Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Галя громко шмыгнула носом, все туже скручивая комочек бумаги, волнуясь и краснея. И Стрельцову стало вдруг жаль ее. Он вспомнил о ее проступках, и, странно, теперь эти проступки показались ему не такими уж страшными. И он сказал:
– Ты, Галя, неплохая девушка, ты добровольно пришла на фронт, честно несешь службу на боевом посту. – Галя отвернулась, выхватила из-за обшлага гимнастерки носовой платочек. – Но для комсомольца этого мало, – продолжал Игорь. – Мало. Вспомни Зою Космодемьянскую – про нее не скажешь: вот в этом она была примером, а в этом нет, нарушала. Не скажешь этого о Зое! А она любила, наверное, и посмеяться, и пошутить, может быть, больше, чем ты, Галя. Она была настоящей комсомолкой, наша Зоя! И у нее был такой же билет, как у тебя, ты понимаешь меня, Галя?
Галя вздрогнула, быстро глянула на него, в глазах у нее мелькнули страх и решимость.
– Я знаю, Игорь. Я все знаю, – сказала она и торопливо расстегнула воротничок гимнастерки. Игорь на мгновение увидел у нее на груди какие-то розовые тесемки и такие же розовые косточки ключицы, опустил глаза, а когда поднял, Галя протягивала ему комсомольский билет, и в глазах у нее были страх и решимость, и воротничок гимнастерки оставался расстегнутым.
– Вот. Я не могу, Игорь. Если бы пытки, расстрел – выдержала, как Зоя. А так не могу, не умею. Я уж лучше откажусь. Вот мой билет. И ты меня не хвали. Пусть лучше я останусь не комсомолкой, потому что я много думала обо всем и каждый раз нарушала. Пусть. Вот мой билет…
– Галя, ты что, да я разве об этом, Галя! – испугался Игорь, не ожидая такого оборота. – Люди сейчас становятся комсомольцами, а ты… Это и хорошо, что думаешь, беспокоишься. Если думаешь, обязательно будешь хорошей комсомолкой. Все мы должны быть лучше, и ты, и я – все. Даже самый хороший хочет быть лучше – на то мы и комсомольцы, Галя…
Галя посмотрела на него прямо, как будто хотела еще и в глазах у него прочесть, правду ли он говорит – и вдруг тяжело опустилась на стул, обхватила голову руками, в которых сжимала билет, и заплакала, и Игорь понял, что это были слезы радости, какими человек плачет после минутной опасности, и что теперь Галя уж ни за что и никому не отдаст свой комсомольский билет.
– Я не знал, Галя. Думал о тебе плохо. Прости, Галя, прости,—..сказал Игорь.
Она еще раз посмотрела на него, медленно положила билет обратно во внутренний карман гимнастерки, пришитый специально для ношения билета, застегнула воротничок и, подхватившись, выбежала из кросса.
«Убедил, нечего сказать! – подумал Игорь, глядя ей вслед. – Вот убедил!» – И он не знал, радоваться тому, что произошло, или нет. Посмотрел бы Лаврищев, как он проводит индивидуальную работу! И прощения зачем-то попросил… Пропесочил, называется!
И в этот момент к нему снова и с удвоенной силой вернулись тревоги за Варю. Он вспомнил о своем разговоре со Скуратовым, о намерении во что бы то ни стало уйти из этой роты, и решил: «Придет генерал, поговорю с ним».
Генерал пришел на узел часу в десятом. Как всегда, Дягилев отрапортовал ему, как всегда, генерал прошел по рядам, беседуя с девушками и поочередно кладя им руку на плечо. Раза два он громко расхохотался, а за ним заулыбались за своими аппаратами и девушки. «Вот и чудесно, – почему-то уже без воодушевления думал Стрельцов, встав за массивной стойкой, подпиравшей накат блиндажа. – У генерала хорошее настроение. Когда придет ко мне в кросс, все и скажу ему. Только не буду говорить ни про этот аппарат, ни про то, что он двоил, а просто попрошусь отправить на фронт, обратно в десант. Генерал поймет, он должен понять!»
Обойдя всех по кругу, Прохоров подсел к Гараниной. Как всегда, о чем-то спросил, громко расхохотался. В ответ ему улыбнулась, блеснула глазами и Гаранина. Она даже сняла руки с клавиатуры, нервно ломая пальцы, что-то сказала ему. Так было всегда. Но сегодня генерал говорил с Гараниной совсем недолго. Он вдруг вскричал на весь телеграф:
– Как? Что такое? Да может ли это быть! – Живо, не по-своему поднялся, решительно расправил под ремнем гимнастерку, окинул гневным оком помещение. – Где Скуратов? Где Скуратов, я спрашиваю!
Генерал любил театральность, это тоже была его слабость. И его театральные жесты каждый раз действовали неотразимо. Девушки, как по команде, вскочили за аппаратами, застыли в немых позах, Дягилев куда-то бросился со всех ног, видимо за Скуратовым, Игорь машинально отступил за столб, в тень. Только Гаранина спокойно продолжала работать.
Наконец Скуратова нашли, Игорь ушел к себе в кросс, и, к его изумлению, за ним же в помещение кросса сразу вошли генерал и Скуратов.
– Что случилось с Карамышевой, почему ей грозят трибуналом, почему я не знаю об этом? Объясните, инженер-майор! – строго спрашивал генерал, и продольные складки на его лице стали похожи на жгуты.
– Она допустила ошибку…
– Знаю, – перебил Прохоров. – За ошибки бьют. Дальше.
– Она перепутала разведдонесение.
– Перепутала.
– По ее вине были подняты в воздух самолеты.
– Подняты.
– Сорок пять бомбардировщиков сбросили груз на пустой аэродром.
– Сбросили.
– Командующий приказал расследовать…
– Все ясно же, черт подери, – вскричал Прохоров. – Но кто приказал ее арестовать?
– Арестовал я, товарищ генерал. До выяснения.
– Ну и что же выяснили?
Скуратов опустил красные воспаленные глаза. Он не мог больше ничего сказать генералу. Случилось так, что командующий тогда, ночью, накричал, даже пригрозил наказать самого Скуратова. Скуратов впопыхах приказал арестовать Карамышеву, а потом и сам не знал, что с нею делать.
– Она допустила ошибку. За ошибки бьют, – сказал он угрюмо.
– Ну вот! Снова здорово! Страшный вы человек, инженер-майор! Откуда это у вас? А если бы вам, батенька, побольше власти? Чур, чур! Вы наказывайте, учите, воспитывайте, но не бейте насмерть. Насмерть нас и так много били – враги, фашисты.
– А вдруг спросит командующий? – очнувшись, трезво, прямо взглянул на генерала Скуратов.
– Командующий! У каждого в голове должен быть свой командующий. Вы слишком пересолили, инженер-майор. Кто такая Карамышева?
– Солдат, товарищ генерал.
– Сколько вас учить! Я сотни раз говорил: не солдат, а девушка. Девушка прежде всего! Им сейчас хороводы водить, влюбляться, им почти всем по двадцати. А мы их притащили на фронт, запрятали под землю, в эти казематы, держим тут сутками, неделями, месяцами, годами, заставляем сидеть под бомбами и даже умирать, как будто мы, мужчины, сами этого не умеем делать. И еще кричим, грозим трибуналом, расстрелом!..
– Она виновата… – Скуратов запнулся.
Генерал обвел взглядом щиты с сотнями разноцветных проводов, установленные вдоль стены, увидел Стрельцова, стоявшего сбоку, укоризненно сказал:
– Виновата! Что я всегда говорю вам насчет девушек?
– Беречь – и как можно строже.
– Вот именно – беречь!
– Вы сравнивали меня с кладовщиком. Я старался…
– Вы перестарались, инженер-майор. Вы слишком скупой кладовщик, вы – Плюшкин. – Стрельцову показалось, что генерал незаметно подмигнул ему. – Что значит строже? По отношению к девушке это значит справедливее. Сделала хорошо – оцени. Оступилась – тут же поправь, накажи, но по-человечески. Не позволяй выходить из рамок, но в своих рамках пусть будет девушкой, пусть будет красивой. Это о них потом будут говорить: они защищали Родину. Не они, солдаты, а они, девушки, женщины, наравне с нами, мужчинами, с вами, со мной, старым хрычом! – Генерал опять незаметно раскричался. – А мы их под трибунал! Мы еще, может, засудим и Гаранину? Знаете такую? К вашему сведению, пять лет назад Гаранина была цветущей девочкой, это была певунья, это… это был колокольчик! Вы скажете, сейчас она сникла? Черта с два! Она и сейчас красавица из красавиц! Вы послушайте ее, инженер-майор – она насквозь поет и светится, до кончиков своих пальцев. И, будьте уверены, она не снимет своих музыкальных пальцев с клавиатуры, пока не прогремит последний выстрел в этой войне. Вот она какая красавица, наша Елена Гаранина! Приглядитесь, советую. Это говорю вам я, – генерал усмехнулся, закончил желчно: – А я понимаю толк в девушках, старый гладиатор!..
– Владимир Михайлович!.. – Скуратов даже попятился.
– Героями любуюсь – есть такая слабость. Красивых люблю – виноват. И все же придется послать их еще раз в пекло, может быть, в последний раз в эту войну. На днях мы должны направить в район прорыва, на передовую, самых лучших наших красавиц. «Самых лучших! Это будет решающий прорыв на территорию врага. Прошу вызвать Ипатова и Лаврищева для получения задачи. Все и обговорим, об этой девчонке тоже.
Генерал легко, проворно, красиво повернулся, пошел к выходу. Вдруг окликнул:
– Старший сержант!
– Я, товарищ генерал! – вытянулся у щитов Игорь.
– Вы ничего не слышали.
– Есть, товарищ генерал!..
Возбужденный, обрадованный за Варю, взволнованный тем, что долгожданное наступление наконец начинается, Игорь выбежал к Дягилеву.
С Дягилевым за это время что-то случилось: он метался у своего стола, точно привязанный.
– Куда девалась Ильина? Где Ильина? – твердил он в отчаянии.
– Ее кто-нибудь отпустил? – спросил Игорь.
– Я отпустил. Сказала, на минутку – и ушла. А куда ушла?
Игорь глянул на Дягилева, на аппарат, за которым должна была сидеть Ильина: ее место пустовало. Понял все. «Так вот кто твоя Вероника! Эх, Федя, как же ты отпустил ее! Опять к этому долговязому коменданту убежала! Вот вернется, я ей задам, вот накручу хвоста!» – жалея друга, злясь на него, решил Игорь.
В это время и пришли на телеграф Ипатов и Лаврищев. Дягилев, будто увидя в них свое спасение, ринулся к ним:
– Вас вызывает генерал Прохоров. Срочно! Он у себя…
Блиндаж генерала – по соседству с узлом. Поднявшись наверх, Ипатов и Лаврищев свернули по тропке налево. Ковыляя, как-то неестественно выпятив левое плечо, Ипатов устремился к видневшемуся невдалеке черному провалу вниз.
Уже внизу, в тамбуре, остановился, зачем-то достал из кармана часы, посмотрел на циферблат, долго не мог уложить часы обратно. Наконец поправил на груди старенькую потертую портупею, глянул на Лаврищева, который спокойно, с любопытством наблюдал за ним, причмокнул губами: «Вот так, Николай Николаевич» и, взявшись за массивную деревянную ручку, вытесанную из можжевелового корня, постучал в дверь.
– Войдите, – послышался громкий голос Прохорова, и Ипатов решительно потянул на себя ручку.
Генерал сидел за столом, склонясь над большой картой и делая в ней пометки красным граненым карандашом. Рядом с ним стоял Скуратов. Генерал поднял голову, поправил очки, строго посмотрел на вошедших, будто решая, как себя вести, затем неторопливо снял с носа очки, бросил их на широкое поле карты, вышел из-за стола, гостеприимно раскинул руки.
– Очень приятно! Да вы, никак, на самолете примчались! Здравствуйте. Прошу садиться.
Прохоров оставался Прохоровым, попробуй угадай, что скрывалось за его картинными жестами! И оба насторожились, посерьезнели, кивнув Скуратову, присели перед столом.
Генерал прошел на свое место, не садясь, уперся в карту широко расставленными руками..
– Ну-с, товарищи. – Выждал, будто еще раз подумав, как вести себя с ними. – У меня к вам два дела. – Вытянул продольные складки на лице, убрал руки, сел. – Во-первых, как могло случиться, что мы допустили ошибку? Вы знаете, о чем идет речь. Давайте все вместе сейчас поблагодарим судьбу за то, что случилось это не в условиях боя. – Оглянулся на Скуратова, вдруг побагровел, потряс сжатыми кулаками. – Девчонку на-ка-зать! Прошу объявить ей от моего имени десять суток строгого ареста. Понятно? – Еще глянул на Скуратова, проверяя, какое впечатление произвели его слова. Скуратов безучастно смотрел в угол, даже не повел бровью. – И вам замечание, всем троим, строжайшее замечание! И вам, инженер-майор, слышите? Если и дальше будете позорить честь связистов, не взыщите, оберегать больше не буду!..
– Есть, товарищ генерал, – сказал Ипатов, встав по всем правилам и думая: «Никак, пронесло с особым отделом-то, наверное, разобрались, а десять суток не беда, отсидит, не беда!»
– Оберегать не буду, спасать не буду. Понятно, инженер-майор? – еще раз, обернувшись к Скуратову, выкрикнул Прохоров.
Скуратов устало поднял воспаленные глаза:
– Понятно, Владимир Михайлович.
– Садитесь, – махнул рукой генерал всем. Продолжал мягко, как ни в чем не бывало: – Теперь начнем главный разговор. Мы посылаем оперативную группу на направление главного удара, на капе командующего. Вслед за первой группой поедут другие, для организации узлов взаимодействия, наблюдения, оповещения. – Генерал встал, не поборов соблазна сделать соответствующий жест, с торжеством посмотрел на собеседников. – Мы вступаем на территорию врага, товарищи!..
– Наконец-то, слава богу! – непроизвольно воскликнул Ипатов.
Генерал перевел взгляд на карту, разложенную перед ним, где паутиной разноцветных линий была нанесена схема связи армии с прямоугольниками, кружками, ромбиками, треугольниками военно-телеграфных станций, контрольно-измерительных пунктов, передовых узлов на командных и наблюдательных пунктах, раций наведения и оповещения, вздохнул с сожалением:
– Махина! Благоустроились, как никогда, – красота посмотреть! И все это ради первых двух-трех дней боя! Пойдем вперед и все заново будем создавать – на новом месте… Кого пошлем за главного с первой группой? Может быть, инженер-майора Скуратова?
Ипатов взял со стола красный карандаш, прочитал на нем: «Тактика». Лаврищев по привычке достал трубку, повертел в руках и снова хотел сунуть в карман.
– А вы курите, курите! – воскликнул Прохоров. – Как вы смотрите на кандидатуру Скуратова?
– Прошу послать меня, – сказал Лаврищев, глянув на генерала, и его родинка подтвердила: «Прошу».
– Что ж, подумаем, – сказал генерал, – вы летчик, это неплохо. А сейчас, – генерал надел очки, – уточним детали…
Обычно боевая задача ротам доводилась штабом полка, но у Прохорова была такая привычка: с ротой Ипатова он имел дела сам. Давным-давно генерал начинал свой путь в этой роте, командовал ею, пока не прорвалась где-то запруда, сдерживавшая его продвижение по службе, и хотя он ушел из роты тоже давным-давно, все равно любил ее какой-то особенной любовью, заботился о ней, опекал ее, будто до сих пор командовал ею. За это кое-кто шутя называл Прохорова ротным генералом. Но мало ли как иногда говорят о человеке! О Прохорове, например, говорили еще, что он больше воюет не с немцами, а со Скуратовым, и в этом, как и в «ротном генерале», тоже была какая-то правда, не злая, а скорее, веселая, улыбчивая правда, без которой люди, видимо, не могут жить на свете.
Со Скуратовым он воевал не на жизнь, а на смерть, и, если войне с немцами предвиделся конец, война со Скуратовым оставалась такой же беспросветной, какой была в самом начале, потому что Скуратов слушал генерала, говорил: «Есть, есть…» – как посохом, упираясь в пол красными глазами, и тут же делал все по-своему, то есть оставался нелюдимым, угрюмым, сухарем, Плюшкиным. Сколько раз Прохоров, потеряв всякое терпение, театрально жал руку Скуратову, подписывал приказы о его переводе и на дальние и на ближние аэродромы, радуясь, что эта бесславная война наконец-то кончилась. Но Скуратов был непробиваем. Даже с самого дальнего аэродрома он вернулся на узел связи ровно через две недели, вернулся, как ни в чем не бывало вошел в аппаратную, скользнул взглядом по полу, заметил у мусорной корзинки бумажку, окликнул девушку: «Товарищ боец!» – и так же вышел, даже не взглянув ни на кого. И все продолжалось по-прежнему.
Как ни странно, воюя со Скуратовым, Прохоров не мог и недели продержаться без него, потому что и вот эта изумительная карта, что лежала у генерала на столе, и десятки схем, что были всегда под руками, и тысячи разноцветных проводков, что составляли сложнейшие щиты управления связью на узле, – все это было предметом заботы Скуратова, который в дотошности своей сам не спал ночи напролет и не давал спать окружающим, пока на узле хоть один проводок из тысяч был присоединен не так, как долженствовало ему быть присоединенным.
Столкновение со Скуратовым вывело генерала из колеи. Объясняя задачу, он зло косился на своего «противника», тыкал карандашом в карту, оставляя на ней нежелательные следы. Генерал лучше Скуратова понимал, что связь никогда, ни при каких условиях, не должна давать «осечек», а с другой стороны, знал, что в том случае с бомбежкой аэродрома немцев получилось не так уж безнадежно плохо – аэродром не вчера, так сегодня, перед наступлением, все равно нужно было разрушить, и командующий тогда, вгорячах, накричал, а через час снял трубку и позвонил в бомбардировочную дивизию: благодарность за точный, молниеносный удар! А что еще можно было сделать? В таких случаях, когда все решает время, а времени на повторные проверки и не было, так как разведчик «засек» аэродром, как говорят, под занавес, уже в сумерках, а до утра могло все измениться, – в таких случаях лучше идти на перестраховку, что и было сделано. В конце концов что такое сорок пять вылетов, когда сейчас, накануне удара, армия способна сделать не одну тысячу вылетов в день! Но все эти доводы не для оправдания ошибки, и тем более не для Скуратова…
– Наша задача – организация бесперебойной связи, – говорил Прохоров. – Необходимые помещения, блиндажи, капониры для машин на капе уже готовы… Впрочем, – генерал вдруг прервал объяснения, – сколько арестованная томится у вас в этой лесной дыре?
– Третьи сутки, товарищ генерал, – сказал Ипатов.
Генерал подумал.
– Хватит ей пяти суток. – Снова повысил голос, обратясь к Скуратову: – Да, да, пяти! И даже не пяти, трех суток, что отсидела, хватит – в наказание, в назидание. А сверх того условно десять суток, условно. От меня. Понятно, инженер-майор?
– А это по уставу, Владимир Михайлович?
– Все будет по уставу! Пусть числится под арестом, а работает. Последнее наступление, как этого не понять!
«Опять между ними черная кошка пробежала», – подумал Ипатов и сказал:
– А как же с особым отделом – все уладилось, товарищ генерал? Тут ночью ко мне приезжал капитан Станков…
– Кто доложил в особый отдел? Вы, инженер-майор?
– Было приказано расследовать и доложить…
– Так то по линии командования!
– Я и доложил по линии.
– Кому доложили?
– Командующему через адъютанта.
– Ну и что? Не тяните. Из вас клещами надо вытягивать!
– Ответили, что ошибкой заинтересовались в особом отделе.
Генерал побагровел.
– Все равно – условно, слышите? Десять суток условно и сейчас же, немедля – на передовую, с опергруппой, с глаз долой от Станковых, от вас, инженер-майор! Я сам отвечу за девчонку.
– В опергруппу командующего? – озадаченно произнес Скуратов. – Владимир Михайлович, у нее репутация…
– Сухарь! – обрушился на него Прохоров. – Да, да, да – на боевое задание, в опергруппу – вот и снова у человека репутация! – Раздельно, как на уроке в начальном классе, подчеркнул: – Репутация создается и восстанавливается только делом. Надо дать ей такое дело. А вот вас, инженер-майор, пожалуй, нельзя посылать. На вас не могу положиться: вы не верите в людей. Это уже не ошибка, а порок. Мне страшно доверить вам людей, занимайтесь лучше бумагами. Уважим просьбу майора Лаврищева, пусть он едет. Все. Итак, – поморщился, вскинув голову, – продолжаем уточнение задачи…
В это время на узел прибежала Ильина. Торопливо, бесшумно проскользнула на свое место. Дягилев, сидевший за столом, наклонил голову, сделал вид, что ничего не заметил.
Стрельцов решительно подошел к Ильиной:
– Где были, Ильина? Почему оставили аппарат?
– Я только на минутку. На минутку всего, – смутилась девушка, оглянувшись на Дягилева. – Меня лейтенант отпустил…
– Нельзя бросать аппарат, вы на посту.
– Я смотрела за ее аппаратом, – откликнулась Галя Белая с соседнего столика. – Ничего не случилось же…
– Все равно!
Дягилев вскочил с места, подошел к Стрельцову. Игорь увидел у него в глазах мольбу.
– Не надо, Игорь! Не надо ее так! – тихо прошептал Дягилев. – Ну что ты с нею так разговариваешь! Я же ее отпустил, она с разрешения. – Махнул рукой безнадежно, отбежал к своему столу.
– Слюнтяй ты, Федя! – стиснув зубы, выдавил Стрельцов, подойдя к нему. – За Веронику тоже надо бороться!..
VIII
О начале близкого наступления в роте Ипатова узнали чуть ли не одновременно с самим генералом Прохоровым. На этот счет можно сказать, что связисты иные новости узнают даже раньше самого командующего, так как в первую очередь в их руки поступали приказы и распоряжения свыше – из штаба фронта, из штаба ВВС, даже из Ставки Верховного Главнокомандующего, и как бы эти приказы и распоряжения ни были зашифрованы, от связиста не утаишь их скрытого смысла.
И хотя, собственно, никакого наступления еще не начиналось и никто не знал подробностей предстоящей операции, люди точно очнулись от забытья: смотрели веселее, ходили живее, говорили звонче, а вместе с этим и на узле связи, и в лагере, и в природе все стало будто яснее и веселее. Передышка, которая так размагничивает людей, кончилась.
Для Вари все это было вдвойне радостным. Выйдя из-под ареста, очутившись на воле, среди своих девчат, получив обратно ремень, погоны, звездочку, почувствовав наэлектризованный воздух предстоящего наступления – может быть, последнего в этой войне! – Варя без умолку говорила, пела, смеялась. «Вот ведь разобрались со мной, разобрались! – думала она. – Я ведь не хотела ничего плохого, я не знаю и сама, как это полупилось». И это «не хотела» было для нее, неискушенной в жизни, таким непререкаемым доводом, против которого было просто немыслимо что-то возразить. «Не хотела, не хотела же!» – сколько раз она твердила эти слова, не понимая того, что люди привыкли судить человека за его поступки, не особенно вдаваясь в то, «хотел» он или «не хотел» совершить их. Для нее в тысячу раз важнее было прежде всего внутренне оправдать самое себя – «не хотела, не хотела», и успокоиться, и быть счастливой, и не чувствовать за собой вины и позора.
Она и с подругами встретилась после своего освобождения так, как будто ничего не было и ничего не случилось: вбежала в шалаш, на минуту остановилась у входа, окинув взглядом аккуратно заправленные нары, подушечки с белыми накидками, полочки, застланные чистыми газетами – ничего не изменилось за время ее отсутствия! – бросилась к Гараниной: «Ой, Леночка! – оглянулась на всех: – Ой, девочки! – бросилась к своему месту, зачем-то потрогала рукой подушку, поправила одеяло, опять оглянулась на всех – закинула руки за шею, крепко-накрепко зажмурила глаза. – Ой, ой, девочки! Как я соскучилась! По всему соскучилась. По вас. По работе. Когда нам на смену-то? А как просторно у вас! И воздух такой! Девчонки, как хорошо-то!»
В этот вечер она не могла найти себе места. Побежала на речку, встретила старшину Грицая, не отдавая отчета, повисла у него на шее, чмокнула в колючую щеку: «Старшинка мой, старшинка» – и запрыгала дальше, оставив онемевшего Грицая.
Вспомнив про Игоря, она остановилась, задумалась, пошла тихо, склонив голову. Ей представилось, что Игорь откуда-то смотрит на нее, наблюдает за нею, и почувствовала такую скованность во всем теле, будто шла перед целым строем. «Ну и пусть смотрит, пусть, – подумала она, и шаг ее стал тверже, ровнее, осанка прямой, независимой. – А я вот и не обернусь: пусть смотрит!»
Испытывая неодолимую потребность освежиться, встряхнуться, преобразиться, обновиться, Варя перестирала в речке все свое немудреное бельишко, даже сняла расшитую наволочку с подушки, проветрила одеяло, вымыла голову – и все это делала с таким ощущением, будто на нее неотрывно откуда-то смотрел Игорь и она все это делала для него, и взгляд его, не остывая, все время жаром пылал у нее на спине. Только освежившись, она мало-помалу успокоилась и почувствовала себя «дома», вместе со всеми.
Игоря она увидела на второй день, когда собралась в смену на узел связи. Выйдя из шалаша, одетая по форме, как и полагалось ходить на узел – в шинели, с противогазом и с карабином, туго затянутая ремнем, Варя увидела в строю, на правом фланге, Стрельцова, который что-то говорил Шелковникову, мгновенно вспыхнула огнем, наклонилась, спутала шаг, наконец быстро побежала и встала в строй позади подруг. «Что это я, дура, дура, теперь, наверное, все поймут», – подумала она. И во время построения, и в пути на узел, и при приемке дежурства на аппарате, и, наконец, во время работы все внимание ее было сосредоточено на том, чтобы никому не показывать виду, в том числе и самому Игорю, что она думает о нем, хочет на него посмотреть, ждет, чтобы он заговорил с нею.
За всю смену она ни разу не посмотрела на него.
И вдруг – это было уже перед концом дежурства – к ней кто-то подсел. Она вмиг озябла, рывком повернула голову и увидела… Скуратова. Варя не помнит, чтобы Скуратов к кому-то подсел, как это делал, например, генерал.
Скуратов был крайне взволнован, даже сконфужен, он легонько похлопал ее по плечу, точь-в-точь как это делал генерал.
– Ничего, ничего, работайте, товарищ боец.
Варя оглянулась и увидела у стола ДС Дягилева и Стрельцова, которые во все глаза смотрели на нее и Скуратова.
– Ничего, бывает, – как будто продолжая какой-то разговор, сказал Скуратов. – Бывает. За ошибки в жизни иногда очень больно бьют, Карамышева. Вас пожалел генерал. Это мог сделать только он, верьте мне, Карамышева.
– Генерал пожалел меня? – изумилась Варя. – Он, генерал?
– За каждую ошибку, даже неумышленную, человек должен ответить хотя бы перед самим собой. Вы понимаете, почему вам дали условное наказание?
– Понимаю, – сказал Варя, хотя ничего не понимала.
– Генерал приказал включить вас в опергруппу – не в наказание, а в знак доверия. Наказание не делает человека плохим, если он хороший. Вы не должны забывать, что едете с наказанием.
– В опергруппу, на передовую! Ой, товарищ инженер-майор! Я ни разу не была на передовой!..
Скуратов отвел глаза:
– Меня зовут Николаем Васильевичем.
– Как хорошо-то… Николай Васильевич! Спасибо! – Подумав, сказала еще раз, с чувством. – Спасибо, Николай Васильевич.
Телетайп гремел, лента шурша ловилась на стол, Скуратов смотрел на ленту и молчал. Потом, будто вспомнив, достал из нагрудного кармана фотокарточку, протянул Варе:
– Дочка моя… Три года не видел…
С серой любительской фотографии на Варю глянуло прилизанное личико девочки с белым бантиком в волосах.
– Спасибо, Николай Васильевич, спасибо, – твердила Варя, смятенно думая: «Что с ним сегодня? Боже, что с ним?!»
– Ей уже одиннадцать, это старая карточка. Она теперь настоящая невеста, моя Людка.
– Спасибо, спасибо, – все тише шептала Варя, еще не веря, что и у Скуратова, как и у всех, была своя дочка, о которой он думал с нежностью, беспокоился.
Скуратов, словно угадывая, о чем она думает, стыдясь неожиданно проявленного чувства, встал, погладил Варю по плечу, сказал веселее, неуклюже прикрывая свое смущение:
– А у вас, Карамышева, есть очень хороший защитник – лев! На фронт, на казнь, в штрафной батальон – ради вас!..
Варя вспыхнула. «Это Игорь, он заступился за меня! Так что же он не подойдет ко мне, зазнайка!»
– Спасибо, Николай Васильевич!..
Скуратов махнул рукой, будто останавливая себя, чтобы не сказать еще «недозволенного» – он и так наговорил! – сутулясь отошел от нее.
«Ах, Игорь, вот он какой! Я ему задам, вот задам! – безмерно радовалась Варя. – Заступается, а сам не хочет и подойти, вот я ему задам!» И она с гордостью величественным взглядом окинула зал, девушек, сидевших за телетайпами, а самого Игоря даже не удостоила внимания. «Я ему задам, зазнайке, не подойдет даже, я ему задам! – все пело в ней. – И генерал тоже заступился, Вот и Скуратов, и все, оказывается, хорошие, хорошие, а я о них плохо думала, бесстыжая. Все хотят мне хорошего, все, все!..»
Если б она знала, что с ее делом вовсе еще не кончено, что в эту самую минуту Гаранина передавала шифровку с индексом «смерш», в которой содержался запрос о Варе по месту жительства, что через несколько дней специальные люди займутся там не только ею, но и ее бабушкой, и покойными отцом с матерью, и ее дядями, тетями, а потом донесут сюда результат такой же шифровкой! Варя не знала всего этого, и хорошо, что не знала.
Окончилась смена, она сдала аппарат сменщице, надела шинель, повесила через плечо противогаз, взяла карабин и вышла на улицу.
Смена построилась, и пошла в расположение роты.
Когда колонна вышла за шлагбаум и направилась по сырой и тесной лесной дороге – уже спустились сумерки, – Варя с завидной для девушки смелостью подошла к Игорю, потянула его в сторону, сбавляя шаг, а когда они отстали немного от всех, сказала обиженно:
– Я не могу больше так, Игорь! Ты даже не подойдешь ко мне.
– Виноват, прости, рыжая, – весело ответил Игорь.
– Я не рыжая, я каштановая, – сказал Варя, весело, счастливо рассмеялась, и этого было достаточно, чтобы закончить «все объяснения между ними и разрешить все сомнения. Они взялись за руки и пошли следом за строем, все больше отставая. Шли молча, как будто между ними было уже все переговорено, думая о своем.
– Как ты могла, Варя? – наконец спросил Игорь.
– Что «как»?
– Сделать такую ошибку.
– А я не хотела, Игорек, – сказала Варя, опять повторив это свое «не хотела» и удивляясь, как этого не поймет Игорь. Будто спохватясь, быстро добавила: – А что посадили, ладно, ладно. Я могла просидеть десять суток и не условно. Сначала только страшно, и время тянется, а потом привыкаешь. Это ладно. За каждую ошибку человек должен расплачиваться. А так я не хотела, Игорь, ей-богу, не хотела!..
– Не хотела, а вот чуть под трибунал не попала. Тебе даже расстрелом грозили, ты знаешь это?
– Расстрелом? – Варя даже остановилась. – Мне? За эту ошибку? – Она отпустила руку Игоря, пошла в стороне от него, посуровев, глубоко задумавшись. Потом воскликнула, потрясенная:
– Расстрелять, как же так! Меня! Значит, я и не шла бы с тобой сейчас, не видела бы вот этих деревьев, вот этого неба, звезд, не думала бы, не увидела бы завтра солнышка! Как же так! Неужели этакое можно сделать, Игорь?
Игорь промолчал. Варя прислушивалась, будто ждала ответа и от деревьев, и от лесных шорохов. Но ответа не было. Тогда она засмеялась радостно, приглушенно – и в ее смехе было столько восторга оттого, что ничего этого не случилось, что она идет сейчас рядом с Игорем, видит деревья, небо, звезды, что завтра обязательно встретит восход солнца, что Игорь тоже невольно рассмеялся, и они снова взялись за руки.
– Сегодня у меня первый день условного наказания, – сказала Варя. – А что такое условное наказание, Игорь? Как это понять – десять суток условно?
