Текст книги "Том 1"

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 85 страниц)

– В котором ухе звенит? – кричала мать, – да поскорее! – В обоих! – мрачно произнес Адуев. – Экие какие, в левом! А я загадала, будет ли граф сегодня. – Граф! – произнес Адуев. – Простите меня! – сказала Надинька умоляющим голосом, бросившись к нему, – я сама себя не понимаю… 20 Это всё сделалось нечаянно, против моей воли… не знаю как… я не могла вас обманывать… – Я сдержу свое слово, Надежда Александровна, – отвечал он, – не сделаю вам ни одного упрека. Благодарю вас за искренность… вы много, много сделали… сегодня… мне трудно было слышать это да… но вам еще труднее было сказать его… Прощайте; вы более не увидите меня: одна награда за вашу искренность… но граф, граф! Он стиснул зубы и пошел к дверям. – Да, – сказал он, воротясь, – к чему это вас поведет? 30 Граф на вас не женится: какие у него намерения?.. – Не знаю! – отвечала Надинька, печально качая головой. – Боже! как вы ослеплены! – с ужасом воскликнул Александр. – У него не может быть дурных намерений… – отвечала она слабым голосом. – Берегитесь, Надежда Александровна! Он взял ее руку, поцеловал ее и неровными шагами вышел из комнаты. На него страшно было смотреть. 40 Надинька осталась неподвижна на своем месте. – Что ж ты не играешь, Надинька? – спросила мать через несколько минут. Надинька очнулась как будто от тяжелого сна и вздохнула. 290 – Сейчас, maman! – отвечала она и, задумчиво склонив голову немного на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она видимо страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее словом «Берегитесь!» Когда приехал граф, она была молчалива, скучна; в манерах ее было что-то принужденное. Она, под предлогом головной боли, рано ушла в свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить на свете. 10 Адуев только что спустился с лестницы, как силы изменили ему, он сел на последней ступени, закрыл глаза платком и вдруг начал рыдать громко, но без слез. В это время мимо сеней проходил дворник. Он остановился и послушал. – Марфа, а Марфа! – закричал он, подошедши к своей засаленной двери, – подь-ка сюда, послушай, как тут кто-то ревет, словно зверь. Я думал, не Арапка ли наша сорвалась с цепи, да нет, это не Арапка. – Нет, это не Арапка! – повторила, вслушиваясь, 20 Марфа. – Что за диковина? – Поди-ка принеси фонарик: там, за печкой, висит. Марфа принесла фонарик. – Всё ревет? – спросила она. – Ревет! Уж не мошенник ли какой забрался? – Кто тут? – спросил дворник. Нет ответа. – Кто тут? – повторила Марфа. Всё тот же рев. Они вошли оба вдруг. Адуев бросился вон. 30 – Ах, да это барин какой-то, – сказала Марфа, глядя ему вслед, – а ты выдумал: мошенник! Вишь, ведь хватило ума сказать! Станет мошенник реветь в чужих сенях! – Ну так, видно, хмелен! – Еще лучше! – отвечала Марфа, – ты думаешь, все в тебя? не все же пьяные ревут, как ты. – Так что ж он, с голоду, что ли? – с досадой заметил дворник. – Что! – говорила Марфа, глядя на него и не зная, что сказать, – почем знать, может, обронил что-нибудь - 40 деньги… Они оба вдруг присели и начали с фонариком шарить по полу во всех углах. – Обронил! – ворчал дворник, освещая пол, – где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку 291 увидишь… обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы! где тут обронить? негде! обронил! как не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди – обронит! нет: этакой небось сам норовит как бы в карман положить! а то обронит! знаем мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил? И долго еще ползали они по полу, ища потерянных денег. – Нет, нету! – сказал наконец дворник со вздохом, 10 потом задул свечку и, сжав двумя пальцами светильню, отер их о тулуп. VI В этот же вечер, часов в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и книгой в одной руке, а другой придерживая полу халата, шел из кабинета в спальню ложиться спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает с ним видеться. Петр Иваныч сдвинул брови, подумал немного, потом покойно сказал: 20 – Проси в кабинет, я сейчас приду. – Здравствуй, Александр, – приветствовал он, воротясь туда, племянника, – давно мы с тобой не видались. То днем тебя не дождешься, а тут вдруг – бац ночью! Что так поздно? Да что с тобой? на тебе лица нет. Александр, не отвечая ни слова, сел в кресла в крайнем изнеможении. Петр Иваныч смотрел на него с любопытством. Александр вздохнул. – Здоров ли ты? – спросил Петр Иваныч заботливо. 30 – Да, – отвечал Александр слабым голосом, – двигаюсь, ем, пью, следовательно, здоров. – Ты не шути, однако: посоветуйся с доктором. – Мне уж советовали и другие, но никакие доктора и оподельдоки не помогут: мой недуг не физический… – Что же с тобой? Не проигрался ли ты или не потерял ли деньги? – с живостью спросил Петр Иваныч. – Вы никак не можете представить себе безденежного горя! – отвечал Александр, стараясь улыбнуться. – Что ж за горе, если оно медного гроша не стоит, 40 как иногда твое?.. – Да, вот как, например, теперь. Вы знаете ли мое настоящее горе? 292 – Какое горе? Дома у тебя всё обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; на службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю… – Да, любовь; но знаете ли, что случилось? когда узнаете, так, может быть, перестанете так легко рассуждать, 10 а ужаснетесь… – Расскажи-ка; давно я не ужасался, – сказал дядя, садясь, – а впрочем, немудрено и угадать: вероятно, надули… Александр вскочил, хотел что-то сказать, но ничего не сказал и сел на свое место. – Что, правда? Видишь: ведь я говорил, а ты: «Нет, как можно!» – Можно ли было предчувствовать?.. – сказал Александр, – после всего… 20 – Надо было не предчувствовать, а предвидеть, то есть знать – это вернее – да и действовать так. – Вы так покойно можете рассуждать, дядюшка, когда я… – сказал Александр. – Да мне-то что? – Я и забыл: вам хоть весь город сгори или провались – всё равно! – Слуга покорный! а завод? – Вы шутите, а я страдаю не шутя; мне тяжело, я точно болен. 30 – Да неужели ты от любви так похудел? Какой срам! Нет: ты был болен, а теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли, года полтора тянется глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я бы поверил неизменной и вечной любви. – Дядюшка! – сказал Александр, – пощадите меня: теперь ад в моей душе… – Да! так что же? Александр подвинул свои кресла к столу, а дядя начал отодвигать от племянника чернильницу, presse-papiers и 40 проч. «Пришел ночью, – подумал он, – в душе ад… непременно опять разобьет что-нибудь». – Утешения я у вас не найду, да и не требую, – начал Александр, – я прошу вашей помощи как у дяди, как у 293 дяди, как у родственника… Я кажусь вам глуп – не правда ли? – Да, если б ты не был жалок. – Так вам жаль меня? – Очень. Разве я дерево? Малый добрый, умный, порядочно воспитанный, а пропадает ни за копейку – и отчего? от пустяков! – Докажите же, что вам жаль меня. – Чем же? Денег, ты говоришь, не нужно… 10 – Денег, денег! о, если б мое несчастие было только в безденежье, я бы благословил свою судьбу! – Не говори этого, – серьезно заметил Петр Иваныч, – ты молод – проклянешь, а не благословишь судьбу! Я, бывало, не раз проклинал – я! – Выслушайте же меня терпеливо… – Ты долго пробудешь, Александр? – спросил дядя. – Да, мне нужно всё ваше внимание; а что? – Так вот, видишь ли: мне хочется поужинать. Я было собрался спать без ужина, а теперь, если просидим долго, 20 так поужинаем да выпьем бутылку вина, а между тем ты мне всё расскажешь. – Вы можете ужинать? – спросил Александр с удивлением. – Да, и очень могу; а ты разве не станешь? – Я – ужинать! да и вы не проглотите куска, когда узнаете, что дело идет о жизни и смерти. – О жизни и смерти?.. – повторил дядя,-да, это, конечно, очень важно, а впрочем – попробуем, авось проглотим. 30 Он позвонил. – Спроси, – сказал он вошедшему камердинеру, – что там есть поужинать, да вели достать бутылку лафиту за зеленой печатью. Камердинер ушел. – Дядюшка! вы не в таком расположении духа, чтоб слушать печальную повесть моего горя, – сказал Александр, взявши шляпу, – я лучше приду завтра… – Нет, нет, ничего, – живо заговорил Петр Иваныч, удерживая племянника за руку, – я всегда в одном 40 расположении духа. Завтра, того и гляди, тоже застанешь за завтраком или еще хуже – за делом. Лучше уж кончим разом. Ужин не портит дела. Я еще лучше выслушаю и пойму. На голодный желудок, знаешь, оно неловко… Принесли ужин. 294 – Что же, Александр, давай… – сказал Петр Иваныч. – Да я не хочу, дядюшка, есть! – сказал с нетерпением Александр и пожал плечами, глядя, как дядя хлопотал над ужином. – По крайней мере хоть выпей рюмку вина: вино недурно! Александр потряс отрицательно головой. – Ну так возьми сигару да рассказывай, а я буду слушать обоими ушами, – сказал Петр Иваныч и живо 10 принялся есть. – Вы знаете графа Новинского? – спросил Александр, помолчав. – Графа Платона? – Да. – Приятели; а что? – Поздравляю вас с таким приятелем – подлец! Петр Иваныч вдруг перестал жевать и с удивлением посмотрел на племянника. – Вот тебе на! – сказал он, – а ты разве знаешь его? 20 – Очень хорошо. – Давно ли? – Месяца три. – Как же так? Я лет пять его знаю и всё считал порядочным человеком, да и от кого ни послышишь – все хвалят, а ты вдруг так уничтожил его. – Давно ли вы стали защищать людей, дядюшка? а прежде, бывало… – Я и прежде защищал порядочных людей. А ты давно ли стал бранить их, перестал называть ангелами? – Пока не знал, а теперь… о люди, люди! жалкий 30 род, достойный слез и смеха! Сознаюсь, кругом виноват, что не слушал вас, когда вы советовали остерегаться всякого… – И теперь посоветую; остерегаться не мешает: если окажется негодяй – не обманешься, а порядочный человек – приятно ошибешься. – Укажите, где порядочные люди? – говорил Александр с презрением. – Вот хоть мы с тобой – чем не порядочные? Граф, 40 если уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек; да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а не всё дурно и не все дурны. – Все, все! – решительно сказал Александр. – А ты? 295 – Я? я по крайней мере унесу из толпы разбитое, но чистое от низости сердце, душу растерзанную, но без упрека во лжи, в притворстве, в измене, не заражусь… – Ну хорошо, посмотрим. Что же сделал тебе граф? – Что сделал? Похитил всё у меня. – Говори определительнее. Под словом всё можно разуметь бог знает что, пожалуй, деньги: он этого не сделает… – То, что для меня дороже всех сокровищ в мире, – сказал Александр. 10 – Что ж бы это такое было? – Всё – счастье, жизнь. – Ведь ты жив! – К сожалению – да! Но эта жизнь хуже ста смертей. – Скажи же прямо, что случилось? – Ужасно! – воскликнул Александр. – Боже! Боже! – Э! да не отбил ли он у тебя твою красавицу, эту… как ее? да! он мастер на это: тебе трудно тягаться с ним. Повеса! повеса! – сказал Петр Иваныч, положив в рот кусок индейки. 20 – Он дорого заплатит за свое мастерство! – сказал Александр, вспыхнув, – я не уступлю без спора… Смерть решит, кому из нас владеть Надинькой. Я истреблю этого пошлого волокиту! не жить ему, не наслаждаться похищенным сокровищем… Я сотру его с лица земли!.. Петр Иваныч засмеялся. – Провинция! – сказал он, – ? propos1 о графе, Александр, – он не говорил, привезли ли ему из-за границы фарфор? Он весной выписывал партию: хотелось бы взглянуть… 30 – Не о фарфоре речь, дядюшка; вы слышали, что я сказал? – грозно перебил Александр. – Мм-м! – промычал утвердительно дядя, обгладывая косточку. – Что же вы скажете? – Да ничего. Я слушаю, что ты говоришь. – Выслушайте хоть раз в жизни внимательно: я пришел за делом, я хочу успокоиться, разрешить миллион мучительных вопросов, которые волнуют меня… я растерялся… не помню сам себя, помогите мне… 40 – Изволь, я к твоим услугам; скажи только, что нужно… я даже готов деньгами… если только не на пустяки… 296 – Пустяки! нет, не пустяки, когда, может быть, через несколько часов меня не станет на свете, или я сделаюсь убийцей… а вы смеетесь, хладнокровно ужинаете. – Прошу покорно! сам, я думаю, наужинался, а другой не ужинай! – Я двое суток не знаю, что такое есть. – О, это в самом деле что-нибудь важное? – Скажите одно слово: окажете ли вы мне величайшую услугу? 10 – Какую? – Согласитесь ли вы быть моим свидетелем? – Котлеты совсем холодные! – заметил Петр Иваныч с неудовольствием, отодвигая от себя блюдо. – Вы смеетесь, дядюшка? – Сам посуди, как слушать серьезно такой вздор: зовет в секунданты! – Что же вы? – Разумеется что: не пойду. – Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет 20 участие в моей горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом, узнать условия… – Не могу: у меня язык не поворотится предложить ему такую глупость. – Так прощайте! – сказал Александр, взяв шляпу. – Что! уж ты идешь? вина не хочешь выпить?.. Александр пошел было к дверям, но у дверей сел на стул в величайшем унынии. – К кому пойти, в ком искать участия?.. – сказал он тихо. 30 – Послушай, Александр! – начал Петр Иваныч, отирая салфеткой рот и подвигая к племяннику кресло, – я вижу, что с тобой точно надо поговорить не шутя. Поговорим же. Ты пришел ко мне за помощью: я помогу тебе, только иначе, нежели как ты думаешь, и с уговором – слушаться. Не зови никого в свидетели: проку не будет. Из пустяков сделаешь историю, она разнесется везде, тебя осмеют или, еще хуже, сделают неприятность. Никто не пойдет, а если наконец найдется какой-нибудь сумасшедший, так всё напрасно: граф не 40 станет драться; я его знаю. – Не станет! так в нем нет ни капли благородства! – с злостью заметил Александр, – я не полагал, чтоб он был низок до такой степени! – Он не низок, а только умен. 297 – Так, по вашему мнению, я глуп? – Н… нет, влюблен, – сказал Петр Иваныч с расстановкой. – Если вы, дядюшка, намерены объяснять мне бессмысленность дуэли как предрассудка, то я предупреждаю вас – это напрасный труд: я останусь тверд. – Нет: это уж давно доказано, что драться – глупость вообще; да все дерутся; мало ли ослов? их не вразумишь. Я хочу только доказать, что тебе именно драться не 10 следует. – Любопытно, как вы убедите меня. – Вот послушай. Скажи-ка, ты на кого особенно сердит: на графа или на нее… как ее… Анюта, что ли? – Я его ненавижу, ее презираю, – сказал Александр. – Начнем с графа: положим, он примет твой вызов, положим даже, что ты найдешь дурака свидетеля – что ж из этого? Граф убьет тебя как муху, а после над тобой же все будут смеяться; хорошо мщение! А ты ведь не этого хочешь: тебе бы вон хотелось истребить графа. 20 – Неизвестно, кто кого убьет, – сказал Александр. – Наверное он тебя. Ты ведь, кажется, вовсе стрелять не умеешь, а по правилам первый выстрел – его. – Тут решит Божий суд. – Ну так воля твоя, – он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд Божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его – что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь 30 красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной… Александр презрительно пожал плечами. – Вы так ловко рассуждаете об этом, дядюшка, – сказал он, – рассудите же, что мне делать в моем положении? – Ничего! оставить дело так: оно уж испорчено. – Оставить счастье в его руках, оставить его гордым 40 обладателем… о! может ли остановить меня какая-нибудь угроза? Вы не знаете моих мучений! вы не любили никогда, если думали помешать мне этой холодной моралью… в ваших жилах течет молоко, а не кровь… 298 – Полно дичь пороть, Александр! мало ли на свете таких, как твоя – Марья или Софья, что ли, как ее? – Ее зовут Надеждой. – Надежда? а какая же Софья? – Софья… это в деревне, – сказал Александр нехотя. – Видишь ли? – продолжал дядя, – там Софья, тут Надежда, в другом месте Марья. Сердце – преглубокий колодезь: долго не дощупаешься дна. Оно любит до старости… 10 – Нет, сердце любит однажды… – И ты повторяешь слышанное от других! Сердце любит до тех пор, пока не истратит своих сил. Оно живет своею жизнию и, так же как и всё в человеке, имеет свою молодость и старость. Не удалась одна любовь, оно только замирает, молчит до другой; в другой помешали, разлучили – способность любить опять останется неупотребленной до третьего, до четвертого раза, до тех пор, пока наконец сердце не положит всех сил своих в одной какой-нибудь счастливой встрече, где ничто не мешает,