Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава семнадцатая

1.

На широком помосте возле амбара сидят они двое – Влас и Никоныч. Домашние все на работе, в деревне людей мало. В деревне тишина жаркого дня. Горячее солнце томит и клонит ко сну. Никоныч щурит слезящиеся глаза и, ковыряясь шилом в прохудившемся чирке, тянет бесконечный рассказ о делах коммуны. Влас слушает его внимательно. Влас уже понабрался разных сведений о новой жизни в Суходольском. И стариковы рассказы только дополняют то, что было рассказано другими.

– У Петрушиной пади вот, гляди, какой клин не запахали! Расширились, разбросались по приволью, а энто-то угодье и проморгали. Без малого там шестьдесят десятин. Это не пустяк, Влас Егорыч. Шестьдесят! Ну в иных местах лысины образовали. Не осилили, по-совести говоря, всей земли.

– Не осилили... – задумчиво повторяет Влас. Утром он урвал время и добыл через Николая Петровича точные сведения о посевах коммуны. Они тщательно записаны у него на бумажке. И, слушая Никоныча, он в уме пересчитывает: «Засеяно четыреста девяноста шесть гектаров, трудоспособных, полных работников считается сто одиннадцать человек; выходит, значит то четыре с лишком гектара на работника. Не худо. Как ни верти. – Не худо!». Он вслух повторяет:

– Не худо!

– Ась? – удивленно наставляет ухо Никоныч. – Не худо, говоришь? Не осилили увсей земли, а, говоришь, не худо!?

– Я не про то, – усмехается Влас. – Я про то, мол, что без хлеба не будете. Подсчитывал я: коли дойдут благополучно хлеба, в среднем выйдет вроде двадцати пяти тысяч пудов хлеба. Ну, считай – едоков у вас менее трехсот. Значит, на едока, на круг восемьдесят с гаком пудов. Тут на все хватит: и на прокорм, и на семена, и государству... Полагал я, что хуже у вас дела. Гораздо хуже!

– Хуже ты думал, Влас Егорыч? – оживился старик. – Не надеялся, выходит, ты на нашу коммуну?

– Не надеялся, – коротко подтвердил Влас.

– Значит, ошибка у тебя вышла? Скажи на милость, как оно обернулось!

– Ошибка... – протянул Влас и сам вслушался в это слово.

Никоныч воткнул шило в помост возле себя и стал тщательно разглядывать починенный чирок.

– Многий, сказывают, ошибнулись, – наконец, сказал он. – А я тебе скажу, Влас Егорыч, большой-то сладости в этой коммуне нету. Верное слово! Слов нету, коим легше шуштествовать стало, но зато беспокойства много. Ох, много! Главное, ты себе не сам полный хозяин...

Влас засмеялся.

– Никоныч, Никоныч! Да ты когда же себе сам полным хозяином был? Ты век на чужих работал. А теперь ты ни перед кем горба не гнешь. Чего же ты толкуешь?

– Ну, я не об себе... – не смутился старик: – А возьми других. Вот на тебя доведись... Ты мужик хозяйственный, понял сразу всю загвоздку, да и айда отседа!..

– Я ж тебе сказал, ошибка у меня вышла...

– Ну, ну, слышу! Конешно, ежели тебе солоно в городу пришлось, так тебе самый верный ход обратно домой.

Влас встал и досадливо покачал головой.

– Стар ты стал, Никоныч. Совсем стар! Все-то ты путаешь!

– Али что я неладно?

Лениво усмехаясь, Влас медленно пошел от старика по пыльной улице. «Старый», подумал он, но сразу же сам с собою заспорил. «А вот Савельич тоже старый, но думы у него совсем иные!». Вспомнив о Савельиче, он перенесся мыслями в город, на постройку, в барак. Поймал себя на теплом желании повидать многих городских своих знакомцев, узнать, как идет стройка, как течет там жизнь и работа.

Горячая пыль взрывалась под его ногами. Солнце жгло. Было томительно. Тяготило одиночество. Тяготило безлюдье кругом.

2.

В обеденную пору, когда Марья, прибежав с работы, хлопотливо возилась возле печки, Влас спросил жену:

– Пошто, Марь, в столовую снедать не ходишь?

– Не привышна я, Влас, – с легким смущением ответила Марья. – Ребята там харчатся, а мне как-то несподручно.

– Напрасно, – коротко возразил Влас.

Марья изумленно взглянула на него и ничего не сказала. Немного погодя Влас стал рассказывать ей про столовую в городе, о том, как там кормят. Рассказал и, пожалуй, неожиданно для себя, добавил:

– Привык я там к многолюдству. Сначала и мне несподручно казалось со всеми вместе обедать или паужинать, а потом привык. Вот как привык, что теперь спокой да тишина за столом просто давят...

– Ребята тоже хвалят. Особливо Филька.

– Обчество любит! – горделиво заметил про сынишку Влас. – Хороший у нас, Марь, парень растет!

– Хороший! – согласилась охотно Марья.

Хороший парень Филька на утро второго дня пребывания Власа дома заявил отцу:

– Тятя, айда седни обедать в столовку! Я завхоза Андрей Васильича спрашивал, – можно, говорит.

Марья тревожно взглянула на мужа. Но Влас весело выслушал Фильку и, не отвечая прямо на предложение, пошутил:

– На обчественный харч меня поставить хочешь?

– Ты сходи, тятя, погляди. Верно слово, сходи!

Влас не дал определенного ответа. И Филька до самого обеда так и не знал – пойдет ли отец в столовую или нет. В обеденную пору он забежал домой и уже менее смело напомнил отцу:

– Пойдем, тятя?

И был обрадован неожиданностью, когда Влас коротко согласился:

– Ну, пойдем.

Марья даже обиделась, услыхав такое.

– А я, Влас, хлопотала, обед сготовила...

– Не тужи, Марь. За паужином съедим твою стряпню. Мне уж больно охота поглядеть... Тут, понимаешь, цельный поворот жизни...

Оставив огорченную Марью, он отправился вслед за Филькой в столовую.

В обширной горнице, уставленной столами и лавками и наполненной пришедшими с работы коммунарами, Влас немного смешался. Был момент, когда он пожалел о том, что поддался любопытству и пришел сюда, но, набравшись духу, Влас смело прошел за Филькой к крайнему столу и занял свободное место. Филька убежал куда-то и быстро вернулся, неся две деревянные ложки.

– Вот, тятя, – деловито сказал он, – возьми ложку. Только отдай обратно. У нас с ложками, ух, как строго!

Влас развеселился от слов сынишки и уже смелее и безбоязненней оглянулся вокруг. Неумолчный гул наполнял столовую. За столами громко разговаривали, смеялись. Кто-то весело окликал подавальщицу, кто-то спорил из-за места. В углу кучка молодых парней захлебывалась от смеху.

Рядом с Власом оказался кривой старик. Оглядев Власа одним глазом, словно грозя и упрекая в чем-то его, старик с сухим смешком проговорил:

– Влас Егорыч, кажись? Камунной похлебки отведать препожаловал?

– Здравствуй, Карп! – поздоровался с ним Влас. – Да, вот зашел поглядеть, как тут.

– Тут, парень, некорыстно. Некорыстно! – ухватился старик за собеседника. – Ежели по совести говорить, худо. И с харчом худо, и во всем.

– Неужто так во всем и худо? – настороженно спросил Влас и пристально поглядел на старика: он знал Карпа давно, знал его бузливым, всегда чем-нибудь недовольным человеком.

– Говорить неохота, – выкрутился Карп. – Ежели говорить, так целое беремя горя-то накопишь!.. А ты, что же, совсем?

– На побывку.

– Ну, этак-то, лучше!..

– Тять! – позвал Филька отца, – хлебай, а то простынет.

Влас поел в столовой, отведал пищи, которой питались коммунары. А пока ел, со всех сторон его окликали старые знакомые. Шумно приветствовали его и все неизменно справлялись:

– Совсем вернулся?

Этот вопрос стал под конец раздражать Власа, и он поторопился уйти из столовой.

Дома Марья спросила:

– Ну, как, Влас, ладно ли тебя накормили?

– Жить можно, – коротко ответил он.

3.

День за днем присматривался Влас исподволь к жизни в коммуне. Ходил по деревне, прислушивался, знакомился. Видел много нового. Во многом, что прежде представлял себе по-иному, ошибался. От многого приходил в раздраженье: усматривал бесхозяйственность и кипел на нее.

Ходил Влас без дела, отдыхал невольно, потому что рука на перевязи не позволяла ему пока ничего делать. Отдыхал и томился от этого отдыха.

И приближалось время возвращения в город, на стройку.

Однажды ночью Власа разбудил властный и настойчивый стук в ставень.

– Кто там? – спросил он, подойдя к окну. Знакомый голос тревожно и возбужденно ответил:

– Я это!.. Мне бы Марью Митревну, хозяйку твою...

– Да зачем тебе ее, на ночь глядя, Василий?

– К Верухе!.. Веруха моя, кажись родить собралась... А никого более покеда позвать нету!..

Марья, проснувшаяся одновременно с мужем, уже торопливо одевалась и взволнованно говорила:

– Пойду я... Бабе время. Кушерка должна была из села приехать, да, видно, опоздала!..

Проводив Марью, Влас уже не мог уснуть. Он засветил огонь, походил по избе, нашел случайно на полочке над столом какие-то книжки, не то Зинаидины, не то Филькины, и стал читать. Но читать не пришлось. В ставень снова застучали. И снова Василий:

– Влас Егорыч, отвори, коли не спишь!

Когда Влас впустил Василия в избу, тот, смущенно моргая глазами, объяснил:

– Места, брат, себе найти не могу... Увидал у тебя свет в щелке, дай, думаю, зайду... Видал ты, томит меня и корежит! Сколько разов Веруха моя рожала, никогды раньше мне беспокойства на душе не было такого! А нонче аж за сердце схватило...

Глаза Василия беспокойно блуждали, голос вздрагивал.

– Понимаешь, Влас Егорыч, парнишку мне хотится! Сына!.. В прежние годы мы с Верухой об каждом лишнем рте страдали, отпорны были от новых ребят... Прежде мне и мальчишка не дорог бы был, а теперь...

Василий схватился обеими руками за голову и стал царапать лохматые волосы:

– Теперь мне сына дай! Подыму!.. В самом полном порядке подыму!.. Не хуже прочих!.. Мне дай только!.. Вот, коли обойдется все благополучно, будет у меня сын Владимир Васильич! По Владимиру Ильичу память!

Приглядываясь к Василию, Влас невольно улыбался. Таким он Оглоблина, балахнинского Ваську, видел впервые. Словно подменили мужика и зажгли его горячими желаниями, ввели в него крепкую волю.

– Подымешь, значит, теперь? – спросил он его, зная заранее ответ и желая только еще раз выслушать бурную уверенность Василия.

– В полной силе! Подыму и человеком сделаю!.. А коли самому не придется, обчество подымет! Коммуна!

– Веришь ты, значит, крепко?

– В доску!..

Вдруг Василий сорвался с места и подскочил к двери. Но отошел от нее разочарованный:

– Помстилось... Думал, Марья Митревна идет...

Тянулись ночные часы. Лампочка коптила. Власа стало клонить ко сну. А Василий метался по избе и то подскакивал к двери, обманываясь каждым шорохом, то бурлил, рассказывая Власу о своих мечтах, о налаживающейся жизни и больше всего о сыне, который родится, непременно родится.

Наконец дверь распахнулась (и Василий не уследил этого мгновенья!), и Марья, устало войдя н избу, хрипло сказала:

– Ну, Василий, ступай, гляди на сына!

– Батюшки! – хватился Василий за волосы и рванулся к Марье. – Голубушка ты моя, Марья Митревна! Вот спасибо!..

– Чудак! – засмеялись оба – Влас и Марья. – Кого благодаришь?.. Бежи к бабе!..

– Побегу!.. К Верухе!.. К Владимиру Васильичу!..

– Обалдел от радости! – покачал головою Влас, закрывая за Василием дверь. – Вроде подменили парня.

– Хотится ему сына, Влас. И Веру-то свою извел, и сам головушку себе закрутил. Ну, теперь доволен!

До утра оставалось еще много времени. Можно было еще поспать пару часов. Марью клонило ко сну, и она скоро крепко уснула. Влас же прилег, но сон бежал от него.

Влас не мог забыть возбуждения и радости Василия. Влас не мог забыть уверенности в будущее, которой до-отказу был переполнен Оглоблин.

«Ишь, как переменился народ!», недоумевал Влас. «В кою это пору такая перемена? Откуда?».

Бежало время. Подходил рассвет. Разгоралось утро. Влас лежал с открытыми глазами и прислушивался к чему-то своему, что так же, как неотвратимое и крепкое утро, зрело в нем и заполняло его всего.

4.

– Значит, дня через два обратно? – вечером спросил Николай Петрович, собираясь уходить домой.

– Выходит, что так, – тряхнул головой Влас. – Кончается мой отпуск.

Николай Петрович заходил к Медведевым каждый вечер. Каждый вечер видел Влас, как парень поглядывал украдкой на Зинаиду и как девушка отвечала на его взгляды лукавыми и ласковыми улыбками. И, отмечая для себя это безмолвное, но многозначительное переглядывание, Влас пока-что ничего не говорил, но с Николаем Петровичем был прямодушен и приветлив.

– Кончается мой отпуск, – повторил он. – А просрачивать не хочу.

Марья вздохнула. А Филька, нахмурившись и обидчиво надувшись, протянул:

– Когды жа ты, тятя, теперь опять придешь? насовсем?

Влас ответил не сразу. И пока он собирался с мыслями, в избе было тихо.

– Ты что ж, Филька, откуль думку такую взял, что я насовсем приду? – сурово обернулся Влас к сыну. Но в суровости его прозвучало что-то мягкое и лукавое, и Марья встрепенулась.

– Откуль?! – вздрагивающим голосом проговорил Филька. – А ты разве теперь на коммуну сердишься? Ты не сердишься, я знаю!..

– Знаешь! Ишь, ведун какой, всезнающий!..

Марья с облегчением перевела дух и широко ухмыльнулась: она по голосу узнала, что Влас не упрямится, не стоит на прежнем. И она, пряча свою радость, тихонько толкнула Фильку в плечо:

– Ты! Пошто поперешно с отцом разговариваешь?

Николай Петрович попрощался и ушел. Скоро ушли спать и ребята. Когда Зинаида скрылась за дверью, Влас сказал жене:

– Примечаешь?

– Чего бы это, Егорыч?

– А то, что, стало быть, скоро у нас зятек объявится.

– Ой, да что же это ты! – вспыхнула Марья. – Мне и невдомек.

– Проглядела, значит, ты. А оно яснее ясного. Ну, я супротив ничего не скажу. Парень самостоятельный и при деле. И озорства не чуется в ем. Ты, тово... Коли без меня оборачиваться к сурьезному станет, оповести их, что, мол, отец не супротивен...

– Да как же это? – недоумевала Марья. – Ну, никак я до твоих слов и сдогадаться об этим не могла!

– Проморгала! – посмеялся Влас. – Глаза поплоше стали...

Влас походил по избе, переложил бесполезно что-то с одного места на другое, помурлыкал про себя какую-то песенку. Остановился, потер пальцами лоб.

– По-новому, Марья, теперь все, по-новому. Ранее-то как бы такое дело оборачивалось? Таскались бы сваты да кумовья, шли бы сговоры да ряды. Девку бы путем и не спросили об ее охоте да люб ли ей женишок. И порешено было бы на скус да на разум родителей. Ну, нонче не так...

– Лучше ли ноне? – огорченно встревожилась Марья.

– Выходит, что лучше. Потому – судьбу-то свою им самим, детям-то, обстраивать приходится. Не чужим разумом. Собственным... Дети, Марья, нонче пестуются не так, как мы. У нас, сама знаешь, каким манером все оборачивалось... Дети, выходит, лучше нашего житье себе налаживают... – Влас на мгновенье примолк: он вспомнил давнишний спор свой с Савельичем о детях. Вспомнил, запнулся, но вспылил, обжигаясь мыслями, с которыми тогда не был согласен: – Дети, Марья, нонче сами оборот судьбы своей делают. Не доржась за мамкин запан да за тятькин пояс!

Марья выжидающе и затаенно молчала. Влас прошелся по избе, остановился в дальнем углу и оттуда повторил:

– Сами, сами оборот своей судьбы делают!..

5.

Излучая неугасимую радость, Василий поймал председателя и сообщил ему:

– Ну, Степан Петрович, наследником моя Веруха порадовала меня! Зачисляй в книги нового, значит, коммунара!

– Ладно, – посмеялся Степан Петрович. – Обсудим на правлении, обсудим. Разберем, можно ли его примать! Не с кулацкого ли звания!

– Нет! Округом бедняцкого сословия! Без обману!

Оба дружно смеялись. Оба весело шутили. Потом Василий помялся немного, но смял в себе нерешительность и сказал самое главное, ради чего задержал Степана Петровича:

– Хочу актябрить, Степан Петрович. По-теперешнему, чтобы без поповского дыму да без ихней сырости. Как это, скажи, обладить надо?

– Октябрить[7]7
  Октябрить – т.е. устроить октябрины. Октябрины – советский обряд, альтернатива религиозному обряду крещения (крестинам), существовавшая в СССР практика торжественного наречения новорожденного. В первые годы после революции возникла идея создания особой безрелигиозной коммунистической обрядности – традиционные религиозные обряды планировали заменить новыми, гражданскими и в конечном счете полностью искоренить старые обряды и традиции.


[Закрыть]? Отчего же не октябрить, можно. Только нонче недосуг. Обожди, оправимся с работой, почевствуем твоего младенца. Почевствуем.

– Обождать, значит? – слегка затуманится Василий. – Ну, что ж, обождем.

С момента появления на свет этого красного, сморщенного и крикливого мальца, которого Василий торжественно и пылко величал Владимиром Васильевичем, Оглоблин неустанно приставал ко всем со своей радостью. Было весело и немножко смешно глядеть на этого большого мужика, лицо которого расплывалось в широкую, восторженную усмешку, как только он заговаривал о своем новорожденном сыне. И многие подшучивали над Василием, старались разыграть его. Особенно изощрялись женщины.

– Василий Саввич! – хитро улыбаясь, прерывала его шумное ликование какая-нибудь пожилая шумная коммунарка. – Да ты чего это так шеперишься? Велика ли честь да радость от лишнего рта? У меня вот их цельное беремя, кажный год так и сыплются, так и сыплются, а я ничего. Пошто ты задаешься?!.

– Эх, какая ты непонятливая! – одушевлялся Василий. – Совсем это разное: то у тебя при прежней, при старой жизни ребята шли, в обузу тебе да в тягость были, а то нонче!.. Совсем разное!.. Нонче я ничего не боюсь! Не пропадет мой Владимир Васильич! В полных он правах с самых пеленок, с первого, как говорится, крику!.. Вот оно в чем дело!..

На радостях Василий ухитрился достать немного водки и появился в деревне полупьяным. Его немного пошатывало, он шел по пыльной улице, волоча за собой бурое облако, и пел несуразную какую-то песню.

Влас встретился с ним возле своего дома. Василий потянулся к нему и закричал:

– Товаришш!.. Друг!.. Прости ради всего! Загулял я немножко! Душа с радости взгорела!..

– Напрасно, – покачал головой Влас. – Ох, напрасно, Василий. Разве при новой-то жизни потребно да к лицу глаза водкой заливать?!

– Понимаю! Чувствую!.. – ударил себя в грудь кулаком Василий. – До самой печонки чувствую!.. Ну, не могу!.. Горит все во мне!.. Крутит!

– Ты, гляди, не закрути до беспамятства! Остерегись!.. Иди домой, проспись, да возьми себя в аккурат...

– Остерегусь!.. Ну, верь слову, друг, остерегусь!.. Как ты сказал, так и сделаю!.. Иду! Прямой дорогой иду домой!..

И он, действительно, направился к некипеловскому дому. Влас поглядел ему молча вслед. «Колобродит старое в мужике», подумал он. «На ниточке, пожалуй, новое-то в ем держится...».

Но на следующий день Василий забежал к Власу трезвый и сконфуженный:

– Оплошал я вчерась, Влас Егорыч. Совестно мне тебя. Уж так-то совестно!

– Ладно! – махнул рукою Влас. – Хорошо, что своевременно выправился.

– Своевременно! – Василий схватил Власа за руку. – Пойми, какое дело! Ранее у меня, коли попадет немного в голову, так я остановиться не могу, тянет на запой! Тянет, язви ее!.. А тут, самому удивленье: вчера хлебнул пару стаканчиков, а в голове все время и долбит: – доржись, Василий! доржись! не подгадь!.. Ну, видишь, нонче не подгадил...

– Этак хорошо, – одобрил Влас.

– Уж, конечно, хорошо! Лучше и не надо!.. Ты знаешь, – доверчиво потянулся он к Медведеву, – ребята совет мне подают Владимира Васильича моего в рабочий да в крестьянский праздник актябрить, в день Октябрьской революции. Согласен я! Пущай!.. Ну, только я тогды себе снова разрешение сделаю на два стаканчика. Можно это, по-твоему, как думаешь?

– Можно-то оно можно, – рассмеялся Влас, – да, гляди, не сдай!

– Нет, не сдам!..

6.

Больше недели побыл Влас дома, успел всюду побывать, во все щели хозяйским взглядом проникнуть, обо всех делах коммуны разузнать. Но не удосужился только потолковать, познакомиться с головкой, с руководителями коммуны. А поглядеть на управителей колхоза, пощупать их ему очень хотелось. И так, может быть, и уехал он бы, не повидавшись с Зайцевым и Лундиным, но подвернулся Николай Петрович и устроил Власу встречу с обоими.

До того, как свести Власа с Зайцевым и Лундиным, Николай Петрович стороной завел с ними разговор о Медведеве, рассказал о том, как тот ушел от коммуны и как теперь в нем наметился перелом.

– Мужик характером крепкий, – прибавил Николай Петрович. – Такой уж если войдет в коммуну, будет распрекрасным активистом.

Встреча состоялась как бы случайно. Шел Николай Петрович с Власом по деревне, свернули к правлению коммуны, тракторист беспечно и равнодушно предложил:

– Завернем-ка, Влас Егорыч, на огонек. Люди толковые. Поговорим.

Влас согласился.

В правлении были только трое – Степан Петрович, Зайцев и Лундин. Председатель ухмыльнулся, завидев Власа:

– Здорово, гость долгожданный! Совсем ты нонче городским заделался!

– Здорово! – сдержанно поздоровался Влас. – Здравствуйте-ка, хозяева.

– Хозяев тут, пожалуй, нету, – многозначительно ответил Зайцев.

Лундин вцепился проницательным взглядом в Медведева и весело сказал:

– Здорово, здорово, хозяин! Нонче все хозяева!

Беседа не клеилась. Николай Петрович почувствовал это и беспомощно оглянулся на Лундина. Тот понял его.

– Кончается у тебя, товарищ, отпуск? – спросил Лундин Власа.

– Кончается. Навастриваюсь в обратный путь.

– Осенью кончаете стройку? Намечено, слыхал я, под крышу подвести швейфабрику к октябрьской годовщине. Поспеете?

– Стараемся. Народ с охотой работает, кроме, конечно, некоторых. Поспеем.

– А после куда?

Влас взглянул на Лундина и, встретившись с его поблескивающими глазами, отвел свои в сторону

– А после видно будет.

Лундин засмеялся:

– Правду говорят про тебя, что упрямый! Не сдаешься!

– Как это? В каком смысле?

– Сам понимаешь.

– Не спорь, Влас Егорыч! – вмешался Степан Петрович. – Не спорь! Доказал ты свое упрямство.

Николай Петрович беспокойно заерзал.

– Что об этом толковать! – кинул он недовольно председателю. – Какой интерес о прошлом спорить!

– Верно! – спохватился Лундин. – Что было, товарищ Медведев, то прошло. Было у тебя прежде одно мнение, ну, ошибнулся ты несколько. Теперь по прошествии времени по новому опыту может явиться в тебе другое мнение, правильное и верное. Так я говорю, а?

– Ошибиться всякий может, – нерешительно согласился Влас. – Без того, чтобы ошибиться, не обойдешься.

– У кого правильная установка, – вмешался Зайцев, – тот не ошибается. Вот возьми партию, коммунистическую, ленинскую партию, разве она когда в ошибку впадала? Никогда! Отдельный человек всегда может свихнуться да просчитаться, а партия – никогда!

– Партия никогда! – подтвердил громко Степан Петрович.

Лундин пересел поближе к Власу.

– По части, возьмем, коллективизации многие горько обманулись. Которые себя умными и по всей линии образованными считали, и те некоторые обманулись. Вот и с тобой также приключилось. Видал, ведь, какая перемена жизни тут происходит. А делают ее самые простые люди, даже такие, от которых и ждать путного не приходилось раньше. И с другой стороны, взять, примерно, тебя, товарищ Медведев, – от тебя от первого партия да советская власть подмоги могла требовать при обзаведении этого огромадного дела, как коллективизация. А почему? Первым долгом, ты партизан красный, ты свою жизнь подставлял под белогвардийские пули за власть советов. Второе – в тебе опыт крестьянской жизни, без похвальбы говоря, большущий. Мог бы быть в первых рядах в строительстве. И, последнее – пример ты отчетливый для других. И что же у тебя получилось? Ты не обижайся и не сердись на меня, говорю по-большевицки, прямо и в открытые глаза: пример ты подал никуда! Плохой пример! Мог бы выйти существенный вред от твоего поступка для колхозов. И так кололи, говорят, глаза: мол, почему такие испытанные, вроде Медведева, в колхоз не идут? Значит, мол, в колхозах плохо!.. Понял, в чем дело?

– Было, было такое! – горячо подхватил Степан Петрович. Но Лундин отстранил его рукой и продолжал:

– Мог выйти существенный вред. Однако, не вышел. Но в таком случае это, товарищ Медведев, не твоей заслуги дело. Вот мое тебе открытое пролетарское слово!

Влас молчал. Он внимательно прослушал Лундина. Раза два он порывался прервать его, но сдержал себя. Легкая краска выступила на его лице, и руки его слегка вздрагивали.

Руки сильнее задрожали, когда он, наконец, заговорил:

– Здорово ты меня разобрал! Здорово! Выходит теперь, что мое дело совсем крышка! А я об себе покуда не так понимаю. Что я немножко ошибся, так в этом спору нет: признаю! Но чтоб через меня вред, на такое мнение я не согласен. Вредить я не хотел...

– Ты-то, конечно, не хотел, – пояснил Лундин, – а уж так по сущности дела вышло...

– Хотел, али бо не хотел, а всежтаки насчет вреда с моей стороны у тебя выходит! И то обидно мне. Не заслужил.

– Ничего не поделаешь, Медведев, – покачал головой Зайцев, – как ни верти, а получается заслуженно.

– Не знаю... Не могу войти в понятие... – глухо сказал Влас, и голос его упал.

Николаи Петрович откашлялся и побарабанил пальцами по столу.

– К чему, не понимаю, старье ворошить? Влас Егорыч обсмотрелся тут, повидал, какая она такая коммуна, хорошая или плохая, в мнении своем изменился. Вот теперь он на постройку воротится, до окончания работы пробудет там, а потом и домой. Напрочно. Так я говорю, Влас Егорыч?

Влас сбоку взглянул на тракториста и молча кивнул головой.

– Об чем же разговор? – оживился Николай Петрович. – Все дело совсем по-хорошему выходит!

– По-хорошему... – усомнился Зайцев. – По-хорошему будет тогда, когда заместо слов дела увидим. Дела!

– Мне цена не по словам, товарищ. Не по словам, а по работе. А на работе ты меня еще не видал!..

– Про что и говорю!

Влас поднялся. Беседе пришел конец.