Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

А в полях цвела земля. В полях плавали тугие и духмянные запахи прели и брожения: взрыхленная почва готовилась жадно и неотвратимо к зачатию...

Глава десятая

1.

Плотник Андрей вошел в барак и окликнул Власа:

– Медведев, тебе письмо!

Влас, уверенный, что письмо из дому, быстро взял слегка измятую открытку, но, прочитав на адресе непривычное слово «местное», удивился.

Открытку писал кто-то чужой. Коротко и просто он уведомлял Власа, что в городской больнице (адрес такой-то) находится в хирургической палате на излечении мальчик Филипп Медведев, которого посещать можно по таким-то дням и часам.

Недоумению и тревожным догадкам Власа не было границ. Он никак не мог себе представить, почему Филька очутился в городе, в больнице, в какой-то хирургической палате, что с ним приключилось, какая беда, какая напасть.

Андрей, заметив огорчение и досаду на лице Власа, спросил:

– Плохие вести, что ли?

– Вот прочти-ка. Ничего мне непонятно.

Андрей внимательно и медленно прочитал открытку и возвратил ее Власу, успокаивая:

– Что-нибудь легкое. Ты не огорчайся прежде времени. Если бы опасное, предупредили бы, а то, видишь, просто зовут.

Влас вздохнул и задумался.

Ближайший посетительский день в больнице выпадал на послезавтра, и для Власа эти два дня тяжелого ожидания были непереносимы. Он ходил на работу как потерянный, не слушая товарищей, подчас не понимая обращенных к нему вопросов и делая не то, что надо.

Беспокойство и тревога о Фильке жгли его. Жгла и томила неизвестность. И вместе с тем вкрадывалось нежданно и другое: только теперь он внезапно и остро почувствовал, что здорово соскучился по семье, по дому и особенно по Фильке. Внезапно с небывалою остротой хлынули на него воспоминания о семье, – о Марье, о дочери, о сыне. Особенно – о сыне.

Сын – мужик, мужчина, будущий крепкий работник. Опора хозяйства. Часть и повторение его, Власа. О сыне все время гнездилась потаенная упорная и крепкая и невысказанная и не всегда осознанная мысль.

– И вот – живой (ах, что же с ним?). Филька вырос пред глазами, шустрый, смышленый, такой родной парнишка, которого не видал он несколько месяцев, о котором, казалось, позабыл и который где-то здесь поблизости, в городе, лежит больной и страдающий.

Савельич вечером накануне того, как итти Власу в больницу, ухватил волнение и беспокойство Медведева и подсел к нему.

– А ты не поддавайся, Медведев, – участливо посоветовал он. – Сходишь, поглядишь, в каком, значит, положении. А до времени зачем же сердце томить.

– И что это, скажи, там случилось? – ухватываясь за участие соседа, горестно недоумевал Влас. – По баловству или разве чем зашибло?!

– Ну, завтрева все разведаешь.

– Да уж, видно, завтра...

Это завтра, наконец, наступило.

Влас, неловко путаясь большими руками в белом халате, который заставила его надеть сестра, осторожно пошел по сверкающему, натертому полу в палату, где лежал Филька.

Сквозь широкие окна текли теплые солнечные полосы. Они тянулись ликующе и щедро по глянцевитому полу, ложились на белые стены, зажигали огнем медные ручки дверей. Они обливали сверканием ветхий халат на Власе, и ему казалось, что они преграждают ему путь и мешают итти туда, где за стенами, за одной из закрытых дверей скрывался Филька.

В палате, перешагнув невидимый порог мягко раскрывшейся пред ним двери, Влас растерялся: он увидел ряды одинаковых коек, покрытых одинаковыми серыми с полосами одеялами, он увидел одинаковых, так странно и пугающе похожих один на другого людей на этих койках.

Его растерянность длилась недолго. Откуда-то прозвучал радостный, знакомый голос:

– Тять, сюды!

Влас оглянулся, увидел на одной из ближайших коек остриженную голову сынишки и, скрывая охватившее его волнение и пряча горячую радость, прилившую к его глазам, быстро прошел к Фильке.

Солнечный луч тронул короткие волосы Фильки, озолотил их, зажег. Солнечный луч пролился в Филькины серые глаза и запылал там веселыми искорками.

– Какой ты... в халате-то, вроде... новый!

– Ну, ну! – похлопал его по плечу Влас и жадно и пристально разглядел неуклюжую, как белый обрубок, поверх одеяла забинтованную руку. – Здравствуй-ка! С тобой, Филипп, что это приключилось? Каким манером? Давно ли?

– Видишь! – возбудился Филька, и глаза у него запылали еще ярче, еще веселее. – Видишь, вот штука какая у нас в коммуне вышла...

Влас молча выслушал рассказ сына... Не прерывая, не задавая вопросов, он впитал в себя Филькины слова, нахмурился и беспокойно заерзал на белом табурете.

– Понимаешь, тять, им главное, чтоб трактор угробить! Чтоб убыток коммуне...

– Кому это? – вскинул Влас глаза на возбужденное, оживившееся лицо сына. – Кто такие?

– Кулаки! – уверенно объяснил Филька, как что-то непреложное и само собой понятное, и приподнялся на здоровом локте. – Для вреда коммуне стараются!

Влас мгновенье помолчал. Затем осторожно и не совсем уверенно переспросил:

– Подпилили, говоришь?

– В двух местах, – мотнул светлою головою Филька. – А мост-то ка-ак а-ахнет!..

– Подпилили... – для себя повторил Влас, вслушиваясь в это простое слово. И совершенно явственно и отчетливо ему вспомнилось несчастие на стройке. Там ведь тоже подпилили подпоры. Там тоже пострадал ни в чем неповинный человек. На мгновенье у Власа перехватило дух: а ведь могли и совсем убить Фильку! И, отгоняя тяжелую мысль, он хрипло, чужим голосом спросил сына:

– А рука-то как, ничего? Действовать будет?

– Рука? – осветился гордостью Филька. – Она заживет, тять! Ей только в костях сростись, да и все! Не больно!.. Неделю велели тута лежать, а потом, говорят, – домой!

– Заживет. Это хорошо, – успокоился Влас. – Это очень даже хорошо. – И, меняя тон, осторожно и как бы мимоходом осведомился: – Ну, а как там у вас дома? Здоровы и... вообче? Хозяйничают?

– Хорошо дома, тять! – приполз на локте Филька к отцу поближе и заглянул снизу в его лицо. – Об тебе только соскучились...

– Ну... – нахмурился и слегка отодвинулся от сына Влас. – Соскучились! С чего бы это, коли вам там сладко?!

– А с тобой бы вместе еще лучше было бы, – засияли филькины глаза и вдруг чуть-чуть померкли. – Только ты вот не хочешь... А нас там за это попрекают. Меня ребята нехорошо дразнили даже...

– Как? – пасмурно и с какой-то болезненной заинтересованностью спросил Влас.– Как дразнили-то?

– У тебя, говорят, отец против коммуны! Вроде под... подкулачника!..

– Дураки! – сердито произнес Влас. – Несусветные дураки!

– Нас, тять, когда чистили коммуну, – продолжал Филька, – еле-еле оставили. Чуть-чуть за тебя не вычистили.

– Ну, не велика беда...

– Нет, ты не скажи! – снова вспыхнули филькины глаза. – Не скажи! Нам в коммуне хорошо!

– Хорошо! – усмешка покривила губы Власа. – Ну, вряд ли все хорошо!.. А вот погоди, я тут в городе покрепше устроюсь, так выпишу вас всех к себе. Тебя в хорошую училищу отдам, в люди ты выйдешь.

Сияющий взгляд Фильки совсем померк. Филька потупился, засопел.

Солнечные полосы колыхались по палате озорно и пьяно. Они ударялись о белые стены, о стекло графинов и чашек на столиках, об эмаль плевательниц, о ворсинки грубых одеял. Они ласково и назойливо мазали золотыми мазками стриженую голову Фильки и лезли в его глаза. Но глаза его были полузакрыты опущенными ресницами и не загорались, не вспыхивали от солнечных ликующих полос.

Сопя и ненужно откашливаясь, Филька вымолвил:

– В училищу меня из коммуны отдадут. Может, я на курсы... в трактористы пойду... А мы сюды, к тебе, тять, не поедем. У нас работы много...

Влас уперся руками в колени и проглотил готовую сорваться ругань.

– Эх ты! – неприязненно произнес он и не нашелся что сказать дальше.

А в это время сестра прошла по рядам коек и решительно и деловито объявила:

– Товарищи посетители, время прошло. Уходить пора.

Влас поднялся. Филька взглянул на него со сдержанной ласкою и виновато и тихо спросил:

– Тять, а ты приходи еще!

– Приду! – кивнул головой Влас и ушел.

2.

Нужно было с кем-нибудь поделиться своими мыслями, своими сомнениями и тревогами, нужно было во что бы то ни стало. Но было совестно говорить с этими, кто окружал его, кто знал и помнил недавние его брюзгливые и недовольные речи. И Влас, раздираемый охотою поделиться с кем-нибудь тем, что он принес из больницы, хмуро сторонился товарищей по работе, по бараку.

Но, Савельич, поджидая его, сам поймал и участливо осведомился:

– Ну, как парнишка твой, выправляется?

– Выправляется, – коротко ответил Влас, пытаясь ускользнуть от дальнейших расспросов.

– Это хорошо. А что ж с ним доспелось?

– Да так... – запнулся Влас.

– Баловство али оплошка? – допытывался Савельич.

Влас почувствовал, понял, что не уйти от этого ласкового, но напористого старика.

– Не баловство... Мостом зашибло.

– А-а! – протянул Савельич и наклонил голову набок. – Стало быть, ветхий мост был, нехозяйственный?

– Мост-то был крепкий, – не сдержавшись, вскрикнул Влас и убедился, что теперь придется рассказать обо всем подробно.

– Что ж так? – выпрямился Савельич, недоумевающе вглядываясь во Власа.

– Лихое дело! Никак даже толком и понять не могу...

Влас оглянулся. В бараке было по-вечернему тихо. Горели тускло лампочки, прокалывая синеватую мглу. Сеялись тихие разговоры. Их изредка прорывали вспышки сдержанного смеха. Тихими капельками где-то в углу мечтательно и осторожно падали и рассыпались звоны и рокоты балалайки. Поблизости никого не было. Каждый был занят чем-то своим. И никто не слушал ни Власа, ни Савельича. А Савельич прочно и домовито сидел на табуретке против Власа и ждал.

У Власа что-то дрогнуло в сердце.

– Лихое дело... – повторил он и доверчиво нагнулся к старику. – Мост-то там подпилили. Гады какие-то подпилили, ну вот в аккурат, как у нас здесь, на лесах!

– Ну-у!? – протянул Савельич и взмел вверх бородою.

– Везли, значит, трактор, – продолжал Влас, – из коммуны на поле, на работу, и гады-то какие-то возьми да и подпили устои у моста. А Филька-то мой на тракторе! Еле цел остался! Понимаешь?! А кроме его еще мужика зашибло, тракториста. Здесь же лежит, в той самой больнице... Что делают, что делают!

– Кулаки! – твердо отметил Савельич.– Ихняя работа, не иначе.

Влас приостановился. У него на короткий миг вскипело горечью сердце. Он уже неоднократно слышал о кулаках. Каждый шаг, каждое происшествие принято теперь объяснять происками кулака! Верно ли это?

– Кулаки... – протянул он за Савельичем, пробуя насмешливо усмехнуться. Но усмешка не вышла: лицо только растерянно и смешно скривилось. На лице застыла тревога. – Откуль ты взял? Никто, понижаешь, не пойман. Не пойманы, говорю!..

Савельич покачал головой.

– У нас тут, на стройке, тоже никто не пойман покуда, а никакого спору нет, что враг, самый настоящий вредитель пакость сделал. Так и там. Ты рассуди: кому другому надобность приспела мосты обчественные портить, да тракторы ломать, да людей калечить? Пойми!

– Вот то-то и дело... – неопределенно сказал Влас. – Я и сам...

Влас оглянулся, установил, что в бараке попрежнему тянется спокойно вечернее затишье и что никому до его беседы с Савельичем нет никакого дела, и горько улыбнулся:

– Я и сам теперь спутался, Савельич. После того разу, с лесами-то да с тем упокойным парнем... И теперь как моего парнишку зашибло... Я сам в мыслях своих разброд чувствую. С одной стороны погляжу – будто правда все, а с другой прикину – сумнительно!.. Об кулаках вот. Слишком галдежу в этом деле выходит. Кулаки, кулаки, а, приглядишься – так наша собственная дурность, может, иной раз все портит. А мы на чужого дядю, на кулака валим!.. Ну, а обстоятельствы дела сбивают меня. В тот раз про Алексея Кривошапкина, про земляка моего, в газетке читано было, что его кулаки уничтожить хотели. Седни опять эта вредность в нашей Суходолке с мостом. Завтра, глядишь, еще что-нибудь... Сбивает меня все это! Разброд у меня в голове, Савельич!.. Давали мне тут книжки читать, в газетки сам заглядываю. И все об одном там, все об одном!.. А кроме прочего человек один знакомый сердце мне оногдысь растравлял. Истинную суть дела старался обсказать, про правду толковал, а вышла, по-моему, его правда самой чернущей кривдой... – Влас передохнул, на мгновенье замолчал. Савельич внимательно вытянулся к нему и слегка прищурил глаза.

– Ты знаешь, – продолжал Влас с запинкой и как бы через силу. – Я из дому-то от новых порядков ушел, от порушения моей жизни, а теперь мне мой же парнишка в глаза тычет: из-за тебя, мол, из коммуны нас вычистить хотели. И вышел я теперь вроде тоже кулак. А у меня, всем известно, вся жизнь моя в труде. Справедливо это? Ничего не пойму!.. – Он снова остановился и стал глядеть куда-то вдаль, где виделось ему что-то свое. Савельич выпрямился, выпустил бороду из горсти и оперся руками на широко, по-стариковски расставленные колени.

– Много, Медведев, у тебя шалых дум! – внушительно сказал он. – Хотится тебе все по-своему обмозговать да раскумекать. А оно уже другими прочими давно распрекрасно и самосильно обмозговано и раскумекано. В дело, скажем, в колхоз всем миром идут, а ты сичас: правильна ли, мол, дорожка, да нет ли где ухабов, да, может, канава где... Супротивность в тебе большая. Гордость...

– Нет! – сделал Влас попытку остановить, прервать старика, но тот поднял предостерегающе руку:

– Обожди, не кипи, как смола! Я тебя годков на двадцать, не мене старше. Ты не спорь и не обижайся на меня. На меня обижаться не резон. Бо я не зря слова говорю. Считай: мне на седьмой десяток перевалило, а я четыре года, как грамоте только научился. В церкву в позапрошлом году перестал ходить. Иконы выставил из избы... Дошел до настоящей истины. Мне бы, может, переломиться, как сухой былинке, надоть: век свой по одной, неверной дорожке шел и за старые правила держался, а тут сразу и дорога-то новая и правила-то не те... а я не сломился, устоял. А отчего?

– А отчего? – повторил за ним Влас и с нескрываемой жадностью вгляделся в Савельича: новый, до сих пор неразличимый в толпе и невыделенный из нее человек сидел перед ним.

– Отчего? – выпрямился Савельич молодо и бодро. – А оттого, друг мой, что сердца своего на замке никогда не держал. И уши от самонастоящей правды ни в век не затыкал. Я, браток мой, с людьми настоящими завсегда сердце открытым держу.

«С людьми настоящими...» – укололи Власа знакомые слова.

– Которые они есть настоящие-то люди? как их отличишь? – с безнадежностью в голосе перебил он. – Ты, скажем, одних за настоящих почитаешь, а иные совсем наоборот.

– Которые самые настоящие, – внушительно и непререкаемо определил Савельич, – это те, у коих душа и ум об одном хлопочут: о том, чтобы правда-то на земле для всех одинаковая настала! А не то, чтоб для тебя одна, а для меня, к примеру, вовсе другая!

– У правды-то, выходит, тоже обличий много!?

– Как кто на нее, на правду, взглянет. Для богатого одна правда была, он на нее жадным оком глядит, а у бедняка да у трудника, который с испугу на нее взирает, она иная...

– Дак как же ты ее сравняешь этакую– то?

– Не слыхал, значит, ты ничего, выходит, не слыхал? Цельной жизни перемену проморгал? – сожалительно спросил Савельич и даже вздохнул. – Цельной жизни перемену проморгал! Ну и ну!

Влас рванулся к старику и блеснул глазами:

– Ежели ты полагаешь насчет перемены обчей жизни, так не думай, что я тут где-нибудь боком был. Я, ведь, за новую-то жизнь кровь проливал. Я партизанить в тайгу уходил. Не мало и моего труда и моих силов да крови за эту новую жизнь положено...

– И что ж, ты думаешь, все это у тебя зазря вышло? – хитро прищурился Савельич.

– Этак не думаю! – решительно обрезал Влас. – А вот как ты толкуешь про правду, так не вижу я еще покеда, чтоб она сравнена для всех была... И душа у меня через это томится!

– Какой ты прыткой, – с сердитым укором оборвал его старик. – По-твоему, все зараз должно сполниться: полная радость и тишина промежду всех людей. Ну, это ты махнул зря! Люди разные существуют. Многие за прежнюю жизнь всеми зубами уцепились, их оторвать только с живым мясом от ее можно. А уцепились они за ее оттого, что больно сладка она им была... Дак неужели, по-твоему, нужно так уравнять течение судьбы, чтоб и этим попрежнему слаще сладкого существование ихое осталось?! Нет, такого резону нонче не дождешься!

Савельич внезапно сердито замолчал. Потягиваясь и болезненно распрямляя спину, он поднялся на ноги.

– Ты не сердись, Поликарп Савельич! – тихо сказал Влас. – Ежели я чего не так понял да не так сказал, ты на это не сердись! У меня нутро кипит и ум во мне в разладе... Думаю и хочу понять, что и как...

– Ну, и думай! – разрешил Савельич и широко усмехнулся. – Хорошо будешь думать, до хорошего и додумаешься!..

3.

Во второй раз Влас пришел в больницу к Фильке с гостинцами. Он принес ему горсть конфет и мятных пряников.

– Побалуйся, – протянул он их парнишке, отводя глаза в сторону. Филька взял сверточек и стыдливо сунул его под подушку.

– Спасибо, тять! Мне не нужно бы...

– Не нужно? – прищурился Влас. – Нечего дурачиться! Поди, в коммуне-то своей никаких пряников да конфетов не видишь... Поди, и хлеба-то вдоволь не бывает?!

Филька насупился и запыхтел. Влас заметил его недовольство и поспешил успокоить:

– Ну, ладно! Рассказывай, как там у вас... про дела. Оногдысь ты так толком и не сказал мне... Мать здорова ли? Как Зинаида?

Сразу просияв от добродушного и ласкового тона отцовских слов, Филька стал рассказывать. Торопясь и перескакивая с одного на другое, он говорил о матери, которая ходит за коровами, о Зинаиде, поставленной теперь к детским яслям, о тракторе и трактористе, о пожаре.

– Кулаки? – с нескрываемым лукавством перебил его отец, услыхав про поджог.

– Не иначе! – тряхнул головой Филька, – больше некому.

– У вас все кулаки... – проворчал Влас и подстегнул Фильку: – Ну, сказывай дальше про дела.

Дальше Филька рассказывал о работе, о веселых выездах в поле, о Василии. Когда Влас услыхал имя Василия, он придвинулся поближе к кровати сына и крепко заинтересованно подхватил:

– А ну-ка, ну-ка про Ваську! Что ж он в больших людях там в коммуне ходит? Ишь ты!

Про Ваську, которого Филька величал полным именем – Василий Саввич, Влас услыхал чудеса. Недоверчиво кривя губы, он слушал парнишку и не верил. Оглоблина, Ваську балахонского, он, Влас, хорошо знал. Неприспособленный человек. Мужик бесхозяйственный. С ленцой, на болтовню все больше да на шуточки и прибауточки способный, а к настоящему делу ни-ни. А вот парнишка, сверкая честными и смышлеными глазами, уверенно треплет что-то про то, как этот самый Васька скот от бескормицы в коммуне спасал и как его теперь к делам на самое близкое расстояние подпустили. Ну, разве это не чудеса? Влас повел плечами и выпрямился на табуретке. Ну, конечно, мальчишка болтает, заговаривается.

– Он теперь не на Балахне уж живет, – выкладывал Филька. – Он в некипелихином доме. И другие тоже. Артем...

Внезапно Влас что-то вспомнил. Сурово наморщив лоб, он перебил Фильку:

– Стой. Скажи-ка ты вот об чем. Ты это зачем про вещи про Устиньи Гавриловны донес? Кто тебя этому научил?

У Фильки от неожиданности, от непонятного смущения и досады дрогнули ресницы.

– Я сам... – нерешительно ответил он.– Меня никто не учил.

– Сам, выходит, до подлости дошел! – зло определил Влас. Но сразу же почувствовал жалость к мальчику, жалость, которая, помимо его воли, теплом разлилась по сердцу и высушила злобные и укоризненные слова. – Как же это ты так? – тише и проще и уже без злобы спросил он.

– Она вредная... – присел на кровати Филька и оглянулся кругом. – Вредная. Она, может, в узелке-то что-нибудь худое супротив нас держала... А мамка непонятливая, взяла да и спрятала.

– Чего ж там вредного да худого в узелке могло быть?

– Я не знаю. Тамока гумаги какие-то были... Степан Петрович глядел. В город отправили.

– Степан Петрович, – оживился Влас.– В председателях ходит он еще? Не запурхался?

– Он – главный, – вразумительно сообщил Филька. – А еще главнее его – Зайцев товарищ. Партейный. Секретарь.

– Зайцев? – припомнил Влас. – Откуда такой?

– Из городу.

– Из городу. Так. Своим умом управиться не в силах, городских на подмогу потащили?

Филька ничего не ответил отцу, не поняв его замечания.

– Сердитый, – добавил он после небольшого раздумья. – Попадает от него всем. Страсть!

Усмехнувшись, Влас подумал про себя: «Значит, понадобилась палка на колхозников. Без палки не выходит!»

Так, перескакивая с одного на другое, Влас досидел возле Фильки до самого конца. И когда нужно было уходить, он поднялся неохотно.

– Я теперь к тебе не скоро приду. В рабочее время мне неспособно отлучаться. Дождусь выходного.

– Приходи, – попросил Филька растроганно. – Поговорим.

– Ну, ладно! – засмеялся Влас и попрощался с сыном.

По чистым белым коридорам больницы Влас пронес на лице конфузливую необычную нежность. С этой нежностью вышел он на оживленную улицу и, затерявшись в чужих толпах, хмурясь и улыбаясь, добрел до барака. Он хмурился оттого, что многое представилось ему теперь, после того, как он порасспросил Фильку, совсем по-новому. И улыбки вспыхивали на его губах и шевелились в уголках глаз от воспоминаний о семье, которую так ярко воскресил пред ним Филька, сын, мужик, работник.

4.

Если после первого посещения Фильки у Власа не сразу назрела решимость поделиться с кем-нибудь скачущими и противоречивыми мыслями и чувствами, которые закружили его с появлением в городе раненого сына, то теперь, во второй раз, он уже просто и легко нашел своего привычного собеседника и выложил ему все, что услышал от Фильки и что сам понял и уразумел из ребячьих рассказов. Савельич запутался короткими, иссеченными морщинами пальцами в широких зарослях своей бороды, острые глаза его сверкнули обычным насмешливым огоньком и, обнажая желтые, еще крепкие для его лет зубы, он весело сказал:

– Доходишь, значит!.. Ну, видать, наследник у тебя парень боевой. Люблю таких.

– Парнишка ничего... – согласился Влас. – В самосильные мужики глядит.

– А вот ты, – рассыпая хитренький сдержанный смешок, напомнил Савельич, – вот ты тогда фырчал на него. Помнишь?

– Тогда... – запнулся Влас, но Савельич спохватился и стал его успокаивать:

– Ладно, ладно. Мало ли что в сердцах не говорится... А ты, я гляжу на тебя, сердце в себе держишь горячее, все кипишь... Ты однако от сердца своего и деревню свою бросил. Не иначе. По всему выходит, что и семья у тебя ладная, парнишка-то разумный, мозговитый, и хозяйство в колхозе от тебя пошло бы крепкое и хозяйствовать ты наравне с другими протчими там стал бы отлично. А ты взбрендился. Ну, достигаешь ты теперь? Не обманулся ты в том в своем мнении, что прахом там все пойти должно?

Влас ответил не сразу. Боролись в нем противоречивые чувства. Чувствовал он какую-то правоту в словах старика и было вместе с тем тяжко ему отказаться и от своей, как ему еще совсем недавно казалось, настоящей правды.

– Может, и обманулся... – хрипло сказал он, наконец, и откашлялся. – Сердце, правду ты говоришь, у меня огневое... – Внезапно Влас примолк и глаза его стали холодными, а лицо как-то заострилось, окаменело. Савельич изумленно вгляделся в него, не понимая, в чем дело. Мимо них прошел Феклин, раскачиваясь и мотая головой из стороны в сторону. Влас проводил его взглядом и хмуро перевел дух.

– Ты чего это?

– Да вот, с души меня воротит от этого хлюста...

– Пошто так?

– Неверный мужичишка. Прямо можно сказать, вредный!

Савельич подставил поближе ухо к Власу:

– Тебе что-нибудь известно?

– Не-ет... – нерешительно сознался Влас. – Чтобы что-нибудь знать мне, не знаю. А так...

– Заел он тебе, видно, чем-то! – усмехнулся Савельич.

– Мне ничего не заел! Болтает зря. Язык у него, как у гадюки!

– Об чем же?

Савельич впивался острым пронизывающим взглядом и ждал ответа. Влас молчал. Влас спохватился, что, пожалуй, он напрасно и несвоевременно заговорил о Феклине. И, пытаясь замять разговор об этом, он сказал не то, что нужно было:

– Сердце у меня огневое. В сердцах я, может, и какую промашку сделать могу...

Разговор начинал уже вертеться вокруг одного и того же, словно топтались они с Савельичем на одном месте и не могли сдвинуться ни взад, ни вперед. Савельич притворно зевнул и перешел на свою койку.

– Что-й-то спину разморило. Однако, лягу, – не глядя на Власа, сказал он, угнездываясь на постели. Влас понял, что старику неохота больше разговаривать. Власу стало тоскливо и обидно. Он тоже растянулся на койке и, прикрыв глаза, утонул в противоречивых, едких и волнующих мыслях.

Он не заметил, как задремал. Его разбудили громкие голоса в бараке. Разгорался ожесточенный спор. Чей-то голос тонко до визгу кричал:

– Следовает сперва доказать! Доказать! А потом и говорить!

Его перекрывали возмущенные возгласы. И кто-то все порывался установить порядок, успокоить:

– Да, братцы... да, товарищи! Ну потише ж, ладком! Ладком, говорю!

Влас быстро соскочил с койки и огляделся. В углу барака, подальше от дверей, сгрудилась толпа рабочих. Туда тянулись все обитатели барака. Некоторые сползали с коек и топчанов, другие вставали ногами на постели и жадно глядели в волнующуюся кучку. Влас взглянул на соседнюю койку: Савельича там уже не было. Тогда и он направился к шумливой толпе.

Протолкавшись поближе, он разглядел в средине волнующихся товарищей Феклина. Он был красен, и злое лицо его искажалось от сдерживаемого страха и настороженности. От волнения голос у него стал высоким и звучал по-бабьи тонко и визгливо. На него, видимо, наседали с каким-то обвинением, наседали упорно и неотвратимо, но он огрызался и от чего-то яростно и упорно отпирался.

– Докажите! – кричал он. – Докажите спервоначала!..

Суслопаров почти спокойно и не повышая голоса, твердо настаивал:

– Видели. Есть достоверные свидетели, как ты шарился около стеннухи[4]4
  Стенгазеты.


[Закрыть].

– А что ж с того? а что ж с того?! – огрызался Феклин. – Коло нее сотни, может, народу трется, дак я-то тут с какой стати виновный?!

– В чем дело, – тихо спросил Влас соседа.

– Стеннуху новую нонче повесили, а он ее изодрал и срамные слова замест того написал. Похабность.

Савельич, заметив Власа, издали поманил его к себе.

– Справедливо ты сказал: вредный, – вполголоса сказал он, когда Влас протолкнулся к нему. – Каверзный, уй-юй-юй!..

– Ну, хорошо! – повысив голос, отрезал Суслопаров. – Нечего тут ярмарку сорочинскую разводить. Передадим дело в групком, пусть разберется и дознается...

– А мне что! – пожимая плечами и кидая кругом короткие, опасливые и вместе с тем наглые взгляды, спокойнее и тише заявил Феклин. – Как я в себе никакой вины не чувствую и не сознаю, то мне это без внимания... Не страшусь.

– Там увидим! – многозначительно отрезал Суслопаров и пошел к выходу. Толпа стала редеть. В бараке понемногу установливался порядок.

Возвратившись вместе с Власом к койкам, Савельич озабоченно рассказывал:

– Он пущай отпирается, не отпирается, а за ним было доглядено. Не ты первый его вредность раскусил. Многие.

– Неужто? – нелепо переспросил Влас.

– А ты как думал? Теперь везде да всюду глаз нужон! Особливо опосля той сволочной штуки, с лесами-то с перепиленными.

Влас взглянул на старика и молча стал налаживать свою постель. Потом разулся, присел на койке, охватил колени руками и задумчиво стал слушать что-то свое, разворачивавшееся и бурлившее у него внутри. Савельич тоже разделся и свернулся под пиджаком и затих.

Минут десять оба молчали. Вдруг Влас разжал руки и выпустил колени. Сбросив ноги на пол, он сел. Взглянул на свернувшегося и затихшего старика, кашлянул. Нерешительно, вполголоса спросил:

– Спишь?

– Ась? – пошевельнулся Савельич и высвободил голову из-под пиджака.

– Не спишь, говорю?

– Нет покуда...

– Вот я тебе, Савельич, хочу рассказать...

– Ну-т-кась, – совсем сбросил с себя Савельич пиджак, готовясь слушать. – Об чем это?

– Об Феклине и вообче....

– Так, так! давай!

И Влас, с запинками, останавливаясь и слегка путаясь, стал рассказывать.

5.

Через неделю Филька уже бродил по больнице и подолгу просиживал возле тракториста, Николая Петровича, у которого что-то осложнилось внутри, за сломанными ребрами. Филька приходил, осторожно усаживался возле койки Николая Петровича и терпеливо выслушивал сетования тракториста на то, что вот самое горячее время, а у него прогул, да и трактор, поди, из строя выбыл. Иногда Николай Петрович в десятый раз начинал расспрашивать его, как он кричал бестолковым мужикам, чтоб они остановили мотор, и неизменно говорил:

– С механизмом надо уметь обращаться. Тут и ум, и образование требуется.

Филька засиживался возле Николая Петровича до тех пор, пока не приходила сестра и не гнала его на место.

Однажды, когда трактористу стало значительно лучше, он, ухмыльнувшись и глядя куда-то помимо Фильки, предложил:

– Давай, Филя, напишем письмо туда... в коммуну! У меня руки действуют, я за себя да за тебя напишу!

– Давай, – согласился Филька.

Они раздобыли бумагу, конверт, чернила. Николай Петрович примостился половчее на койке, обмакнул перо в склянку с чернилами и с деланным равнодушием посоветовался с Филькой:

– Я думаю само лучшее твоей сестренке, Зинаиде напишем. А она уж того... передаст другим которым...

– Можно, – тряхнул головой Филька. – Пущай Зинка получает письмо...

Над письмом работы было много. Николай Петрович подбирал слова поглаже и поаккуратней, а Филька диктовал свое. Филька хотел, чтоб было крепко и просто. И фыркал пренебрежительно, когда тракторист начал письмо с деликатного обращения «Премногоуважаемая Зинаида Власовна».

– Прямо надо: Зинка или Зинаида! А то какая она барыня такая!

– Молчи, – успокаивал его Николай Петрович. – Молчи, товарищек! Письма я, брат, умею писать. Знаю. Не учи.

Они проработали долго. И письмо вышло пестрое, но обстоятельное и подробное. В письме они расписали, как их лечат, как они поправляются и как «оба сильно соскучились по Вас». У Фильки при этом утверждении наморщился нос и, сверкнув глазенками, парнишка с неожиданной для Николая Петровича ехидцей убежденно заявил:

– Я по ей не соскучился. Это ты напрасно. Может, ты...

– Ну, ну! – чуть-чуть смутился тракторист. – Так всегда в письмах пишется. Это для красоты и для гладкости...

Дальше они сообщали о том, что их посетил Влас Егорыч («Ко мне он ходил!» – упрямо вставил Филька), и что они собираются его сагитировать на коммуну. Тяжелое слово «сагитировать» угнетенно подействовало на Фильку, и он поглядел с некоторой долей уважения и страха на Николая Петровича и ничего не возразил по поводу этого места письма. Расписавшись в десятках поклонах, они окончили, наконец, это трудное занятие и заделали письмо в конверт. Надписав адрес, тракторист подержал письмо в руках и передал сестре, чтоб она опустила в почтовый ящик.