Текст книги "Том 1"

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 85 страниц)

– Да нет, не у дядюшки! – в отчаянии перебил Александр. – Кто вам сказал? – Вы же сказали. – Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один 30 час? – Вы обедали два – пятый и шестой. – А когда же я ехал сюда? Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней. – Куда же вы? – спросил он. – Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке. – Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим. – Нет, ничего. 40 Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным всё, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску. – Куда это, маменька? – спросит Надинька. 255 – Поедем прогуляться: погода такая славная, – говорит мать. – Как можно: Александр Федорыч хотел быть. И коляска откладывалась. В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа. – Maman, что ж вы не одеваетесь? – спросит Надинька 10 строго. – А куда? – Да ведь мы пойдем гулять. – Гулять? – Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли! – Да я и не знала. – Как этого не знать! – скажет Надинька с неудовольствием. Мать покидала и шарф, и книгу и шла одеваться. Так 20 Надинька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать – послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать. – Подите к маменьке, – сказала Надинька, когда они подошли к дверям залы. – А вы? – Я после приду. 30 – Ну так и я после. – Нет, идите вперед. Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад. – Она дремлет в креслах, – сказал он шепотом. – Ничего, пойдемте! Maman, а maman! 40 – А! – Александр Федорыч пришел. – А! – Monsieur Адуев хочет вас видеть. – А! – Видите, как крепко уснула. Не будите ее! – удерживал Александр. – Нет, разбужу. Maman! – А! 256 – Да проснитесь; Александр Федорыч здесь. – Где Александр Федорыч? – говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. – Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать – быть дождю. Дремлю да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто - 10 не пойму. Тут Надинька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы? – Покорно благодарю. – Петр Иваныч здоров ли? – Слава Богу, покорно благодарю. – Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет – видно, занят? – Очень занят, – сказал Александр. 20 – И вас другой день не видать! – продолжала Марья Михайловна. – Давеча проснулась, спрашиваю, что Надинька? Спит еще, говорят. Ну пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе – в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, – не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью – пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю, одиннадцатый час – прошу покорнейше! 30 людишки и не скажут! Прихожу к Надиньке – она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. «Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?» Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Надинька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу… Тут повар пришел: с ним с час толковала; там 40 почитала «M?moires du diable»…1 ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем: так я и не видала, как прошло 257 утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов. – До пяти часов? – сказал Александр, – я никак не мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов. – И я то же говорила, да вот Надинька: «Подождем да подождем». – Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора, 10 maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду». – Смотрите, смотрите! – заговорила Марья Михайловна, качая головой, – ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же! Надинька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая. – Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? – продолжала Марья Михайловна, – уж половина пятого». – «Нет, говорит, maman, надо подождать, – он 20 будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Надинька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». – «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня? «Попка, попка! – слышалось из-за цветов, – где ты обедал сегодня, у дядюшки?» – Что? спряталась! – промолвила мать, – видно, совестно на свет Божий смотреть! – Вовсе нет, – отвечала Надинька, выходя из боскета, 30 и села у окна. – И таки не села за стол! – говорила Марья Михайловна, – спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня. Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Надиньку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща. – Надежда Александровна! – сказал он, – ужели я так счастлив, что вы думали обо мне? 40 – Не подходите ко мне! – закричала она с досады, что ее плутни открылись. – Маменька шутит, а вы готовы верить! – А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? – спросила мать. 258 – Ягоды? – Да, ягоды. – Ведь вы их скушали за обедом… – отвечала Надинька. – Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. «Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова? Александр нежно и лукаво взглянул на Надиньку. Она покраснела. 10 – Сама чистила, Александр Федорыч, – прибавила мать. – Что это вы всё сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса… – Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса. Надинька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву 20 руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл. – Не ст?ите вы! заставить так долго ждать себя! – говорила Надинька, – я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала – вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!.. Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Надинька ушла в сад. 30 Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Надиньке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только 40 отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, 259 взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то всё неловко – надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово – и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не 10 считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи – на берегу, подле Надиньки. – Насилу вспомнили обо мне! – сказала она на этот раз с кротким упреком. – Ах, что за муку я вытерпел, – отвечал Александр, – а вы не помогли! Надинька показала ему книгу. – Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, – сказала она. – Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так 20 много надо сказать вам… ах! – И мне тоже… ах! И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве. Наступала ночь… нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а… тут надо бы выдумать другое название – так, полусвет… Всё тихо 30 кругом. Нева точно спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Надиньку и Александра или принесет им звук дальней песни – и снова всё смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится 40 как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять всё тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки. 260 Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой 10 жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят. Александр и Надинька подошли к реке и оперлись на решетку. Надинька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Надиньку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал. 20 Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела. Он взял ее за руку – она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, а что чувствовали! – Надинька! – сказал он тихо. Она молчала. Александр с замирающим сердцем наклонился к ней.30 Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и – не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! – она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно. «Неприлично! – скажут строгие маменьки, – одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй. «О, как человек может быть счастлив!» – сказал про40 себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд. Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто. – Как сон! – шептал Александр. 261 Вдруг Надинька встрепенулась, минута забвения прошла. – Что это такое? вы забылись! – вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. – Я маменьке скажу! Александр упал с облаков. – Надежда Александровна! не разрушайте моего блаженства упреком, – начал он, – не будьте похожи на… Она посмотрела на него и вдруг громко, весело 10 засмеялась, опять подошла к нему, опять стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на плечо. – Так вы меня очень любите? – спросила она, отирая слезу, выкатившуюся на щеку. Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его было «преглупое выражение», сказал бы Петр Иваныч, что, может быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении! Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. 20 Только боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять. – Ужели есть горе на свете? – сказала Надинька, помолчав. – Говорят, есть… – задумчиво отвечал Адуев, – да я не верю… – Какое же горе может быть? – Дядюшка говорит – бедность. – Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны. 30 – Дядюшка говорит, что им не до того – что надо есть, пить… – Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива! Он засмеялся. – Да, за эту минуту я отдала бы бедным всё, всё! – продолжала Надинька, – пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью? 40 – Ангел! ангел! – восторженно произнес Александр, сжав ее руку. – Ох, как вы больно жмете! – вдруг перебила Надинька, сморщив брови и отняв руку. Но он схватил руку опять и начал целовать с жаром. 262 – Как я буду молиться, – продолжала она, – сегодня, завтра, всегда за этот вечер! как я счастлива! А вы? Вдруг она задумалась; в глазах мелькнула тревога. – Знаете ли, – сказала она, – говорят, будто что было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало быть, и эта минута не повторится? – О нет! – отвечал Александр, – это неправда: повторится! будут лучшие минуты; да, я чувствую!.. 10 Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился. «Нет, – говорил он сам с собой, – нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…» 20 – Нет, Надинька, нет, мы будем счастливы! – продолжал он вслух. – Посмотрите вокруг: не радуется ли всё здесь, глядя на нашу любовь? Сам Бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью! – Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! – перебила она, – не пророчьте: мне что-то страшно делается, когда вы говорите так. Мне и теперь грустно… – Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе? 30 – Нельзя, нельзя! – говорила она, качая головой. Он посмотрел на нее и задумался. – Отчего? Что же, – начал он потом, – может разрушить этот мир нашего счастья? кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины… 40 – Надинька! Александр Федорыч! – раздалось вдруг с крыльца, – где вы? – Слышите! – сказала Надинька пророческим тоном, – вот намек судьбы: эта минута не повторится больше – я чувствую… 263 Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею. Он остался один в раздумье. – Александр Федорыч! – раздалось опять с крыльца, – простокваша давно на столе. Он пожал плечами и пошел в комнату. – За мигом невыразимого блаженства – вдруг простокваша!! – сказал он Надиньке. – Ужели всё так в 10 жизни? – Лишь бы не было хуже, – весело отвечала она, – а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал. Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали, глаза горели необыкновенным блеском. Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее. Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды, поплевали на 20 руки и начали было по-давнишнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами. – Тише ехать! – сказал Александр, – еще полтинник на водку!