Текст книги "Том 1"

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 85 страниц)

Нет! говоря Вам прости , требую не любви и дружбы, а только немного памяти и привычки . Прощайте, но возвратитесь, возвратитесь скорее – и дайте мне занять в Вашем внимании такое место, какое занимает старая, давно прочтенная, ветхая книга, которая, может быть, немного наскучила, но за которую принимаются каждый вечер, по привычке , на сон грядущий, и, зевая, прочитывают несколько давно известных строк. 533 [Гродецкая А. Г.] Примечания к тексту «‹Упрек. Объяснение. Прощание›» // Гончаров И. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. СПб.: «Наука», 1997. Т. 1. С. 820-822. Автограф (ИРЛИ, ф. 134 (А. Ф. Кони), оп. 8, № 2, Л. 1-2) – на двойном листе художественной почтовой бумаги, с датой в конце текста: «14 июня 1843 г.». Впервые опубликовано: Цейтлин . С. 445 (с ошибкой в дате: «июля» вместо «июня»). В собрание сочинений включается впервые. Печатается по автографу. Прощальное послание Гончарова носит полуэпистолярный-полубеллетристический характер и адресовано Евг. П. Майковой, уезжавшей с семьей в Германию и Францию. Вместе с мужем, сыновьями Валерианом и четырехлетним Леонидом (Бурькой) и В. Андр. Солоницыным Евгения Петровна выехала из Петербурга 15 июня 1843 г.1 Со 820 словами прощания к ней обратился не только Гончаров, но и Бенедиктов; под его стихотворным посланием «Е. П. Майковой» также стоит дата «14 июня».2 27 декабря того же года Майковы вернулись в Петербург.3 В письме к Евг. П. и Н. А. Майковым от 22 июля 1843 г., вспоминая их недавний отъезд и, вероятно, свое «объяснение», Гончаров писал: «В дружбе объясняться нет надобности, потому что недавно расстались и забыть друг друга никак не могли; что касается до любви, то объясняться Вам в ней, Евгения Петровна, нахожу теперь неудобным, даже опасным, потому что письма получает с почты, вероятно, Николай Аполлонович и, пожалуй, прочтет: что тогда будет? Я думаю, Вам и так порядком досталось от него за то, что, садясь здесь в почтовую карету, помните?.. но тс…». Переходя на серьезный тон, Гончаров продолжает: «В течение недели я еще могу кое-как помириться с мыслию, что Вы за границей, но едва настанет воскресенье – я с утра начинаю сильно чувствовать, что Вас нет: Вы оставили страшную пустоту». Наполненное шутливыми намеками и недосказанностями, письмо Гончарова, как и «(Упрек. Объяснение. Прощание)», передает атмосферу живой игры и свободы в отношениях, которые существовали между ним и старшими Майковыми. С Евгенией Петровной писателя связывала многолетняя дружба и интимно-доверительная переписка. По замечанию А. Г. Цейтлина, «‹Упрек. Объяснение. Прощание›» имеет автобиографическую ценность: Гончаров познакомился с Евг. П. Майковой в 1835 г., и, «таким образом, дружба их продолжалась те самые „восемь лет”, о которых говорится в этом отрывке» ( Цейтлин. С. 445). К литературным достоинствам гончаровской шутливой миниатюры Цейтлин отнес «членение письма на три части, придающее ему внутреннюю четкость, психологическую наблюдательность Гончарова, тонкий юмор, наконец, элегический конец, в котором автор письма сравнивает себя со „старой, давно прочтенной, ветхой книгой”» (Там же). Рассматривая прощальное послание Гончарова в контексте его раннего творчества, Вс. Сечкарев отметил, что это «еще один пример того, как Гончаров этого периода любил соединять романтический пафос с сугубо индивидуальным ироническим отношением к своим героям» ( Setchkarev. P. 37). Здесь используется его излюбленный прием – «техника ныряния», по Сечкареву – резкие переходы от торжественной риторики к нарочито «низкой» лексике (типа вульгаризма «куда лезешь?» рядом с выражением «на алтаре любви и дружбы»). Нельзя не сказать, что Гончаров не был одинок и в своей «беспредельной признательности» Евгении Петровне, и в любви, которой так и не нашел определения. Теплые и благодарные воспоминания оставили о старших Майковых А. В. Старчевский, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, С. Д. Яновский, Е. А. Штакеншнейдер. Ряд стихотворных посланий 821 посвятил Евг. П. Майковой В. Г. Бенедиктов. С «сыновним уважением» относился к ней Ф. М. Достоевский (см. его письмо Евг. П. Майковой от 14 мая 1848 г. – Достоевский. Т. XXVIII, кн. 1. С. 146). Из Петропавловской крепости. 22 декабря 1849 г. он писал брату: «Скажи несколько слов, как можно более теплых, что тебе самому сердце скажет, за меня Евгении Петровне. Я ей желаю много счастия и с благодарным уважением всегда буду помнить о ней» (Там же. С. 163). Г. П. Данилевский в неопубликованном письме к Евгении Петровне от 30 апреля 1853 г., назвав ее дом «второй родиной», признавался: «Ваш уголок, с поэзией живописи и с живописью поэзии, с пением и добротою сердец, обитающих в нем, мне всегда казался каким-то волшебством, каким-то ясным и успокояющим исключением из общей нашей жизни ( ИРЛИ, № 8879, л. 1). И. И. Лажечников, посылая Евгении Петровне. свои сочинения и благодаря ее за письмо, обещал «хранить его как драгоценный диплом». «Похвала умной и любящей женщины, писал он, – дороже для меня журнальных отзывов» ( ИРЛИ, № 8924 л. 1). Для Ап. Майкова мать неизменно оставалась «образцом всех женщин» (из его письма к матери от 14 декабря 1848 г. – ИРЛИ , № 17015, л. 9). 822 1 Точную дату отъезда Майковых находим в письме В. Андр. Солоницына из Лондона от 27 июня (по новому стилю, т. е. 15-го по старому 1844 г., в котором он напоминает о годовщине со дня отъезда (см.: ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156 (1), л. 38). 2 В издании, подготовленном Б. В. Мельгуновым, опубликовано с очевидной ошибкой в авторской дате: «14 июня 1840» вместо «14 июня 1843» (см.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 211. (Б-ка поэта. Большая сер.)). В напутственных строках Бенедиктова Майковой ее «светлый первенец, служитель юный муз» упоминается уже поющим «под итальянским небом», тогда как Ап. Майков уехал в Италию в августе 1842 г. (см.: наст, том, с. 805) и вернулся 8 марта 1844 г. 3 См. письмо Евг. П. Майковой В. Андр. Солоницыну от 28 дек. 1843 г. – ИРЛИ, P. I, оп. 17, № 138, л. 57. Э. Сю АТАР-ГЮЛЬ Отрывок из романа Перевод с французского КНИГА V ГЛАВА ВТОРАЯ Отравители1 Там страдания, всегда новые, беспрестанно умножаясь, доводят до ожесточения человека, который видит смерть в столь различных образах. Здесь один стонет; там другой повержен в пыли; третий вращает померкшие взоры. Байрон. «Дон Жуан», гл. VIII, ст. 13. В этом блаженном мире, где всё прочно и постоянно, в этом океане счастия, не возмущаемого никакою горестию, – дитя! без ласк и слез материнских ты в небе сирота! Виктор Гюго. «Ода XVI». Наступила ночь; всё было безмолвно, кроме легкого шума пальмовых ветвей, колеблемых ночным зефиром, пронзительного писка ящериц и жалобного пения птиц. Атар-Гюль с трудом карабкался по крупным скалам, составляющим основание Серной Горы, лежащей к северо-западу Ямайки. 534 Он то хватался за лиану,2 вившуюся по гранитным скалам, то с помощию заостренной железной палки, которою владел с особенною ловкостию, перепрыгивал с одного уступа скалы на другой, и вы побледнели бы, увидев, как он вдруг повис над бездонною пропастью. Истощенный усталостию, он спускался по крутой тропинке оврага, ища подпоры; вдруг видит прелестный колеблющийся кактус, испещренный красными и синими цветочками; запыхавшись, хватается за него… но вдруг с ужасом оставляет холодное и клейкое тело… то был длинный змей, резвившийся при лунном сиянии! Тогда Атар-Гюль поспешно катится вниз и падает на скалу, но в падении своем встречает густой кустарник, который его останавливает; тут в десяти шагах под собою примечает тропинку, уступает силе, влекущей его, падает опять – и узнает дорогу, ведущую прямо к вершине горы. Наконец, после невероятных усилий, измученный, окровавленный, достигает оной. В сем месте гора была покрыта пальмовыми, алоевыми и банановыми деревьями, к которым не прикасалось еще железо и которые разрослись так густо и плотно, что негр никогда не проникнул бы сквозь чащу деревьев, сросшихся и переплетшихся в разных направлениях, если бы не имел при себе ножа, которым чистил себе проход среди этого леса. Когда он вдали приметил красноватый свет, то улыбнулся странным образом, остановился, заткнул нож за пояс и приложил ухо… Но ничто не прерывало безмолвия, кроме писка ящериц и жалобного пения птиц… Атар-Гюль шел по протоптанной дорожке, шел долго, прислушиваясь со вниманием. Скоро потом услышал он странное и торжественное пение, но еще слабое и отдаленное… Он удвоил шаги. Пение становилось явственнее… Атар-Гюль приближался быстрее. Вдруг пение прекратилось, и на минуту всё затихло… Потом послышался крик ребенка, сначала пронзительный, наконец судорожный и замирающий. И странное торжественное пение более и более возвышалось – и Атар-Гюль всё стремился на багряный свет, обливавший пурпуром своим часть колоссальных 535 деревьев, между тем как другие мрачными фигурами рисовались по пламенному зареву. Наконец негр приближился, дал о себе знать таинственным знаком, состоявшим в приложении обоих указательных пальцев ко рту, а мизинцев к глазам. Потом сел на свое место, дожидаясь очереди, и смотрел в безмолвии. Посреди большой лощины собралось множество негров; все они сидели поджав ноги, сложив руки накрест и пристально смотрели на троих черных, хлопотавших около медного котла, поставленного на пылающем огне. Недалеко оттуда, в конце длинного тростника, лежала голова, еще свежая и окровавленная. Она принадлежала сыну Хама, того самого негра, вместо коего любимцем колониста сделался Атар-Гюль, с того времени как потеря сына довела Хама до нерадения о своей должности. Остатки маленького негра варились в котле. Ибо кроме двух белых кур, пяти голов змеиных самцов, трех пальмовых червей, черного голубя и большого количества ядовитых растений для составления лютейшего яда надобно было достать тело дитяти пяти лет, ни больше ни меньше, пяти лет ровно… И вот однажды отравители при солнечном сиянии захватили бедного малютку, который заблудился, гоняясь за прелестными голубыми попугайчиками по пустынным берегам Соленого Озера. Трое черных, кончив свое дело, сняли котел с огня и поместились на обломках скалы. Атар-Гюль приближился… – Чего ты хочешь, сын мой? – сказал один из троих негров, коего лицо почти совершенно скрывалось под седыми и курчавыми волосами. – Смерти и разрушения поселениям Нельсонова залива, смерти скотам, гибели жатвам и жилищам. – Но говорят, что колонист Виль любит своих черных… Подумай, мой сын! отравители справедливы в своем мщении… – Поэтому-то, отец мой, – сказал Атар-Гюль, предвидевший правоту диких, – поэтому-то я и не требую смерти жителям. Господин точно добр; наши жилища спокойны и опрятны, мы пользуемся плодами садов наших, и детей не отторгают от матерей, пока они не достигнут двенадцатилетнего возраста. Сухая треска 536 и маниок раздаются в изобилии; всякое воскресенье он с удовольствием смотрит, как мы резвимся и пляшем на морском берегу или погружаемся в воду, чтоб получить награду, назначаемую господином искуснейшему пловцу. Что касается до бича управителя, – продолжал Атар-Гюль, улыбаясь по-своему, – то дети наши пасут им черепах на берегу, и двадцать человек из нас отказались от свободы, желая остаться у такого доброго господина. – Чего же ты требуешь? – сказал старый негр с нетерпением. – Вот чего, почтенный отец: владетель Виль богат; теперь, говорят, он хочет возвратиться в Европу; тогда какой-нибудь жестокий белый купит поселение и вплетет новые ремни в бич палача; итак, черные Нельсонова залива послали меня к тебе испросить гибель на его жатву и скотов, разорить его, чтоб он не оставлял острова… этот добрый господин. В речах дикого заключалась логическая, правильная последовательность; Атар-Гюль искусно выдержал свою роль, ибо между самыми ожесточенными неприятелями белых мог вкрасться шпион, изменник. Найдя таким образом ужасное и верное мщение у отравителей своему господину, Атар-Гюль имел в виду еще средство, в случае измены, оправдаться перед ним; он мог найти отговорку в своей дикой, необузданной привязанности, сопряженной с самолюбием; но несмотря на то, он питал свою ненависть самыми странными средствами, ибо умолчал об умерщвлении своего отца: тут выполнялось мщение частное. Старый негр испустил странный крик, который повторили вместе оба его товарища, – он вскричал: – Добрых белых, добрых господ, очень мало; а наши братья, по отъезде колониста Виля, лишатся в нем доброго человека, которого место заступит человек жестокий; итак, мы согласны послать разрушение и смерть на жилища и скот его, дабы он не оставлял колоний; добрых не много, ими надобно дорожить! Потом велел Атар-Гюлю стать на колени и сказал: – Поклянись луною, нас освещающею, поклянись грудью твоей матери и очами твоего отца хранить молчание о том, что ты видел! – Клянусь… – Знаешь ли, что при малейшей нескромности ты падешь под ножом детей Волчьей Горы? 537 – Знаю. – Даешь ли клятву быть участником в ненависти твоих братьев, даже против жены и детей, если бы нужно было отмстить вернее злому и бесчеловечному колонисту? – Даю. – Итак, иди и сверши предприятое. Тогда один из двоих негров, находившихся подле старика, принес несколько свертков ядовитых растений, имеющих действие быстрое и верное. Негр опустил их в котел, тотчас вынул опять и отдал Атар-Гюлю, объясня их свойство… Потом, обмакнув в котел тростинку, прикоснулся ею к его глазам, ко лбу и груди, сказав: – В силу этого волшебства, действие твоего яда будет верно… Прощай, сын!.. Справедливость и твердость!.. Мы поможем тебе разорить доброго господина. – Справедливость и твердость! – сказали в один голос негры. В это время огонь испускал уже слабый и бледный свет; негры расстались, назначив свидание через семнадцать дней, а Атар-Гюль пошел к жилищу доброго Виля. – Наконец мщение близко, – сказал черный, рыкая, подобно шакалу, – прежде я ввергну тебя в бедность; ты останешься здесь – здесь; я увижу, как по капле польются твои слезы, я увижу твою нищету; у тебя не будет черных, не будет скота, – твои жилища разрушатся пожарами; ты дойдешь до того, что у тебя не останется никого, кроме меня, меня одного, верного и преданного слуги… и тогда… Здесь Атар-Гюль испустил ужасный крик адской радости… И ослепительный блеск возвещал уже восход солнечный, когда негр подходил к дому колониста. 538 ГЛАВА ТРЕТЬЯ День накануне свадьбы Изредка только поднимал он красную занавеску, дабы посмотреть, не украли ли его трупов. Жюль Жанен. «Мертвый Осел». Когда Атар-Гюль достиг последнего ската горы, солнце уже взошло, и скалы Серной Горы далеко отбрасывали длинные тени. Едва он подошел к небольшому водоему, образовавшемуся из огромных обломков гранита, которые окружали маленький зеленый луг, пересекаемый ручьем, теряющимся в высокой траве, как услышал сильное шипение змея и остановился. Глухой и стремительный шум заставил его поднять голову, он увидел секретариса, который, описывая широкие круги над пресмыкающимся, спускался к нему мало-помалу… Змей, чувствуя неравенство сил, пользовался всею свойственною ему хитростию и гибкостию, чтобы достичь своей норы. Но птица, угадывая его намерение, вдруг спустилась, одним прыжком очутилась подле его убежища и тотчас остановила‹сь›, загородив ему дорогу огромным своим крылом, имеющим на конце костяную выпуклость, которая служила для нее вместе и наступательным и оборонительным оружием. Тогда раздраженный змей выпрямился, яркая пестрота его кожи заблистала от солнца радужными цветами… голова раздулась от злости и налилась ядом, глаза наполнились кровью, он открыл грозную пасть, испуская ужасный свист… Секретарис распустил крыло и приближился сбоку неприятеля, который следил его глазами и поводил своим телом направо и налево, следуя за всеми движениями птицы. При одном таковом движении… змей вдруг изогнулся… хотел уязвить своего врага и обвиться около него… 539 Но секретарис, подставив твердую часть своего крыла острым зубам пресмыкающегося, схватил его в когти и сильным ударом клюва рассек ему череп… Змей быстро завертел хвостом… начал бить им землю… свивался… развивался… оцепенел… и издох. Птица, завладев добычею, с бешенством начала терзать ей голову, как вдруг выстрел поразил саму ее… Атар-Гюль вздрогнул, обернулся и увидел над собой на скале Теодорика с ружьем в руках… – Ну что, Атар-Гюль! – сказал молодой человек, слезая со скалы, – не правда ли, что метко! – Метко, сударь, метко, да напрасно. Секретарисы избавляют нас от этих гнусных змей… вот посмотрите-ка на этого… Черный показал мертвого змея, которого держал за хвост; он имел семь или восемь футов в длину и четыре дюйма в диаметре… – Черт возьми!.. досадно… у нас их такая пропасть, и я бы дорого дал… чтобы не было ни одного во всем острове… – Это правда, сударь… много скота умирает от них… – Да, Атар-Гюль, конечно! Но кроме того, моя Дженни ужасно боится этих гадин, хотя, правда, менее, чем прежде, ибо тогда одно имя заставляло ее бледнеть как мертвую; бедное дитя!.. Ее отец, мать и я пробовали истребить в ней этот страх… раз сто клали мертвых змей, набитых соломою, там, где ей надобно было проходить… и теперь она боится менее…