Текст книги "Том 1"

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 85 страниц)

– Ну так что ж? Попробовал – не выходит ничего: и бросить бы. 30 – Неужели вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха? – Как не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум. – Ах! – сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле. – А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое – с кем не бывает? – Да с тобой, я думаю, первым! – заметила жена. 40 – Ну вот! А помнишь, я, бывало, восхищался… – Чем это? не помню. – Все испытывают эти вещи, – продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику – кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, 334 пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях – это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти… – Петр Иваныч! тебе пора ехать, – сказала Лизавета Александровна. – Сейчас. 10 – Отличиться хочется? – продолжал он, – тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль – всё показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» – видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя… – Хороша известность: писатель о наземе. – Всякому свое: одному суждено витать в небесных 20 пространствах, а другому рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. Я не понимаю, отчего пренебрегать скромным назначением? и оно имеет свою поэзию. Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть… Не понимаю, чего еще? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво – вот в чем счастье! по-моему, так. Вот я статский советник по чину, заводчик по ремеслу; а предложи-ка мне взамен звание первого поэта, ей-богу, не возьму! – Послушай, Петр Иваныч: ты, право, опоздаешь! - 30 перебила Лизавета Александровна, – скоро десять часов. – В самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с чего, необыкновенными людьми, – ворчал Петр Иваныч, уходя вон, – да и того… II Александр, возвратясь домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от самого себя. Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, 40 мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по 335 ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем. «Где же, – думал он, – после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом 10 шагу, так, мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда наконец перевес будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил… а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает цели шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви – словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым». 20 Перебирая всё это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдет свой путь и пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру 30 страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, – он не ребенок, а муж, – смело вперед! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие – и борьба 40 кончена! Александр ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но тайком, когда Петр Иваныч спал или уезжал на завод и в Английский клуб. 336 Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он рассказывал ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал одобрения. Она часто спорила с ним, но еще чаще соглашалась. Александр привязался к труду, как привязываются к последней надежде. «За этим, – говорил он тетке, – ведь уж нет ничего: там голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня; что тогда будет жизнь? хоть в гроб ложись!» И он работал неутомимо. 10 Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется – и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям – смотришь – и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении. 20 В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги – во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Всё было прилично, на своих местах. – Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке? – Да, да, конечно, – отвечала она, – а впрочем… не лучше ли отдать напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь… Вы знаете, это кажется 30 ему ребячеством. – Нет, лучше показать! – отвечал Александр. – Я после вашего суда и собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит… Показали. Петр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал головой. – Что это, вы вдвоем сочинили? – спросил он, – что-то много. Да как мелко писано: охота же писать! – Ты погоди качать головой, – отвечала жена, – а прежде выслушай. – Прочтите нам, Александр. Только 40 ты выслушай внимательно, не дремли и скажи потом свой приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их. А ты будь снисходителен. – Нет, зачем? будьте только справедливы, – прибавил Александр. 337 – Нечего делать; я выслушаю, – сказал Петр Иваныч со вздохом, – только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай: что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет – я буду только молчать, а вы там как себе хотите. Стали читать. Петр Иваныч ни разу не вздремнул, 10 слушал, не сводя глаз с Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой. – Видишь! – сказала жена вполголоса. – Я тебе говорила. Он и ей кивнул. Читали два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Петр Иваныч рассказал, к удивлению жены, всё, что будет дальше. – Ты почему знаешь? – спросила она. – Мудрено! Идея уж не новая, – тысячу раз писали 20 об этом. Дальше и читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него. Когда, на другой вечер, Александр дочитывал последнюю страницу, Петр Иваныч позвонил. Вошел человек. – Приготовь одеться, – сказал он. – Извини, Александр, что перервал: тороплюсь,- опоздаю в клуб к висту. Александр кончил. Петр Иваныч проворно пошел вон. – Ну, до свиданья! – сказал он жене и Александру. – Я уж не заеду сюда. 30 – Постой! постой! – закричала жена, – что ж ты ничего не скажешь о повести? – По уговору не следует! – отвечал он и хотел идти. – Это упрямство! – сказала она. – О, он упрям – я его знаю! Вы не смотрите на это, Александр. «Это недоброжелательство! – подумал Александр. – Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он умный чиновник, заводчик – и больше ничего, а я поэт…» – Это из рук вон, Петр Иваныч! – начала жена чуть 40 не со слезами. – Ты хоть что-нибудь скажи. Я видела, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! Мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо. 338 – Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умен, но он неумно сделал, что написал ее. – Однако ж, дядюшка, суд такого рода… – Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. 10 Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный. – Хорошо, посмотрим. Петр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Александру. «Я, на старости лет, пустился в авторство, – писал он, – что делать: хочется прославиться, взять и тут, – с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я 20 даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу». Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах. «Очень, очень умно, – думал он. – Маменька жалуется, что хлеб дешев: пожалуй, не скоро пришлет денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы». Прошло, однако же, недели три, ответа всё не было. 30 Вот наконец однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо. – А! назад прислали! – сказал он, лукаво взглянув на жену. Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день вечером, перед тем как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику. Дверь была не заперта. Он вошел. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул 40 в другую комнату: темно. «О провинция!» – проворчал Петр Иваныч. Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и 339 тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул – стихи. Он взял бумагу и прочитал следующее: Весны пора прекрасная минула, Исчез навек волшебный миг любви, Она в груди могильным сном уснула И пламенем не пробежит в крови! На алтаре ее осиротелом Давно другой кумир воздвигнул я, 10 Молюсь ему… но… – И сам уснул! Молись, милый, не ленись! – сказал вслух Петр Иваныч. – Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе. – А! – сказал Александр, потягиваясь, – вы всё еще против моих сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать талант, когда нельзя не признать… – Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретешь славу, почет, может быть, еще бессмертие, а я останусь 20 темным человеком и принужден буду довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только свое дело и был еще горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь 30 до потомства. Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда, как говорит твой любимый автор. – Оставьте его, ради Бога, в стороне; что он за любимый автор! Издевается только над ближним. – А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет! А propos!11 знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои 40 деньги: это вернее. – Какая слава? 340 – А ответ на мою записку. – Ах! дайте, ради Бога, скорее. Что он пишет? – Я не читал; прочитай сам, да вслух. – И вы могли утерпеть? – Да мне-то что? – Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая холодность! это эгоизм, дядюшка! – Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что 10 тут написано. На, читай! Александр начал читать громко, а Петр Иваныч постукивал палкой по сапогам. В записке было вот что: «Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего Боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и, перестав выводить почтенные итоги, произвели 20 бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…» У Александра голос вдруг упал. «Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет», – продолжал он читать робко и тихо. – Не слышу, Александр, погромче! – сказал Петр Иваныч. Александр продолжал тихим голосом: «Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, 30 хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О Боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны». Александр остановился и перевел дух. Петр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму. Лицо его, по 40 обыкновению, выражало совершенное спокойствие. Александр 341 продолжал читать глухим, едва слышным голосом: «Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием – ленью, – вот причины этого зла. Наука, труд, практическое дело – вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь». – Всё дело можно бы в трех строках объяснить, – сказал Петр Иваныч, поглядев на часы, – а он в 10 приятельском письме написал целую диссертацию! ну не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что сказать… – Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю. – Ну читай на здоровье. «Это печальное направление душевных способностей, – читал Александр, – обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите же вашему prot?g?, что писатель тогда только, во-первых, напишет 20 дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, – иначе выразит только свое я, до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие – этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбий, – нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом…» – насилу дочитал Александр. 30 – Вот давно бы так! – сказал Петр Иваныч, – а то бог знает что наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим. У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо и прочитал в P. S. следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал – пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и 40 думать нельзя». – Ну что, Александр, как ты себя чувствуешь? – спросил Петр Иваныч. 342 – Покойнее, нежели можно ожидать, – отвечал с усилием Александр. – Чувствую, как человек, обманутый во всем. – Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других… Александр не слыхал этого возражения. – Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. – шептал он. – Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в