Текст книги "Жизнь начинается сегодня"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, вот и написали, – облегченно вздохнув, поделился он с Филькой.

– Да, – согласился Филька. – Пушшай они там знают...

Письмо ушло, и скука пуще прежнего навалилась на Фильку и на Николая Петровича. Тракторист каждый день стал приставать к врачу во время обхода с одним и тем же вопросом:

– Когда выпишете?

– Рано, – коротко и бесповоротно говорил врач и уходил к соседним койкам. А Николай Петрович возмущенно ругался про себя и вздыхал.

Однажды Фильку и тракториста обрадовал неожиданный посетитель. В больницу заявился Андрей Васильевич.

– Запопути я к тебе, – объяснил он обрадованному трактористу. – Принимаем с ремонту трактор. Завтра увозим.

– В порядке? – заблестел глазами Николай Петрович.

– В самом полном.

– Значит, и мне надо собираться, – засуетился тракторист.

Андрей Васильевич сморщил лоб.

– Куды ты! Тебе поправляться надо.

– А кто же на машине?

– Тут дали нам покедова... Временный вроде. А тебе отпуск по случаю болезни...

– Не желаю! – вскинулся Николай Петрович и сел на кровати. – В инвалиды не желаю!

– Стой, стой! Чего кирпичишься? Тебя за инвалида никто и не считает. Только и тебя починить как следует надобно. Оправишься, войдешь в полные силы, а тогды и будешь действовать, наверстывать пропущенное...

Филька, узнав про посетителя, боком влез в палатку, где лежал Николай Петрович, и широко осклабился:

– Мамка мне ничего не прислала? – поздоровавшись с завхозом, спросил он.

– Поклоны больше, – засмеялся Андрей Васильевич. – Самые нижайшие... Ну, а окромя того, маслица немного... Обоим вам. От коммуны... Для поправки. Масла-то можно вам?

Филька прибрал посылочку, сказав, что спросит у доктора. Потом пошли расспросы, рассказы. Нескончаемые, жаркие и волнующие.

Перед уходом Андрей Васильевич спросил Фильку:

– Отец-то у тебя бывает? Как он?

– Бывает....

– Не поманивает его домой?

– Не знаю... – нахмурился Филька.

– Упря-амый он у тебя, – улыбнулся Андрей Васильевич. – На своем любит стоять. Из поперешного материалу человек.

– Мы собьем его домой, – уверенно пообещал Николай Петрович. – Уговорим.

– Дело, – одобрил Андрей Васильевич и, наказав обоим, чтоб крепче и скорее поправлялись, ушел.

Филька после его ухода затих. Сходил к себе в палату. Полежал, погрустил. Не выдержав одиночества, снова заявился к трактористу, присел тихо возле него. И неожиданно заявил:

– Упрямый он... Не послушает.

– Это ты про отца-то? Ну, посмотрим да поглядим!..

Глава одиннадцатая

1.

В перерывы рабочие собирались кучками. Новость была крепкая: напали на след вредителей, которые подпилили леса. След был явственный, четкий, как в таежном пролеске на ослепительно-ярком снегу.

Началось с Феклина. Когда его уличили в хулиганстве со стенгазетой, которую он изодрал и на которой надписал похабщину, он, до этого времени державшийся нагло и вызывающе, сразу обмяк и струсил. И, струсив, он начал путаться и завираться. В групкоме он совсем скис. Председатель попытался выяснить, откуда он пришел на работу, чем занимался до этого. Феклин сумрачно и невразумительно ответил:

– Крестьянствовал. Чего уж больше...

И никаких документов о своем прошлом не мог представить. В групкоме оглядели его со всех сторон и отметили:

– Не из раскулаченных ли?

Савельич с необычайной горячностью заинтересовался Феклиным, особенно после рассказа Власа, не отставал от расследования, ведшегося против этого мужика, и ходил шептаться то с председателем групкома, то с Андреем, то с Суслопаровым.

Как-то вечером, в необычное время, он отозвал в сторону Власа и повел с собою в групком.

– Видишь, дела закручиваются, страсть, – пояснил он по дороге. – За ниточку покеда ухватываемся, а потом и до остатного, до настоящего доберемся....

– Меня-то зачем позвал? – недовольно спросил Влас. – Зачем меня в дела эти путаешь?

– Дела общие, – наставительно заметил Савельич. – Они касаемы и тебя, и меня, и кажного. Поэтому и обязан всякий помочь... А от тебя польза выйти может...

– Вроде я свидетеля, что ли?

– Вроде свидетеля. Действительно. От тебя правду истинную дознают и все....

– Я тебе, Савельич, все тогда рассказал. Неужли и в групкоме рассказывать?

– Ясное дело. Расскажешь об его разговорах и о словах непотребных.

– Э-эх! – огорченно поморщился Влас. – Выходит, я вроде доносителя...

– Чудила! – накинулся на него Савельич. – Разве ты напраслину про того храпа говорить станешь? Ты все, как было и какие слова вредные он выкладал тебе, расскажешь. Он, слышь, не тебе одному песенки свои пел. Он людей многих смущал. И по всему видно, не от своего собственного он ума вредность свою производил. От какого-то хозяина работает.

Они пришли в групком, помещавшийся через дорогу от стройки. Там было полно народу. Савельич с Власом протиснулись к столу, за которым сидело несколько человек. Влас узнал среди них Андрея и Суслопарова.

– Вот мужика привел я, – сообщил Савельич и, обернувшись к Власу, подтолкнул его: – Расскажи товарищам про Феклина этого самого. Расскажи.

Сидевшие за столом обернулись к Власу. Раздосадованный и смущенный, он пасмурно переминался с ноги на ногу и молчал. Председатель групкома вытянулся к нему через стол и поощрительно сказал:

– Валяй, товарищ! В чем дело?

– Да я, может, ничего и не знаю... – хрипло проговорил Влас. – Откуда мне про его знать? Он сам по себе, а я свое дело знаю, окромя ничего.... Я с им два-то раза разговаривал ли, не помню... У меня душа к ему не лежит...

– Почему? – встрепенувшись, заинтересовались и председатель и другие.

– Пустоплюй мужик. Брехун. Правды в ем нету...

– Какой же правды? – тонко усмехнувшись, спросил Андрей и быстро переглянулся с председателем.

– Обыкновенной... – Влас почувствовал себя задетым и втянутым в беседу, но остановиться уже не мог и говорил дальше: – И к тому же злобится он на все, все ему не нравится, все не по нутру...

– А ты знаешь, – перебил его председатель, – что Феклин этот во вредительстве у нас на постройке замешан?

– Нет, – встревоженно поднял голову Влас. – Не известно мне об этим.

– Замешан, и не он один. Цельная компания их была.

– Ну, сволочь! – вырвалось у Власа искренно. – А мне толковал, что, мол, леса тогда строители да комитетчики подпиливали. Вот гад, так гад!

– Он бедняком да обиженным прикидывался...

– Какой он бедняк! – возмутился Влас. – Он сам хвастал мне, что коровы у него были холмогорки, четыре, хлеба снимал на продажу... Рази такие бывают бедняки.

Андрей откровенно засмеялся:

– Он от раскулаченья сбежал. Добришко свое успел спустить, а сам подался в город. Таких здесь не мало бродит. Скрываются до времени.

Недовольно поморщившись, председатель групкома резко сказал, и глаза у него были холодные и чужие.

– Об тебе, Медведев, пожалуй тоже надо сведения собрать. Работаешь ты здесь, а толком и неизвестно, отчего ты из деревни своей ушел...

– Тоже, думаешь, от раскулаченья убежал? – возмущенно выпрямился Влас.

– Если бы я так думал, так с тобой и разговор другим манером шел, – немного смягчая суровость своего тона, перебил Власа председатель. – Не думаю, а для других требуется. Чтоб все в ясности было.

Молчавший до того Савельич тихонько коснулся рукою плеча Власа.

– Всем перебор идет, дружок. До самой души кажного.

– А насчет Феклина, – продолжал председатель, – так его уже куда нужно прибрали. Теперь и за дружков его.

– И за хозяев! – сыпнул веселым смешком Савельич.

– И за хозяев примамся.

– А где они, ихние хозяева? – нерешительно заметил Влас.

– Притаились. Как клопы, по щелям сидят. Да только их пошпарят кипяточком, они и выползут!

За столом засмеялись. Засмеялись и стоявшие сзади Власа. Влас даже не улыбнулся.

Председатель нагнул упрямо голову и снова обратился к Власу:

– А ты, Медведев, все-таки доставь нам о себе данные. От сельсовета или каких достоверных людей.

– Он доставит, – вместо Власа быстро и успокоительно заверил Савельич.

– Попробую... – сумрачно подтвердил Влас.

Из групкома Влас ушел подавленный и недовольный собою. Еще сильнее был он недоволен Савельичем. И когда он с ним немного позже встретился в бараке, то попенял ему:

– И зачем ты меня туда таскал, Савельич?

– Ничего, брат. Привыкай. А вот насчет сведений о себе, так я тебе присоветую: пущай парнишка твой, ну и этот трахторист сходят да обскажут об тебе, что ты не меченый да не порченый. Хе, хе!

Влас в сердцах рванул к себе пиджак и перекрылся им через голову.

2.

Тракториста выписали из больницы раньше Фильки. Парнишка, узнав о том, что Николай Петрович уезжает в Суходольское без него, заплакал от обиды и огорчения:

– А меня когда домой?

– Скоро, – успокоила сестра.

Николай Петрович, оживленный и радостный, пришел прощаться с Филькой.

– Ну, герой, до повиданья! Поправляйся вчистую и шпарь за мной. Поклоны всем передавать?

– Передавай... – глотая слезы, согласился Филька. – Мне теперь ску-ушно будет. Совсем, совсем скушно...

– Не горюй! Не более недели продержут, а потом покатишь домой.

Тракторист уехал, Филька втихомолку поплакал и стал с нетерпением дожидаться отца.

А Влас что-то замешкался с приходом в больницу. У Власа закрутились на стройке дела, внезапно захватившие его целиком. У Власа закружилась голова.

Вслед за Феклиным были арестованы еще трое. Все они оказались сбежавшими от раскулачиванья деревенскими богатеями. Все они потихоньку вели на стройке вредительскую работу, нашептывая колеблющимся и малосознательным землекопам, плотникам и каменщикам разные небылицы о власти, о международном положении, о коллективизации. Ко всем им тянулась ниточка от нераспутанного и невыясненного еще происшествия с подпиленными лесами.

Влас, насторожившийся при аресте Феклина, уже проще отнесся к тому, что забрали еще троих. Очевидность их замешанности в темных и нехороших делах была несомненна и не приходилось ни сомневаться, ни отрицать их виновности. Власу даже пришлось вступиться с кем-то в спор из-за того, что собеседник его, оглянувшись в сторону помещения групкома, многозначительно, но неопределенно сказал:

– Мудруют. Путают безвинных людей...

– А ты чем докажешь, что они безвинные? – в упор спросил его Влас.

– Да так... – замялся тот. – Мужики хорошие, чистые...

– Чистые! – пренебрежительно возразил Влас. – У их под чистотой-то всякая нечисть водится.

– Кто это знает... Мало ли что болтали. Может, по пьяной лавочке.

– Не по пьяной. В самом тверезом смысле сплетки да побасенки пропущали. Вред для дела, для рабочих людей производили.

– Не знаю... – постарался замять разговор случайный собеседник Власа и поскорее отошел от него.

В эти дни возбуждения на стройке, когда чаще, чем прежде, происходили собрания, когда возле пестрых полотнищ стенгазеты собиралась толпы, Влас вспомнил о Некипелове. Вспомнил сначала как будто невзначай, а затем и в связи со всем, что происходило кругом.

Очень многое, о чем толковали вокруг него, как четкий и резкий контраст, воскрешало пред ним речи и советы Некипелова. Особенно его намеки на каких-то «знающих» и «понимающих» людей. Потому что партийные и профессиональные организации стройки как-раз и были заняты розыском и выявлением этих «знающих» и «понимающих» людей, стоявших за спинами Феклина и других, и направлявших руку тех, кто подпиливал брусья на лесах. И Влас поймал себя на навязчивой и острой мысли разыскать Некипелова и посмотреть на него и услышать, что же он теперь говорит, где его умные люди и что они делают. Он некоторое время сдерживал в себе это желание: после последней встречи с Некипеловым нудно ему было разговаривать с этим земляком. Но что-то подталкивало его, что-то устремляло повидаться с Никанором Степановичем, взглянуть на него и, может быть, уличить в чем-то.

Назойливая мысль одолела, и Влас пошел на знакомый постоялый двор.

Хозяин постоялого двора узнал его, но о Некипелове ответил сдержанно:

– Не знаю. Не бывает он тут. У его жительство в ином месте, а где, мне об этом неизвестно.

– Жалко, – разочарованно сказал Влас.

– А тебе что же, по большому какому делу его надо? – смягчаясь и проявляя к Власу сразу больше внимания, заинтересовался хозяин.

– Кой об чем перетолковать хотел. По знакомству.

– Нет, не было его у нас уж давно. У его тут, сказывал он, сын где-то на службе работает. Может, через него узнаешь.

– Нет у меня адреса его Петра.

– У меня, – быстро спохватившись чего-то, поторопился ответить хозяин, – тоже нету.

Так Влас ни с чем и ушел. Ему было досадно на то, что он не нашел Никанора Степановича и что хозяин явно хитрил с ним, скрывая местопребывание Некипелова.

«Опасаются чего-то», подумал он. И от этой мысли перешел к другой: если опасаются, то, значит, что-то за собою чувствуют, от чего-то хоронятся. И ему еще пуще прежнего захотелось поглядеть на Никанора Степановича, прощупать его, попытать. Тогда созрело у него решение разыскать Петра Некипелова, а через него и отца.

В адресном столе, куда он по чьему-то совету обратился, ему быстро указали улицу и номер дома, где жил Петр. Не откладывая, Влас отправился туда.

Петра Некипелова не видал он года три. Парень учился в городе и приезжал когда родные были в силе, домой на каникулы. Устинья Гавриловна и отец души в нем не чаяли, и рос он в холе да неге. Никанор Степанович говорил про него с ликующей гордостью:

– Огромадных способностей парень! Талант. Дойдет до большего, коли господь не отвернется.

А когда Петра Некипелова вышибли из вуза за кулацкое происхождение и, казалось, что талантам его пришел конец, Никанор Степанович ненадолго закручинился и скоро снова поверил в способности сына. Особенно после того, как тот поместил в газете объявление о том, что порывает всякую связь с кулаками-родителями. Но это было уже тогда, когда Влас бушевал против новых порядков в своей деревне и решал бросить все и уйти куда глаза глядят.

Влас помнил Петра Некипелова чистеньким и молчаливым парнем, всегда аккуратно и с некоторым щегольством одетого, с крупными веснушками на широком полном лице, с пробором на шишковатой голове и с исподлобья глядящими глазами. Таким он думал найти его и теперь. Но на стук его из комнаты, которую занимал молодой Некипелов, вышел крепкий рыжий молодой человек, опасливо прикрывший за собою дверь и резко спросивший:

– Чего надо?

Сообразив, что перед ним стоит Петр, Влас усмехнулся и на вопрос ответил вопросом же:

– Не узнал? Ну, здравствуй-ка.

– А-а, – протянул Петр и нерешительно подал руку. – Влас Егорыч? Сразу, действительно, не сообразил.

– Да и я тоже не сразу признал. Коли довелось бы встретить на улице, так бы и прошел мимо, не признал.

– Изменился я? – удовлетворенно усмехнулся Петр. – Годы...

Они все еще стояли возле двери, которую заслонял собою Некипелов. Влас почувствовал, что парень не особенно охотно принимает его, и торопливо сказал:

– А я зашел насчет Никанора Степанычп. Повидать его хотел. Ране-то мы с им на постоялом на одном встречались...

– Я про отца нечего не знаю, – быстро возразил Некипелов. – Мы с ним люди разные...

– Ишь ты! – сухо засмеялся Влас и оглядел внимательней Петра. – Стало быть, разными дорожками вы с Никанор Степанычем ходите.

– Это, то-есть, как же?

– Да очень просто: один в одну сторону, а другой в другую

– Не понимаю... – неприязненно проговорил Петр, – Что касается отца, то, повторяю, у меня его искать нечего.

– Ладно, – медленно произнес Влас и с явной насмешкой взглянул в неверные глаза парня. – Прощай.

3.

Влас был вполне уверен, что не ошибся: отойдя от дома, где он только-что был, он заметил издали быстро проскользнувшего в калитку Никанора Степановича. И еще Власу показалось, что Никанор Степанович украдчиво оглянулся, узнал Власа и постарался скрыться от него поскорее.

«Хитрят!», подумал он. «Видать, как они с сынком нарознь живут!».

Власу стало и смешно и досадно. Он почувствовал, что Некипеловы, и отец, и сын, скрывают свои отношения не зря. И то, что Никанор Степанович прячется от него, Власа, и заметает свои следы, усилило эту досаду.

Влас вернулся в барак и посетовал, что этот выходной день не совпадает с посетительскими днями в больнице и что еще не скоро удастся ему повидать Фильку. В бараке ему сказали, что к нему приходил какой-то Николай Петрович, тракторист, и наказывал, что едет он, мол, в Суходольское, в коммуну, так не будет ли каких поручений или писем.

– А-а!! Это парень, которого покарябало под мостом вместе с моим парнишкой, – пояснил Влас и огорчился: – Как же теперь!

Но ему сообщили дальше, что Николай Петрович обещался зайти попозже.

Вечером Николай Петрович действительно пришел. Сначала он торопился и хотел получить от Власа поручения, если такие будут, и уйти. Но разговорившись, он засиделся, а Влас притащил кипятку и стал угощать его чаем. За чаем разговор пошел легче и задушевней. Николай Петрович начал расхваливать Фильку.

– Бедовый парнишка! Все около трактора вертится. Охота ему машину узнать. Ему мало-мало подучиться, и дело будет. Мал он. Будь постарше, на курсы, по тракторному делу, послали бы его.

Влас удовлетворенно улыбнулся:

– Смышленость у него есть...

– Самостоятельный парнишка, – мотнул головой Николай Петрович и продолжал: – Во время происшествия-то, с мостом-то, он не растерялся. Рука у него покарябана, больно ему, а он сдогадался, кричит, чтоб мотор выключили. Сознательность это, Влас Егорыч!

У Власа лицо стало светлым и улыбчатым. Такой разговор про сынишку радовал его.

Николай Петрович выпил две кружки чаю, поблагодарил и стал окончательно собираться уходить.

– Так, значит, кланяться! – сказал он, вставая. – Марье Дмитриевне и Зинаиде Власовне. Сказывать, что здоров?..

– Сказывай. Кланяйся, – подтвердил Влас.

– Ну, а сам-то, Влас Егорыч, когда домой? – Николай Петрович прямо и открыто взглянул Власу в лицо. И этот открытый и прямой взгляд тракториста уколол Власа. Звякнув отодвигаемыми чашками, Влас сдвинул брови, опустил глаза и с трудом выдавил из себя:

– Об этом покуда разговору нету...

– Пошто же? – прищурился Николай Петрович. – Никаких, если подумать, и причин у тебя, Влас Егорыч, нету, чтобы на стороне, на отшибе жить...

– А ты откуль знаешь? – сурово взглянул на него Влас. – Ты мне в душу залезал?

– Такой привычки, лезти в чужую душу, не имею. И при чем тут душа, не понимаю? Вопрос ясный, как стеклышко: ушел ты, извини меня, Влас Егорыч, из дому в сердцах, от самолюбия огромадного, а теперь бы тебе и остынуть. Остынуть, потому что и дела-то переменились, и обстоятельства... Небойсь, и мнения у тебя другие... насчет колхозов?

– По какой же это причине они другими сделаться должны?

– По такой, что самую суть ты, наверное, понял теперь. Больше и правильней супротив прежнего.

– Понял... – неопределенно протянул Влас, вставая с места. Николай Петрович сообразил, что разговор окончен, и тоже поднялся.

Они расставались слегка раздраженные друг другом. Власу неприятны были слова тракториста. Влас сердито и обидчиво думал про себя, провожая гостя до выхода: «Тоже учитель! В наставники лезет, а сам, поди, все ли как следует понимает!?»

Дверь за Николаем Петровичем закрылась. Влас остался в бараке и пошел к своей койке. Сумрачные тени лежали на его лбу. Вдруг его охватило страстное и острое желание воротить ушедшего, остановить его и сказать ему какое-то слово, которое всколыхнуло бы его и наполнило глубоким и непоколебимым уважением к нему, Власу Егорычу Медведеву. Такое слово, которое докатилось бы до Суходольского, до Марьи, до односельчан и от которого там ахнули бы и заволновались. И еще охватила Власа неожиданная зависть к этому парню, который вот через короткое время прибудет в его, Власа, родную деревню и там займет какое-то положение, там будет встречен ласково и радостно. Впервые с тех пор, как покинул он в весеннее холодное утро привычный кров и кровные, родные места, впервые защемило у Власа на сердце, и он понял, что такое тоска.

Он лег на койку, завернулся с головой в постель и утонул в едких и томящих воспоминаниях.

4.

Наконец, выписался из больницы и Филька. И настал день, когда он пришел к отцу на работу. Он нашел Власа в светлом сарае, где в стуке топоров, визге пил и скрежете и свисте фуганков плясали на широких солнечных полосах мелкие древесные опилки и кругом желтой вкусной пеной клубились мягкие пахучие стружки. Влас стряхнул с брезентового фартука желтую пыль и щепочки и, отложив в сторону топор, шагнул навстречу Фильке.

– Ослобонился, герой? – весело спросил он. – Шагаешь?

– Выписала? – тряхнул Филька головой и с радостью вдохнул в себя ядреный смолистый дух свежего дерева. – Послезавтрева приезжают, заберут меня домой.

– Отгостился, значит? – пошутил Влас, разглядывая сынишку, который пытливо озирался кругом и ко всему с большим вниманием приглядывался. – Ну, обожди немного. Управлюсь, поспрошаю коменданта, чтоб тебе со мной до послезавтра пожить.

Филька вышел из сарая, где десятки рабочих вместе с его отцом стругали, пилили, обтесывали брусья и ладили рамы, перегородки, колоды, выбрался на удобное место и оттуда стал поглядывать на кипучую работу, которая шла вокруг. Он видел громадное здание, тянущееся ввысь шестью этажами. Он видел нескончаемые ряды квадратных отверстий для окон, он стал считать их и сбился. До него доносился рокот, треск и шум голосов. И необычное для него оживление и многолюдство на стройке и неосознанная им, но проникшая в его сердце стройность и налаженность рабочего труда восхитили его. Он выпрямился, приоткрыл рот, улыбка зашевелилась на его лице. И он подумал:

«Как тут ладно все! Весело-то как!»

Маленький деревенский мальчонка стоял с полуразинутым ртом возле строящегося городского многоэтажного дома, и проходившие мимо него оглядывались на него, усмехались. И кто-то с ласковой озорливостью крикнул:

– На строительство на советское глазеешь, пацан? А ты взбирайся-ка да поработай. Поработай...

Филька конфузливо сжался и отошел в сторону. Но этот окрик не надолго разбил его восторженно-созерцательное настроение. Он снова принялся глядеть на горячее оживление, на бодрую и толковую сутолоку, кипевшую на стройке. Он снова, задрав голову кверху, считал и все не мог сосчитать окна и двери этого громадного, незаконченного и растущего ввысь дома. И, удивляясь размерам этой громадины, поражаясь ею и прикидывая в уме, сколько домов суходольских надо, чтобы составился один этот городской дом, Филька преисполнился какой-то еще не вполне определенной и сложившейся обидой, чем-то вроде досады и зависти на то, что вот живут же люди в городах, где такие дома, где все не так, как в деревне, как в Суходолье. Это досадливо-завистливое чувство натолкнуло Фильку на неожиданную мысль: вот, наверное, почему отец не хочет уходить отсюда. Мысль эта крепко засела в его голову, и позже, когда в перерыве Влас повел его в барак и, переговорив с комендантом, устроил на своей койке, Филька ни к селу, ни к городу сказал:

– Тута хорошо, тятя!

– В бараке-то? – удивился Влас. – Чего ж тут хорошего?

– Нет, не в бараке. В городе. Дома строят. Весело. Все разное такое... у нас дома-то ничего такого нету...

– У вас дома... – сбоку лукаво посмотрел на него Влас. – А ведь ты давеча про дом как расхваливал!

– Дома тоже хорошо... – слегка смешавшись, возразил Филька. – А вот в городе, тятя... Хорошо. Ты, тятя, поэтому, вот потому, что тут хорошо, домой-то не приезжаешь?

Прямое Филькино предположение сбило Власа с веселого и благодушного настроения. Он прищурился, помолчал и сухо велел Фильке складывать свое барахлишко поаккуратней на койку:

– Базара не разводи здесь. Чтоб порядок и чистота были. Читай на стенке.

На стенке среди разных пестрых плакатов висели четко выведенные большими буквами на белом надписи: «курить нельзя», «соблюдайте порядок и чистоту», «пользуйтесь сорными ящиками!»

Филька уставился на надписи и плакаты, поглядел на чисто выметенный пол и прибрал свой узелок на отцовскую постель.

– Курить, написано, нельзя, – простодушно заметил он, – а вон дяденька курит, да еще другой в углу.

– Курят, – согласился Влас. – Не признают по темноте и несознанию порядка.

Когда стемнело и в бараке вспыхнули огни, гуще и оживленней зашевелились люди, к Власу и Фильке подсел вернувшийся откуда-то Савельич.

– Твой наследничек? – кивнул старик на Фильку. – В полном, значит, аккурате? Давай, поздоровкаемся, востроглазый!

Протягивая застенчиво старику левую ладонь лодочкой, Филька уловил его ласково-насмешливый взгляд и сразу почувствовал к нему доверие. Савельич потряс Филькину руку и спросил Власа:

– Домой его скоро отправляешь?

– Послезавтрева за им приедут.

– Машину, поди, под тебя подадут? – пошутил Савельич. – Тамабиль?

– Трактор, – поддержал шутку Влас. – Он по тракторам специяльный.

Над власовой койкой повеяло веселым задором и радушием. У Фильки раскраснелись щеки. Сияющие глаза его устремились на Савельича, который все больше и больше нравился ему. Старик сыпал шуточки и прибаутки, но приглядывался к парнишке зорко и неотрывно. Влас подметил, что Филька пришелся старику по душе, и налился теплым чувством. И ему захотелось, чтобы сынишка еще больше развернулся и еще крепче понравился Савельичу.

– А ну-ка, Филь, порасскажи нам про дела и делишки твои там, дома-то!– подзадорил он Фильку. – Какой ты есть там работник и как да что там тебя!

– Филиппом тебя звать? – присоединился Савельич. – Ага, Филипп Власович, обскажи, обскажи про житьишко свое! Про коммуну.

Влас чуточку потемнел. Савельич заметил это и, ярче и шире рассыпая улыбки, повторил:

– Про коммуну свою расскажи, паренек!

Филька застеснялся и, чтобы скрыть свое смущенье, по-взрослому хмуро и грубовато стал отнекиваться:

– Да я, рази, умею рассказывать? Я как расскажу?

– А ты попросту, попросту, Филипп Власыч! – весело подтолкнул его старик. – Об чем знаешь, об том и сыпь!

Филька знал о многом, а рассказывать не умел. Но, подстрекаемый Савельичем, руководимый его ловко поставленными вопросами, он разговорился, стал выкладывать про жизнь в Суходолье, про коммуну и про свои маленькие дела и обязанности. И вот пред Власом и стариком развернулись по клочкам и отрывкам филькиного повествования многосложная, новая и неровная жизнь коммуны «Победа коммунизма». Филька увлекся и, раскрасневшись и поблескивая глазами, припоминал, как коммунары дружно выходили в поле, как весело бывало в столовой, как поправился отощавший на бескормице скот, как гудел трактор и неслись над полями песни. Филька размахивал руками, горячился. Он особенно стал горячиться, когда рассказывал о пожарах, о рухнувшем мосте, о мелких и крупных пакостях, которые кто-то подстраивал коммуне.

А пока Филька разгорался, к власовой койке понемногу стянулся народ. Мужикам, рабочим удивительно было увидать в своем бараке бойкого мальчика, который о чем-то рассказывал, и они потянулись послушать его.

Влас слушал сынишку молча, с опущенными глазами. Он уже многое из того, о чем сейчас говорил Филька, знал раньше. Но слушая теперь об этом еще раз, он по-новому переживал услышанное. А Савельич исподтишка поглядывал на него и незаметно ухмылялся. Сам Савельич так и сиял от Филькиных рассказов. У Савельича копилось добродушное лукавство, и в том, как доходили слова мальчика до Медведева, он черпал силу для какой-то затаенной мысли.

Почувствовав, что его слушают, Филька старался. Ему захотелось щегольнуть собою, и он начал хвастаться:

– Мы с Васильем на поле с песнями ездиим... Я коло машин. На коне верхом. Махом езжу. Какие там болтики, железные разные штуки, я все вожу. Я скоро, может, на курсы попаду. В трактористы. Меня коммуна командирует...

– Ты, выходит, персона цельная! – засмеялся кто-то.

Филька оглянулся на засмеявшегося, чуточку смешался, но бодро оправился:

– В коммуне... – раздельно пояснил он. – В коммуне хорошо. Тамока нас, ребят, учить всех скрозь будут.

– Вот! – вмешался Савельич и распушил от удовольствия бороду. – Вот язвенские какие нонче ребятишки пошли! Ну так от своего ума все начистую шпарит, да и только! Слышь, Медведев?

Влас гнал радостную и довольную усмешку, но не мог согнать ее, и она светилась на его лице.

5.

И во второй раз, но теперь уже сильнее нежели тогда, когда прощался с ним тракторист Николай Петрович, укололся острой тоской Влас, отправляя Фильку домой. Главное дело, обидно было, что Филька ясным солнцем сиял, предвкушая скорое прибытие в родное Суходолье. И нисколько, повидимому, не жалел, что оставляет в городе отца. А в отце разбужено было теплое и горделивое чувство и хотелось ему покрасоваться пред товарищами, пред соседями и сожителями парнишкой своим. И он уже в самую последнюю минуту, когда надо было отправляться в дом крестьянина, где Фильку дожидались попутные, предложил сынишке:

– А ты оставайся здесь. Живи со мной.

Филька испуганно взглянул на отца. Глаза парнишки обожгли Власа. И он поторопился успокоить его:

– Ну, ладно, ладно, езжай!

После отъезда Фильки во власовом углу в бараке и во власовой жизни стало как-то пусто. В первый день, когда вернувшись с работы, он не нашел на койке сынишку, Влас даже обеспокоился. Но поймал себя и криво сам себе усмехнулся. «Да ведь он уехал!» А тут еще Савельич подвернулся и разбередил рану:

– Покатил твой герой! К дому, пожалуй, теперь подъезжает, к пирогам к мамкиным.

Влас поглядел на старика хмуро и растерянно и ничего не ответил.

В другой раз кто-то из сожителей вспомнил Фильку и ласково пожалел, что нет разговорчивого и смышленого мальца. И тут Влас тоже промолчал. Потом горечи прибавил тот же Савельич, весело рассказав Власу, что в групкоме удостоверились теперь окончательно в благонадежности Власа.

– Обсказали ребята про твоего Филиппа Власыча, про рассказы его, и выходишь ты чистым, как стеклышко! Достоверным свидетелем сынишка тебе пришелся.

– А без его, что же, замаранным я вышел бы? – обиделся Влас.

– Не в том дело, – спокойно пояснил ему Савельич. – Сам помнишь обсужденье. В групкоме-то.

– Помню... Только это не дело.

– Пошто же не дело? Неужто тебе не ясно, что коли округом тут всякие пакости пошли, так требовается ухо востро держать. Нас кажного надо бы поперешерстить. До самой печонки, до нутра скрозь добраться... И тебе тут, Медведев, никакой обиды не может быть оттого, что твою домашность пощупали, откуда ты и как, значит, вышел от своей родины. Ты скажи то, что к тебе ранее не придирались. Спасибо за это скажи... Ну, а ежели тебе стеснительно об том, – прищурился хитро Савельич, – что от собственного парнишки подмога тебе вышла, так обдумай и обкрути мозгами, откуда это есть и почему...

– Откуда? – угрюмо спросил Влас.

– А вот сам обмозгуй...

Но Влас ничего обмозговывать не собирался. Ему не нужно было этого: многое пришло к нему по-новому, многое уже сложилось в голове и в сердце не так, как раньше.