Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Кивая головой, давая понять, что до него дошел смысл его слов, Прохоров сел за сто л.
– Это была неумышленная ошибка – таково наше мнение, – сказал он твердо, с достоинством, однако улыбаясь «послу».
– Не-у-мыш-лен-на-я? – повторил за ним «посол» таким тоном, будто он впервые произносил незнакомое, иноязычное слово. – Извините, как это понять? Это ж боевая ошибка!..
– Знаем, товарищ подполковник.
– Ваша телеграфистка ввела в заблуждение командование…
– Знаем, знаем.
– По ее вине подняты в воздух сорок пять самолетов…
– Знаем, знаем, знаем, – чуть усмехнувшись, твердил генерал. – И представьте, вот это все было неумышленно.
– Прекрасно! – подполковник с предельной точностью навел глаза-двустволку на Прохорова, секунду подумал, будто нащупывая курок: – И каковы же последствия этого, с позволения, неумышленного акта?
– Последствия известны. Мы разрушили очень важный аэродром противника, который предстояло разрушить и о планам наступления.
– Разрушили не по планам, а преждевременно, тем самым любезно раскрыли противнику тайну нашего наступления, добыть которую не всегда удается даже шпионам. Вот так вот!
– Ну это вы бросьте накручивать, – строго, без дипломатии сказал Прохоров. – Наше наступление ни для кого не было тайной, даже немцы устали его ждать.
– Немцы в таких делах плохие защитники, лучше не ссылаться на них.
– Хорошо. Сошлюсь на работников вашего отдела.
Генерал увидел, как дернулось лицо его собеседника.
– Имеете в виду капитана Станкова? Он больше не работает в отделе!..
– Напрасно, – озабоченно сказал Прохоров. – Капитан Станков – серьезный человек.
– Человек! У нас есть понятие – серьезный работник. Как будет выглядеть этот серьезный человек, а за одно с ним и все мы, если по нашему запросу поступят компрометирующие данные на Карамышеву?
– Вы их специально собираете, эти самые… компрометирующие данные на людей? Напрасно, подполковник, напрасно, – даже с некоторой брезгливостью повторил Прохоров, вставая. Встал и его собеседник. Вторую половину встречи они провели стоя. – Если не секрет, интересно бы знать, бывают ли люди совершенно без всяких, как вы называете, компрометирующих данных? Что вообще вы называете компрометирующими данными? Социальное происхождение, родство, ошибки, выговор, суд, плен, оккупированная территория – это вы имеете в виду?
– Ну, с такими «данными» не о чем, пожалуй, и говорить! – осклабился подполковник.
– Да, но разве все это вечные, пожизненные данные? Разве эти данные дают какой-то юридический повод судить людей на вечный срок, без права на исправление? – Вдруг предложил серьезно. – А если, послушайте, подполковник, а если вам собирать о человеке и все хорошее, не пробовали? Так люди всегда судили о людях – по их достоинству. Так подбирали даже пастухов в деревне. И представьте, редко ошибались!..
Подполковник криво усмехнулся:
– Простите, мы не отдел по производству в чины.
– Что же касается девочки, – не слушая, громко, властно продолжал Прохоров, – с нею у нас все решено. Ошибке дана соответствующая оценка, виновная наказана по линии командования. Все оформлено соответствующим приказом. Дело считается законченным. Вам направить копию приказа?
Подполковник был озадачен. Склонив голову как-то набок, он молчал и будто к чему-то прислушивался. Молчание продолжалось долго, очень долго, вдруг, на какое-то мгновение на его сухом пергаментном лице промелькнуло что-то вроде сомнения. Он привык, чтобы его боялись, перед ним дрожали. Генерал, скрестив на животе руки, смотрел на него с жалостью.
– Хо-ро-шо, пришлите, – наконец сквозь зубы, по-иноязычному, сказал подполковник. – Спасибо за внимание. – И улыбнулся заученно: – Все же подводить черту по этому делу мы пока не будем, посмотрим, что покажут данные на нее. – Прищелкнул каблуками: – Разрешите откланяться.
Морщась, генерал кивнул головой.
Еще более морщась, так, что продольные складки жгутами собрались на лице, сел за стол, когда остался один. Во всей этой истории было что-то большее, нежели простое столкновение из-за ошибки в разведдонесении. «Ишь додумался: раскрыли противнику тайну наступления! – думал Прохоров, уже не сдерживая, а разжигая свой гнев: – Прямо сажай всех в кутузку, без рассуждений! Ишь герой выискался!»
Прохоров и раньше понимал, что дело Карамышевой надо как-то кончать, но для решительных действий ему чего-то не хватало, может быть, вот этой самой встречи с начальником особого отдела, может, вот этого гнева, который воспламенил бы его. Иные люди в гневе способны сделать жестокое, несправедливое, у старого генерала был своеобразный характер: в гневе он чаще делал хорошее, доброе, гнев ему, собственно, и нужен был для того, чтобы сделать хорошее, решиться сделать хорошее, и потому он все более разжигал себя, твердя: «Ишь герой! Ишь ретивый! Намазурился в гражданке, море по колено, забыл, куда пришел! На войне пока еще все решают военачальники, пот так пот, батенька, военачальники, вот так вот!»
Наконец он самым решительным тоном заказал телефонный разговор с командующим армией, с тем чтобы самым решительным образом поговорить с ним о деле Карамышевой.
Однако все получилось не так, как думал генерал. Командующий, узнав его по голосу, не дал ему даже слова молвить, весело, не скрывая своего отличного настроения, воскликнул:
– Вы мне как раз и нужны, Владимир Михайлович. Я только что собирался звонить вам. Погодка у вас ничего, отличная? Прекрасно! А на вас есть жалоба, товарищ дорогой, слышите, жалоба!
– Слушаю, товарищ Двенадцатый.
– Что ж это вы даже не поговорите с человеком, все у вас будто дочки, одна она падчерица, а? – Прохоров прикашлянул, не зная, что сказать. – Жалуется, очень жалуется, Владимир Михайлович!
– Кто жалуется, разрешите узнать, товарищ Двенадцатый?
– Есть тут одна. С нами работает, самая молоденькая. Которая напугала нас, помните? – И другим тоном, серьезно: – Пожалели ее, Владимир Михайлович? Строгий арест, гром и молния – и все лишь условно? Узнаю вас, узнаю. Скажите, пожалели?
– Пожалел, товарищ Двенадцатый…
Командующий, помешкав, сказал доверительно:
– Вот дела, и мне жалко. Пусть уж так и останется – условно, бог с нею, а? Хоть и не по-военному как-то…
– Пусть, товарищ Двенадцатый. Только тут есть маленькое «но». Один товарищ требует особого расследования, все облекает в тайну…
– Слышал. Мы поправим его.
– Завел дело, собирает какие-то компрометирующие данные…
Командующий усмехнулся:
– На нее данные? Вот плутовка! Ужель успела что-то натворить! Впрочем, пускай собирает. Это его право.
Я тоже с удовольствием почитаю ее данные, когда соберет. Понравилась она мне, по-честному. А погодка-то, а, погодка-то, Владимир Михайлович! Большое спасибо за отличную работу связи и связистов. До свидания. – И положил трубку.
Разговор этот несколько даже озадачил Прохорова. Откуда у командующего, человека по преимуществу строгого, скупого на слово, а тем более на похвалу, откуда у него вдруг такое участие к Карамышевой, к связистам, к нему, Прохорову? «Рад успешному наступлению, не иначе», – решил генерал. Но дело было не только в этом. Майор Желтухин после гибели Лаврищева передал командующему свой последний разговор с ним о Карамышевой. В обычной обстановке, не погибни Лаврищев, Желтухин, вечно занятый, вряд ли вспомнил бы свой разговор с ним в минуту отдыха, ночью, у телетайпа. Но Лаврищев погиб, погиб необычной, героической смертью летчика, и Желтухин, сам летчик, и командующий, сам летчик, как это и бывает, очень близко приняли к сердцу его гибель и слова Лаврищева о Карамышевой, его заботу о ней восприняли как его последнюю просьбу, которую не выполнить невозможно.
Майор Лаврищев мертвый хлопотал за живых. И может быть, поэтому, да, да, именно поэтому так ярко для Вари сегодня светило солнце.
В четыре часа ее сменила Гаранина. Варя сказала ей:
– Жаркий был денек! – И, только сойдя с места, за которым просидела восемь часов кряду, почувствовала, как устала.
– Три тысячи вылетов! – сказала Гаранина. – В сорок первом у нас на всю армию оставалось пятнадцать самолетов…
В ответ Варя только обхватила ее за плечи и выбежала из аппаратной, столкнувшись в дверях с майором Желтухиным и чему-то засмеявшись. Все тело ее, после долгого неподвижного сидения за аппаратом, наслаждалось свободой, требовало разминки, и она побежала по длинному коридору вприпрыжку. Побежала – и вдруг остановилась, будто что потеряла, оглянулась, в изумлении подняла брови. Но тут же засмеялась и снова побежала вприпрыжку. Это на минуту вспомнился Игорь, вспомнилось все ночное, о чем ни разу не подумала за день. Вспомнилось, и на душе стало еще отраднее. Где-то сегодня Игорь, что делает?
Прибежав в свою комнату, умылась, взяла котелок, ложку, сбегала на кухню, пообедала – и все впереди всех, быстрее всех, и все с улыбкой, и все вприпрыжку. А когда пообедала, оказалось, что делать больше и нечего. Раньше хоть вышивала наволочку, ради этого спешила и торопилась, выкраивая свободное время, а сегодня некуда было торопиться. Варя достала свою вышивку, подержала в руках, разгладила, с тяжелым вздохом снова спрятала под подушку – и почувствовала себя одинокой…
Чтобы чем-то занять себя, она решила постирать, принесла с кухни горячей воды – тихо, неторопливо, нога за ногу, будто пытаясь обмануть медленно текущее время, и чувство одиночества все тревожнее сосало под сердцем. «Возьмусь что-нибудь еще вышивать, – подумала она. – Может быть, платочек Игорю, благо ниток достала…»
И вдруг на улице, в гулких коридорах здания закричали:
– Тревога, тревога, немцы! – И все разом кругом смешалось, забегало, не разберешь. Девушки бросили свои дела, схватились за карабины, однако не решались выйти из комнаты. Прошло, может быть, минут пять, но их забыли, к ним никто не приходил, топот в коридорах стих, слышно было, как от подъезда отошла машина.
– На Стрельцова с Пузыревым немцы напали, бродячие, они были на линии, на них и напали, – кто-то громко сказал в коридоре, и опять послышался топот.
Варя оглянулась на девчат, глаза ее округлились.
– Игорь, там Игорь! – крикнула она и ринулась из комнаты, по коридору, на улицу.
От подъезда как раз отходила еще одна машина. Варя, не помня себя, вскарабкалась в кузов.
– Куда, куда? – закричали вокруг. – Без вас справятся, сидели б на месте!..
Варя ничего не слышала. Машина рванулась, поехала, круто свернув на выезде из поместья на узкую щебенчатую дорогу. И когда выехали на дорогу, Варя с высоты машины увидела справа, в низине ровное бурое поле и на нем небольшие, весело светившиеся лужицы. Это садилось солнце, которое хорошо поработало за день и принесло столько радости Варе.
Никаких немцев не было. На дороге стояла другая машина, которая ушла раньше, вокруг нее мирно толпились люди. «Ну вот, – стараясь среди них отыскать Игоря, подумала Варя. – А тут подняли панику – напали, напали! Немцы сами всего боятся, как зайцы!» Но когда машина остановилась, Варя соскочила наземь первой, спотыкаясь, побежала к людям, которые зачем-то столпились в стороне от дороги, в кустах, нетерпеливо работая локтями, пробилась через кольцо.
И тут внезапно, прямо у себя под ногами, увидела его, Игоря. Он лежал на подостланной шинели, кругом него была кровь, и глаза его, живые, миндалевидные глаза – Варя в первую очередь увидела его глаза – лихорадочно блестели, озирая людей. Он сразу же увидел Варю и заговорил быстро, торопясь, как будто ему не давали говорить:
– Это Пузырь струсил. Растяпа! Мы уже возвращались домой. Мы сегодня с ним на линии были. Линейщиков отправили дальше, на новое место, а нас послали на линию подтянуть новую жилку. Мы уже возвращались домой. Пузырь шел в стороне, немец на него, а он не видит, и я закричал и выстрелил в немца. Вот он лежит за кустами, немец-то. А Пузырь струсил. А рядом с тем был другой немец, он выстрелил в меня и убежал, и я упал. Тогда Пузырь подполз ко мне, начал палить, поднял тревогу. Вот и все, Варя, вот и все. Это было так неожиданно. А Пузырь, Пузырь, растяпа! У меня карабин, а у немца автомат. Пока я щелкал затвором, а немцу только нажать. Ты понимаешь, Варя, ты понимаешь?..
– Не надо, Игорь, успокойся, молчи, – несколько раз пыталась остановить его Варя, а он все говорил, торопливо, захлебываясь, и на губах у него появилась кровавая пена. Варя вытерла ему губы платочком, и он испуганно посмотрел на нее, в самые глаза, спрашивая о чем-то, нетерпеливо и жарко. Варя поняла его: «Неужели я убит, Варя? Неужели убит?» – спрашивали, молили ответить его глаза, но Варя сделала вид, что не понимает его вопроса, она почувствовала себя спокойной, совершенно спокойной. Страх, боль и ужас куда-то ушли от нее. Осталось одно это ледяное спокойствие, остался Игорь, а все, что было вокруг, исчезло: люди, их голоса, фырканье машин, заходящее солнце – исчезло все, остался Игорь и она одна перед ним со своим ледяным спокойствием.
– Я утром видела тебя, Игорь, как вы пошли с Пузыревым, – сказала она, еще раз вытерев ему губы. – Но мне было почему-то стыдно, и я убежала…
– И я видел. И мне было стыдно. И я, и я! – заторопился он, обрадованный.
– Тише, Посторонитесь. Прошу отойти, – услышала Варя настойчивый голос, подняла голову и увидела фельдшера из санчасти, пожилого сутулого человека, встала, отступила на шаг, и Игорь скосил глаза, чтобы видеть ее, и в глазах у него стоял все тот же вопрос, нетерпеливый и жаркий.
Осмотрев раненого – рана была опасной, в живот, – сделав самое необходимое, фельдшер попросил перенести Стрельцова на машину. Игоря подняли прямо на шинели и перенесли в машину. Кто-то заботливо подложил соломы.
– Быстрее в госпиталь, – сказал фельдшер шоферу. – Это километров десять. Нужна операция. Как можно скорее!..
Варя, волоча за собой карабин, взобралась в кузов, села рядом с Игорем, подложив свою руку ему под голову. По другую сторону Игоря сел фельдшер. Машина тронулась.
– Нет, нет, нет! Я не хочу, не хочу! – заметавшись, громко заговорил Игорь, когда машина тронулась, и изо рта у него побежала струйка крови.
– Поскорее бы! – сказал фельдшер, привстав на колени и с надеждой вглядываясь вперед, через кабину машины.
– Молчи, Игорек, молчи, родной мой, – сказала Варя, дивясь спокойствию, с каким она говорила. – Теперь недолго, мы приедем, машина идет хорошо, мы приедем. – И тоже привстала на колени, посмотрела через кабину и увидела, что по сторонам сгущаются сумерки и лужицы на полях стали багрово-красными, как тогда, утром, на пруду.
– Не хочу, не хочу! – все настойчивее и, наверное, уже не помня смысла своих слов, твердил Игорь. Варя думала, он бредит, но он поймал ее руку, слабо пожал ее, и Варя пожала ее крепче, заботливее, нежнее, задержала его руку в своей руке, разглядела ее – рука у него была совсем маленькая, сухая, женская. Варя вздохнула и подумала с тем же ледяным спокойствием: «Боже, боже! Зачем убили человека? Зачем?»
– Нет, нет, нет! – твердил Игорь и вдруг вздрогнул, открыл широко глаза и увидел высоко над собой темное, с красноватыми отблесками небо, луну и розовые клочья туч вокруг нее, которые куда-то быстро летели, клубились, распадались на куски прямо на глазах, и ему казалось, машина неслась вверх, вверх, в эту пучину туч.
– Я не хочу! Нет! – слабо, совсем слабо прошептал Игорь и закрыл глаза.
– Потерпи, милый, славный, хороший мой, потерпи, – умоляла Варя.
Через минуту он опять открыл глаза. Машина неслась все выше и выше, казалось, стоило только повернуть голову, и он увидит весь мир, из края в край; на какой-то миг он даже подумал: «А может быть, повернуть голову, посмотреть, каков этот мир?» – но не мог и снова простонал свое: «Нет, нет, нет!», не помня смысла, и схватился за руку Вари, боясь уже не смерти, а боясь упасть с этой высоты, куда мчалась машина. И, взяв ее руку, успокоился, подумав: «И Варя со мной. Она тоже со мной – это хорошо, очень хорошо!» Потом приподнялся, сказал твердо, осмысленно, своим обычным голосом:
– А может быть, та женщина была не виновата? Варя, может быть, она была не виновата? – И упал, снова твердя: – Я не хочу, не хочу!
– Милый, милый, – только шептала Варя, холодея от своего ледяного спокойствия и всеми силами держась его, как будто в этом спокойствии было все ее спасение.
Наконец Игорь утих, фельдшер взял его руку, послушал пульс, торопливо схватил другую руку – и постучал по кабине.
– Поворачивай назад, кончился, не довезли, – сказал он шоферу, высунувшемуся из кабины.
– Игорь, Игорь! – закричала Варя, и голос ее, посреди поля, прозвучал жалко и одиноко.
Его лицо было белым, открытые глаза тускло смотрели в небо.
– Игорь! – закричала Варя, отбросив все свое спокойствие, которое теперь уже никому не нужно было. – Да что ж это такое! Убили! – Подумав, еще раз повторила, будто не веря себе: – Убили! – Спросила: – Кому это нужно? Кому он помешал?..
– Истек кровью, что ж поделаешь! – будто оправдываясь, сказал фельдшер.
Машина развернулась и пошла обратно. Варя села на свое место, рядом с Игорем, и, подложив ему под голову руку, шептала, уже ни о чем не думая:
– Милый, милый, милый…
Стрельцова похоронили в парке, утром, перед отъездом на новое место вслед за наступающими войсками. Варя набила листьями свою наволочку с вышивкой, положила в гроб ему под голову. «Игорю. Отечественная война. От Вари». Думала ли она, какой страшный подарок приготовила Игорю!
На свежий могильный холмик, как его насыпали, тотчас же упали сверху два пурпурных листочка. Светило солнце. Солнце и сегодня хотело хорошо поработать, помогая нашим летчикам бить фашистов. «А Игоря нет, нет, – думала Варя. – Может ли это быть? Неужели так насовсем и погасла его жизнь? Значит, погас целый мир, погасли небо, солнце, А почему я вижу солнце? Оно не погасло?..»
У дома требовательно засигналила машина. К Варе подошла Елена Гаранина.
– Пойдем. Не вернешь. Пойдем. Так надо, – сказала она.
И Варя пошла за нею, села на машину и поехала вместе со всеми на новое место вслед за наступающими войсками.
XVI
У Гараниной после гибели Лаврищева пропал голос. Варя заметила это не сразу, да и сама Елена, видимо, не подозревала беды. Сначала казалось, она простыла, у нее даже был жар, она ходила, ссутулив плечи, блестя глазами, ставшими еще больше, говорила мало, точно через силу, с хрипотцой. Потом быстро все прошло. Елена взяла себя в руки, расправила плечи, подняла голову, стала будто бы осанистее, моложе, красивее – и выше всего того, что окружало ее. Среди подруг она отмечала только Варю, может, помимо своей воли, непроизвольно держалась ближе к ней, хотя и с нею говорила неохотно: ей, наверное, просто нужно было чувствовать кого-то рядом.
То, что у нее неладно с голосом, обнаружилось на новом месте, куда оперативная группа переехала из мрачного особняка. На этот раз обосновались в чистеньком уютном лесочке, в немецком подземном городке, в небольших легких блиндажах, совершенно новых, не видавших еще жильцов – отдельно в своих блиндажах телефонисты, линейщики, радисты, оперативные работники, аккумуляторная станция, кухня. В блиндаже остро пахло смолой (под землей этот запах удушающе густ), а когда протянули и подключили электрический свет, оказалось, что все здесь – и потолок, и стены, и столики, и даже пол тщательно отделаны ослепительно белыми стругаными досками, так что блиндаж изнутри казался герметически закрытым ящиком.
Перетащив в блиндаж аппараты, тут же, без передышки, начали монтировать рабочие места. Обычно с этим управлялись Стрельцов и Шелковников, а сейчас, когда Шелковников остался один, ему помогали девушки. Варя на пару с Гараниной зачищала и изолировала провода, лазила под столами, прибивала провода скобками, укладывая их как можно ровнее и красивее. Вскоре были открыты две первые связи – со штабом армии и прифронтовым аэродромом истребительного корпуса.
Работали молча. Даже Дягилев был угрюмым. На всех сказывались пережитые потрясения, вызванные гибелью Лаврищева и Стрельцова. Только Пузырев говорил почти без умолку и то больше сам с собой, потому что никто не вступал с ним в разговор.
– Ты скажи, Геша, – приставал он к Шелковникову, – ты скажи, как перечислить в точности и по порядку все тринадцать ударов, которые нанесла Красная Армия в этом году? Мы должны это знать или не должны? А вдруг кто спросит, а мы и не знаем! У меня, хоть убей, как ни считаю, получается только двенадцать, а где же тринадцатый удар был, где, ну скажи, Геша?
– Отстань, – отмахивался Шелковников. – На то будут политзанятия…
Варя не могла смотреть на Пузырева, как будто это он своими руками убил Игоря. А Пузырев как ни в чем не бывало по-прежнему ходил выпятив грудь, весело и беззаботно поглядывая на окружающий мир.
Вечером, как говорят, на огонек к связистам нежданно-негаданно забрел один танкист, видимо из той породы забубенных голов, которые чуют присутствие девушек за версту.
– О! – воскликнул он, появляясь в блиндаже и сбив на затылок шлем. – Вот это малинник! Я и то думаю, куда это меня, на ночь глядя, ноги несут. Несут и несут! Девчата, милые, откуда вы такие расхорошие, на каких крылышках к нам залетели?
И запел, подмигнув Пузыреву:
Пой, гитара, звонче, веселей,
Чтой-то стало на душе моей светлей..»
И все отвлеклись от работы, заулыбались, только Варя, подняв голову, вздрогнула, попятилась. Танкист как две капли воды был похож на Игоря: те же миндалевидные жаркие глаза, то же смуглое чуткое лицо, те же усики – Игорь! Она выпустила из рук молоток. Танкист тотчас подхватил его и подал Варе с реверансом.
– Пожалте, мадам. Советую покрепче держать орудие, ненароком пальчик на ножке можете пришибить. – И снова запел:
Рано-спозаранку
Шли в деревню танки
И остановились во саду…
– Что это вы распелись? – недружелюбно сказал Пузырев.
– Ась? Почему я не курносый? Об этом, дорогуша, папу с мамой спроси.
– Ах ты, акула, хоть и со шлемом, – подбоченясь, сказала Саша Калганова.
– Акула? Обсудим этот вопрос. Преохотнейше. Я к вашим услугам. С кем имею честь? Плотичка? Щучка? О, красноперочка! Как очутились в наших водах?
И, пожирая Сашу своими жгучими глазами, снова запел:
На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Вдаль мерцал огонек,
На крылечке у девушки
Был другой паренек.
С золотыми погонами,
Тыловой интендант,
Портупея блестящая,
Самый форменный франт…
– Эт-то здорово! Эт-то здорово! – в восхищении воскликнул Пузырев. – Новый вариант «Огонька!» Если вы не против, разрешите я запишу эту песенку.
– Своих сочинений не распространяю, – причмокнул танкист. – Может влететь. От начальства. По уставу интенданты не должны шляться по девушкам. А я что распространяю? А ну-ка его, субчика, на губу на всю катушку за искажение действительности! Не сидел? А я сидел, знаю…
– А мы, девушки, – чем-то взволнованная, мечтательно сказала Саша Калганова, – ой как хорошо распевали у себя в деревне! Наша деревня на пригорке, далеко слыхать. Особенно по вечерам…
– Вечером, разрешите доложить, и лягушки громко орут, красноперочка, а ты сейчас спой. Давай-ка на пару, можно и на опушку выйти, а?..
Танкист зубоскалил битый час. На прощание веселый человек сказал:
– Спасибочко за компанию, дорогуши. И тебе, красноперочка. Не поминайте лихом. За войну пять машин на тот свет отвез. Завтра, может быть, себя повезу. – Притворно зевнул: – Неохо-о-ота! Страсть! Если вернусь, забегу. Прощевайте…
Последние слова танкиста погасили вспыхнувшее веселье. Человек, оказывается, зубоскалил и рисовался потому, что завтра ему в бой, что на душе у него неспокойно: сколько и в самом деле может ходить по пятам удача?
Это поняли все. Не хотел понимать только Пузырев.
– Ну скажи, Геша, скажи, где был тринадцатый удар? – снова пристал он к Шелковникову.
– У тебя в голове – и самый сильный! – внезапно и зло отрезала Саша Калганова.
– А ты уже втюрилась в танкистика? – огрызнулся он. – Красноперочка!..
Варя с Гараниной снова склонились над столом, взяв инструмент. Танкист напомнил Варе не только Игоря, но и то, что Игорю нет и не может быть замены. Он был только один такой на всем белом свете, неповторимый, незаменимый. И это сознание невосполнимости потери, какую она понесла со смертью Игоря, было настолько тягостным, будто у Вари отняли, отрезали половину сердца.
О чем-то своем думала и Гаранина. Думая, запела вполголоса, сначала без слов, потом все более воодушевляясь, и, наконец, Варя услышала, это была та самая песенка, которую только что напевал веселый танкист.
На позиции девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
Внезапно осеклась, будто споткнулась, глянула на Варю, и Варя увидела в ее глазах испуг и вопрос. Варя сначала ничего не поняла, и это Елена прочла у нее в глазах, успокоилась, снова принялась за работу, напевая теперь уже более старательно, осмысленно;
И пока за туманами…
И пока за туманами…
тщательно подбирала она верный тон»
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек…
Теперь испуганно и вопросительно посмотрела на Елену Варя, Что за голос? Откуда такая фальшь, хрипота? У Елены был мягкий, грудной, приятный голос!
Елена еще прилежнее стала щелкать кусачками, продолжая напевать еще старательнее – и еще более фальшиво и хрипло:
Все, что было загадано,
Все исполнится в срок, —
Не погаснет без времени
Золотой огонек.
Бросила кусачки и, пошатываясь, точно слепая, вышла из блиндажа.
– Что с нею? – подойдя, спросил Шелковников. Неожиданно взял Варю за локоть: – Опять фокусничает? Вот генеральша! – И сразу, без перехода, тише. – Скучаешь? – И еще крепче сжал локоть.
Варя отпрянула.
– Геша, господи, сколько в тебе этой… ну, этой – глупости не глупости, а наглости, что ли! Как ты не понимаешь! – Пригрозила: – Отойди! Сейчас же отойди и никогда не подходи ко мне!..
Гаранина в этот вечер была, как никогда, взволнована и теперь уже не искала ничьей близости, даже Вариной. Наоборот, стремилась остаться наедине, куда-то уйти подальше от глаз людских. Варя поняла: ей хотелось остаться наедине, чтобы проверить, попробовать свой голос в полную силу, и не мешала ей. И поздно вечером, когда купы деревьев слились с серым небом и все в лагере затихло, откуда-то с опушки до чуткого слуха Вари донесся сильный, почти нечеловеческий вскрик, который тут же оборвался на самой высокой ноте – и ночь сразу стала еще темнее.
Варя, перепуганная насмерть, со всех ног бросилась на этот вскрик.
Елена лежала на земле без движения. Варя присела к ней и услышала, что она плачет. Сидела, не шевелясь, затаив дыхание, потому что по себе знала: нельзя человеку мешать, когда он плачет. Потом тихо погладила Елену по голове – и так долго гладила, без слов, вкладывая в это всю свою боль за Елену и участие к ней. То, что в эту минуту делалось с Еленой, делалось в жизни не каждый день, делалось впервые за всю Варину жизнь: человек отдал другому человеку самое доро гое, что было у него после самой своей жизни, – дар своего сердца. Не верилось, что Елена теперь не будет петь, что ее дар, ее чудный голос унес Лаврищев. Елена до конца оставалась верной себе: она только дарила людям, ничего не беря от них взамен, и ее медаль «За боевые заслуги», данная ей людьми в обмен на ее дары, в этот миг была даже жалкой – Елена в глазах Вари заслуживала чего-то неизмеримо большего. «Грех, грех будет людям, если они забудут все это, грех, грех!» – думала Варя в каком-то оцепенении, и слезы текли у нее по щекам.
– Пойдем, Лена, пойдем, – наконец сказала она. – Завтра нам с тобой опять дежурить. Может, снова будет солнечный день. Пойдем, Лена…
И Елена послушно встала.
– Ты права, девочка, – сказала она с хрипотцой. – Не отрываться от ведущего. Веди сегодня ты. Я совсем расклеилась…
– Ой, что ты! – испугалась Варя, услышав это лаврищевское слово «ведущий». – Я – вести? Тебя? Леночка, я твоего мизинца не стою. Я за тобой пойду, Леночка, за тобой. И ты не изводи себя. Это пройдет, верь мне! – говорила Варя. – Ты понимаешь, пройдет, пройдет! – повторяла она, не зная, что пройдет – или отчаяние у Елены или хрипота у нее в голосе. Ей просто хотелось подбодрить ее…
Елена не перечила ей, и Варе было радостно оттого, что ее называют ведущей – и не кто-нибудь, а сама Елена Гаранина.
Утром они заняли места у телетайпов.
Хотя здесь, под землей, не было солнца, во всем чувствовалось, что и сегодня выдался летный, солнечный день. Майор Желтухин почти безвыходно сидел у аппаратов, лишь на короткое время отлучаясь к командующему с докладом или за указаниями.
– Наши войска и подвижные части вышли в район… – диктовал он Варе. – Противник отходит общим направлением на город… Приказано разведать все дороги вглубь на 75—100 километров. Есть предположения, что в лесу, 10 километров юго-восточнее пункта… противник накапливает танковый кулак на пути наших наступающих частей…
Варя смотрела через левую руку и видела на карте у Желтухина пути наступления наших войск: огненные стрелки вклинились далеко за синюю линию немецкой обороны. По положению стрелок она определила, что наступление ведется не только юго-восточнее города, но и севернее – красные стрелки будто клещами охватывали его.
– Танковый кулак? Неужели остановят? – воскликнула Варя, хотя вступать в такие разговоры с командованием у связистов не было принято. Но Желтухин и сегодня был добр с нею.
– Это не кулак, а кулачок, – сказал он. – Больше названиями бьют: «тигры», «пантеры», «фердинанды». Конечно, порогаться придется, если этих «тигров» и «пантер» наскребут сотни две-три…
– Как вы сказали: порогаться?
– Это в смысле пободаться. Мой сын так говорит. Быки у него не бодаются, а рогаются. Рогами же они бьются! Вот и мы: порогаемся. А для этого, может быть, надо и остановиться, друг друга покачать взад-вперед. Так ведь быки рогаются?
– Взад-вперед – это значит и отойти обратно перед танками? – в ужасе сказала Варя. – А как же наступление, как же конец войны?
Желтухин не успел ответить. Загремел радиотелетайп. Это был новый аппарат беспроволочной буквопечатающей связи. Включенный только на прием, он передавал сигналы службы наблюдения и оповещения.
«Воздух! Воздух!» – выстукивал аппарат. – Пункт К… 36 «Юнкерс-88», курс 120, высота 2700, время 10–17».
Желтухин пересел на аппарат истребительного корпуса, передал сигнал «Воздух» с приказанием встретить «гостей».
Вскоре поступило донесение о результате воздушного боя: шесть немецких самолетов сбито, не вернулись с задания пять наших истребителей.
На смену сбитым и обращенным в бегство самолетам противника летели другие, к ним навстречу взмывали в небо наши истребители. Напряженно «работали» штурмовики, целый день с утра до вечера совершая вылет за вылетом.
