целиться на этот раз долго не пришлось, немцы подползли к машине, бросились вперед, закричали. Тогда от машины, из огня, вышел Скуратов, прямой, совсем не сутулый, почему-то в одной гимнастерке без ремня и без шапки, поднял пистолет, спокойно выстрелил в первого немца – и тут же сам упал, сраженный, назад, в огонь и дым.
