Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Глава тринадцатая

1.

Влас немного лукавил, когда говорил соседям по работе, что он на проценты не шибко горазд считать. Он хорошо знал счет процентам и, вызвавшись нажать на свою работу так, чтобы вместо одного урока один с четвертью вышло, хорошо понимал, что это выйдет сто двадцать пять процентов задания.

Эти сто двадцать пять процентов он показал в первую же пятидневку.

Вечером, накануне выходного дня, на красной доске впервые появилось имя Власа. Он не заметил бы этого, но Андрей задержал его по окончанию работы и подвел к доске. Белые буквы четко сияли на красном поле. Белые буквы показались Власу незнакомыми.

– Вот, видишь, – посмеиваясь лукавыми глазами, сказал Андрей, – отличился ты. Если продержишься на таких процентах, крепким ударником покажешь себя. Поздравляю.

Скрывая вспыхнувшую в груди гордость, Влас внешне равнодушно ответил:

– Я работы не боюсь.

– Об этом никто не спорит. Кабы боялся, так не выгрохал бы сто двадцать пять!

Савельич в бараке встретил Власа широкой улыбкой:

– Ага! Прописали тебя на красное! Заслужонный ты теперь, Медведев! Можешь домой, парню своему, отписать: мол, на красной доске тятька, не как-нибудь!

– А зачем я стану им туда писать?

– Чудак! А как же! Им, думаешь, не лестно будет, что у тебя такая положения? Этим, дорогой мой, надобно дорожить.

– Никогды я работой не хвастался, – похвалился Влас.

– Хвастаться и не надо. Напиши рядышком с поклонами, а то и пониже, вот и все.

Савельич лукаво посмеивался. Но смех его не обижал Власа. Смех этот был добродушен и ласков. И Влас в этот вечер, как никогда, почувствовал себя хорошо в бараке, вдали от дома и семьи.

Просыпаясь на следующее утро и с удовлетворением сознавая, что день этот принадлежит целиком ему, Влас обдумывал, что бы ему предпринять в свободное время. И словно отвечая на его мысли, Савельич крикнул ему со своей койки:

– Проснувшись? Ну, добре! Слышь, давай мы с тобой седни в баньку спутешествуем! Люблю вольготно попариться. Пойдешь?

– Пойду, – согласился Влас.

Они пошли спозаранку в баню. И там в белесой мгле горячего пара, в плеске и шуме льющейся воды, в шлепаньи босых ног и в кряке и радостных стонах парившихся на верхнем полке любителей они оба отошли душою, размякли, стали ближе друг к другу, роднее и снисходительней.

Отдыхая после полка в предбаннике, они умиротворенно отдувались, поглаживали себя по груди, по бокам, говорили приятные и легкие слова.

– Ох, смерть понутру мне высокий пар, – говорил Савельич. – Инда до печонки прогревает! Больша-ая польза мне от пару.

– Пар, как говорится, костей не ломит. От него даже в мозгах разъяснение бывает. Будто думки свои промоешь в горяченькой воде.

– Ладно мы с тобой полакомились банькой. Теперь бы квасу холодного, домашнего, чтоб с ледком, а?

– Хорошо бы, – согласился Влас. – У меня Марья мастерица квасы ставить.

– Это хорошо. Вот поедешь домой, напоит она тебя кваском! Угостит!

– А я, может, домой покеда еще и не собираюсь, – возразил Влас. Но на этот раз возразил менее уверенно, чем прежде.

– Ну, от дому, брат, не отрекайся! Дом, он всегда родной!.. Конечно, что и говорить, ты и тут теперь до своей линии дойдешь, потому поставил ты себя, видать, хорошо. И все-таки дома горазд лучше.

Влас промолчал.

Они вернулись из бани праздничные, чистые и в каком-то повышенном, торжественном настроении. Немного отдохнув, Савельич как-то боком подошел к Власу и предложил:

– А как бы, Медведев, пару пивка бы? а?

– От пива я не отпорен. Бутылочку-другую это всегда можно.

– Вот и ладно, – хихикнул немного виновато Савельич. – Бутылочку-другую это и не грех, и не преступленья! Пошли, значит?

2.

В пивной было шумно, душно и пахло кислым. Савельич и Влас устроились почти у самого входа. Они жадно выпили по первой кружке, а вторую стали смаковать медленно и с прохладцей. У Савельича сразу же покраснел нос и слегка заблестели глаза.

– Это ничего, – оправдываясь перед кем-то, торопливо говорил он. – Пиво, да ежели в меру, оно не воспрещается! И к тому же после бани... И еще то значит, что с хорошим дружком...

– Пиво – это не водка, – поддерживал его Влас, поддаваясь легкому и приятному опьянению. – От водки человек дуреет, а от пива никогда!

Так, убеждая друг друга в том, что обоим было вполне ясно и понятно, они покончили со второй кружкой и по безмолвному согласию потребовали по третьей.

В пивную все время входили новые посетители. Почти всем им приходилось обходить столик, за которым сидели Влас и Савельич. Но ни Влас, ни Савельич не обращали никакого внимания на входящих и на то, что происходило в пивной. Они заняты были углубленной беседой.

Оба трезвенники и позволявшие себе немного выпить только по большим праздникам и по особым торжествам, они от пива пьянели легко и незлобиво, становясь добродушными и ласковыми. И они взглядывали один на другого потеплевшими глазами и старались говорить хорошие и проникновенные слова.

– Мужик ты – ничего. Подходящий мужик, – признавался Савельич. – Я как в первый раз тебя увидал, того же сроку подумал: хороший мужик! Подумал: подходящий и, мол, стоющий человек!

– А ты, Поликарп Савельич, – не отставал от него Влас, – для меня самым душевным товарищем в бараке вышел. Хоть ты и штырил меня, а все-таки душа у меня к тебе вот как, самым хорошим расположением!

– Хоть в тебе ошибка занозой сидела, а я, Влас Егорыч, товарищ Медведев, с первого прицелу признал, что отходчивый ты!

– Я отходчивый! – горячо соглашался Влас. – Меня только обидой не бери! По справедливости люблю жизнь! А чтобы так как-нибудь, вроде где обманом, где неправдой или обидою, не желаю! Окончательно не желаю!

– Это, конечно, правильно! Свято как говорится, и правильно! Ну, а ты все-таки здорово бурлил против коммуны! Ущемило тебя, а зря! Самый ты подходящий человек для коммуны, артельный и работящий!

– Кто, я?..– Влас гордо выпрямился. – Я артельный! Я кровь проливал, партизанил! За себя я, что ли, кровь проливал? Я – за артель, за общество страдал!..

– Верно... А вот нашло затемненье на тебя...

– Потому обидно мне! Обидно, Поликарп Савельич! – На Власа начинало накатываться раздражение. Но Савельич ласково прищурился, потянулся к нему, тронул за плечо и заулыбался:

– Ох-хо-хо! Бурлишь! А ты без сердца! Упомни, какой у тебя там в коммуне герой вздымается!

– Филька-то? Ого! – захлебнулся в горделивом восторге Влас. – Парень язвинский! Видал, какой вострый?!

– Вострый! Бритва!

Новые посетители входили в пивную, ныряя во влажную духоту ее, как в застоявшуюся омутную воду. Они проходили мимо Власа и Савельича. а те были заняты своим душевным разговором и плохо глядели по сторонам.

Двое новых возникли в дверях, глянули внутрь шумной и душной комнаты, шагнули. Но один из них, заметив Власа, слегка отпрянул и ухватил спутника за рукав. И в это время Влас, озираясь вокруг в поисках официанта, усмотрел и узнал одного из вошедших. Влас приподнялся слегка, хотел что-то сказать, но тот из вошедших, что тронул своего приятеля за рукав, быстро повернулся обратно к двери и исчез в ней, увлекая за собою второго.

– Ишь... – растерянно произнес Влас. – Боится!

Савельич, который ничего не успел заметить, услыхав восклицанье Власа, недоуменно справился:

– Об чем это ты?

– Боится, – повторил Влас, не спуская глаз с двери. – Стало-быть, совесть окончательно замаранная.

– Да ты о ком? Али пивко одолило? Хх!

– Не-ет... – замотал Влас головой. И, поймав, наконец, официанта, заказал еще пива. А затем, доверчиво склонившись к Савельичу, рассказал ему, что вот зашел было сюда сосед, Некипелов Никанор, никакого Влас ему зла не сделал, а ведь убежал мужик, как заметил, так сразу, как чорт от ладану, и убежал.

– Скажи на милость, – заключил он рассказ, – какой народ неверный да пуганный стал. – Но, коротко помолчав, прибавил: – А ему, пожалуй, и есть с чего пуганным быть.

Савельич выслушал Власа внимательно. Савельич не удовлетворился этим коротким рассказом. Савельич захотел узнать о власовом соседе, о Некипелове побольше и поподробнее.

Новые кружки пива с пышными шапками пены были поданы на стол. Торопиться было некуда. Влас отхлебнул из кружки. И Савельич узнал все о Никаноре Степановиче Некипелове.

– Кулак... – раздумчиво протянул Савельич, когда Влас замолчал. – Такой на всякую пакость отважится. Возъярен он! За животишко за свое, неправдами да чужим потом нажитое, возъярен. Надо бы тебе его, Медведев, давно раскусить. Положил бы ему цену настоящую, а ты его в человеки возвел да почитай дружбу с ним доржал. Нехорошо!

– Нехорошо! – откликнулось где-то внутри Власа, и он промолчал.

– Изнистожать таких надо! – вонзались во Власа слова Савельича. – От них огромадный вред... Порча от них на все идет. На все! Тут они подпоры подсекают, там мосты рушат, а то и людей губят. От них это все! Пойми!

Влас слушал. Легкий и приятный хмель быстро выходил из его головы. На душе становилось тоскливо и холодно.

– Слышь!.. – взмолился он. – Допьем по-хорошему... Знаю я... сам знаю теперь... Допьем, да и домой.

– Ну, остатнее допьем разве, – согласился Савельич и быстро выпил оставшееся в кружке пиво.

Они расплатились и молча вышли из пивной.

Улица встретила их бойкими, суматошными и неуемными шумами.

3.

Сначала Влас и не сообразил, получив от Фильки письмо, в котором между прочим говорилось о рыжем мужике по фамилии Феклин, почему его эта фамилия встревожила чем-то. И только некоторое время спустя его осенило: да ведь у здешнего-то, у арестованного тоже фамилия Феклин!

Влас взволновался. Прошло два дня после того, как они с Савельичем побывали в пивной и там поговорили по душам. Еще смутно свербило у Власа на сердце от справедливых, от правильных слов старика. И поэтому известие, сообщенное Филькой, встревожило. Не откладывая, Влас разыскал Суслопарова и поделился с ним новостями из дому.

– И тут и там Феклин. Братья они, что ли! – соображал Влас.

– Это замечательно! – вскипел Суслопаров. – Выходит, что вроде во все концы из одного центру. Выясним. Непременно выясним!

Выяснять долго не пришлось. В групкоме со слов следователя уже знали, что городской Феклин и Феклин, арестованный по подозрению в порче моста в Суходольском – братья. Оба раскулаченные и оба скрывшиеся от высылки.

– Вроде твоего, как его, соседа-то? Вроде его – беглецы, – пояснил Савельич Власу. – Так же, понимай, злоумыслит исподтишка. Под ноготь надо его! Обязательно под ноготь!

– Братья! – со злой усмешкой щурил глаза Андрей. – Они все братья да товарищи по положению да по делам своим. Они тоже коллективом на нас напускаются. Целым классом зубы ощеряют.

– А мы по зубам, по зубам! – смеялся Савельич. И смех его не был добродушен и весел.

Влас молча слушал, и внутри него шла борьба с остатками сомнений, непонимания и растерянности. И когда он дознался, что оба Феклины – оба вредители! – братья, ясная и прямая мысль окрепла в нем: действительно, враги они ему, кровные враги, и не одни они, а и многие другие. И в их числе Никанор Степаныч Некипелов.

«Змеями подколодными притаились они все, – соображал Влас, – и Феклины эти самые, и Никанор с сынком. Притаились и норовят ужалить смертельно... Ох, глуп же я был, не понимал...»

Добравшись до этой мысли, Влас по-новому загрустил. Он установил для себя, что, значит, во многом он ошибался прежде, что и уход его из деревни нельзя, пожалуй, оправдать, что зря, видать, покинул он дом и отбился от своих односельчан, от кровных старых приятелей и соседей.

Его захлестнула эта новая грусть и, чтобы не поплатиться ею окончательно, он подыскивал себе оправдания.

– Да! – спорил он сам с собою. – Как же было не бросить все, коли там на полный раззор хозяйства выходило. Какие там люди около общественного сошлись: Васьки да Артемки?! С этакими разве трудящему человеку с руки вместе большое дело делать? Не с руки!..»

Но, взбадривая и укрепляя себя так, он в глубине души сознавал, что не прав.

И, совсем запутавшись, он яростнее приналег на работу, к концу новой пятидневки подняв свою выработку до ста сорока процентов нормы.

– Вот это по-нашенски! – весело охнул Савельич, когда на красной доске против фамилии Власа выросло это число. – Ишь, как чешет, ишь как чешет!

– Значит, укрепляешься, в гору лезешь! – остановил Власа Андрей возле барака. – Хороший ты пример другим подаешь. Одобряем мы тебя, Медведев.

Влас усмехнулся.

– Конечно. Этак всегда бывает: коли работник хорошо работает, так самый дурной хозяин одобрит его...

– А нонче хозяин, Медведев, дурной разве?

– Я насчет нонешнего не говорю. Я только к твоим словам. Слова твои лишние.

– Плохие? – посмеивался Андрей.

– Не плохие, а просто лишние.

Лицо у Андрея стало серьезным и неулыбчивым.

– Для тебя, может, Медведев, одобрительные слова и лишние, но для иных они необходимы. Иному во-время словом помощь подашь, так он и выправится. А, понятно, кто с сознанием, то и без похвал можно обойтись.

– Вот про это я и говорю, – успокоился Влас. – Про это самое.

Вечером этого дня Влас засел за письмо домой. Он писал Фильке и требовал от него самых мельчайших подробностей о жизни и о работе в коммуне.

«Отпиши все, как следует. Как засеяли, сколько. Шибко ли лодырничают там ваши, в коммуне которые. Про домашность: растрясли, поди, всю. И окромя всего про Ваську да остальных балахонских. Болтал ты тут много, да ты мне дела всякие обскажи. На деле мне расскажи, как это они к работе пристрастились и не хуже лучших стали... А в чем у самого догадки нехватит, у Зинаиды спроси. Не плохо бы, чтобы и она отцу отписала. Не барышня она... А Николай Петровичу кланяйся...»

4.

Ответ от Фильки пришел очень скоро. Пухлый конверт содержал несколько листков бумаги, кругом исписанных филькиным неровным почерком. Но в конце были две приписки: одна рукою Зинаиды, а другая от Николая Петровича.

Влас долго и сосредоточенно читал письмо из дому. Он искал в корявых и путанных строчках сына ответа на свои вопросы. Он жадно домогался этого ответа. Но в некотором смятении сам не знал, что же ему надо. Порою ему хотелось, чтобы в филькином письме были факты, которые доказывали бы, что в коммуне все плохо, что там идет развал. Порою же страстно и неудержимо старался он вычитать только хорошее, только победы и достижения.

А Филька писал о всяких пустяках. О том, что он теперь, как только у него есть свободное время («На работу, тятя, меня берут на всякую, чтоб больше пользы от меня было...»), всегда возле Николая Петровича. А Василий Оглоблин и другие балахонские наравне со всеми. О том, что вторую неделю в столовой обед без мяса, но зато похлебку мучную очень вкусную варят теперь. И больше всего о себе: как он в район ездил и рыжего опознал, и как в коммуне его про город и про отца расспрашивают.

Немного больше толку было от приписки Зинаиды.

«Тятя, – писала дочь, – живем мы, ты не думай, не худо. Что попервости трудно, так это ничего. Мама возле скота и ей уваженье от правления и от прочих. Меня в ясли приставили, не хотела я, а теперь понимаю, что по глупости. Кланяемся тебе, тятя, и ждем домой. Остальные тоже спрашивают: когда ваш родитель Влас Егорыч вернется. А мы не знаем и оттого нам неловко и даже стыдно. Любящая дочь Зинаида Медведева».

Николай Петрович просто написал, что кланяется и надеется в скорости увидеть Власа Егоровича дома, в коммуне.

«Ждут», удовлетворенно подумал Влас. «Ну, ладно, ждите». Он сам себя хотел убедить, что письмо это его вовсе не радует и не радуют его зовы домой, но все-таки не удержался и похвалился письмами перед Савельичем. Старик одобрительно покачал головой, но сказал совсем неожиданное:

– Конечно, теперь тебе в коммуну свою можно заявляться.

– А ранее разве мне нельзя было? – удивился Влас и настороженно повернулся к Савельичу.

– Ранее, – медленно протянул Савельич, – ранее тебя, дружок, могли нехорошо там устретить. Ушел ты от гордости своей в самое тяжелое время, ну и могли бы люди в раздраженье войти, коли бы ты вернулся ни с чем...

– Как это ни с чем? – с легкой обидою переспросил Влас.

– Очень просто. Прошлялся, мол, по заработкам, а как, вроде, сперло, и заявился домой...

– Это я-то? – вспыхнул Влас.

– Нет, конечно, – улыбнулся Савельич. – Я это к примеру, в поясненье тебе, как оно могло бы случиться. А теперь коли ты домой пойдешь, так ты от хорошего положенья, с большими процентами, заслуженный – и на доске, и в стенной... Вот оно как выходит!

– Да-а, выходит... – неопределенно и раздумчиво промолвил Влас, начиная вникать в слова Савельича и признавать полную их правоту.

Он не мог не признать правоту в савельичевых словах. Вот здесь, на стройке, за последнее время резко изменилось к нему, Власу, отношение к лучшему. И в групкоме, и со стороны отдельных партийных и профсоюзных работников он встречает теперь большую, товарищескую предупредительность. Он знает, что теперь его считают по-настоящему своим. И это отношение уже выявляется не только на словах. Около этого времени зашли разговоры о премировании лучших рабочих и в групкоме сразу в числе лучших был назван и Влас. А на одном из производственных совещаний плотников его выбрали в президиум. И он смущенно озирался с высоты клубной сцены, стесняясь и вместе с тем внутренне гордясь этим выбором.

Поэтому он быстро схватил мысль Савельича и постарался впервые представить себе, как бы его в разных случаях встретили дома, в Суходольском.

«Да, – соглашался он мысленно, – приди-ка я без ничего, с пустой рожей, пожалуй, и надсмешек не обобрался бы. Сказали бы, что вот, мол, не выгорело в городе, потянулся на легкую жизнь, а теперь к родным пряслам приворотил, не выйдет ли тут полегше... Без всякого спору, сказали бы так... Варит голова у старика. Прав Савельич! Ежели сейчас обернуться домой, другое дело. Любой надсмешник язык прикусит, как только насчет здешней работы моей известно станет... Не отломится шутить!»

И хотя он и не собирался уходить домой (эта мысль была запрятана у него далеко, и он сам боялся колыхать ее), но вот то, что теперь у него есть чем похвастаться, если бы он захотел, и что на стройке его ценят и отмечают, как хорошего рабочего, – ласкало его, и он все применял это к тому моменту, когда домашние и односельчане будут встречать его, будут принимать обратно в свою среду.

5.

А стройка лезла ввысь.

Этажи громоздились над этажами и из кажущейся нестройности и кирпично-бетонного хаоса вырастало стройное здание, законченные линии которого были приятны глазу.

Влас в самое последнее время стал видеть постройку иными, новыми глазами. Раньше его вообще поражали размеры постройки, он хозяйственным чутьем воспринимал размах строителей, он убеждался, что новые хозяева умеют не только разрушать, но и строить. А теперь, втягиваясь в окружающую жизнь, он стал ухватывать и понемногу понимать, для чего строят, зачем.

На собраниях строителей, когда решались и обсуждались практические и повседневные вопросы работы, изредка кто-нибудь из партколлектива или групкома вскользь говорил о назначении этого шестиэтажного, раскинувшегося на целый квартал здания.

Влас в общем знал, что это будет швейная фабрика, откуда станет выходить разнообразная одежда и всевозможное белье для рабочих и крестьян. Порою он даже пошучивал, что вот, значит, фабрику-то он строит, а придется ли рубаху ее изделия носить, неизвестно. Но пока-что, до самого последнего времени, его интересовали только стены, этажи, в сооружении которых он принимает участие. И только теперь его влекло вникнуть в результаты, в конечные результаты постройки, ударным рабочим которой он сделался.

Обнаружилось это случайно.

Тихим вечером, после душного дня, рабочие собрались кучкой возле барака и лениво толковали о том, о сем. Разговор был вялый и путаный. Говорили о работе, о пище, о доме, о хлебе, который где-то зреет. Говорили о выработке, о норме, о десятниках и снова о доме.

Кто-то раздумчиво и глубокомысленно сказал:

– А шибко, братцы, Россея обстраиваться зачала. Везде строют да строют. Почитай и рабочих людей нехватит, скажем, по камню или плотников. И куды все это строют?

– Слыхал, поди, – отозвался густой голос из темноты, – как тебе объясняли: производство расширяем. Чтобы сами себе все производить, а не кланяться загранице.

– Правильно, – согласился первый. – Кланяться, это накладно... Только горазд много накручено. Поглядеть, так страшно делается. Всюю землю изрыли, все, скажем, горы ископали, лесов, однако, не останется, все порублены. Страсть! А насчет пользы, не знаю...

– Не знаешь? – заинтересовались окружающие, и споры притихли.

– Вот истинный! – оживился, подстрекнутый вниманием, сомневающийся. – Вот прямо крест кладу: не вижу ее, эту самую пользу.

– Отчего же это?

– А оттого, что, к примеру, хоть наше вот строительство взять. Строится, говорят, цельная фабрика на пошитье всякой одежы и исподнего, а я без рубахи хожу и штаны у меня дырявые.

Кругом засмеялись.

– Верное слово! Без рубахи! И будет ли мне от этой самой фабрики новая рубаха, не верится мне. Нет, не верится!

– Трепло! – резко и презрительно отчеканил немного глуховатый голос. Все повернулись в его сторону. Влас по голосу узнал комсомольца-бетонщика. – Форменное трепло! Говоришь вредные и глупые слова, а понятия в тебе нет никакого.

– Это пошто же?

– Пошто? А вот по то самое. Чьи ты слова говоришь? Неприятельские ты слова повторяешь, кулацкие и вредительские. Может быть, и сам недалеко от кулаков и вредителей ушел.

– Я человек рабочий! Какой я кулак!

– А треплешься хуже не надо!.. Рабочее советское государство страну нашу, Союз, улучшает, из нищей делает ее богатой и в первых, как говорится, рядах, а ты...

– Страну-то вроде бы богатой делают...

В вечернем сумраке люди задвигались. Послышался короткий смешок, кто-то свистнул. Кто-то насмешливо сказал:

– Заплакала казанская сирота!

– Эх, ты! Тебя бы за такие слова!.. – сплюнул комсомолец.

Влас, молча прислушивавшийся к спору, вмешался:

– Который работать идет, тот не нищий! Это вот лодыри нищают да голодом сидят. Лодыри и разная шпана!.. А насчет фабрики, так я понимаю таким манером: станет она разную одежу выпускать, куда одежа пойдет? – трудящему, рабочему. А, стало-быть, и мне.

– Верно! Правильно! – посыпалось кругом.

– Все может быть... – теряя свой задор, согласился спорщик и замолчал, а затем затерялся в темноте совсем.

К Власу, проталкиваясь сквозь кучку отдыхающих, пробрался кто-то темный и остановился возле него:

– Правильно ты, товарищ Медведев, срезал этого парня. Сознательно!

Узнав в подошедшем комсомольца, Влас добродушно отозвался:

– Да и ты не плохо сказанул ему. Болтун он, языку волю ненужную дает. Может, по темноте.

– Знаешь, Медведев, темнота – не оправданье. От темноты много вреда в жизни.

– А иной человек ведь и не виноват в своей темноте.

Окружающие дружно поддержали Власа, и он, – подбодренный этой поддержкой, продолжал:

– Иному темнота в тягость, он рад бы от нее избавиться, да не может и не знает как.

Разговор, попавший в это русло, потек дальше легко и безболезненно. В нем приняли участие и другие. И так незаметно подкралась ночь. Влас первый спохватился и напомнил, что завтра надо на работу вставать и что пора теперь на покой.

Разошлись быстро. Когда Влас вошел в барак, Савельич уже спал. Это слегка огорчило Медведева: он нарочно поторопился уйти за тем, чтобы перекинуться парой слов со стариком. Власу хотелось повторить слова, которые вырвались у него неожиданно в этой случайной беседе, хотелось сказать Савельичу:

«Понимаешь, Поликарп Савельич, какая штука простая да хитрая выходит: мы с тобой тут пилим да стругаем, по разумению своему на постройке силы свои кладем, а нам потом это обернется надевашками, или там штанами да пиджаками!.. Круговорот какой умственный!»

Но, так и не высказав старику этой новой мысли, Влас угнездился на своей койке и уснул крепким, здоровым сном.

6.

В эти же дни Влас был душевно растревожен одним случаем.

В обеденную пору возле конторы столпилась кучка рабочих, и этой кучки Влас, проходивший мимо, услыхал горький женский плач. Он протиснулся поближе и увидал старуху, которая сидела на ящичке и громко плакала.

– Это кто же? – тихо спросил он ближайшего рабочего. – По какой причине?

– Родительница... Того парня, который на лесах расшибся.

– За вещами приехала, – пояснил другой. – Ну и плачет. Мать...

Влас с тревожным изумлением вгляделся в плачущую старушку, увидел согбенную годами и тяжелым трудом крестьянскую женщину, увидел мать, пришибленную горем и несчастьем, ярко вспомнил широкий трап, нагромождения лесов, солнце, запутавшееся в них, и коварно и ловко подпиленные брусья.

– Ох, беда какая! – вздохнул он. – А ну, коли он у ей один?

– Сказывает, что единственный.

Старушка плакала и торопливо вытирала лицо головным платком. Рабочие стояли вокруг нее, насупленно и хмуро думая о чем-то. Подхватывая и высказывая вслух невысказанную общую мысль, Влас негромко произнес:

– За что? За что же тот гад ее теперь обездолил?

И на весь этот день унес Влас от конторы, где все не могла справиться со своим горем, со своими слезами мать, гнетущее чувство обиды. Но вместе с обидой вползло в него ожесточение. Охватил его гнев на тех, кто погубил парня, на тех, кто мешает жить, работать и строить.

Весь во власти таких чувств, он спрашивал после работы Андрея:

– А как до вредителей-то, которые с лесами мудрили, дознались окончательно? Будет им суд?

– До самых настоящих еще не добрались. Главные-то хитрые и осторожные, сами в сторонке хоронятся, а на виду-то всякая мелочь вроде Феклина... Но думаю, что и их застукают.

– Надо бы! – сурово сказал Влас. – Надо бы до самой головки добраться, чтоб с корнем!

– Доберутся! – уверенно подтвердил Андрей. – Непременно доберутся.

О Феклине, вернее, о двух Феклиных Влас думал после этого очень упорно. Приходили на ум слова здешнего Феклина, а мысль от этих слов стремилась к Некипелову, к Никанору Степановичу. Порою не хотелось думать о земляке и соседе, но неуклонно и неотвязно слова и выражения Феклина мешались со словами и выражениями Некипелова. И невозможно было порою отличить и установить, кто же из них говорил то или это.

«Неужто Никанор Степаныч ввязался в темные дела?» – недоумевал Влас. Фактов и поступков не было, таких фактов и поступков, которые бы подтверждали эту догадку. Но были злые слова, были смутные намеки. Было, наконец, обещание свести с какими-то знающими людьми и хвастливые заверения, что всему теперешнему будет скоро конец. И затем было самое последнее: почему-то Некипелов стал скрываться от него, Власа, а Петр тщательно и упорно отказываться от того, что поддерживает связь с отцом.

Все это было очень подозрительно, и от всего этого Власа мутило. Не хотелось думать о Некипелове, но теперь, когда плачущая старуха разбередила воспоминания о преступлении на стройке, о гибели ни в чем неповинного парня, не думать нельзя было, и все неотвязней и надоедливей томил вопрос:

«Неужто и Никанор Степаныча доля есть в этом деле?»

И в скорости после встречи с матерью Савостьянова Власа вызвали повесткой к следователю.

– Вишь, закручивается дело, – удовлетворено усмехнулся Савельич, повертев в руках повестку. – Ну, не пронеси очка! Говори правду начистоту!

– Правды я не боюсь! – горделиво ответил Влас.