Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

За поскотиной, в молодняке, в тонком березняке и в гибком ольшаннике свистели ранние птицы. Вспугнутые, встревоженные людским гулом, грохотом телег и этою песнею, они вспархивали вверх, кружились над кустами и свистели громче, возбужденней.

По утоптанной дороге клубилась легкая пыль. Ярко вспыхивая на солнце, она поднималась над дорогою розовым облачком.

Лежали по обеим сторонам дороги поля, пашни, поднятая плугом, причесанная, приглаженная бороною земля...

Василий порою обрывал песню и, вытянувшись в телеге во весь рост, оглядывал коммунаров.

– Войско!.. – кричал он, врезаясь этим криком в льющуюся без отдыха песню. – Всамделе, войско!.. Воевать идем!.. И где неприятель? Выходи!..

Ближайшие коммунары, шедшие следом за телегой, смеялись:

– А ты командир, што ли?

– Воевать, верно, Василий, воевать идем!

Изо дня в день с утра пустела деревня. Все работники уходили в поля, сеять, подымать пары, уходили далеко от своих изб. На поле выезжали стряпухи. Над полями в полдень, в обеденную пору дымились костры и из котлов, навешанных над ними, валил густой пахучий пар.

На поля, в походные кухни отряжали очередных стряпух. В очередь попала и Марья. Хлопотливо и озабоченно налаживала она варево, следила за вскипающими котлами, подкладывала дрова в костер, таскала ведрами воду из бочки. Шустрая девчонка-подросток ходила у нее в подручных. С шустрой девчонкой Марья незлобиво и насмешливо спорила о пустяках.

А небо опрокидывалось над полями, над костром, над Марьей, голубое, глубокое, прозрачное. И плыли по нему белые, пушистые облака. И тишина стояла вокруг ясная, неомрачимая, непотревоженная. И только рокот, еле слышный вдали, позванивающее ворчанье трактора несся со стороны.

Марью охватывала задумчивость. Сладкая, немного щемящая, но тихая грусть падала на нее. Неизвестно откуда, отчего идущая сладкая грусть. Марья всматривалась в далекие просторы полей, видела крошечные издали фигурки работников, лошадей, трактор. Марья вздыхала. На нее наплывали тревожные мысли. Она вспоминала Власа. Зачем ушел мужик? Вот ведь как дружно и споро идет работа. Зачем бросил он это все, такое привычное, такое родное?

Мысли наваливались на Марью властно, всей тяжестью своей. И чтоб отогнать их, она хватала топор, колола мелкие дрова, совала их в костер, под котел и кричала:

– Симка! Не спи! Чего за огнем не смотришь?

А мысли были неотвязны. Их нельзя было спугнуть этим криком.

4.

В самую горячую рабочую, посевную пору Василий утром, отправляясь на работу, нашел однажды возле своих дверей тщательно сложенный вчетверо листок бумаги. На листке четко и старательно было что-то выведено синими чернилами.

Василий пригляделся и увидел, что записка написана печатными буквами, что на ней ясно прописан адрес: «Ваське Оглоблину» И он прочитал то, что было в записке написано неровными печатными буквами:

«Кобель ты сволочной. Гад. Попомни обстоятельства Лексея Кривошапкина, тоже сволоча, как и ты же, такого. Теперь он за свои поступки кархотиной кровяной исходит, все никак подохнуть не может. А тебе сделаем такое, что не выкрутишься. Попомни, камунист проклятый!»

Разобрав написанное, Василий покрутил головой. Сначала он ничего не понял. Но, вчитавшись в записку, усмехнулся и захватил ее с собою на сбор. Там показал он коммунарам. Записку прочитали вслух. К ней отнеслись по-разному. Кой-кто посмеялся:

– Дурочку кто-то валяет! Баловство!

– Пужают!.. Может, ребятишки балуются!

Но другие возразили:

– Это не баловство. Разве Кривошапкина на самом деле не искололи ножами самый форменным образом? Активист был, слыхать. Уело кулаков, что он всю ихнюю музыку понимает, они его и задумали извести.

– Конечно, это не баловство. Ты Василий, тащи эту записочку в сельсовет. Пущай делу ход дан будет.

Не зная, что делать, Василий смущенно смеялся:

– Дурное это дело! Вот разорву ее, да и все!

– Рвать не имеешь права, – вмешался завхоз. – Давай ее сюда. Это, парень, дело обчественное. Надо следствие сделать. Это что же будет, коли так пойдет? Сегодня тебя пужнут, завтра другого, меня, а потом, глядишь, и фактически нож в бок или пулю в спину грохнут... Строжайшее следствие надо! Чтоб неповадно было!

Завхозовские слова сразу решили дело: бумажку расценили, как дело серьезное, мимо которого шуточками и смешками проходить нельзя. Завхоз взял ее у Василия и бережно спрятал в бумажник.

– После работы сегодня же сдам по настоящей линии. Не скроются, нет! Вот она, улика-то!

Получив наряд, коммунары отправились на работу. Завхоз сунул бумажник в карман пиджака. Василий влез на телегу, схватил вожжи и понукнул лошадь.

Рабочий день начался по-обычному.

А вечером завхоз Андрей Васильевич в конторе коммуны схватился за карман и не нашел бумажника. Он обеспокоился, стал рыться, искать во всех карманах, сбегал домой, перевернул все там, потом обыскал весь свой стол в конторе, но нигде не нашел ни своего бумажника, ни спрятанного в нем утром подметного письма, адресованного Василию.

– Куда же она девалась? – огорчился завхоз. – Никак я ее не мог потерять!

Он напряг память, припомнил все, что с ним было, все, что случилось за день, куда ходил и ездил, с кем разговаривал. Выходило, что пиджак все время, за небольшим исключением, был на нем, и выронить бумажника он ни в коем случае не мог. Только на короткое мгновенье снимал он пиджак: на дальнем поле, где работал трактор и где пришлось ему помочь ребятам в работе. Но и тогда, он это твердо помнит, пиджак он положил в сторонку бережно и аккуратно.

– Никак я его не мог потерять, – укрепился в мыслях Андрей Васильевич. И, укрепившись в такой мысли, он вдруг был ошеломлен догадкой:

– Неужто выкрали?

Но кто же мог выкрасть и зачем, когда кругом все время были свои, только свои, коммунары? И то обстоятельство, что чужих возле него не было и что, если бумажку выкрали, то мог это сделать кто-нибудь свой, близкий, – делало догадку тревожащей и грозной.

Андрей Васильевич поделился своими сомнениями с председателем, со Степаном Петровичем.

– Это как же так может быть? – недоверчиво качая головой, посомневался председатель. – Мысленное ли это дело? Не может быть, чтоб кто-нибудь из своих.

– Больше некому, – угрюмо твердил Андрей Васильевич. – Тутошний кто-нибудь, нашенский пакость эту сделал!

– А для чего?

– Для чего?

Они взглянули друг на друга, встретились взглядами и враз выругались:

– Чорт!

– О, язви их!.. В таком разе получается, что в самой коммуне вражьи подпаски угнездились!

– Внутре орудуют!..

И они снова выругались, смачно, ожесточенно, от всего сердца.

– Дело, Андрей Васильевич, тонкое, – отведя душу, установил председатель. – Надо округ его с умом обойти. Надо всю эту механику наскрозь вызнать да на чистую воду вывести.

– Надо! – согласился завхоз. – Безо всяких лишних разговоров надо!..

5.

На закрытом заседании партячейки Степан Петрович, рассказывая о случае с анонимной запиской, подброшенной Василию Оглоблину и затем украденной у завхоза, уныло признался:

– Точит тут у нас внутри червяк поганый! Вот оногдысь лучшую корову сгубили, теперь бумажку, чтоб улики не было, выкрали! В самой середке у нас тут червяк этот сидит!.. Никого же, товарищи, кроме своих, на поле не было, когда у Андрей Васильича портомонет украли! А в портомонете и денег-то не было – все бумажки нестоющие да та самая меж ними!..

– Подкулачники, а то и прямые пособники кулацкие действуют, – определил Зайцев. – Плохо отбор вели. Плохо чистили.

– Да ведь только-что и чистку мы провели. Кажись, всех, кто неподходящий, из коммуны выкинули.

– Откуль они и берутся, сволочи эти?

– Червь поганый... – повторил свое Степан Петрович. – Он, может, маленький, пустяковый, но вредный и его и не видать... Не сыщешь.

Зайцев задумчиво покрутил карандаш в пальцах.

– Вот вы главного кулака своего, Некипелова, упустили. Против его данные были насчет контрреволюции. А он у вас промеж пальцев утек... Тогда у старухи у его документы подозрительные нашли.

– Это которые власов мальчишка у матери отнял?

– Те самые. Там среди пустяков всяких, банковской книжки да царских бумажек письма имелись. Наводящие письма.

– Я читал, – мотнул головой Степан Петрович. – Я все это тогда же сразу в район отправил.

– Мне в районе и показывали. У Некипелова связь с организациями белыми имеется. Бесспорно... Ну, а вот это здешнее, эта пакость самая – надо искать. Это слыханное ли дело – только-что мы очистку произвели, кой-кого вытряхнули, а, оказывается, не до самого корню.

– Не до самого корню, – закивали головами окружающие.

– Стало быть, оставили кого-то па племя.

Зайцев взглянул на Степана Петровича:

– Твое старанье, Степан Петрович! Твое да сельсоветчиков мягоньких! Чего глядели?!

– Глядели?! – вспыхнул Степан Петрович. – А я разве без дела, сложа руки сидел? У меня делов полой рот. Посевную проворачивать надо было, хозяйство всей коммуны сколачивать, об людях, об каждом думать да душой болеть! Туда, сюда... не на печке лежал... Голова моя аж вспухла от делов да от забот...

– Вспухла! Вот то-то, что вспухла. Она у тебя и сдает.

Степан Петрович вскочил на ноги.

– Сымай меня! – крикнул он Зайцеву, – Сымай с моего места, коли я хулой!

– Снять не хитрость, – спокойно возразил Зайцев. – Снять тебя – плевое дело. Да ведь если всех сразу снимать, так и работать некому будет. Нет, мы тебя сымать не станем. Ввернем тебе мозги на привычное, на правильное место, да и заставим по-настоящему дело свое исполнять.

– По-большевицки! – подхватили остальные члены ячейки.

– Не сходя с генеральной линии!.. По директивам!

– Безо всяких виляний!..

– Какие мои силы есть, все кладу на работу! – перекрикивая товарищей, озлился Степан Петрович. – Не хуже иных!..

– Это мало: не хуже иных! Ты поступай, чтоб лучше быть!

– Ну, ладно, – спохватился Зайцев. – Об тебе, Степан Петрович, всерьез разговаривать будем после выясненья. Теперь главная забота уследить – чье это дело, записки с угрозами подкидывать, да потом их грабастать обратно? Я уж по одной линии пустил об этом обстоятельстве. Расследуют. Но нам самим нужно зоркими быть. Этих заимочников, Галкина да Степанчиковых, нужно под наблюденье взясти. Особливо по части того, кто из коммунаров связь с имя поддерживает. Может, тут она самая главная ниточка спрятана. А уж по этой ниточке возможно и до преступников настоящих доберемся.

– Галкина надо пощупать. Хитрущий мужик.

– Горит он теперь злобой за то, что обложили его, как кулака.

– Ну, дополнительно, – озабоченно добавил Зайцев, – надо, чтоб Оглоблин Василий поопасался. Могут из-за угла изувечить мужика. Пусть ухо востро держит.

– Да, он немножко шальной. Лезет без огляду.

– Попридержите его...

Когда после этого заседания завхоз Андрей Васильевич, отведя в сторону Василия, сказал ему о совете ячейки, Василий рассмеялся.

– Хо! Это пугают зря!.. Знаю я. На дурность берут. Думают, что испугаюсь. А я обратно. Я пуще их шуровать теперь стану.

– Ты шуровать-то шуруй, да не пронеси очка.

– Нет, не пронесу!..

А вечером, после работы, Василий передал свой разговор с завхозом Артему.

– Наставленье тебе, Василий, правильное сделано, – подтвердил Артем. – Не корчи из себя ероя! Ухнут из-за угла, вот тебе и весь веселый разговор.

Глава восьмая

1.

Когда Филька после перетряски в коммуне понял и убедился окончательно, что ни мать, ни его, ни Зинаиду не тронут, он снова пристал к трактористу и к ребятам-комсомольцам, чтоб его устроили на курсы. Но время было горячее, о курсах не думали, жгло и беспокоило сегодняшнее, трудовое, все, что от ранней зори до вечера наполняло жизнь коммуны. И Фильку загрузили работой так, что он целыми днями вместе с другими коммунарами – полными работниками – пропадал в поле.

Однажды у бригады, возле которой устроили Фильку, сломалась сеялка. Поломка была небольшая, пустяковая, стоило только заменить какой-то болтик, и все обошлось бы без простоя, но бригадир спохватился, что запасные части впопыхах были забыты в деревне. Коммунары, ругаясь и пылая раздражением, уселись покурить, бригадир смущенно стал чесать в затылке и неловко оправдываться, потом пришел в себя, рассвирепел и, заметив Фильку, яростно закричал на него:

– Выводи коня! Скачи за болтами! Махом!

Филька не заставит повторять себе приказание, отстегнул лошадь, обладил на ней уздечку, ухватился за гриву за потную спину рыжухи, еле вскарабкался на нее и полетел вскачь.

Лошадь встряхивала его, и он взмахивал локтями, как крыльями. Пыль взрывалась из-под копыт, дорога плыла под лошадью зыбко и извилисто, как ручей.

До деревни Филька домчался очень скоро. Спрыгнув подле конторы, он привязал рыжуху к столбику крыльца. Счетовод, выглянув из окна на конский топот, узнал Фильку и наставительно сказал ему:

– Ты зачем, шарлатан, коня загнал? Балуешься!..

– Нет, дяденька, я по делу, – запыхавшись, деловито возразил Филька. – Меня за болтами погнали, к сеялке.

Получив болты, Филька отправился в обратный путь. Счетовод снова укоризненно и сердито наставил его:

– Ты коня не гони. Не порти общественный инвентарь.

И Филька из деревни выехал медленно.

В полях было весело. Солнце разогрело землю, черные пашни жирно поблескивали, у обочин дороги зеленели травы, в придорожных кустах, осыпанных первою жидкою и хрупкою зеленью, посвистывали птицы. Филька вытянул шею и попробовал передразнить их:

– Фи-иу! фьють! фьють!

Лошадь потряхивала головою и тянулась к траве, к ветвям деревьев. Кругом было пустынно, безлюдно. Филька ехал полями коммуны, на которых уже отсеялись несколько дней тому назад. У Фильки была в груди беспричинная радость. И безлюдье, простиравшееся вокруг него, не томило и не тревожило его.

Внезапно пустынность греющихся под солнцем полей и безлюдье дороги оборвалось. Впереди заклубилась пыль, и возник неожиданно грохот телеги. Из-за поворота дороги, из-за группы кустов, сторожко остановившихся на старой меже, вывернулась такая же, как и у Фильки, рыжая лошадь. Эта лошадь заржала, рыжуха под Филькой ответила ей. Телега остановилась на Филькином пути.

Мужик, ехавший, полуразвалясь, на телеге, натянул вожжи и сбоку оглядел внимательно рыжуху, а затем Фильку. Филька задергал повод и стал бить рыжуху босыми ногами в брюхо. Отметив для себя что-то и Фильке, мужик усмехнулся.

– Стой-ка, паренек, ты откуда же будешь? – спросил он.

Филька хмуро по-взрослому объяснил, кто он и куда едет, и сам вгвоздился в мужика вопросом:

– А тебе что?

– Мне ничего, – шире усмехнулся мужик и потрогал толстыми пальцами пышную рыжую бороду. – Ты, стало быть, из камуны. Живы вы еще? Не сперло вас, в камуне-то?

– Пошто? – недоуменно спросил. Филька. – Пошто сопрет-то?

– А как же, – охотно ухватился за этот вопрос мужик, словно только его и дожидался. – Сожрете все, что у людей отобрато, и станете с ручкой.... Сколько добрых мужиков по миру пустили, сколько хрестьян честных из-за вашей камуны горе нынче мыкает.

– Я поеду, – решил Филька, которому не понравился этот разговор, и тронул повод.

Мужик приподнялся на телеге и перестал улыбаться.

– Ну, ну, ты не серчай, малый! – по-иному, без насмешки заговорил он. – Не серчай. Может, у меня дело к тебе есть.

– Дело?

– Ну, да. Постой.

Ворошок прошлогоднего сена, на котором устроился в телеге мужик, прикрывал какую-то кладь. Мужик порылся в сене и вытащил небольшой узелок.

– Вот, – он искоса взглянул на Фильку и стал медленно развязывать узелок. – Вот тута у меня на дорогу бабой накладено. Калачи да, кажись, сало. Подзакусим. А?

Внимательно и заинтересованно следя за всеми движениями мужика, Филька удивился: какое же такое дело к нему у этого незнакомого дяди, который среди поля, на пустынной дороге угощать калачом и салом собирается?

– Меня за делом послали, – нерешительно сказал он. – Строчно наказали. Для машины болты везу. А то работа остановилась. Мне некогда угощаться.

– Чудачок, – осклабился, сверкнув ровным рядом белых крепких зубов, успокоил его мужик. – Дак это долго ли? подзакусить-то? А за закуской я тебе и об деле растолкую.

Калач был белый, поджаристый. Толстый кусок сала лежал на чистой тряпице так заманчиво. И калач, и сало так и тянули к себе Фильку. Он вздохнул, взглянул в ту сторону, где за широкой гладью полей остановилась невидимая отсюда бригада и ждет болтов для того, чтобы продолжать работу. И отвернулся.

– Только ты, дядя, поскорее, – напомнил он, слезая с лошади.

– Скоро, скоро, – кивнул головою мужик и пододвинул Фильке еду.

2.

– Слышь, – сказал осторожно мужик, когда Филька съел полкалача с изрядным ломтем вкусного сала, – ты Ваську Оглоблина с вашей Балахни знаешь?

– Знаю, – кивнул головой Филька, стряхивая с колен крошки хлеба.

– Знаешь, стало быть. Распрекрасно. Как он, ничего живет, не зачах в камуне?

Филька засмеялся:

– Он теперя в новом доме в некипеловском живет. От камуны на деле поставленный. Пошто ему зачахнуть!

– Хорошо. Это очень хорошо. Значит дышит мужик? – собеседник Фильки загреб в пригорошню свою курчавую бороду и сосредоточенно прищурил глаза. – Ну а как, никакого ему притеснения ни от кого?

Вопросы были непонятны Фильке, и он недоумевающе взглянул на мужика. Заметив это, мужик переменил тон.

– Да что говорить. Какое ему может быть притеснение. Он в полном своем праве. Видать, крепко он да широко орудует? Обчеством, камуной этой самой, стало быть, оценен?.. Так... Хорошо... А ты, значит, для машины болты повез?

– Повез! – тряхнул головой Филька и потянул к себе за повод рыжуху, жадно выщипывавшую свежую зелень. – Ждут меня тамока!

– Подождут! – усмехнулся мужик. – Я, было, с тобой Ваське посылочку передать хотел. Кум он мне. Да коли ты торопишься, ну, ступай... Машины-то в поле ночуют?

– На деревню увозим после работы.

– И трахтор?

– Трактор когды и на поле остается. Когды ребята ночуют там.

– Так... Что ж, поезжай себе с богом. Раз у тебя порученье, ты его сполняй правильно... Стало быть, когды и на поле остается трахтор-то?

– Когда и остается! – подтвердил Филька.

Мужик снова угнездился на телеге, подмяв под себя охапку сена. Филька вскарабкался на рыжуху и зашлепал по ее бокам босыми ногами. Рыжуха неохотно тронулась с места, па прощанье коротко заржав. Лошадь мужика тоже заржала.

Филька погнал рысью к бригаде. Там его встретили бранью. Бригадир, выхватив у него мешок с болтами, стал отчаянно ругаться.

– Тебя, чучело, только за смертью и посылать! Ты игде это пропадал эстолько время?!

Филька было стыдно признаться, что он проболтал с незнакомым мужиком, польстившись на калач и сало, и он промолчал об этой встрече.

Горячая, не терпящая промашки и промедления работа кипела вокруг. Работа эта закружила, замотала и Фильку. И он не надолго забыл и про мужика, и про его лошадь, и про его расспросы.

3.

Работа закружила коммунаров. Еле-еле занималась утренняя заря, ополоснув розово краешек неба, а уже возле конюшен, возле склада инвентаря копошились люди, собираясь в поле. И хриплые голоса глухо, словно в пустой, нетопленой избе рокотали на тихой и слепой улице. А когда солнце по-дневному, по-летнему созревало, выкатившись из-за зазубрин леса, в деревне становилось безлюдно и пустынно. Только старухи, няньчась с маленькими ребятишками, оставались в избах. Да два-три старика-сторожа, окарауливавшие амбар с семенами и кое-какое добро коммуны, бродили возле завалинок, в тени.

Праздные, ленивые собаки лежали у подворотен и изредка беспричинно лаяли или выходили на средину широкой улицы и останавливались неподвижно, чего-то ожидая, к чему-то прислушиваясь.

Над деревней, над улицами стояла тишина. И, казалось, не было такой силы, которая нарушила бы ее, разорвала и возмутила эту тишину.

Томительная тоска охватывала сторожей. Они сидели на солнцепеке и дремали. Они грезили о чем-то давнишнем, далеком. Вереница однообразных лет, согнувшая спины этих стариков и притупившая их глаза, выбрасывала теперь в этой невозмутимой дреме их тяжелый груз стариковских дум. Безмолвная и безлюдная деревня усыпляла. Солнце грело. Мысли плелись лениво, но назойливо.

Амбар с семенами стоял на самом въезде в деревню. Сторож уселся на высоком помосте возле дверей. Тяжелый ржавый замок крепко запирал широкую дверь.

Сторож время от времени отрывался от полузабытья, от ленивой дремы, видел этот замок. У сторожа на душе было спокойно и легко.

Над деревней, над амбаром, над сторожем плавала теплая тишина.

Внезапно ближе к амбару собаки, прервав свой полусон, насторожились. Одна из них поднялась, вытянула морду и медленно пошла вперед. По пыльной улице шла женщина. Она украдкой оглядывалась и, услышав собачий лай, остановилась. Сторож вгляделся в нее и равнодушно сказал:

– Проходи, небойсь. Оны не кусучие.

Стариковый голос, видимо, застал женщину врасплох. Но, оправившись, она повернула и пошла к амбару, к сторожу.

– Вот в Сухую Падь иду, к куме. Кума у меня тама хворает, – болтливо объяснила она. – С ребятам она, не управиться ей одной. Я и иду.

– К куме? – мотнул одобрительно головою сторож. – Ну, или. Отчего своему человеку сроднику не помочь. Или, говорю.

Женщина не уходила. Она подошла ближе и опустилась на широкий помост рядом со сторожем.

– У вас, видать, народ-то весь в поле?– осторожно спросила она. – Камуна у вас... Дружная?

– Как когды, – оживился старик, обрадовавшись собеседнику. – Иное время ничего, а иное и штырются. Вишь, дело обчественное. Кабы свое, собсцвенное, так другой разговор. А обчее – сама знаешь...

У женщины слегка вспыхнули глаза.

– Известное дело, – неопределенно сказала она.

Старик разговорился и стал рассказывать про порядки и непорядки в коммуне. Терпеливо и внимательно выслушав его, женщина мимоходом спросила:

– Это, значит, ты, дедушка, амбар с чем охраняешь-то? С хлебом?

– С семянам. Хлеб-то, почитай, весь приели. На пайке сидим. А тут семена. Остатные. Более половины всего припасу.

– Ага! – затрясла удовлетворенно головою женщина. – Семена!

Поднявшись на ноги, женщина оправила юбку и приладила половчей маленькую котомку за плечами.

– Пойду. Собаки-то не заедят?

– Нег. Они ленивые. Ступай себе спокойно.

– Ну, прощай. Значит, караулишь ты. А оружье-то у тебя какое?

– Оружье? – засмеялся старик. – А вот посох. Он суковатый. Им как ожгу, так сразу дух наскрозь выйдет.

Женщина засмеялась. Глядя на нее, засмеялся и старик.

– Супротив кого же тут оружие? – не приглушая смеха, пояснил сторож. – У нас спокойно.

Собаки лениво взлаяли, когда женщина, попрощавшись со стариком, пошла по деревне. У женщины лицо было спокойное, и шла она уверенно.

4.

Загорелось сразу в двух местах – под амбаром с семенами и склад с инвентарем. Загорелось в рабочую пору, когда все были в поле, и тушить пришлось старикам и маленьким ребятишкам. Из взрослых и сильных в деревне оказался только счетовод, корпевший в конторе над ведомостями и счетами. Он выбежал на улицу, услышав крик и жидкие удары в чугунную доску. Здесь он бестолково и суматошливо стал кричать на ребятишек и старух, побросавших детей и оторопело бегавших по улице:

– К сараю! к сараю пожарному бегите! За водой! Ах, недотепы! за водой!

Немного придя в себя, он сообразил отрядить какого-то малыша верхом на старой кривой лошади в поле за народом:

– Во весь мах скачи! Без передыху!

Позже, когда с поля прискакали коммунары, с пожаром удалось справиться быстро. Склад с инвентарем отстояли целиком. Но амбар, в котором хранился семфонд коммуны, пострадал жестоко. Выгорел целый угол, и черная обнаженная пасть пожарища открывала недра амбара с обуглившимся, вконец испорченным зерном.

Андрей Васильевич ползал по погибшему зерну, вздыхал, ругался и все оборачивался к хмурым и озлобленным коммунарам и говорил:

– С какой же это оказии загорелось? Товарищи, от какой же причины?

Сторож стоял пришибленный и разводил руками.

– Некурящий я... Кабы я курящий был, тогды... А то всем известно... Я до нюхательного охотник... А чтобы курить, да никогды!

Правленцы обошли оба погорелые места, облазили по всем углам и закоулкам, вымазались в саже и в копоти и пришли к конторе с крепкой уверенностью:

– Поджог.

Василий, бывший среди коммунаров, прискакавших с поля тушить пожар, услыхав это слово, сжал кулак и потряс им в воздухе:

– Ох, язвило бы вас, сволочи! Ну, добрался бы я до той гадины!

– Доберемся, – уверенно заявил Степан Петрович. – Не скроются. А покеда что – обратно на работу.

Шумной ватагой поскакали коммунары обратно на поле, на работу. В конторе остались Степан Петрович, завхоз Василий и еще кой-кто из правленцев.

– Будем составлять акт и вроде совещания сделаем, как оно да что, – предложил Степан Петрович. – Перво-наперво допрошаем Никоныча.

Сторож выступил на средину конторы и повторил свое.

– Некурящий я. Кабы курящий...

– Это нам известно, – оборвал его Степан Петрович. – Ты сказывай, не было ли коло амбару кого подозрительного?

– Подозрительного? – развел руками сторож. – Нет, таких никого не видывал. Я все время поглядывал. Во все стороны и без всякого сна. Ну, а чтобы кто-нибудь такой, вроде подозрительного, нет. Истиный бог, нет...

– Не спал, говоришь? – подозрительно переспросил Степан Петрович. – Все-ж таки кто-нибудь проходил деревней? Вспомни.

– Что-ж тут упоминать, – усмехнулся Никоныч. – Бабенка одна, к куме, сказывала, в Сухую Падь, проходила. Славная такая бабенка, уважительная...

Упоминание о прохожей женщине заинтересовало всех. Сторожа засыпали вопросами. Завхоз всполошился и стал что-то шептать на ухо Степану Петровичу. У Василия приподнялась верхняя губа и обнажилось черное зияние выбитых зубов.

– И бабенки разные бывают, – кинул он, укоризненно поглядывая на Никоныча, сторожа. – Она, сволочь, может, с целью тут шлялась, огонь подбрасывала.

Степан Петрович посмотрел на него и внушительно сказал.

– Обследуем. Покедова чего трепаться зря.

И позже, отпустив Никоныча, почесывавшего в затылке и все твердившего, что он некурящий, председатель отвел в сторону Василия и, жарко дыша ему в лицо, приказал:

– Поедешь в Сухую Падь. Поспрошаешь, какая и к кому. Понимаешь?

– Понимаю!

Почти одновременно от конторы в разные стороны поскакали всадники: Василий в Сухую Падь, а кто-то другой в милицию, с заявлением о пожаре.

5.

Работа отнимала все время и не оставляла досуга на посторонние, праздные мысли. Но все-таки эти мысли одолевали. Кругом происходило что-то необычное и непонятное. Что-то оборвалось в налаженной и спокойной жизни. Вклинилась холодно и ненужно безотчетная тревога.

Кой-кто из коммунаров стал с опаской уходить на поля.

– Как бы чего дома не доспелось, – хмурились они озабоченно. – Вот этак-то уйдешь, а тут, не дай да не приведи, либо пожар, либо еще што-нибудь худое.

Сильнее всего беспокоились женщины. В них тревога въелась острее и навязчивей. Они болели за детей и не хотели оставлять их одних без призору или под присмотром подслеповатых и хилых бабок. Они пытались отказываться выходить в поле и озлобленно кричали завхозу:

– Мы что же, ребятишек, как котят, бросать будем? Нет! Нам дети дороже вашей работы.

– Несознательные! – наседал на них завхоз. – Об чем вы думаете? Самая горячая, как говорится пора...

Тогда на ночном совещании в конторе (днем для этого времени не оставалось) решено было устроить ясли.

Об яслях разговоры велись уже давно. Еще в самом начале весенних работ, когда выяснилось, что придется подобрать всех трудоспособных коммунаров и коммунарок, несколько женщин заговорили об яслях. Но одни не соглашались, другие испугались:

– Да как это на чужие руки родное дите бросить?! Нет уж, обойдемся. Пущай бабки у кого есть или няньки...

– От бабок-то нивесть какая корысть, – настаивали те, что стояли за ясли. – А нянькам самим носы вытирать придется.

Но уговорить не удалось. Не удалось еще и по другой причине. Не находилось охотниц пойти добровольно работать в ясли.

– Со своими-то намаешься, а ежели чужие ребята, так и совсем...

– Не затем в коммуну шли, чтобы пеленки замаранные стирать.

И вот теперь в правлении на совещании твердо было постановлено: ясли открыть без разговоров и без проволочки.

Были вызваны комсомолки, в том числе Зинаида. Им сказали:

– Вам вот какой наряд: работайте в яслях. От полевых работ освобождаем и даем такую нагрузку.

Зинаида вспыхнула:

– От меня больше толку на поле будет. Я за полного мужика там пройти могу. А тут...

Степан Петрович перебил ее:

– Тебе даден наряд, ну, ты подчиняйся! Еще при этаком-то положении неизвестно – где твоя польза коммуне будет главная, на поле или в яслях этих. Должна понять... И вобче, без споров!

Зинаида ушла за завхозом вместе с остальными женщинами огорченная, разобиженная, еле сдерживая в себе негодование.

Ясли кой-как наладили. Но ребятишек туда не понесли. Многие женщины уперлись на своем, и, напуганные тревогой, которая обложила коммуну, не вышли на работу. И когда Степан Петрович стал обходить избы и упрекать тех коммунарок, которые застряли дома и возились с детьми, его встречали гневными возгласами.

– Не станем ребятишек бросать. Тут теперя страшно стало. Вы бы оборонили нас, а то еще сожгут да перебьют всех...

– Несите ребятишек в ясли, – настаивал Степан Петрович. – Никто их там не тронет. Там у нас организованно...

– Не понесем!

Степан Петрович озлился. Он стал кричать на коммунарок, стал угрожать им вычетами, лишением продовольствия, изгнанием из коммуны.

– Ну, гони, гони! – наступали на него женщины. – Гони! Не больно сладко в коммуне этой. Ранее с голоду не мерли, да и теперь без вас не помрем.

Страсти разгорелись. На простом, казалось бы, и таком понятном и несложном деле обнаружилась какая-то трещина, существовавшая в коммуне и раньше, но до этой поры никем не замечаемая.

По деревне снова, как это уже бывало прежде, зашелестели вздорные толки и слухи. Пошли шопотки и разговоры по углам, с оглядкой.

Встревоженная этими толками и разговорами и опаленная какою-то мыслью, Марья поздно вечером подсела к засыпающей Зинаиде на постель и вздохнула.

– Ты что, мамка? – сонно спросила ее Зинаида, поеживаясь под пестрым лоскутным одеялом.

– Как же это теперь, Зинаида, будет? – тревожно сказала Марья.

– А? – слегка откинула с себя одеяло девушка. – Что-нибудь разве неладно?

– Да куда уж лучше. Что деется! что деется! Сказывают, вечор в Сухой Пади два амбара сожгли. А намедни на заимках лошадей угнали. Совсем неспокойно стало...

– Вот милицейские приедут, поймают кого, все снова станет спокойно, – попыталась успокоить Зинаида мать.

– Станет ли? – вздохнула поглубже Марья и придвинулась к дочери вплотную. – Худо это все, Зинаида... А к тому я еще тебе сказать хотела... В ясли эти ты пошла работать. Срамота. Люди смеются. Говорят: ну, теперь скоро твоя Зинка ребят рожать зачнет, обучится она с чужими водиться... Обидно мне это.