Текст книги "Будьте красивыми"
Автор книги: Иван Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
И, как-то не по-грицаевски опустив плечи, вышел, тихо-тихо прикрыв дверь.
Варе стало еще страшнее. «Колбасу принес, – думала она. – Зачем мне колбаса? И сам, сам пришел, и как-то поглядел на меня, будто жалеет. Зачем это? Неужели со мной затевают сделать что-нибудь худое? Ну конечно сделают! Кто за меня заступится? Скуратов? Он и самого себя, наверное, любит раз в год. Генерал Прохоров? – Варя задумалась. – И генерал не пожалеет».
Генералу было около шестидесяти, но он был бодр, подтянут, ходил прямо, выпятив грудь, громко, почти театрально смеялся: «Ха-ха-ха-ха!» – Варя как сейчас слышала этот его смех. Лицо у него сухое, длинное, нос прямой, по обе стороны которого, через все лицо проходят большие продольные складки, глаза бесцветные, водянистые. И все же самое главное, без чего трудно представить генерала, был его смех, громкий, раскатистый, когда никому не смешно. Когда генерал смеялся, Варе становилось стыдно.
Она никогда не забудет того первого дня, когда впервые пришла на армейский узел связи. Это было год назад. Их привезли из учебной роты и распределили по сменам. Варя попала в смену вместе со своей неразлучной подружкой Лизой Андреевой. Они были из одной деревни, вместе договаривались идти в армию, на фронт. Варя завидовала Лизе. Маленькая, щуплая, с длинными руками, усидчивая и упрямая, она так быстро освоила телетайп, так хорошо работала на нем, что ей могли позавидовать и опытные телетайпистки, даже Гаранина. Бывает же такое счастье у людей: возьмутся они за дело, а дело как будто и поджидало их, само дается им в руки, никому не дается, а им дается шутя, легко, радостно! Такова была Лиза. Ей тоже было меньше восемнадцати.
И вот они впервые пришли на узел связи, на настоящую боевую работу, где надо было передавать и принимать не учебные, а настоящие, боевые донесения. Варе дали телетайп и Лизе дали телетайп, и Варя услышала, как легко, уверенно, быстро начала работать Лиза. Она и сидела на своем месте как-то по-особенному, будто сросшись с аппаратом, став с ним чем-то одним.
Близился к концу первый день работы. Лизу заметили, похвалили, а Варя чуть не плакала от досады. Она волновалась, и руки не слушались ее, пальцы нажимали не на те клавиши, приходилось исправлять бесчисленные ошибки. Работы было много, день выдался ясный, солнечный, а в хорошую погоду лучше «работает» и авиация на фронте.
Вдруг Варя услышала: «Генерал, генерал!» Она впервые увидела генерала Прохорова. Он выслушал рапорт дежурного по связи и, скрестив на животе пальцы, откровенно любуясь, засмотрелся на девушек, сидевших за аппаратами; лицо у него в эту минуту было не таким сухим, продольные складки на щеках не такими заметными – он улыбался. Но вот Прохоров сбычился, строго повел головой в сторону лейтенанта Дягилева и, растянув во всю длину складки на щеках, приглушенно, со свистом что-то спросил. Варю будто стегнули хлыстом: «Это он про меня спросил!» Она оглянулась по сторонам, но девушки работали как ни в чем не бывало. Дягилев стал что-то объяснять генералу, оправдываясь и краснея, но Прохоров не хотел его слушать, еще раз строго, сердито посмотрел на Варю, и она услышала его слова, сказанные из-под ладони, загородившей рот: «Убрать, отправить в БАО!» Замирая от страха, она поднялась, встала за аппаратом и только тут поняла, что генерал смотрел не на нее, а на Лизу, которая работала рядом, и говорил про Лизу.
Генерал медленно перевел взгляд на Варю, глаза его вспыхнули удивлением и гневом: «Еще новенькая? Еще такая?» – читалось в них. Он осмотрел Варю с головы до ног, и Варя увидела, что он остался недоволен и ею, но ничего не сказал, прошел мимо, скрипнув сапогами, и Варя села на свое место, чувствуя, что лишается последних сил.
Но что за чудо: как только генерал подошел к другим девушкам, он стал совсем другим, и голос его стал другим, и улыбка другой. Он прошел по рядам, каждую девушку потрогав за плечо, спрашивая участливо, как самочувствие, как здоровье, что пишут из дому, почему усталый вид и прочее. Генерал потрепал по плечу даже новенькую, Надю Ильину, которая приехала на узел вместе с Варей и Лизой. «Новенькая? – Варя услышала его голос. – Очень приятно, очень приятно! Как устроились на новом месте? Нравится ли у нас?» «Спасибо, товарищ генерал, нравится», – ответила Надя, счастливо стрельнув глазами по сторонам. «И меня генерал заметил, и меня!» – читалось в них. Она умела это, Надька!
Генерал, наконец, подсел к Гараниной, долго просидел с нею, беседуя о чем-то, наверное, очень приятном, так как он и Гаранина улыбались друг другу, а генерал даже два раза громко, на весь узел, расхохотался. Но как только взгляд его падал на Варю, и это было несколько раз, Варя видела, генерал становился суровым, недовольным. «Невзлюбил меня! – думала она в смятении. – За что? И Лизу тоже. Лиза работает лучше меня, а вот и Лизу. Убрать, прогнать! За что, господи!»
Уходя с узла, генерал еще раз посмотрел на Варю, и она прочитала у него в глазах как будто сомнение: прогнать её вместе с Лизой или не прогнать?
Но ее не прогнали. Прогнали одну Лизу.
Генерал любил красивых девушек, таких и подбирал к себе на узел. Лиза была некрасивой. Это Варя поняла позже. Красивые девушки – были его старческой слабостью.
Лизу отправили на аэродром ночной авиации. Варя пролила реку слез, провожая подругу. Это была ее первая потеря в жизни. И горько то, что этой потери могло и не быть, если бы все делалось по справедливости, если бы смотрели не на красоту, а на работу, на умение. Вместе с Лизой Варя потеряла и частицу той непосредственности, доверчивости к людям, которая есть только у детей, невзлюбила девушек, работавших на узле, красивых как на подбор.
Здесь же, на узле, она впервые с болью увидела и свои веснушки, которых никогда ранее не замечала, и невзрачные косички, за неимением лент заплетенные тесемками из коленкора. Еще в детстве, давным-давно, ее называли рыжей, даже дразнили, и это вызывало у нее необъяснимую тоску. Но приехал из города студент Петька, сосед, и, заступаясь за Варю, сказал: «Какая она рыжая, она каштановая! Такие волосы – редкость, в городе специально красятся, чтобы стать каштановыми. Плюй на всех, Варька, ты счастливая, тебе не надо будет краситься». И теперь уж, когда ей говорили: рыжая, Варя, вздернув нос, с гордостью парировала: «Я не рыжая, я каштановая!» – и ей с каким-то восторгом, непонятной болью, даже грустью вспоминался веселый студент Петька, который сделал ее счастливой. Она скучала по Петьке и, наверное, любила его, хотя он был почти в два раза старше ее.
Но Петька был просто шутник, он смеялся над Варей. Она была некрасивой. Об этом ей говорил взгляд генерала, суровый, недовольный, каким он осматривал ее при каждом посещении узла. Но генерал терпел ее, как будто еще сомневаясь в чем-то и не решаясь ни прогнать, ни признать ее. Он ни разу не подошел к ней, не погладил по плечу, не заговорил с нею, как с другими девушками, которые с радостью принимали его ласку и участие, а за глаза беззлобно, смеясь, называли его гладиатором.
«Теперь он обязательно прогонит меня. Как узнает, что я сделала ошибку, так и прогонит», – думала Варя, и ей уже слышалось: «А, это рыжая, некрасивая-то, это она опозорила нас?! Убрать ее с узла!» «И пускай» и пускай, – думала Варя. – Пускай пошлют к Лизе, на аэродром ночной авиации, пускай здесь остаются одни красавицы, пускай он, старый гладиатор, любуется ими. А мы некрасивые, мы не годимся быть на узле армии, на виду у всех, нас можно и в ночной полк, ночью не видать, что мы некрасивые. Пускай, пускай!»
О своей ошибке она не думала, о ее последствиях тоже. Как нередко бывает, во время большой беды человек перестает видеть истинную опасность и истинную причину беды, его внимание привлекает, завораживает какая-то деталь, порой незначительная, и человек, в растерянности и тревоге, принимает эту постороннюю деталь за неприятельскую крепость, откуда его обстреливают, обороняется против нее, забывая обо всем остальном, оставляя сердце свое открытым перед настоящей угрозой и настоящей опасностью, и принимает без сопротивления удар за ударом. Так было и с Варей. Она не знала о трибунале, которым грозил ей Скуратов, и с тоской, со слезами думала только об одном: «Я некрасивая, меня теперь прогонят отсюда». И то, что даже сам старшина Грицай принес ей завтрак и кусок колбасы, подтверждало ее самые худшие опасения: с нею прощались.
Так прошел день, первый день ее заточения.
Вечером Варя долго стояла у окошечка, упершись головой в раму и наблюдая за чудесной ягодой, которая качалась на ветке перед стеклом. Она, как и утром, была свежа, прозрачна, точно жемчужная, и вместе со всеми зернышками, заключенными в ней, просматривалась насквозь в лучах заходящего солнца. Синичка уже не показывалась, она улетела, может быть, села на ночь где-нибудь под застрехой; ничто не грозило ягоде, а Варя стояла и караулила ее.
Стемнело. За ее спиной, снаружи, послышались голоса, потом открылась дверь. Она не оглянулась. Так прошло минут пять – десять. И вдруг ее словно что-то толкнуло в грудь, кровь прилила к вискам – она почувствовала, что на пороге сидит человек. Она знала, кто этот человек, ждала, карауля ягоду, именно его, и знала, что он придет. Она порывисто обернулась и, хотя в темноте не видно было, кто сидит на пороге, сказала горячо, с нетерпением:
– Игорь, это ты? Зачем ты прпшел?..
Человек ничего не ответил, только наклонил голову, и Варя по этому его движению, в котором было что-то единственное, непередаваемое, узнала Стрельцова и от радости больше не могла сказать ни слова, присела на топчан, чутко ловя каждое дыхание Игоря.
Он молчал. В дверном проеме уже совсем сгустилась темнота, Варя слышала только шелест леса, который доносился через раскрытую дверь, да биение своего сердца, которому было тесно в груди.
Наконец Стрельцов подал голос. Его слова относились к часовому:
– Ты, Медовница, наверное, устал. Иди отдохни часик. Я тут посижу…
– Хорошо, товарищ старший сержант, – откуда-то из темноты ответил Медовница. – Карабин оставить вам или как?
– Возьми с собой. Иди, Медовница.
Варя слышала, как пошел старик, механически считала его шаги, которые слышались очень отчетливо: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Ой, Игорь, какой ты молодчина, Игорек, Игоречек! Девять, десять, одиннадцать… Боже, как хорошо в лесу, как слышны его шаги! Вот бы пройтись по такому лесу! Наверное, и месяц взойдет. На опушку выйти бы, на лунное поле поглядеть, с Игорем. Боже, боже!.. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать», – считала она, уже не слыша шагов Медовницы.
Ей стало жарко, она расстегнула воротничок гимнастерки, потрогала виски, не зная, что делать. А Игорь молчал, он будто забыл про нее. Игорь, Игорь, бедный, как он переживает за нее! Варя присела на топчан, чуткая, настороженная, готовая в любой миг подняться, вскочить, откликнуться на его зов.
Игорь как-то незаметно, помимо ее воли, неожиданно стал самой большой радостью в ее жизни, радостью тайной, скрытой ото всех и такой горячей и полной, что иногда казалось, печем дышать от полноты ее. Игорь пришел в роту примерно в одно время с Варей. До этого он был десантником, воевал в тылу у немцев, его вывезли оттуда раненного. Она как-то сразу, еще в первые дни после прибытия в рогу, обратила внимание на смуглого, гибкого, как девушка, расторопного техника, комсорга роты Стрельцова. За свою некрасивость, за свои веснушки и рыженькие косички она больше всех стеснилась перед Стрельцовым и особенно остро, с обидой завидовала всем девушкам, которые были красивее ее. В один из самых тяжелых приступов такой обиды она срезала свои косички, подстриглась «под мальчишку».
Стрельцов казался ей строгим и потому недоступным, тем более для нее, для Вари. Но однажды у нее что-то зашалил телетайп, она пригласила Стрельцова, он, не глядя на нее, снял крышку, включил мотор, прислушался; насвистывая, принялся регулировать аппарат. Она стояла рядом и смотрела на него, на его тонкие, проворные, маленькие, совсем девичьи руки, на смуглое, с черными усиками, лицо, на шею, заросшую мягкими курчавыми волосами, на маленькое ухо – и он, и все в нем показалось ей чем-то до боли знакомым, родным, желанным – и недосягаемым, запретным. Исправив аппарат, он посмотрел на Варю, сухо улыбнулся одними черными миндалевидными глазами, сказал:
– Все в порядке, рыжая, садись, работай.
У Вари упало сердце от радости. Она вспомнила, кого ей напоминал Стрельцов: старинного, давнишнего соседа Петьку, и она сказала в топ ему:
– А я не рыжая, я каштановая.
– О! – воскликнул он, точь-в-точь как Петька, сделав удивленные глаза. – Ты и впрямь не рыжая, а каштановая! Смотри-ка! Ну, ну, садись, работай, каштановая…
С этого момента Варя, как и в детстве, когда Петька впервые назвал ее каштановой, снова почувствовала себя красивой – только не для всех, не для девушек, которые были красивы для всех, не для генерала, который любил красивых, а для Стрельцова, для одного его, для Игоря. И Игорь увидел эту ее красоту, стал больше улыбаться Варе, особенно когда встречал ее взгляд. А однажды ночью, когда было мало работы, он подошел к ней и присел рядом… О, как гордо она посмотрела вокруг, каким счастьем засветились ее глаза! «Пусть к вам садится генерал, а вы посмотрите, кто ко мне сел, с кем я разговариваю!» Дрожа от страха и счастья, готовая в любой момент потерять сознание, она призвала на помощь все многоопытное женское искусство, которое вложено природой в каждую девушку, и, гордо поглядывая по сторонам, повела свой первый разговор со Стрельцовым…
Они не искали других встреч – за стенами узла, в лагере. Этих встреч и не надо было: Варя и без того теперь была всегда на глазах у Игоря, а Игорь у Вари. И большего счастья, чем видеть Игоря, посидеть рядом с ним на виду у всех, Варе и не надо было.
Сейчас они встретились впервые наедине, без людей, ночью – и в такой тяжелый момент для них. Варя сидела на топчане и ждала, что он скажет. А он молчал и ничего не говорил. И она потихоньку заплакала.
Наконец он сказал:
– Иди, Варя, посиди…
Она тихо, неслышно подошла к нему и села рядом на порожке.
– Ну, что со мной будет, Игорь? Что делать? Мне страшно, – сказала она.
– Подожди, Варя, помолчи, – сказал он задумчиво. – Посиди.
И она покорно замолчала.
Из леса тянуло прохладой и еще чем-то холодным, металлическим, что, казалось, лежало где-то рядом, перед ними. Деревья спали. Между веток Варя увидела звездочку. Ей очень хотелось прислониться к Игорю, отдохнуть, так она устала за день – и наплевать на арест, на все, что ожидает ее! Но Игорь молчал.
Потом он сказал:
– Варя, у тебя, наверное, барахлил аппарат. Почему у тебя вместо одной двойки вылетели две?
– Ты хочешь сказать, что во всем виноват ты, техник?
– Помолчи, Варя. Мне кажется, твой аппарат в тот вечер барахлил, давал сдвоенные посылки. Бывает так…
– Не надо этого делать, Игорь! – сказала она испуганно. – Не надо, Игорек, послушай меня! С тобой хуже сделают, чем со мной. Пускай я одна отвечу, И потом ты забыл, – воскликнула она, – я ведь должна была проверить контрольную ленту, найти ошибку и исправить ее! Это я виновата, я одна, Игорь! Аппарат работал очень хорошо, на линию с капе фронта всегда ставили лучший аппарат.
Он снова надолго замолчал. И то, что он молчал долго и не ответил ей, говорило о том, что он остался при своем мнении и не послушал ее.
– Варя, дело худо. Ты даже не знаешь, как худо, и я не уверен, что аппарат не двоил. А если двоил, то виноват я, и ты молчи, – сказал он опять.
– Не надо, не надо, Игорь! – взмолилась Варя и прижалась к его плечу. Плечо было колючим, холодным. Тогда Варя вскочила и бросилась на топчан. Голова ее горела. Теперь она боялась не за себя, а за Игоря. Она знала; с ним за эту ошибку сделают хуже, чем с нею. Ей казалось, что, если он скажет, наговорит на себя, она потеряет Игоря, а вместе с ним и всю радость жизни.
Дверь в сторожку тихо прикрылась. Варя рывком поднялась, посмотрела в темноту, крикнула испуганно:
– Игорь!
– Молчи, Карамышева, – послышался снаружи приглушенный голос Медовницы. – Нельзя шуметь…
Откуда здесь опять Медовница? Был ли тут Игорь? Может быть, ей все это только показалось? Может быть, его вовсе и не было! Где он, что с ним?..
В эту ночь Варя спала тревожно, поминутно вскакивала, садилась на топчане, прислушивалась. Сегодня и лес не шумел, шумело только в ушах. Было страшно и холодно.
А утром, вместе с далеким-далеким, почти несбыточным рассветом, в окно сторожки заглянула ягода малины, по-прежнему целая и невредимая, такая же свежая и прозрачная – на ее крохотных ворсинках висели разноцветные пылинки росы…
IV
Стрельцов не мог избавиться от навязчивой мысли: да, да, да, аппарат на линии с капе фронта в тот вечер давал сдвоенную посылку, так вместо одной двойки получились две – 22; да, да, он, техник, при приемке смены обязан был проверить, как работает телетайп, и отрегулировать его – и не сделал этого. И хотя аппарат работал отлично, хотя он, техник, проверял, регулировал его, в том, что ошибка допущена по его вине, Стрельцов был почти убежден. Он должен кому-то сказать об этом!
Хотя бы тому же Скуратову, так оставлять нельзя, нельзя!
Это решение еще более окрепло после встречи с Варей. Утром Игорь встал раньше всех, до побудки, сходил на речку, окатился холодной водой до пояса, насухо, до жгучего огня растерся полотенцем. «Выберу момент, доложу Скуратову, – упрямо думал он. – Пускай со мной что угодно делают, а ее нельзя трогать, она не виновата».
Утро выдалось тихим, ясным: так бывает только осенью. Еще вчера моросил дождь, стояли непроглядные туманы, которые, казалось, давили к земле все живое, а сегодня вставало большое красное солнце, на небе не было ни облачка, горизонт раздвинулся до бесконечности; любой звук чист, воздух до хмельного свеж – осень, осень!
Одевшись, Игорь, залюбовался видом полей, по гибким лавам перешел на ту сторону речки, остановился на закрайке густо-зеленого поля озимых, уходившего вверх по склону. Возможно, этот хлеб уберут уже в мирное время. Да, это будет так! Идут последние месяцы войны…
Озимь покрыта легкой сеткой паутины. Паутина блестит на солнце, словно широкая, расшитая бирюзовыми нитками скатерть. Вот легкий порыв ветерка, не порыв, а просто еле заметное движение воздуха подхватило одну кисть этой скатерти, подняло ее на незримой ладони, отпустив, погнало на небольшой высоте над полем, вдоль склона, и гнало до тех пор, пока паутинка не зацепилась шелковистым хвостом за куст ивняка, разросшегося невдалеке, на конце поля. И вот уже бьется она, эта воздушная паутинка, на ветке ивняка, тянется куда-то, по воздуху, не может оторваться; вдруг, обессилев, поникла к земле, потеряв надежду вырваться из плена, но ветерок снова всколыхнул ее, и она, обнадеженная, рванулась изо всех сил – и снова на свободе, снова плывет над бескрайним океаном осенних полей – все дальше, дальше. А вдали золотистый лес примет ее в свои объятия и уже никуда не отпустит…
Игорь смотрел на поле, на уплывающую вдаль паутинку, на красный диск солнца, и в его сознании вырисовывались, прояснялись, уходили куда-то вдаль, уноси-лись, как эта паутинка, воспоминания: Варя, чистая и свежая, как это утро, такая простая и не похожая ни на кого, потом – родная деревня, мать, сестренка, школа и – опять, опять она, Варя. Что в ней удивительного, что в ней зовет, манит, покоряет Игоря? Откуда она взялась? Как вообще он, Игорь, оказался в этой роте, вместе с нею, как судьба свела их? Он был уверен, что другой такой девушки, как Варя, не существовало на свете, не было и не могло быть. Он мог бы найти, отличить ее среди сотен, тысяч с закрытыми глазами по ее дыханию, по теплу, какое она излучала. Такого Игорь еще не переживал никогда. Это было что-то чудесное, загадочное и… тревожное. Нередко в мужских разговорах о женщинах говорилось с каким-то ухарством, с этаким грубоватым превосходством. А Игорь боялся взять Варю за руку, боялся, что это разрушит красоту и понимание, какие были между ними, обидит, оскорбит ее, а еще больше боялся открыться в своих чувствах, потому что говорить о любви в такое время, когда шла война и когда кругом умирали люди, было бы просто кощунственно, и это тоже лишь разрушило бы пленительную красоту их отношений. Как ни странно, Игорь больше рвался не к Варе, а от Вари. Именно перед нею, больше всех перед нею ему было стыдно за то, что он, здоровый парень, мужчина, которому место на передовой, в бою, околачивается в роте связи, среди женщин. «Сбежать отсюда – на фронт, на передовую, к чертям, к чертям!» – временами все подымалось в нем. Для этого была еще другая причина, сильнее, чем чувство к Варе. Это было чувство невыполненного долга…
Игорь никогда не мог забыть тяжелого, трагического эпизода, которым завершилась его боевая жизнь.
Как это вышло, он и сам не знает.
Его взяли в армию в сорок втором году, с третьего курса техникума. «Незаконченный гидротехник», как он любил называть себя, стал десантником – и не простым десантником. В учебной бригаде, когда начались уже занятия по прыжкам с парашютом, Стрельцова вдруг пригласили на комиссию. Это была своеобразная комиссия, которая развеселила всю бригаду. Проводил ее всего-навсего один человек – разбитной, веселый капитан в теплом комбинезоне летчика и унтах, по слухам бывавший в горячих переделках.
– А ну, джигиты, за мной! – скомандовал капитан и привел отобранных молодцов в клуб, рассадил в зрительном зале, сам стал на сцене, взял в руки балалайку, тренькнул что-то залихватски-веселое и возвестил: – Кто играет на этой бандуре?
В зале прокатился смешок.
– Кто, я спрашиваю?! – вдруг гаркнул капитан. – Не бойтесь, в музыкальную школу не отчислю, на посиделки к немцам поведу. А ну, кто?
Балалаечников нашлось порядочно, особенно из деревенских. Капитан присел в сторонке на стуле, внимательно выслушивал их. Играли разное: частушки, «елецкого», «страдание», «барыню», «коробейники», плясовую под «кадриль», «гопака», «чечетку».
Капитан был доволен, подхваливал:
– Молодцы, джигиты! Орлы! Вот вечеринку закатим немцам!
Один солдатик, остроносенький, с веснушками, раз-задорясь, спросил:
– Може еще и спеть, товарищ капитан? Чтобы, значит, вечеринка была по всей форме…
Капитан посмотрел на него внимательно, отрезал:
– Это не относится к делу. – Но глаза у него блеснули озорством, махнул рукой: – Впрочем, валяй, пой. Сверх программы. – Подмигнул залу: – Пока не видит начальство…
– Загорелася солома,
Так и пыхаеть огонь,
Захотелось девке замуж,
Так и топаеть ногой, —
нажимая на «о», закатывая глаза, пропел солдатик, бренча на балалайке.
– Стоп! Ос-сади назад! – сердито остановил его капитан. – Ишь жених нашелся! «Замуж!» – Строго смерил взглядом растерявшегося солдата: – Ничего другого не нашел – «замуж!» Голос хороший, а то затопал бы у меня ногой! Отходи направо, принят!
Капитан покорил Игоря. Чувствовалось, от него так и пышет боевым жаром, удалью настоящего, видавшего виды десантника-парашютиста. Именно такими Игорь и представлял десантников. Но вот беда, сам он не играл на балалайке. Не играл и на гармошке и на гитаре. А капитану, видно, позарез нужны были «музыканты». Он вызвал Стрельцова на сцену, взял в руки балалайку.
– Не держал в руках, говоришь?
– Не держал, товарищ капитан.
– Плохо. Но играть надо. Смотри: что я играю? Смотри сюда, на гриф, на левую руку, куда ты на правую смотришь! Ну! Смотри! Что играю?
– Как «что»? «Светит месяц».
– Так! – сказал капитан. – А теперь сыграй сам. Вот так, видишь? Све-е-етит ме-е-есяц, све-е-е-етит ясный… Бери инструмент, играй!..
Игорь неловко взял балалайку. Капитан затаил дыхание, с нетерпением уставился на него: – Ну! – Начал помогать ему губами, руками, ногами. – Ну, играй! Играй, что же ты! Све-е-е-е-тит ме-е-есяц, све-е-е-етит ясный… Ну, ну!..
И Игорь, подчиняясь какому-то удивительному гипнозу, совершенно точно и четко, к величайшему удивлению для себя, сыграл этот «светит месяц, светит ясный».
– Стоп! Стоп! – закричал капитан, будто испугавшись, что Игорь собьется. – Достаточно, джигит! Будешь музыкантом, принят!..
Когда закончились эти потешные испытания, капитан объявил:
– С сего дня и сего часа будете радистами, понятно? Слухачами! – Обернулся к солдатику, спевшему частушку: – А ты, джигит, «замуж»! – Гаркнул: – Рано замуж! Еще на гулянку ни разу не ходили!..
– А при чем здесь… балалайка? – удивленно спросил солдатик.
Капитан потушил улыбку.
– А на чем еще лучше всего слух проверишь. На музыке, братцы, на музыке. У кого медведь на ухо наступил, из того и слухач что вот… из этой струны тяж. На музыке можно не только слух, человеческую душу проверять. Понятно?..
Так Игорь стал десантником-радистом.
И это тяжелое, трагическое случилось во время второй операции. Первая была разведывательная. Стрельцова с группой десантников выбросили километрах в ста за линией фронта, в тылу у немцев, с целью разведать расположение войск, наличие техники, настроение советских людей в оккупации. Трудностей было много: в морозы, снег, метели группа прошла эти сто километров обратно к фронту, бесшумно и незримо облазила тылы немцев и благополучно вышла к своим. Потеряли всего двух человек.
Во второй раз Игоря выбросили в тылу у немцев в мае сорок третьего года с заданием связаться с партизанами, обеспечить их связью с частями Красной Армии во время наступления. В группе было всего два человека. Вместе с Игорем оказался еще Антон Гуляев – тот самый остроносенький солдатик, который во время незабываемого экзамена на балалайке спел частушку. С тех пор его так и называли нередко – Захотела девка замуж. «Кому сегодня на кухню?» «Да вот Захотела девка замуж сходит – он любит ходить в наряды». Антон был добросовестным и безответным солдатом.
Неудачи начались с первых же минут. Выбросились в средине ночи в какой-то низине, где после дождей или еще с весны было почти за голенища воды. Куда ни пытались идти Игорь с Антоном, везде одно и то же – вода, зыбь под ногами. Пахло, между прочим, приятно: чем-то росисто свежим, горьковатым, медовым, от чего хотелось чихать.
– Что за чертовщина, Антоша! – сердился Игорь. – Как на луну свалились, что-то и на землю не похоже.
Когда рассвело, все стало понятно – они бродили по широкому низинному лугу, заросшему бредняком, который в эту пору обильно цвел желтыми, белыми, светло-зелеными с подпалиной барашками. Под ногами тоже расстилалось сплошным ковром ярко-желтое весеннее цветение – куриная слепота. Игорь и Антон глянули друг на друга и расхохотались: их лица были словно спелые персики, в желтой пыльце, и Игорь впервые заметил, какие красивые, пушистые ресницы были у Антона.
– Ишь ты, и в самом деле как девка, – буркнул он.
Найти деревню, где назначена явка, не составляло труда, но связной партизан – старый колхозный конюх – был схвачен немцами. Игорь, ходивший на явку, чуть не попался, еле унес ноги от погони, и два друга остались в незнакомом лесу одни, точно слепые. Решили самостоятельно искать партизан. Злые, голодные, мокрые бродили по закрайкам лесов трое суток. Рацию тащили по очереди. Несколько раз связывались с Большой землей, но в ответ получали те же указания, какие были даны перед отлетом: найти партизан.
Наконец решили зайти в одну лесную деревушку. Пробрались низиной к крайнему домику, стоявшему особнячком, на бугре, притаились на задворках – ничего не слышно. А из трубы тянул дымок, пахло жилым. Игорь попробовал дверь на крылечке – открыта, по не вошел в избу, стукнул пальцем в боковое окно.
На стук тотчас же, как будто и ждала того, выбежала хозяйка, молодая, лет тридцати женщина, в кофте, не застегнутой на груди, с густыми черными волосами и крупными раскосыми глазами. Она отпрянула назад, в страхе прошептала, застегивая кофту:
– Ой, миленький! Откуль ты? Мокрый-то!..
Опустив автомат, Игорь спросил:
– Немцы в деревне есть?
– Нету, родненький, их тут не бывает вовсе.
– Нету?
– Нету, родненький. Да что ж я! – спохватилась она. – Заходи в избу, сердешный, обсушись, обогрейся, – услужливо заговорила женщина, все еще борясь со страхом, не зная, за кого принимать Игоря.
Игорь махнул рукой, они с Антоном вошли в избу.
Хозяйка оказалась на редкость приветливой, хлебосольной. Приговаривая свое «родненькие» и «сердешненькие», она в один миг выставила на стол еду, каким-то образом успела даже испечь оладий, подала их с кислым молоком.
Особенно приветливой она была с Игорем, еду ставила ближе к нему, наклоняясь, раза два налегла ему на плечо упругой грудью, обдав его запахом здорового и сильного тела. Это даже заметил Антон и подмигнул Игорю, кивнув на хозяйку: «Огонь!», а Игорь, желая быть настоящим, видавшим виды мужчиной, снисходительно и на глазах у Антона похлопал ее по плечу…
У хозяйки была шестилетняя дочь Катюша, тоже чернявая, с крупными и тоже раскосыми глазами, в которых светились восторг и доверчивость. В желтеньком пышном платьице, босоногая, она была похожа на весеннюю луговую купавницу, прыгала на одной ножке по избе, а когда говорили Антон и Игорь, не мигая, смотрела им в рот, положив пальчик на свою пухлую губку.
– А партизаны у вас бывают, вы, случайно, не знаете к ним дорогу? – спросил Игорь, глянув на хозяйку.
Она опять испугалась, остолбенела, раскосые глаза ее настороженно забегали, но тут же спохватилась, зарумянившись пуще прежнего.
– Не знаю, родненькие, не знаю, сердешные. Партизаны-то, они ведь по лесам прячутся, чего им в деревне делать? Немцев у нас нету, Партизаны ходют туда, где немцы, родненькие.
Катюша запрыгала на одной ножке.
– А вот и врешь, мамка, а вот и врешь! Немцы только вчерась у нас были, и полицаи, я сама видела, я сама видела!..
Игорь с Антоном переглянулись.
– Дурочка, где ты видела? – строго спросила хозяйка. – Это ихние фуражиры приезжали. Они бывают за сеном, за картошкой; приедут, нахапают всего и уедут. Брысь, негодная, не вводи людей в заблуждение, А вы кушайте, родненькие, кушайте, на ее не смотрите, она вам наговорит семь верст до небес.
И Игорь опять, желая быть мужчиной и стараясь ни о чем не думать, подхватил на руки девочку, подбросил ее до потолка, с каким-то неизведанным волнением ощутив в своих руках теплое тельце ребенка.
– Ах ты, девочка-купавница, ах, проказница! – воскликнул он. Катюша заверещала, боясь упасть и желая еще раз достать до потолка. Хозяйка с восхищением смотрела на Игоря, и сам себе он казался по меньшей мере Ильей Муромцем.
Решили остаться на день в этом доме, установили рацию на чердаке. Антон стал налаживать ее, а Игорь зачем-то спустился вниз. Настроение было чудесное.
