Текст книги "Годы нашей жизни"

Автор книги: Исаак Тельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Не от голода (он был уже стар и довольствовался сухим куском хлеба) – от душевной муки, от тоски, одиночества погибал Жижиян в Канаде. Савва не находил себе места. Уже не раз он решал покончить с собой. И он бы это сделал, если бы не письмо, после многих лет молчания отправленное в Дымку. Он звал сына, надеялся его увидеть.

Ивану Жижияну под сорок. У него семья. Как человек не хочет умирать, так Иван Саввич не хотел ехать за море.

Всю жизнь Иван стыдился отца. Он даже не представлял себе, как они смогут посмотреть друг другу в глаза. Пришло письмо – отчаянный крик души.

– Ведь это отец, – сурово сказала Рахира, давно покинутая Саввой Жижияном.

Иван сам понимал – нужно ехать. Кроме того, хозяйство Жижияна от долгов и неурожаев валилось, точно старая хата.

Хоть не верилось, и уже были сотни печальных примеров, а все-таки думалось – авось удастся привезти из Канады немного денег.

По дороге в Канаду Иван многое передумал об отце. Противоречивые чувства теснились в его груди. Но сколько он ни размышлял, одна мысль не шла из головы: разве отец преступник?

Сердце Ивана восставало против того, что человеку в Дымке мучительно тяжело жить.

В Канаде после долгих розысков Иван увидел дряхлого, беззубого, больного старика. Потрясенные, они глядели друг на друга, словно не решаясь сразу протянуть руки.

– Сыну… Иванку… – тихо шептал старик Жижиян.

Иван бросился к нему. В глазах старика стояли слезы. Он с трудом подбирал украинские слова, стараясь припомнить забытые за четверть века, примешивал к ним английские, и хоть Иван долго не понимал, что именно отец говорит, он все больше понимал, что происходит у старика на душе.

Ехать домой Савва наотрез отказался, да и согласись он – откуда б им взять денег на проезд? А тут, словно шторм в океане, поднялся кризис. Он свирепствовал не один год. К счастью, отец, которому приезд Ивана придал сил, встал на ноги. Сначала в колоннах голодного похода безработных, потом вдвоем они исколесили всю страну.

И вот… смерть под вязом.

Схоронив отца, Иван ушел с фермы. Немало пришлось ему мыкаться по другим фермам, пока он собрал денег на дорогу домой. Все богатство, которое он вез из Канады, было на нем. В торбе, той самой, с которой он приехал восемь лет назад из Дымки, лежал нехитро намалеванный иконописцем Георгий Победоносец.

Догорают дрова в печурке, у которой сидят золотоискатели.

– «Если б земля умела говорить», – глуховатым голосом продолжает читать книгу «Земля» Юрий Лычук. А тем временем рядом сама жизнь дописывает книгу. Но это пока не эпилог, а только новая тяжелая глава.

Эпилог «Земли» еще будет написан жизнью.

В РОДНОЙ СТОРОНЕ

И вот быстротекущая река времени унесла еще два десятка лет. Годы тридцатые, сороковые…

Двадцать лет – большой кусок жизни человека. У Юрия Лычука он был самым тяжелым. Кварцевая пыль разъела ему легкие. В тридцать девятом году пришлось оставить прииски.

Уже давно нет золотоискателя Юрия Лычука. Есть больной силикозом – горняцкой чахоткой – безработный, который в онтарийском Сент-Катеринсе живет поддержкой друзей и вестями с далекой родины.

У больного Лычука немало времени для размышлений. И есть над чем задуматься. Теперь он не боится остаться наедине со своими мыслями.

Много лет назад, переживая первое крушение своих надежд, Лычук думал: «Разве это жизнь?» В самом деле: чем была для него жизнь, из чего состояла? Из непосильного труда и безработицы, голодухи да страданий, как будто бы человек только и создан для мук. «Так стоит ли вообще жить, если жить так трудно?» – задавал тогда себе вопрос молодой Лычук.

Он уже давно на него ответил. Лычук тридцатых – сороковых годов – это другой, не прежний Лычук. Еще на рудниках Тимменса, славившихся у рабочей Канады сплоченностью горняков, ему на многое открылись глаза. Старые пролетарии научили его понимать всю несправедливость положения рабочего человека в заокеанском мире. Юрий тянулся к передовым рабочим, не раз был в рядах забастовщиков-горняков, не раз его бросали в тюрьму.

За эти годы немало передумано и о родной земле, где после трудных лет началась новая жизнь.

Не все Лычук знал, не все понимал, да и не легко издалека и сразу охватить огромные события, свершившиеся на просторах большой советской земли.

Земляк, с которым работал на заводе в Сент-Катеринсе, как-то сказал Лычуку:

– Из Львова письмо пришло.

– Слыхал! Советы мужикам землю дали. – Лычук уже знал о письме, полученном на другом конце страны.

Разговор этот был в начале зимы сорокового года, вскоре после того, как Западная Украина стала советской.

Сколько с тех пор произошло событий в мире – и по ту, и по эту сторону океана!

Больной силикозом Лычук в военные годы трудился не только потому, что была работа. Он думал о советских солдатах, не жалеющих своей крови, чтобы уничтожить фашистского зверя.

Пришел как-то знакомый и сказал:

– В Стецевой новость.

Лычук приподнялся на койке и быстро спросил:

– Что-что?

– Гимназию открыли.

Стецевская гимназия! Это даже не укладывалось в голове. Что, Стецевая – Львов или Коломыя?

Потом Лычуку дали другое письмо. Из Русова писали, что и там гимназия – семь классов. Старшие ходят в Стецевую – в десятилетку.

– Где же она стоит, стецевская гимназия на целых десять классов? – соображал Лычук.

Другой знакомый, тоже из покутцев, придя проведать, спросил:

– Вы, Юрась, часом не слыхали… Есть привет от Ильяша… Его сын в колледже во Львове… На доктора учится.

– Кто написал?

– Сам Ильяш.

– Ильяш пишет? – насторожился Юрась. Ему нужна была только правда. Стецевчанина Ильяша Томавского он знал. В бытность Ильяша в Канаде вместе работу искали.

– Но Ильяш писать не умеет…

– Э, Юрась, Юрась… Видать, теперь в Стецевой все грамотные. Говорят, молодые хлеборобы с поля в гимназию ходят, в вечернюю.

От Украины до Америки очень далеко. Правдивым вестям в заокеанской стороне выставлено много преград. Но как ни труден путь, а вести приходят. Не из одних писем черпал их Юрко Лычук.

Есть газеты, которым он верит не только потому, что они выходят на украинском языке. Торонтское «Украiнське життя» и виннипегское «Украiнське слово» Лычук читает от первой строчки до последней. Там можно иногда вычитать и про родное Покутье, случалось ему даже на газетных страницах встречать своих однофамильцев. «Не из знакомых ли?» – мелькала мысль у Лычука. Если б узнать про Стецевую подробно.

Однажды, запыхавшись от радости, с номером «Украiнського слова» в руках, прибегает к нему земляк. Он пытается что-то рассказать, но от волнения даже не может начать и, подавая газету, только повторяет:

– Лычук… Стецевая…

Лычук тяжело кашляет, его тощее тело дрожит под одеялом. Желтой, почти высохшей рукой он пытается справиться с газетой, развернуть ее. Глаза забегали по полосе, наконец он находит то, что давно искал. Статья о Стецевой. Подпись Ю. Лычук. Юрась так волнуется, что какой-то миг ему кажется, будто остановилось сердце. Оказывается, в Стецевой председателем колхоза Лычук. Из каких же он Лычуков? Кашель утихает, и Юрий перечитывает статью.

Лычук рассказывает, как в Стецевой родился и живет колхоз. В сорок пятом году в колхозе было 25 дворов, а на хозяйстве – телега, пара лошадей да корова. Не больно много даже для начала. Но скоро вся Стецевая убедилась, что хозяйничать нужно сообща, и в пять лет сделала свой колхоз миллионером.

Старый Юрась медленно читает, сколько стецевчане понастроили домов, ферм, птичников, зернохранилищ, складов, как сооружают электростанцию. Он пытается вообразить, как выглядит усадьба стецевской артели – члены ее, очевидно, неплохо живут, если председатель жалуется, что колхозники не торопятся забрать со складов свой хлеб. Его столько, что амбаров не хватает.

Стецевский председатель рассказывает и о многом другом. Радость, огромная радость охватывает Лычука, наполняет сердце. Он еще и еще раз читает вести из дому.

В Стецевой уже нет неграмотных, все учатся. Есть вечерняя школа для взрослых, всякие курсы, даже агрономические. В сельской библиотеке несколько сот читателей и несколько тысяч книг. Стецевчане выписывают тысячу экземпляров газет, журналов, имеют свой клуб.

Не так просто все это сразу представить себе. Стецевая, с которой Юрий расставался, не знала ни грамоты, ни книг.

Еще много десятилетий после его отъезда все оставалось по-прежнему. И в какие-нибудь пять-шесть лет все так неузнаваемо изменилось.

Лычук чувствует радость от этих перемен, хочет еще больше о них знать, все понять. В своем далеке, на железной койке, в жалкой клетушке Юрий живет мечтами о родине – это помогает ему сражаться со смертельной болезнью. Он тяжело дышит – болит грудь, донимает беспрерывный кашель, но даже самому себе он теперь не кажется таким слабым и больным.

Пишут из Стецевой о колхозной пшенице да свекле. Канадский стецевчанин удивлен. Отколь стоит Стецевая, там свеклы не знали. А пшеницу хоть и знали, да боялись как черт ладана. Не давалась она гуцулу – не родила. Одной кукурузе верили.

Теперь, видать, все изменилось. И пшеница, и свекла дают большие урожаи. Сосед Лычука сам на свои раздумья отвечает. Какие он вести получил из Русова?! От скольких людей слыхал, что и в Русове колхоз урожаями богат! Он называется именем Стефаника. И есть в Русове своя школа, поликлиника, клуб, две библиотеки, даже музей в том доме, где жил Стефаник.

– Посмотреть бы на это, – немного погодя говорит он Лычуку, который отложил газету.

– Да, посмотреть бы, пожить бы… – Юрий Лычук думает: «Неужели не суждено мне еще побывать на Украине, в Киеве, в Покутье, повидать свою Стецевую, увидеть поле без меж?»

Всякий раз, когда из Канады в Советский Союз, на Украину уезжают делегаты, Лычук с нетерпением ждет их возвращения.

– Еще не приехали? – переспрашивает он каждого, кто его посещает. О Советском Союзе, об Украине и, конечно, о родных местах он хочет знать абсолютно все. Было бы здоровье да силы, Лычук не пропустил бы ни одного их отчета, ходил бы узнавать все подробности. А он вынужден довольствоваться пересказами друзей – спасибо им и за это.

За все последние годы Юрий еще никогда не чувствовал себя так хорошо, как в тот день, когда ему сказали:

– Есть привет из Стецевой, из Русова. Человек там был.

Потом он получал еще не один привет из родных окутских мест.

От людей, побывавших на Покутье, старик многое узнал о Стецевой. Живут люди хорошо, зажиточно. Землю пашут тракторами, о серпах, косах давно забыли, жнут и молотят машинами. А скот поят из автопоилок, даже коров доят электричеством.

Про соседний Русов тоже рассказывали, что там пошла совсем новая жизнь: в поле и на колхозном подворье – все машины и машины. О том времени, когда дед Иван Дидух сам себя в соху запрягал, остался на память только каменный крест – сиротливо стоит он среди раздолья пшеничных полей.

Несколько лет назад письмо о сыне Ильяша, который во Львове учится на врача, обрадовало и поразило Юрия. Потом пришла и ему весточка от родичей – в Стецевой у Лычука племянники. Родились они через много лет после его отъезда за море. Один племянник, оказывается, кончает курсы трактористов, другой учится в Черновцах. Будет специалистом на железной дороге.

Со слов очевидцев Лычуку передали, что теперь на каникулы в Стецевую съезжается шестьдесят – семьдесят студентов, а в Русов – человек тридцать.

В своей каморке Юрию негде повернуться – там едва уместилась койка, столик да пара табуреток. Голо на стенах. Только над изголовьем у больного висит карта Украины. Согнутым узловатым пальцем, в который на веки въелась пыль копей, старый Лычук часто совершает «поездки» в Коломыю, Станислав, Черновцы, Львов и дальше в Полтаву, Харьков, Киев и еще в несколько городов, где есть студенты из Стецевой.

Лычук размышляет: гуцульский сын в колледже, в столице! На его памяти в Покутье такого не слыхали, даже придумать было трудно.

Бывает, иным вечером в лычуковскую комнату зайдут соседи, земляки, чтоб добрым словом или вестью развлечь товарища. Бывает, и песню вполголоса затянут – старую, гуцульскую или ту, что здесь, за океаном, родилась и течет медленно, как горькая слеза по морщинистому лицу старого золотоискателя.

Ой хожу я по Канадi

Та й милi рахую…

Если не мучит одышка, Юрась своим глухим, надтреснутым баском тоже подхватит:

Де мене нiч захопить,

Там i ночую.

Тихо, грустно звучит эта песня в Лычуковой хате. Лычук поет и думает: «Какие же это, интересно, дома новые песни да коломыйки?» Рассказывали люди, в Стецевой свой хор – человек сто. С чьих-то слов Лычук даже записал себе в тетрадку:

Ой на пол!i стецiвському —

Вже тепер не панськiм,

Та ми сiем i сбираем

Трактором радянським,

И в газете был куплет стецевской песни:

Рано-вранцi на свiтанку

Вирушали iз села.

На буряк цукровий в поле

Ланку Мойсик повела.

«Кто же эта Мойсик, чем знаменита, если даже вошла в песню, так далеко залетевшую?» – интересовался Лычук. Он узнал, что Мария Мойсик рядовая колхозница, звеньевая. Из книг да по опыту других колхозников она научилась выращивать свеклу, собирает по шестьсот и больше центнеров с гектара. Это ее славит стецевский колхозный хор, выступавший в Снятыне, Коломые, Станиславе и даже в Киеве.

Теперь Юрась уже не удивляется этому. Недавно он узнал еще более потрясающую новость. Оказывается, Лычук – председатель стецевского колхоза – тот самый Юстин, с которым он познакомился в Торонто, когда вместе лежали у костра, возле харчевни «Армия спасения».

Если бы у Юрася были такие крылья, как у этой новой стецевской песни, он бы полетел. Он бы поспорил с судьбой, вытолкнувшей его на чужбину.

ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Проклятый силикоз почти приковал Лычука к постели. Только иногда ему удается подняться на ноги, выйти из дому. Вот так, отправившись недавно в больницу, попал он вечером в местный украинский рабочий дом. Там собрались земляки послушать рассказ о далекой родине.

Многие были в вышитых сорочках, какие носят дома. И на Лычуке сорочка, похожая на ту, что сестра вышила на память.

Вместе с отцами сидели в зале люди среднего, младшего поколений, знавшие родной язык, родные песни, но никогда не видевшие земли своих предков. Они родились уже в Канаде.

С кафедры, стоявшей посреди небольшой эстрады, говорил очень подвижный, высокий, худощавый, лет сорока человек в очках, с лицом умным, энергичным. Канадский журналист, родом из Буковины, делился впечатлениями о своей поездке по Советской Украине.

Он описывал Украину – Донбасс, Харьков, Запорожье – царство угля, металла, сказочный Киев – идешь по городу и даже не веришь, что совсем недавно после фашистских оккупантов тут были руины; рассказывал, как плывут по Днепру пароходы, как величаво стоит днепровская плотина, о которую с шумом разбиваются воды, укрывшие древние пороги. Он говорил о старых украинских степях, где все ново – едешь по ним много дней подряд, так и не встретив колхозника с серпом или косой, а только на тракторе, комбайне, автомашине. Он рассказывал и о родных буковинских селах, которые и выглядят по-новому и совсем по-другому живут.

В зале стояла такая тишина, что даже негромкий ровный голос выступавшего звучал, как металлический.

– В Черновцах, – сказал журналист, – смотрели мы спектакль «Земля» из старой жизни буковинского села. Артисты так играли, что забывалось, где находишься. На сцене была знакомая картина мужичьей недоли. Вот в хате на столе тело убитого Михайла Федорчука. Стоят свечи. Рыдает отец – Ивоника. Младший брат убил старшего из-за пражины отцовской земли. Ой, как все это страшно было…

По телу Юрася Лычука будто мороз пробежал. Он вздрогнул, сразу вспомнив знакомую историю и книгу, которую когда-то в бараке читали золотоискатели. А буковинец продолжал рассказывать:

– После спектакля «Земля» побывал я в Дымке. Есть такое село недалеко от Черновиц. Может, кто-нибудь знает?

В зале молчали, тогда он стал описывать Дымку. Лежит она в зеленой долине, густой лес подошел к самым хатам. А прямо из-за села поднимаются заснеженные горы и блестят на солнце, будто их серебром укрыли.

Не один старый Юрась в этот момент прошептал дорогое и близкое слово: Карпаты!

– Буковинец, видевший свое село году в сороковом или даже сорок пятом, не узнает его. Посреди Дымки, там, где был шинок, стоит клуб с библиотекой. А рядом большая двухэтажная школа. Проходишь еще одну-две улицы, и перед тобой медицинский пункт, потом ясли для ребятишек, родильный дом для колхозниц. Это все новая Дымка. А старая?

Кто же сосчитает, сколько горя пережила в прошлом Дымка? – как бы обращаясь к залу, спросил журналист, и ответом ему были только всхлипывания женщин в совсем притихшем зале. Передохнув секунду-другую, он задумчиво сказал: – И все из-за земли, из-за той пражины. А что, кроме горя, приносила она людям в той же Дымке?

Слушал его Лычук и думал про себя: «Эй, чоловиче, хорошо рассказал ты про Дымку, а теперь расскажи нам про Гуцульщину, про Покутье». Но тут буковиненц, подойдя к самому краю эстрады, помолчал, обвел внимательным взглядом весь зал и спросил:

– Краяне мои дорогие, земляки! А знаете вы, кто одним из первых в той Дымке пошел в колхоз?

Зал замер, ожидая, что сейчас ему откроется нечто очень важное.

– Иван Жижиян, – медленно произнес журналист, отвечая на вопрошающие взгляды сотен устремленных к трибуне глаз. – Жижиян, или Федорчук, – повторил он, словно в названных именах был заключен ответ на все вопросы. Но имя Жижияна мало что сказало залу, и, как бы почувствовав это, буковинец добавил:

– Он у нас в Канаде несколько лет жил, к отцу приезжал, тут в Канаде его батько и умер. То был Савва Жижиян, что брата за землю убил. Сам он из Дымки, и это в Дымке, еще в девяносто четвертом году, в лесочке, недалеко от хаты, раздался выстрел, и Михайло упал на желтые опавшие листья. О Дымке написана книга Кобылянской «Земля». Сколько над ней слез пролито! И пьеса «Земля», которую мы видели в Черновцах, тоже об этом. А Иван Жижиян – сын Саввы и Рахиры. Познакомился я с ним в Дымке, разговорились. Стали мы Канаду вспоминать. Он мне говорит: «Вот и теперь, спустя годы, как услышу «Канада», «Америка», – перед глазами мертвый отец на опушке леса и могильный холм под вязом…» Из Канады от голода Иван Жижиян домой ушел. Еще перед войной. А там Советы Буковину освободили – совсем другая жизнь открылась. И когда в Дымке начинали колхоз, пришел Иван и говорит: «Мне только сюда и дорога». Старая его мать – вы знаете ее, это Рахира, – немного поплакала: «Как же это грунты будут без меж, а земля общая?» Да сама Ивана и благословила: «Видит бог, по-другому жить нужно, не как мы жили».

Буковинец умолк, задумался, потом продолжал рассказывать:

– В один из тех дней в Черновицком театре на спектакле «Земля» видели очень старую, совсем согбеную женщину в кептаре и длинной черной юбке. На голове у нее был белоснежный платок. Лицо у старушки маленькое, как у ребенка, все в морщинах да складках. Только черные глаза, хоть и выцветшие от времени, но быстрые, живые, сохраняли остроту взгляда. Она с трудом передвигалась, опираясь на длинный-предлинный суковатый костыль. С виду ей можно было дать лет девяносто. Теперь представьте себе, что пережила Рахира, – а это была она, – когда перед ней снова воскресли самые трудные страницы ее жизни. Много лет молча хранила она страшную тайну Саввы. Ей казалось, что тайна умрет вместе с ней. Уже в советские годы, когда Дымка стала грамотной и прочитала книгу Ольги Кобылянской, Рахира сердцем почувствовала: теперь тайна Саввы ничем не грозит ни имени, ни чести ее детей, внуков.

Потом Рахире сказали о театре в Черновцах, где ее тайну видят все люди и не судят, а плачут над былой мужицкой долей. Она захотела увидеть это своими старыми глазами. Сидя в зале, ощущая сочувствие людей, старая Рахира вдруг многое поняла. Она все время крепилась, не плакала, но когда на сцене Ивоника зарыдал у гроба Михайлы, убитого из-за этого проклятого куска земли, – она не выдержала. Рядом с Рахирой сидел сын Иван и тихо успокаивал: «Мамо… Хиба ж ви виннi?.. Таке прокляте було життя».

А когда новый колхоз (имя он себе взял Кобылянской) получил от государства документ на вечное пользование землей, вышел этот Иван перед всем селом, что на поле собралось, снял шапку, поклонился людям, потом поцеловал землю и сказал:

«Вот она земля, из-за которой волком смотрел сосед на соседа и даже брат поднимал руку на брата. Была ты нам, земля, злой мачехой, а теперь стала родной матерью».

Буковинец рассказывал, как на дымковском поле люди – и старые и молодые, – слушая эти слова сына Саввы и Рахиры, плакали от радости. А Юрий Лычук, старавшийся ничего не упустить из рассказа, видел слезы, блестевшие на глазах многих земляков, сидевших рядом.

Лычук уже готов был задать много вопросов о судьбе Дымки и героев книги, которая теперь в его памяти все резче проступала, но буковинец не собирался расставаться ни с Дымкой, ни с Жижиянем. Он продолжал:

– Довелось мне побывать в нарядном, просторном доме колхозного бригадира Ивана Жижияна. Стоит этот зеленый дом на окраине Дымки, по соседству с веселой рощицей, на том месте, где некогда была жалкая халупа деда Жижияна. Горькая судьба этого старика мучит тебе душу, когда читаешь «Землю».

Хозяин дома, Иван Саввич, хоть и стар, но еще полон сил. В работе он не отстает от своих детей – Георгия, Саввы, Катерины, людей, очень уважаемых в Дымке. Отец был в колхозе птичником, звеньевым, а теперь огородником. Георгий тоже огородник. Побывал я и в доме этого старшего из внуков Саввы Жижияна. Молодой Жижиян со своей женой, Доминикой (она работает и учится, чтобы стать педагогом), занимает в центре села новопостроенный красивый дом. В том доме держал я на руках их сына – правнука Саввы Жижияна.

Друзья мои, краяне, как же это было радостно побывать в Дымке, в той самой, которую Кобылянская знала убогой, ободранной, нищей, и увидеть там кусок новой, настоящей жизни, увидеть внуков, правнуков Ивоники, ставших хозяевами не клочков да кусочков, а всей земли и целой жизни.

При этих словах будто плотину прорвало, и в зале смешались в радостном гуле взволнованные выкрики, слова привета родной земле и слезы щемящей тоски по ней. Будто сразу в одно мгновенье вылилось наружу все, что скопилось у людей на сердце, все, что было передумано за этот час, проведенный не здесь, в узком и длинном зале, а там, дома, на широких просторах украинской советской земли.

ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА ЛЫЧУКОВ

Тоска по родине щемила сердце Лычуку. Мысленно он часто уносился в свои края. Это скрашивало ему вечер жизни. Он видел себя то на пароходе, плывущем к родным берегам, то на шляху в свое село, то на площади в Киеве, который он знал только по фотографиям. Воображение рисовало ему встречу с земляком из родных краев, с большой советской земли.

И такая встреча произошла.

Жизненные дороги Юрия и Юстина Лычуков, скрестившись где-то на окраине Торонто в очереди безработных у харчевни, разошлись потом в разные стороны. По-разному стали складываться судьбы двух Лычуков, в чьей доле было раньше немало общего. Юрий ушел пешком из Торонто, надеясь получить работу на приисках, Юстин попытался перебраться на запад, чтобы найти пристанище где-нибудь на ферме. Поиски были долгими. Больного, измученного Юстина выслали из Канады за бродяжничество.

Спустя два десятка лет старые знакомые, потерявшие друг друга из виду, встретились. Это была не совсем обычная встреча.

…Короток век жизни канадского горняка. Если его минули катастрофы, аварии, с ним сведет счеты шахтерская чахотка, силикоз, – Лычук считал, что ему еще удалось задержаться на белом свете. Большинство его товарищей, горняков, золотоискателей, в тридцать – тридцать пять лет уже лежали в могиле.

Горняцкая чахотка – неизлечимая болезнь. В пятьдесят лет Лычук выглядел глубоким стариком. За последние годы он совсем одряхлел, исхудал. Можно было испугаться, глядя на его серовато-бледное лицо, густую синеву под глубоко запавшими глазами, хилую грудь, которую разрывал сухой кашель.

А между тем огонек жизни, который, кажется, едва только теплится в этом немощном теле, все разгорается. Мысль Лычука (над ней силикоз не властен) теперь особенно напряжена. Он стремится объять многое и не только в собственной жизни, которую вспоминает от начала до конца.

Хоть Юрась Лычук тяжело болен, он не чувствует себя одиноким в мире. Он и теперь хочет быть чем-то полезным людям, своим товарищам. И его потянуло к тетради, чтобы сделать заметки о пережитом на канадской земле.

Несколько страничек воспоминаний «Из пережитого», как назвал их Лычук, стоили ему огромного напряжения. Когда писал, он думал не столько о себе, сколько о молодежи, о детях лесорубов Квебека и золотоискателей Тимменса, шахтеров Альберты и фермеров Манитобы, горняков Садбери и автозаводцев Виндзора. Им адресовал свои заметки старый горняк. А закончил он их так:

«О долголетней работе на золотых рудниках осталась на память только майнерская чахотка, которая делает свое дело. И вот последний подсчет горняка – капиталистам миллионы, а ему – чахотка».

Случилось так, что спустя ровно четыреста шестьдесят лет после того туманного октябрьского дня, когда знаменитый генуэзец Христофор Колумб впервые увидел неизвестную американскую землю, два человека опубликовали записки, в которых рассказывали о своем открытии Америки и о своей американской жизни. Почти одновременно с заметками Юрия Лычука «Из пережитого» появились записки Юстина Лычука. Эти записки дошли до Канады, вызвав немалый интерес. Некоторые покутцы, чтобы достать их, отправлялись за пятьдесят, за сто миль. Друзья, навещавшие больного Юрия, принесли книгу стецевского председателя. Семью его отца Юрий знал по Стецевой. Лычуку рассказывали, как Советы вывели в люди сыновей старого Тодора: один стал директором станции тракторов, другой в Городенкове – председателем райисполкома, третий – партийным секретарем, а Юстин Лычук, оказывается, не только председатель колхоза, но и от всего Покутья заседает в советском парламенте.

Юстин описывал радостные перемены в Стецевой.

Юрась читал записки Лычука так, будто сам ходил по новой Стецевой, ее улицам, колхозному двору, фермам, по полям и садам. Председатель писал, что колхоз «1‑е Мая» заложил много садов, и Юрась подумал: «Теперь весна, май, там, дома, зацвели яблони в молодом саду». Лычук прикинул, что через год-два они начнут плодоносить, и еще вспомнил, что уже много лет не видел весеннего сада, яблонь в цвету.

Ощущение огромной близости с далекой родиной охватывало Лычука. В таком взволнованном настроений он принялся за письмо Юстину. Он уже давно хотел поговорить с ним по душам.

Приступы кашля мешали ему писать, но, едва справившись с ними, он продолжал:

«…Я проработал двадцать два года на золотых приисках, и теперь столько этого золота в моей груди, что оно уже и дышать мне не дает…»

Он рассказывал далекому другу о своей судьбе, о том, как согревает его родина, хоть он и в разлуке с ней, делился мыслями, мечтами. Перо не очень подчинялось скрюченным пальцам горняка, но выводило слова, которые шли от самого взволнованного сердца:

«Я так рад, что моя Стецевая, в прошлом забитая да бедная, живет теперь хорошей жизнью. О, как бы мне хотелось побывать среди вас, ну хотя бы одну неделю…»

В ответе из Стецевой, которого Юрась ожидал с нетерпением, думая о нем каждый день, он прочитал:

«…Дорогой Юрко! Я никогда не забуду ни тебя, ни других старых знакомых, с которыми вместе мыкался в Канаде… Приехал бы ты, Юрко, к нам и тогда своими глазами увидел, как цветет наше Прикарпатье. Передай и людям это приглашение…»

Вот так, спустя двадцать лет, встретились два Лычука родом из Стецевой. Теперь их разделяет только океан. Но разве дружбе это может быть преградой?

…На этом можно и закончить повествование о канадской жизни Юрия Лычука и некоторых его земляков. В этом рассказе нет ничего выдуманного, все основано на фактах.

Юрий Лычук живет в Сент-Катеринсе. Ему пятьдесят восемь лет. Он тяжело болен, последние месяцы лежал в больнице. Хочется от всей души пожелать ему здоровья, жизни, пожелать хотя бы на склоне лет увидеть свою родину, ее города, заводы, колхозы, Москву, Киев и Стецевую.

А Юстина Лычука, стецевского председателя колхоза, знает вся Украина, знают и за ее пределами. Когда наблюдаешь его в Стецевой или в Киеве, куда он приезжает по артельным делам, думаешь, сколько еще славных дел свершит рядовой советский человек Юстин Лычук!

В Стецевой скоро весна. И хоть на полях еще снег, все равно кажется, что ветер с Карпат дует теперь по-другому, совсем по-молодому, по-весеннему.

ОЧЕРКИ

ДАВНИЕ ЗНАКОМЫЕ

1

Это было на рубеже двух столетий. Вьюги завывали над сибирской деревушкой, где в крестьянской избе жил сосланный царизмом молодой Ленин. За простой деревянной конторкой он писал книгу, в которой провидел грядущее России.

Тогда-то внимание Ленина привлекла и жизнь украинской деревни, особенно в южных степях.

В Таврии, на Херсонщине у Владимира Ильича было немало «знакомых» крестьянских семейств, подробное описание и бюджеты которых Ленин рассмотрел, изучил, проанализировал в своей книге. Среди многих других хозяйств в поле зрения молодого Ленина тогда находились и дворы украинских крестьян – бедняка Ефима Вергуна из села Ровное и Трофима Щетины из Копаней.

С хозяйством Вергуна и Щетины Ленин познакомился еще за несколько лет до ссылки в Шушенское.

На полях Ровного и Копаней в летние месяцы девяностых годов не раз появлялась видавшая виды бричка чиновника по устройству казенных земель статистика В. Постникова.

Он побывал в земляной хатенке Трофима Щетины – старой, покосившейся, с листком промасленной бумаги вместо стекла в окошке.

Земли у Щетины числилось несколько десятин песков да бугров, где из года в год по одной и той же распашке без удобрений сеяли, «что окажется налицо».

На Подворье Щетины экономист учел неуклюжее рало, годное только для того, чтобы ковырять землю, деревянную борону с очень точным названием «драпач» и одноконный каменный молотильный каток.

Супряжничая, Щетина кое-как бедовал на своем клочке. Каждая осень (а неурожай в степи следовал за неурожаем) увеличивала его зависимость от кулака, приближала к краю пропасти.

Двор Ефима Вергуна произвел на экономиста еще более удручающее впечатление. Весь его почти первобытный инвентарь он оценил в шестьдесят три рубля. Четыре десятины посева (каждая из них в лучшие урожайные годы едва давала сорок пудов ржи или пудов тридцать проса) не могли прокормить крестьянскую семью. Спасало лишь то, что старший сын занимался извозом, а хозяину дома на зиму удавалось наниматься сторожем волостного правления.