Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава четырнадцатая

1.

В рабочей сутолоке и в спорах и размышлениях по поводу того, можно ли ему подавать в партию, Василий совсем позабыл о письме с угрозой неведомых врагов расправиться с ним. Позабыли об этом письме и остальные.

Но наступил день, когда о письме пришлось вспомнить.

Василий замешкался на поле, отбился от других коммунаров и решил возвращаться в деревню пешком. Полями итти было вольготно. Над молодыми зеленями плавал прогретый за день воздух. Из взбежавшего на пригорок сосняка тянуло влажной прохладкой. Приминая легкую пыль стоптанными чирками, Василий легонько продвигался по извилистому проселку и нескладно мурлыкал какую-то песенку. Он устал, горели от работы его руки, свинцовою тяжестью налито было все тело.

Вокруг было безлюдно. Умиротворенная тишина пала на землю и только порою прерывалась заглушенным свистом птицы и криком зайца где-то в тальниках. Василию нужно было пройти километра три. Извилистая дорога на полпути должна была выбежать на широкий тракт и там слиться с ним. А до сворота на тракт был впереди густой березник, разделявший некогда поля трех сельских обществ.

Когда в вечернем сумраке впереди затемнелась полоса леса, Василий прибавил шагу. Оборвав мурлыканье, он вгляделся в темнеющие невдалеке деревья и припомнил, что в детстве этот лесок был отрадой всех ребятишек. Там слагались и разрешались бесчисленные игры, там в ягодное и грибное время шлялся он до-поздна и возвращался домой с измазанными руками и лицом. Там, в этом лесу, осталась ребячья пора, беззаботная и хорошая. У первых берез Василий приостановился. Белые стволы сверкали четко в полумгле. Легкий трепет листьев в безветрии ясного вечера был как-то многозначущ и важен. Острые запахи текли Василию навстречу неудержимо и крепко. Василий вдохнул эти запахи полной грудью.

Из придвинувшихся к самой дороге густых зарослей неожиданно вынырнула черная тень. Василий тревожно остановился.

– Оглоблин? – окрикнул незнакомый голос. – Ага! влип! На-ко, получи!

Василий успел отпрыгнуть в сторону. Гулкий выстрел рванул тишину, грянул сразу же вслед за окриком незнакомца. Что-то ударило в плечо и отдалось там нестерпимой болью. Но, пренебрегая этой болью, не обращая на нее внимания, Василий пригнулся к земле и скачками побежал в чащу деревьев. Яростный голос кричал ему что-то вслед. Второй выстрел хлопнул безрезультатно. Березовая роща, с детства знакомая и милая, приняла Василия и укрыла.

Он уполз в укромный уголок, притаился, затих. Он слышал, как тот, враг холил по лесу, ломал ветки, ругался и искал его. Однажды он услыхал еще чей-то голос, как будто знакомый. Этот голос приглушенно спрашивал:

– Нашел?

Потом все затихло. Но Василий лежал, затаив дыханье, а своей засаде до самого рассвета. Не спал, боялся пошевелиться. Смог только, содрав рукав рубахи, перевязать наспех и неумело смоченную липкою кровью рану. Озяб и в ознобе стискивал челюсти, а зубы отстукивали неуемную, мучительную дрожь.

Когда стало ободневать, Василий немного выждал и, наконец, вылез из своего убежища.

Он пришел домой окровавленный, изнемогая и падая. Вера, встревоженная его отсутствием, выскочила ему навстречу, увидела обнаженную по локоть и окровавленную руку и голосисто закричала. Ее крик поднял других. Вокруг Василия быстро собралась толпа испуганных, озабоченных коммунаров. Его стали расспрашивать, охали, ругались, соболезновали. Но мертвенно-бледное лицо его и странный, необычный, прищур глаз заставили опомниться всех, и его бережно уложили в постель и стали налаживать ловчей и опрятней повязку.

И только немного погодя, отдохнув и придя в себя, Василий рассказал, что с ним случилось.

– Вот тебе и подметное письмо, – догадливо вскрикнул Артем. – Ой, и сволочи же, ребята! В конце-концов попортили-таки мужика!

Днем приехал фельдшер, обмыл рану, перевязал ее по-настоящему и сурово заявил:

– Требуется в больницу везти. Как бы зараженья не приключилось. – И Василия под плач и причитанья Веры увезли в участковую больницу.

Зайцев отстукивал пальцем по столу, сурово высчитывая, сколько промахов и ошибок допустили Степан Петрович, завхоз и другие партийцы:

– Значит, – шумел он, – недогляд у нас, мимо смотрим, а не в самый настоящий центр. Проглядели врагов под самым носом. Поджоги – одно. С мостом – второе. Теперь Оглоблина подстрелили. Куда так дальше пойдет? Куда?

Степан Петрович и другие сердито молчали. Было в крике Зайцева много справедливого, и нечего, по их мнению, теперь напоминать о том, что каждому понятно.

– Этак если зевать дальше, так кулак и контрреволюционер прямо живьем проглотит. Нет бдительности. Уши развесили. Об Оглоблине прямое предупреждение было, если бы проследить да посторожить, так и мужика сберегли бы, да и преступников, может быть, накрыли. Ведь за ним следили. Вот! А нам бы напротив них свою разведку.

– Оплошали... Да и недосужно...

– На все должно времени хватать, – сердито поучал Зайцев.

– Стало быть, нехватает, – хмуро возразил кто-то.

– Это как же? – вскипел Зайцев. – Как же это у большевика, у коммуниста может нехватать времени на неотложное? Такого и быть не должно. Это называется оппортунизм! Правый оппортунизм! За это из партии на двух щепках выкидывают...

– Что ж, выкидывай, коли права у тебя, товарищ Зайцев, имеются на это.

– Это который сказал? – быстро обернулся к говорившему секретарь. – Который?

– Да все я же...

– Протопопов! Бузишь! Замечаю я тебя, Протопопов, без дисциплины ты.

Протопопов, худой сорокалетний крестьянин, со впалыми щеками и маленькими серыми глазками, которые сейчас сверкали у него возбужденно и сердито, протолкался поближе к Зайцеву:

– Ты меня замечаешь, это верно. Да я и не прячусь. Я как понимаю, так и говорю. Малому обучен, значит, по единственному рассудку собственному рассуждение имею.

Тимофей Лундин, новоприбывший из района рабочий, которого временно пристроили почему-то в правлении, сверкнул весело зубами:

– Эх, товарищек, неправильно ты сердишься! Ведь тебе правильно сказано. Чего же ты кипишь? Выкидывают из партии за проступки и там всякие уклоны. А прежде всего, глядя по человеку, на путь настоящий стараются наставить. Вот вроде тебя... Конечно, оплошка это, как я погляжу, что товарища не смогли уберечь. Хотя попортили его и незначительно и оправится он, но все-таки неладно: живого работника из строю вывели на какое-то время.

Зайцев прислушался к словам Лундина, посмотрел на него, потом на Протопопова и ничего не сказал. Лундин сунул руку в карман и достал пачку папирос. Закуривая и щурясь от дыма, он уже без улыбки добавил:

– Конечно, недогляд. Оглоблин что рассказывал? А то, что слышал он знакомый голос, но признать его не мог. Знакомый голос во время нападения! Это о чем говорит? О неблагополучном положении. Имеется враг совсем близко. Вот тут!

У Зайцева глаза зажглись оживлением:

– В этом-то самый главный корень. Об чем толкуем. И когда записку Василию подкидывали, участвовал в этом деле кто-то здешний, и когда выкрали эту записку, и вот теперь... Про это я все время говорю и кричу.

Было уже поздно. Лампочка коптила. В окна лезла густая душная ночь. Усталые коммунары позевывали. Зайцев заметил это и предложил расходиться. Сам же, задержав Лундина, остался в накуренной комнатке.

– Вот видишь, товарищ, – обратился он к Лундину, когда все ушли, – народ тяжеловатый. Бьюсь, а иной раз и толку мало.

– Да-а... – неопределенно протянул Лундин.

– Конечно, есть и надежные и толковые партийцы, а вообще ячейка слабая. И притом есть у меня опасение, что засоренность.

– Вычищать надо.

– Определенного ничего покуда не получил я. Только мнения у разных неправильные и поступки. Насчет чутья классового. Я так понимаю, что вот некоторые даже знают, кто это соучаствовал в стрельбе по Василию, а молчат.

– Боятся?

– Которые боятся, а которые и по дружбе да по родству.

– Плохо.

– Конечно, плохо. Воюю я, закручиваю, а выходит, что я один.

– Теперь нас двое будет, – просто и дружески напомнил Лундин.

– Само собою разумеется! – тряхнул головой Зайцев. – Будем вдвоем и коих еще покрепче притянем к себе. Тут вот этот Василий Оглоблин чудак. Подавал в партию, а потом пришло ему в голову заявленье обратно просить.

Зайцев рассказал, почему Василий решил, что ему не место в рядах партии. А Лундин, выслушав секретаря, весело осклабился:

– Парень хороший! Этакого выпускать не следует.

Промолчав, Зайцев назвал еще тракториста:

– Надежный. Немного только вертун, шуточки любит, с молодежью треплется.

– Это не грех, – засмеялся Лундин. – Сам молодой, к молодым и тянется.

– Пожалуй, – с натугой согласился секретарь.

Лундин быстро взглянул на Зайцева, ничего не сказал, и на этом разговор их прекратился.

3.[6]6
  Так в журнальной публикации – сбой в нумерации подглавок.


[Закрыть]

Василию посчастливило: рана оказалась неопасная, после двух перевязок в больнице заявили, что через пару дней его можно выписать.

И к концу пятидневки Василий с забинтованным плечом и с рукою на белой марлевой повязке явился домой.

Первый, кто навестил его, запыхавшись и горя нетерпением, был Филька.

– Вылечили? – радостно спросил он. – Больно было? Мне страсть как больно стало, как перевязки делали.

– Ничего, я крепкий! – похвастался Василий.

– Да и я крепкий. Я нисколько не ревел, – топорщился Филька. – Доктор даже хвалил.

Василий захохотал, а Филька, не смущаясь и перескакивая на другое, таинственно придвинулся к Василию:

– Не знаешь, кто это тебя?

– Кабы знал! – запылал Василий.

– Тебя из дробовика?

– Из его. Как борову птицу! – весело позубоскалил Василий.

– А ты знаешь... – Филька оглянулся кругом, не подслушивает ли кто, и усмотрев, что Васильева Вера вышла на минутку, шопотом поведал: – Я патрон нашел.

– Ну?

– Ей богу!.. Я спрятал. Никому не сказал, только тебе.

Василий крепко заинтересовался сообщением Фильки. А тот, пользуясь отсутствием Веры, вытащил из кармана тусклую, медную гильзу и показал ее приятелю.

Оба стали внимательно разглядывать филькину находку.

– Смотри-ка, – показал Василий, – выбрасыватель-то, видно, испорченный. Вишь, какая царапина на патроне.

Темная закоптелая гильза в одном месте была отмечена свежей царапиной. Филька равнодушно взглянул на нее. Но Василий что-то сообразил.

– Ты мне ее отдай, Филя, и никому покеда не говори. Ладно?

– Ладно.

Вечером Василий встретился с приехавшими с поля коммунарами. Артем покачал головой, разглядывая марлевую перевязь, и дружески попенял:

– Упрямый ты, Васька! Вишь, до чего довел себя!

– Стой, – отмахнулся от него Василий, – стой! Погоди. Разговор у меня с тобой будет.

– Давай.

Разговор этот состоялся позже, когда никого постороннего не было возле них. Василий показал Артему гильзу и высказал свои соображения.

– Ружьишко, выходит, не в порядке у тех сволочей. Если по горячему поискать, нельзя ли по ружью понатакаться на гада моего, который палил?

– А и верно! – обрадовался Артем. – Прямая улика. Если только не сдогадаются.

– Не должны. Вряд ли упомнят про пустяковину такую.

– Хорошо. А Филька не проболтается? – обеспокоился Артем.

– Нет! – уверенно ответил Василий. – Парнишка не таковский... С мозгой парнишка.

Василий с Артемом договорились, как им действовать. На утро они нашли Зайцева и поделились с ним своими догадками и планами. Зайцев вспыхнул, закипел. Он обрадовался, почувствовав, что так можно, пожалуй, напасть на след и раскрыть врагов и вредителей.

В тот же день Лундин ездил куда-то, захватив с собою Артема. А попозже Зайцев собрал часть партийцев на закрытое ячейковое собрание.

И когда все позванные сошлись, Зайцев, как-то необычно сияя, заявил:

– Будем, значит, товарищи, вырабатывать план военных действий. Словом, оперативный план действий!..

Коммунары недоуменно взглянули на секретаря и нетерпеливо стали ждать дальнейших объяснений.

4.

Тайна, обладателем которой стал Филька, жгла паренька. Ну, вот рассказал он все Василию, отдал патрон, а теперь молчать надо, а молчать так трудно, так невыносимо! Надо бы еще кому-нибудь верному снова все с самого начала поведать, как шел он, Филька, к березнику, как стал приглядываться к тому месту, где, по рассказам, подстрелили Василия, и как выкатил из невысокой травы пинком ноги пустую медную гильзу. Надо бы, во что бы то ни стало надо!

Филька крепился-крепился и надумал: Николай Петрович, ему можно, он парень свой. Конечно, можно.

Николая Петровича Филька разыскал возле трактора, с которым тот что-то делал. Вымазанный в копоти и в масле, Николай Петрович вздернул вверх (он сидел перед машиной на корточках) испачканное лицо и не совсем приветливо опросил:

– Ну, какая тебе экстренность? Горит?

– Мне поговорить надо...

– А мне работать!

– Я, Николай Петрович, немножко. Мне бы сказать...

– Ну, говори.

Филька замялся. Вблизи были посторонние. Как он скажет при чужих. Николай Петрович сплюнул и, заметив, что Филька мнется и не решается говорить, поучительно сказал:

– Не мямли, не тяни, а коли у тебя есть об чем сказать, прямо и скажи!

– А может у меня такое... – вспыхнул Филька, – такое... что не скажешь?!

– Ну, – захохотал Николай Петрович, – коли не скажешь, так и не разоряйся!

Обиженный и неудовлетворенный ушел Филька от тракториста. Ушел, кипя негодованием на взрослых, которые задаются, нос задирают и не всегда смыслят в настоящем деле. И так он и не насытил неутоленную жажду поделиться жегшим его секретом.

А секрет его уже катился по верной и настоящей дороге.

Пахучим и безмятежным летним вечером по заимкам, в Сухой Пади и еще нескольких ближайших к Суходольскому деревнях появились неожиданные гости. Они нагрянули внезапно. Внезапно прошли по дворам и избам отмеченных, в чем-то подозреваемых и вообще невыясненных крестьян и потребовали оружие. Старые турки, ветхие кремневки, запыленные берданки, пара плохих двустволок и один старинный пистолет – вот трофеи, с которыми ночью вернулся Зайцев, его товарищи и милиционеры. Всю ночь ружья, к которым подходил найденный Филькой патрон, тщательно свидетельствовались и проверялись наиболее ловкими и опытными в этом деле коммунарами. К паре берданок патрон калибром подходил. Но никакого изъяна в них не было. Не было того недостатка в выбрасывателе, который оставлял бы отметину на меди гильзы.

Когда эти результаты операции, с таким пылом и энергией проведенной Зайцевым, были установлены окончательно и бесповоротно, секретарь, обычно не употреблявший крепких выражений, не выдержал и жарко ругнулся.

– Да-а... – покрутил головой Лундин, на этот раз не сверкая весело зубами. – Да-а... Или дело сделано чисто, или преступник смылся со всем своим движимым имуществом, то-есть с ружьишком и прочее.

– Обдуманно, черти, сделали! – подтвердил Николай Петрович.

– Неужто не найдем? – горестно и зло твердил Василий. – Не может этого быть!

– Не может! – поддержал его Артем.– Врут, обнаружатся!

– Не дураки, поди... – хмуро посомневался Степан Петрович. – На такое дело шли, наверно, все обмозговали...

Рано утром Филька подкараулил Василия и возбужденно спросил:

– Ну, как?

– А никак! – пожал плечами Василий. – Ничего не вышло.

Филька недоверчиво покрутил головой:

– Обманываешь!

– Сказал тоже! Стану я тебя обманывать. Не вышло – и все! Никакой пользы, Филя, из твоего патрону не получилось.

Хмуро помолчав, Василий внезапно вспыхнул и приглушенно заявил Фильке:

– Только шалят, врут стервы! До самого дна дойду, а вызнаю, кто меня спортить хотел да кто коммуне гадит! Вызнаю!

Огорчение Фильки позже в этот день было немного смягчено, когда Николай Петрович сам первый подманил его к себе и приветливо и немного виновато признался:

– Извини ты меня, Филипп Власыч. Извини, брат, хотел ты мне кой-что сказать, а я тогда не слушал тебя. Теперь знаю, в чем дело. Ну, виноват! Давай лапу и будем попрежнему друзьями...

– Я ничего... – застыдился Филька.

– Очень хорошо. А про это дело ты помалкивай и впредь.

– Я рази болтаю?!

– Правильно! Ты мужик обстоятельный! Не трепач. Слыхал, ведь, что сорвалась наша облава. Ну, о патроне – молчок! Случаем может выйти так, что по прошествии времени все-таки нарвутся кои с этим. И твое дело – молчать, и больше ничего! Так тебе и велено от ячейки передать.

– От ячейки? – вырос сразу и запылал Филька.

– От нее самой. Велели мне оповестить тебя. Говорят: вы, мол, с парнем друзья, заодно кровь проливали и в больнице лежали, так и доведи до его сведения, что секрет остается секретом. Тайна!

– Я буду молчать, – выпятил грудь Филька. – Без всяких ячейков буду молчать.

– Самое правильное дело! Самое разлюбезное и расчудесное дело, Филя!

5.

По деревням осмотр и в некоторых случаях никем необъявленная и неутвержденная реквизиция оружия вызвала большие разговоры. Кой-кто заговорил о незаконности, о самоуправстве, от двух заимочников-середняков ушла в город жалоба на сельсоветчиков и на правление коммуны.

В самой коммуне, где большинство не знало причины осмотра и реквизиции ружей, тоже вспыхнули самые разнообразные и смутные толки.

Марья, уловив поздно вечером свободную минутку у Зинаиды, пристала к ней:

– Это по какой же причине, скажи на милость, у мужиков оружье глядели? Воевать опять собираются, что ли?

– Эх, уж и сказала! – нетерпеливо ответила Зинаида. – Какая теперь война? Теперь спокойно. А ружья, как это, наверно, так надобно.

– Да зачем же? – приставала мать. – Кои мужики осенью в лес пойдут, промышлять, белочить. Как же без оружья?

– Не у всех же отобрали, – возразила Зинаида. – Только у тех, от которых вред может выйти.

– Не пойму я ничего... – уронила Марья и задумалась о своем.

А Филька, прислушиваясь к беседе матери с Зинаидой, кряхтел, возился, и все порывался вставить свое словечко, но помнил наказ и молчал. Зинаида заметила его возбужденное состояние и пошутила:

– Ты, мама, у Фильки спроси, он, бать, все знает!

– Ты-ы! – с угрозой протянул Филька и погрозил сестре кулаком. – Лезешь, а сама ничего не понимаешь.

Нелепые предположения о войне закрались не в одну только марьину голову. К Василию однажды приплелся старик Никоныч, сторож, и стал нескладно и тягуче толковать о том, что, мол, в народе слушки идут насчет войнишки.

– Сказывают, – тянул он канительно, – мобилизация новая. Мужикам отбор... которых супротив неприятеля, а которых в замок, в железы... Это как ты смекаешь, Василий, достоверно это и какие строки? ась?

– Плюй, Никоныч, брехунам в шары! Харкни и плюнь! – рассердился Василий.– Кто тебе это насказал? кто?

– Разные говорят... Бабы которые. Самостоятельные мужики тоже. Разные, Василий. Потом ещо толкуют насчет китайца али японца, али поляка, уж я не уразумел... про неприятеля толкуют... А ещо вроде быдто белые войска пойдут... Не знаешь про этакое-то? ась?

– Услыхать бы мне одного такого, который языку своему повадку делает, вырвал бы я трепало напрочь!

– А-а?! – удивился старик и потряс бородой. – Выходит брешут? Скажи на милость, брешут!..

Когда Зайцеву сообщили о нелепых разговорах, закрутившихся по избам, он коротко отрезал:

– Пустяки! Потреплются-потреплются, да и надоест им!

Лундин слегка омрачился.

– Немножко неладно вышло, что мы без пользы весь этот шухор устроили. Если бы обнаружили виновника, тогда бы мы с козырями были. А так... неладно.

Присутствовавшие при этом разговоре Степан Петрович и завхоз промолчали и только с легкой усмешкой переглянулись. Им с самого начала затея с осмотром ружей казалась ненужной, и они теперь внутренне торжествовали.

– А все-таки нажмем, – сжал кулак Зайцев. – Нажмем и добьемся до сути.

6.

До сути добились неожиданно.

В полуденную пору по опустевшей деревне протрусила чья-то серая, вся в свалявшейся шерсти и с опущенным понуро хвостом собака. Побежка ее была странной и необычной: вытянув голову и опустив морду к пыльной дороге, собака, словно не видя своего пути, тыкалась из стороны в сторону и роняла из полураскрытой пасти тягучую слюну.

На улице играли маленькие ребятишки. Собака направилась в их сторону, и хотя она не лаяла, не рычала и не выла, но вид ее устрашил ребятишек, они шарахнулись от нее в сторону и подняли рев. Тогда собака прыгнула и кинулась на них. И крик ребятишек превратился в вой, в дикий рев. Тогда из ворот на улицу высыпали бабы, старухи, кой-кто из взрослых, не ушедших в поля. Шум и переклик наполнили деревенскую сонную улицу:

– Бешеная!.. бешеная!.. Бейте!.. Стрельнуть надо!..

– Тащите ружье!.. У кого ружье дома, тащите!..

– Ловите!.. Ловите... Бешеная!..

Собака понеслась вдоль улицы, за ней кинулась толпа. Улюлюкая, посвистывая, крича и ругаясь, бежали люди за чужой опасной собакой.

С ружьями появились не сразу. Но, наконец, кто-то выскочил с берданкой. Толпа с веселым ожесточением закричала:

– Стреляй! Бей ее!..

Человек стрельнул и промахнулся.

Из четырехоконной избы выбежала старуха и сунула кому-то из бежавших еще одно ружье:

– Грохни ее, батюшка! Грохни, а то, упаси бог, искусает кого!..

Ружье из рук старухи быстро было подхвачено кем-то. В собаку стали теперь палить двое.

Собаку пристрелили.

Когда утихло возбуждение, когда все вдоволь насмотрелись на собачий труп и наговорились о том, какие бывают бешеные собаки и что каждый перечувствовал и передумал, пока собака безнаказанно бежала по деревне, старуха потянулась за своим ружьем.

– Немного не в исправности твоя берданка, бабушка, – заявил ей тот, кто стрелял. – Патрон не выпущат стрелянный.

– А я, батюшко, в етим неизвестна. Зятево это ружье. Он, коли-быть, из его и не стреляет...

Вечером с работ вернулись коммунары и долго выслушивали рассказы о происшествии. А так как все рассказывалось с мельчайшими подробностями, то было им сообщено и о неисправном ружье. Рассказ от своей жены услыхал и Василий. Он разувался, когда Вера, захлебываясь, повествовала ему историю о бешеной собаке, и когда она упомянула о ружье, он вскочил и, невзирая на то, что был в одном стоптанном чирке, кинулся вон из избы.

– Куда ты? Василий, куда? – испуганно закричала ему вслед Вера. Но он не отозвался. Он бежал к Зайцеву. Он нес долгожданную весть и боялся растерять ее, боялся промедлить с нею.

У Зайцева Василий застал Лундина и Николая Петровича.

Василий перевел дух и радостно сообщил:

– Хозяин ружья нашелся!

– Ну! – враз обернулись к нему Зайцев и Николай Петрович. Лундин ухватил веселым взглядом его необычный вид, рассмеялся, но сразу же погасил свой смех:

– Где и кто?

– Старухи Шелестихи зять! Его бердана! Надо зацеплять, пока не спохватились и не расчухали.

– Старухи Шелестихи? – напрягая память, переспросил Зайцев. – Это кто же? А зять?

Но, прекратив расспросы, Зайцев распорядился сходить и забрать у старухи ружье и привести зятя, а если его нет дома, узнать, где он.

Шелестихинского зятя дома не оказалось. Старуха, передавая ружье, попросила:

– Вы уж верните, а то Петра заругается.

В отобранное ружье вложили патрон, дернули затвор, стали вынимать патрон обратно – он вышел из гнезда с трудом, и на нем осталось свежая отметинка, такая же, какая была на найденном Филькою.

– Значит, это самое! – подняв вверх ружье, медленно сказал Зайцев.

– Значит, оно! – подтвердили Василий, Лундин и Николай Петрович.

– Ружье принадлежит нашему коммунару Петру Синюхину. Как же это выходит, товарищи? Ведь нашему коммунару!

– Непонятно... – пробормотал Николай Петрович. – Даже вполне непонятно и не верится.

– А факт, вот он, здесь! – потряс ружьем Зайцев. – Вот он, вещественный свидетель!

Лундин нахмурил брови.

– Выходит, изнутри действуют.

– Об этом я и говорю, – внушительно и с некоторым даже торжеством подхватил Зайцев. – Об этом самом, что засоренность у нас и пролезли да притаились кулаки.

Привлеченный к обсуждению неожиданного открытия Степан Петрович чесал в затылке и только покрякивал.

– Да... Какая оказия! Ведь мужичонко-то тихий, незаметный Синюхин этот Петра. Третьего года Шелестиха его в зятевья взяла за Авдотью свою. Вроде в бедняках был, или чуть как бы середнячок маломощный. А туда же...

Больше всех недоумевал Василий. Он чувствовал, что Синюхин, которого он знал, как знают всех односельчан, не мог иметь против него злобы, не за что было. Он знал, что Петр Синюхин, тихий и молодой мужик, жил мирно и незаметно до коммуны и в коммуне ничем не отличался от сотни других коммунаров. За что же он пошел на него, Василия, с ружьем? Не иначе, подучили, подкупили.

– Понимаю я так... – попытался он объяснить участие Петра в нападении. – Стрелял-то, конечно, не Синюхин, а чужой кто-то. Ну, а Синюхин оружье подтолкнул да указал, выследил.

– Это все едино, что сам стрелял, – поправил его Зайцев.

– Верно, – согласился Василий. – Все едино!

Утром с дальнего поля привезли Синюхина.

Затравленно сжавшись и не глядя людям в глаза, он тяжело дышал и от всего отпирался. Но он выдал себя, попробовав отказаться и от своего ружья.

– Как же ты не признаешь его своим? – со злой усмешкой спросил его Зайцев. – Как же это ты так дурака валяешь, если из твоего дома оно взято, собственными руками своими старуха Шелестиха, теща твоя, нам его сдала? Глупое твое мнение, если ты воображаешь, что обмануть нас можешь! Ты лучше не запирайся. Все равно дело твое битое! Все равно!

Синюхин замолчал.

Его вместе с ружьем и патронами увезли в район.

У Фильки жарким полымем радости залило щеки и уши, когда Василий привел его в правление и, поставив перед Зайцевым и правленцами, сказал:

– Вот самый главный следователь. От его находки да уловки дело на раскрытие пошло.

– Молодец! – похвалил Зайцев. Лундин сверкнул ослепительной улыбкой и весело подмигнул Фильке:

– Комсомолец?

– Нет еще... – смутился Филька.

– Валяй, зачисляйся! Человек ты сознательный и полезный! Нечего тебе неорганизованным ходить!