Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

И он, путаясь и горячась, рассказал про свою незадачу – про стычку с Галкиным, про разговор в сельсовете, про мытарства свои и огорчения.

Мужики дымили трубками и слушали внимательно. Старик Карп, кривоглазый брюзга и спорщик, назидательно и убежденно прохрипел, когда Василий выложил свою обиду:

– Правды настоящей нету на земле.

Но внезапно на старика Карпа зашикали, замахали руками:

– Отстань ты, охало!

– Закаркал!

– Тут настоящий, праведный совецкий закон отыскать стадо, а он: пра-авды нету!.. Молчал бы лучше!..

Вспыхнул шумный разговор.

– Слышьте-ка, ребята, товарищи! – перебил всех молодой мужик. Рябое лицо его нервно и возбужденно дергалось, глаза бегали во все стороны. – Слышьте-ка! Такое дело надоть обчим собраньем порешить! Камуной и сходом! Тут скрытность кулацкая и покрытие ее сельсоветом... Тут перешерстить многих возможно! До самой крайности!

– Верно, верно, Артемка! – вскочил Василий и радостно хлопнул рябого по плечу. – Сходом! Обчим собранием!.. До самой крайности!

Мужики, примолкнув, заинтересованно и сочувственно следили за Василием и рябым, и едкий дым из трубок сгущался над их головами.

– Поддоржите, братцы? – сунулся к ним Василий.

– Валяй, заваривай!

– Шуруй!..

– Закручивай, Васька! Вся беднота тебя поддоржит!

– Дело справедливое. Не отстанем!

Как подхлестнутые, взволновались, прорвались мужики. Дым над ними заплясал, заколыхался.

– Ух! Вот и ладно! – вспыхнул Василий, и лицо его засияло радостной улыбкой.

4.

Филька, весь вымазанный в копоти и керосине, возился около трактора. Тракторист сосредоточенно сворачивал цигарку и рассказывал.

Голые березки вяло гнулись под слабыми порывами ветра. Синий дымок костра вился по земле, цепляясь за прошлогоднюю бурую траву. Свежевзметанная пашня сочно чернела. Вороны, поблескивая на солнце чернью крыльев, осторожно и мягко перелетали с места на место.

Тракторист, коренастый широкоскулый парень, хвастался и красовался перед Филькой и заворачивал всякие замысловатые и непонятные слова. У тракториста была передышка в работе, он до полуденного часу сделал свыше кормы, и теперь, отдыхая и разминая плечи и поясницу, он поражал Фильку своей ученостью, своими знаниями, своей опытностью. Филька замирал от восхищенья. У Фильки горели уши и щеки, и глаза на его измазанном лице сверкали ярко и солнечно.

– Техника! – внушительно тянул тракторист. – Главное, парнишка, это техника. Понимание – что к чему. Если у тебя магнета шалит или свечки дурят, обязан ты технически сразу же определить причину. Глянул в мотор – и готово! определил!.. Тебе, Филька, вникать надо с полным вниманием!

– Я стараюсь! – зажегся Филька. – Честное слово, стараюсь!

– Окромя старанья, – внушительно оборвал Фильку тракторист, – нужен еще ум. Ум!.. Я на механическую должность тоже не сразу попал. Я, брат, попарился да попотел покуль вникнул в механизмы. Меня курсы человеком сделали.

Филька поднял голову:

– Я, дяденька Миколай Петрович, очень хочу на курцы попасти! Очень хочется мне!

– Очень хочется! Хотеть – не штука, – возразил тракторист. – Твоего хотенья незначительно! Требуется командировка. Во-первых. А потом – годы. Годы твои, Филька, неподходящие.

– Мне тринадцать сполнилось! – обидчиво пояснил Филька, – Каки-таки ещо года? Не махочкий я!

– Тринадцать? – переспросил тракторист и вытянул ноги. Поглядев молчаливо на порыжелые носки ичигов, он долго ничего не говорил. Потом внезапно рассмеялся.

И смех его, неожиданный и совсем не связанный с тем, о чем он говорил, на мгновенье рассердил Фильку.

– Смеешься?! – угрюмо и зло буркнул он. Но взглянул в синие глаза тракториста, поймал в них ласковое озорство, вдруг согрелся, ожил и сам засиял, заулыбался, переполнился радостным смехом:

– Тринадцать мне! А тебе сколь? Тебе, дяденька Миколай Петрович, сколь?

– Сто двадцать! Вот сколько! Цельный вагон мне годов!.. Во всю охапку моих годов не обхватишь!.. Мне, может, в три раз более твоего!

– В три раз!? Столь не выйдет! Я считать умею.

– Здесь счет, брат, другой в ходу! Иной год за три пойдет, а мой и месяца не вытянет!

Оба перекидывались веселым вздором и смеялись.

– А кака-така командировка бывает? – возвращаясь к своему, осведомился Филька. – Где ее доставать надо? Это что такое?

– Зануда ты, зануда, Филька! Прицепишься, так и не отлипнешь!.. Командировка! Эта штука активу дается. Даже если тебе года и натянут, так все равно – ты не активист!

– Активи-ис... – протянул огорченно и недоумевающе Филька. – Активис... А пошто таким-то и я заделаться не смогу? Честно слово, смогу!

– Сможешь? – прищурился тракторист. – А вдруг – не сможешь? А?... Ты вот толком-то, может, и не кумекаешь, что оно такое, активист!

– Я узнаю! – упрямо лез Филька. – Узнаю!

Тракторист, Николай Петрович, поднялся на ноги и шагнул к трактору. Там он повозился с ключом у гаек и винтов, побренчал покрышками, тронул рулевое колесо. Нагибаясь к передаточной цепи, он обернулся к Фильке и по-деловому крикнул:

– С комсомолом свяжись! Слышь, садовая голова, с комсомолом!

– Да я, дяденька Миколай Петрович, бегаю к им!

– Бегаю!.. – рассвирепел тракторист.– Что ты – лошадь, аль што?.. И притом какой я тебе, чорт, дяденька? Ты меня по-человечески, скажем, по-пролетарски, кличь: товарищем!.. Брось старорежимную ерунду!..

5.

Артем жил рядом с Василием. В некипеловском доме, в горницах, где десятилетиями наливалась раньше и пухла Устинья Гавриловна, кипела теперь балахонская вольница, звенели крикливые бабьи голоса, пищали ребятишки.

Вместе с васильевыми тонкошеими и остроносенькими девчонками, как и на Балахне, бегали здесь мальчишки Артема, лазили по крышам и выворачивали кирпичи из-под высокого крыльца с точеными столбами.

И вечерами, в свободное время, Василий сходился с Артемом где-нибудь на куче сваленых бревен или на низкой длинной лавке, устроенной еще Некипеловым под окнами, и вяло толковал о том, о сем.

В те дни, когда Василий закрутился с кормовыми делами, он перестал было встречаться с Артемом по вечерам. Но после беседы в столовой он ухватился за балахонцев. Ухватился за Артема. Он поймал его вечернею порою во дворе, увел в угол и крепко насел на него:

– Ну, как же, Артем? Шуровать надо! Сказывал, перешерстить коих следует! Просмотреть народишко!?

– Надо! Без отказу надо, Василий!

– А как?

– Как?.. – Артем сморщил нос, словно собираясь чихнуть, – об этом понимающих ребят допросить придется. Партейных.

– Кто ж у нас из своих-то в партейных ходит? – озабоченно стал соображать Василий. – Петрован Михайловский, кажись, записывался, што ли?

– Не один Петрован! – напомнил Артем, – многие подобные состоят... В ячейку стукнемся, там поспрошаем, про все разузнаем. Помощь дадут там.

– Дадут? – почему-то недоверчиво переспросил Василий.

– Обязательно! – упрямо и уверенно подтвердил Артем. – Обязаны! На том сидят!

Партийная ячейка ютилась в пристрое возле сельсовета.

В ячейке Василий и Артем нашли почти всю партийную и комсомольскую головку в сборе. Красный огонек лампы сквозь закопченое стекло сеял тусклый и неверный свет. От красного огонька, от тусклого света тени по стенам шарились расплывчатые и широкие. В сумраке низкого помещения от этих теней казалось многолюдно, казалось, что комната переполнена людьми и что в ней некуда ступить новому человеку. Но Артем и Василий вошли сюда свободно, у стола на скамье нашлись для них места. И прежде чем сесть, Василий и Артем враз громко сказали:

– Здравствуйте-ка!

– Здорово!

На них оглянулись, и кто-то ответил:

– Здравствуйте, здравствуйте!

Василий и Артем сели и стали тихо слушать и ждать.

За столом спорили. Коротко остриженный молодой парень тыкал пальцем в лежащую перед ним книжку и сердито кричал:

– По директивам!

А перегнувшийся к нему через стол председатель коммуны Степан Петрович крутил головой и перекладывал из брезентовой сумки бумаги. Перекладывал их, равнял одну с другой, чтобы лежали ровно, невозмутимо твердил парню:

– Да и я по директивам! У меня свои, брат, директивы!

– Должен согласовать! – сердился парень. – Должен увязывать!

– Я увязываю. Вот в протоколе...

– А ты самовольством занимаешься! Знаешь, за это куда тебя потянуть следует?

– Знаю. У меня все записано. Оформлено, брат...

– Оформлено! – бушевал парень. – Протоколы! А протокол он твой – что? Бумажка, да и все!

Степан Петрович хитро ухмыльнулся:

– Выходит, товарищ Зайцев, что и директивы твои тоже вроде бумаги. Всего и делов!

– Как так? – опешил. – То партейная директива, а то – протокол. Не путай!

Василий придвинулся к Артему и тихо спросил:

– Новый какой-то. Откуль?

– Из города. Секлетарь поставленный.

– Жучит Степана Петровича.

– Стало-быть, заслужил!

Степан Петрович поглядел на них и тронул парня за плечо.

– Вы, ребята, по какому делу? – спросил Зайцев, поворачиваясь к Василию и Артему.

Артем всей грудью налег на стол и засверкал глазами.

– Слышь? – заторопился он. – Слышь, дела какие выходят: желаем пересмотр образовать! Перешерстить!

– Он пишется в середняках, – вмешался Василий, боясь, что Артем не так объяснит, как надо, – в середняках, а по размышлениям и поступкам он кулацкой породы!..

– Об чем вы, ребята? – насторожился Зайцев. – Не ясно мне. Ясности не понимаю.

– Ясность... – Артем посмотрел на секретаря, на Степана Петровича, а потом, вздохнув, сказал Василию:

– Валяй ты! Обсказывай.

– Я сейчас... – заторопился Василий. Он даже встал на ноги и начал скрести пальцами покрытый газетною бумагою стол.

– Почему такое получается? – покраснев от натуги и непривычки говорить перед внимательными и насторожившимися слушателями, заторопился он. – Неправильно! Пошли мы в колхоз, в комуну, бьемся, что наладить обчую жизнь, а другие подсмеиваются и вредят!

– Кто вредит?

– А кто больше? кулаки!

Степан Петрович притянул к себе свои бумаги и положил их деловито в сумку.

– Где ты, Василий, опять кулаков нашел? Бузишь!

– Их искать не надо! – опять выскочил Артем. – Они округом понасели! Сколь хошь их округом осталось!

– Буза! – махнул рукою Степан Петрович. Но Зайцев остановил его:

– Не мешай. Дай мужику высказаться. Не путай.

– Не путай, это верно! – обрадовался Василий поддержке со стороны Зайцева. – Мне спутаться недолго. Не привыкший я докладать...

Красный огонек прыгал и дрожал за закоптелым стеклом. Тени на стенах подплясывали. За столом стало сразу тесно: все сдвинулись поближе к Василию и Артему.

– Не умею докладать... Только скажу я вам, товарищи ячейка, что мы, беднота, балахонская мелкота да голытьба, еще своего полного голосу не имеем... Возьму я этот случай с Галкиным. Выходит, он, справедливо сказать, как собака на сене: ни себе, и другим. И с кем ни скажешь об этом, все за его заступаются! Вот ты, Степан Петрович!.. – Василий повернулся к председателю. – Вот ты меня сразу же отшил напрочь с этим делом. А потом в сельсовете этак же...

– Какое дело? Какой случай с Галкиным? – перебил Василия Зайцев.

– Эх! – огорчился Василий. – Неладно все у меня выходит. Стало-быть, я тебе еще не обсказал об сене! Ну, вот...

Путаясь и сбиваясь, Василий, наконец, толком и подробно рассказал о том, как он принялся добывать корма для коммунального стада, и о том, какие пришлось ему в этом деле встретить препятствия. Подробней и многословней всего он поведал о столкновении своем с Галкиным.

Слушали Василия молча и внимательно. Зайцев изредка переспрашивал что-нибудь, но не сбивал Василия, а помогал ему распутывать свою речь. Степан Петрович усмехался.

6.

Через два дня после разговора в ячейке в коммуне состоялось собрание бедноты.

Об этом собрании в коммуне и по деревне вспыхнули горячие разговоры. Когда часть коммунаров и крестьян узнала, что на собрание созываются только бедняки и батраки и что середняков туда вовсе и не зовут, по избам, по углам покатились темные и острые догадки. Дошли разговоры эти, догадки эти и до Марьи. Она налаживала корм скотине и с грубоватой ласковостью отталкивала нетерпеливую буренку, когда одна из женщин нарочито громко и весело прокричала:

– Ну, девки, бабы! беднячки да батрачки, налаживайтесь седни после паужина на сходку, на собранье!

Марья подняла голову.

– Пошто же это не всех скликаешь? – удивилась она. – Не все разве в коммуне одинакие?

Сначала никто ничего не ответил ей. Но затем тот же звонкий бабий голос задорно прозвенел:

– Значит, Марья, не совсем одинакие!

– Ростом, али рожей не вышли? – осердилась Марья и с досады толкнула корову. – Али чем иным?!

– Бедноту соединять будут, – примирительно объяснила соседка Марьи. – Василий да иные балахонские стараются.

Марья покрутила головой:

– Обчее, мирское, может быть, дело, всюю камуну надо бы собирать, Ладно ли это – одних в одну сторону, а других в другую?..

– Видно, так надобно...

Марья понесла домой горячую обиду. По дороге она встретилась с такими же обойденными женщинами. Она посетовала, поохала, те тоже закручинились. В бабьих охах и ахах пошли предположения и догадки.

– В камуне, слышьте, одних бедняков оставят! Тех, кои ничегошеньки с собою в мир, в обчий кошель, не принесли!

– Середняков просто безо всего выгонят, да и конец!

– Не может этого быть!

– Нет, девоньки, может быть!.. Все, все может быть!..

Слушки, догадки и предположения поползли по избам. А на третий день собрание бедноты и батраков состоялось.

Собрались в избе-читальне. Был вечер, и опять тускло горела лампочка и тени беспорядочно шарились по стенам.

Василий с Артемом устроились у двери и пропускали на собрание с разбором, оглядывая каждого пришедшего.

– Чтоб неподходящие какие не сунулись! – весело объяснил Василий.

– Одна чистая пролетария нонче на совет созвата! Безо всяких других которые! – вторил ему Артем.

Коммунары сходились возбужденные и заинтересованные небывалым собранием.

Тени густели и липли дружнее к стенам. Говор крепчал. Изба-читальня наливалась людским шумом.

Когда народу набилось полное помещение, и часы-ходики сдвинули свои стрелки к девяти, на собрание пришли Зайцев и Степан Петрович. Василий протолкался к ним сквозь толпу и возбужденно сказал Зайцеву:

– Зачинать надо! Полная собрания!

– Сейчас откроем! – согласился Зайцев. Был водворен порядок, и Зайцев, открывая собрание, объяснил, зачем оно созвано и чего должно добиваться:

– Беднота у нас тут совсем не организована. Своих правов не знает, от руководства делом коммуны стоит далеко. Надо бедноте укрепиться. Партия, товарищи, в деревне опирается главным образом на батрачество и на бедноту! Середняков, конечно, обижать не полагается и нельзя, но впереди всех в деревне беднота да батраки должны итти. А у вас тут как?..

– У нас тут обратное! – выкрикнул кто-то от дверей. Василий, услышав беспорядок, выскочил и замахал руками:

– Правильно! правильно!.. только – шш! не перебивайте, ребята, товарища! Не орите без времени!

– У вас тут обратно, – мотнул головой Зайцев. – И вот сегодня мы давайте начнем организоваться...

Зайцев долго и обстоятельно объяснял собранию, для чего и зачем бедноте и батракам следует организоваться и сплотиться. Слушали его сосредоточенно и внимательно. Слушали, соблюдая тишину, только изредка кто-нибудь не выдерживал и перебивал вопросом, и тогда выскакивал Василий, махал руками и шипел на нарушителя порядка:

– Шш!.. шш!.. Помолчите, граждане ребята!..

После Зайцева сразу предложили собравшимся высказываться. И первым, немного поломавшись, выступил Артем.

– Превеликое спасибо партейной ячейке, – сказал он, полуобернувшись к Зайцеву, – что она помочь дала собраться нам, этому сходу, собранию, значит. Получили мы этак, товарищи, нынче ход и давайте соединяться на дальнейшее!.. Не было, видать, до сей поры нам вниманья, ну, не понимали и мы сами своих окончательных правов. Теперь давайте об себе думать, об своих правах!..

– Кто же тебя твоих правов решал? – возмущенно выкрикнул Степан Петрович, сидевший за столом рядом с Зайцевым.

– Не мешай говорить! – одернул его Зайцев.

– Кто, спрашиваешь, решал правов? – уцепился Артем за выкрик Степана Петровича. – А первее всего темнота наша и малограмотство! И кроме прочего – вы, наши коноводы... Отчего вы нам раньше не растолковали насчет всего подобного?

– Отчего? – не выдержав, подскочил Василий, все время порывавшийся помочь Артему ярче и сильнее выразить его мысль.

– Оттого, – продолжал Артем, возбуждаясь своими словами, поощрительным выкриком Василия и напряженным вниманием собравшихся, – оттого, что если взять тебя, к примеру, Степан Петрович, то ты сам из середняцкого круга, мурцовки ты никогда, как мы, не хлебал, и жисть у тебе происходила завсегда сытая и гладкая.

– Ну, загнул!.. – криво усмехнулся Степан Петрович. – Ты еще меня в кулаки запиши! Валяй!

– Об кулаке никто не говорит, в кулаках тебя, Степан Петрович, никто не считает. Что напрасно говорить! А душа все же у тебя не бедняцкая... Ты возьми любого из нас – мы все на один фасон! У всех по единой рубахе, да и то по латанной-перелатанной...

– Справедливо!.. Правильно!.. Истинная правда!.. – ободрили Артема со всех концов.

– Мы все на один фасон! Конешно! – подожженный сочувствием и поддержкой собрания, повторил Артем. – Мы один другого наскрозь видим... Вот послухай-ка Василия, дружка моего, товарища, об его приключении с сеном, значит, с Галкиным, заимощником...

– Давай, Артем, я сам сказану!.. – пылая нетерпением, вмешался Василий. – Сам, брат, своелично бедняцкому собранию докладать стану!

– Сам?.. – приостановился Артем, словно прислушиваясь к своему чему-то, внутри себя. – Ну, коли сам... Значит я кончаю, товарищи! Даю очередь Василию!

7.

Василий, стремительно расталкивая тесно сгрудившихся мужиков и баб, пробрался к столу. Василия подгоняло нетерпение. Его порывало говорить, высказаться. Сказать этим собравшимся, своим, знающим его издавна, сказать обо всем, что накопилось, что накипело. Ему казалось, что вот стоит только выйти и начать говорить, и он все скажет, и его будут слушать с жадным сочувствием и пониманием, его будут прерывать одобрительными возгласами, его станут хвалить. Но, очутившись перед сотней глаз, пытливо и выжидательно впившихся в него, он сразу обжегся смущеньем, он почувствовал, что во рту у него пересохло и слова стали поперек горла.

– Говори! – сказал ему подбадривающе Зайцев. – Тебе дадено слово.

– Товарищи! – хрипло выдавил из себя Василий. – Товарищи! Как, значит, взялся я за корма...

– Ты смелей, Василий, – крикнули от порога. – Не робей!

Василий воспринял этот крик, как меткий и больной удар. Он поднес руку к подбородку, почесал редкую щетину бороды, проглотил с трудом слюну.

– Не с привычки я, ребята... – криво усмехнулся он и опасливо оглянулся по сторонам. – Я не робею, а не с привычки, значит...

– Шпарь, и все!

– Ты не тяни, – поглядел на него с усмешкой Степан Петрович. – Засох у тебя язык-то, што ли?

Тогда Василия сразу прорвало. Обернувшись к Степану Петровичу, он почти угрожающе поднял руку.

– Я не учен... Разговаривать-то где мне было обучаться? Ну, я как могу. И скажу об нашем бедняцком деле. И о сокрытии кулаков... Обо всем скажу!

– Скажи! Скажи, Василий! – сразу зашумели со всех сторон. И Василию от этого шума, от этих возгласов стало внезапно легко и удобно. Пришли слова, которых еще за минуту до этого трудно было отыскать, прошло смущенье, окреп голос.

Василий воодушевился и рассказал про свои мытарства. Он подробно и образно представил, как с ним разговаривал Степан Петрович, как приняли его в сельсовете. Он пояснил, кто такой, по его мнению, Галкин.

В избе-читальне стало жарко. Коммунары слушали Василия с тугим, упорным вниманием. У коммунаров раскраснелись лица. Задние надвинулись на тех, кто сидел впереди на лавках, и сдавили их. Кто-то тяжело сопел. Кто-то крякал, словно прочищая горло для крика. Зайцев, захватив двумя пальцами кончик уха, весь повернулся к Василию. Степан Петрович налег всей тяжестью своего тела на парусиновую сумку и хмуро усмехался.

– Поэтому, товарищи бедняки и батраки, – закончил Василий, – желаем мы просмотр сделать середняков... Поскрести желаем их: не выскочит ли у кого кулацкая морда!.. Желаем перешерстить! До самого грунта! Вот!..

Слова Василия были покрыты ревом одобрения. Его выступление как бы прорвало плотину. К председательскому столу сразу подскочило несколько человек, рвавшихся высказаться и требовавших себе слова. Зайцев замахал на них руками:

– Порядок! По порядку, товарищи!.. Нельзя сразу всем!

Порядок установить удалось не скоро. И когда шум немного утих, когда один за другим стали выходить к столу и высказываться коммунары, бедняки, которые никогда раньше ни на каких сходах и собраниях не разговаривали, когда почувствовалось, что что-то сдвинулось с мертвой точки, Степан Петрович сжал свою брезентовую сумку, широко раскрыл глаза и наклонился к Зайцеву:

– Видал ты! Заговорили-то как!.. Откуль и берется?!

Зайцев досадливо сморщился и торопливо заметил:

– Проморгал ты их! Не видал ранее-то... Вот и удивляешься теперь.

– Ну и ну! – сожмурил глаза Степан Петрович. – Поди ж ты!..