Текст книги "Годы нашей жизни"

Автор книги: Исаак Тельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Сергей Миронович сказал, что речь в уме у него уже сложилась. Вот еще надо обдумать предложение, чем ознаменовать такое событие, как объединение Советских Республик в Союз.

– Очень хотелось бы сказать свое слово в присутствии Владимира Ильича, – прощаясь, признался Одинец.

– Гаврил Матвеевич, я бы тоже очень хотел этого.

Вспоминая потом интонацию, с какой Киров ответил, Одинец понимал, какая в его голосе прозвучала тревога, связанная с болезнью Ленина.

15

«Да, вот это сила», – думал Одинец, слушая взволнованную речь своего нового знакомого. Весь зал был как бы наэлектризован.

Худощавый, скуластый, небольшого роста, в косоворотке и пиджаке, Киров казался теперь Гавриле Матвеевичу богатырем.

– Мы получили возможность собраться в единую братскую семью – Союз Советских Социалистических Республик.

Его густой голос был слышен в любом уголке зала. Оратор говорил горячо, убежденно и очень просто, как бы разговаривая с каждым делегатом.

Киров на трибуне съезда, под взглядом многих тысяч устремленных на него глаз, был также естествен, как вчера, когда беседовал с Одинцом, усевшись на ящике в коридоре Дома Советов.

Гаврил Матвеевич знал: следующее слово – его.

Не впервые Одинцу выступать перед народом, на съездах тоже приходилось держать речь. Но с такой высокой трибуны! И он очень волновался.

Съезд открылся в час дня. Вся обстановка вокруг более чем скромная. Давно не знавший ремонта Большой театр с облупившимися стенами, холодный и полуосвещенный. Люди, заполнившие зал, сидели в шинелях, кожухах, стеганых халатах, бешметах, бурках.

Вглядываясь в зал, Одинец думал: таких, как он, пожилых, которым под шестьдесят, легко пересчитать. Большинству лет по двадцать пять – тридцать. Оно и понятно. Страна совсем молодая, и съезд молодой. Лица делегатов бледны, худы, но освещены задором, глаза блестят. Ощущение особой значительности происходящего владело всеми.

К сожалению, Ленина нет на съезде. Хотя накануне Одинец слышал ответ Петровского на расспросы членов делегации о болезни Ленина: «Владимир Ильич еще нездоров», – до последней минуты его не оставляла мысль, а вдруг Ильич все-таки появится на съезде. Когда начиналось заседание, Гаврил Матвеевич во все глаза высматривал Ленина на сцене. По залу словно буря пронеслась. Это выбирали отсутствующего Ленина почетным председателем съезда.

А в те самые часы, когда в Большом театре работал Первый Всесоюзный съезд, его почетный председатель, прикованный тяжелой болезнью к постели, добившись разрешения врачей диктовать стенографистке в течение пяти – десяти минут, продолжает дневниковые записи по вопросам, особенно его волнующим. Сейчас он продиктует письмо «К вопросу о национальностях или об «автономизации». Осуществляется идея Союза Советских Республик. Ленина заботит правильное ее понимание, будущее страны. «Укрепить Союз Социалистических Республик».

Всесоюзному съезду уже доложена Декларация об образовании СССР и Союзный договор, обсужденные и одобренные на съездах Советов в республиках и на местах.

Накануне, в пятницу, в Кремле заседала конференция полномочных делегаций, избранных съездами Советов республик. Выступавший по ее поручению Михаил Васильевич Фрунзе сообщил:

– Сегодня утром полномочные делегации республик приняли проект Декларации и подписали Договор об образовании Союза ССР, представив их съезду на утверждение.

Не только звучный, чуть простуженный голос Калинина, председателя съезда, но и председательский колокольчик бессильны перед взрывом радостных чувств, охвативших делегатов, закладывающих фундамент Союза ССР.

– Мы создаем великое государство рабочих и крестьян – первое в истории… Идеи Советской власти проникают так же глубоко, как сверла бакинских рабочих вонзаются в землю… – заявляет Кирыч. Это бакинские нефтяники так по-дружески называют своего любимца – секретаря ЦК Компартии Азербайджана Кирова.

Между оратором и огромным залом полный контакт, съезд часто откликается на его вдохновенное слово аплодисментами, возгласами одобрения.

Одинец увлечен речью Сергея Мироновича – весь внимание.

По залу еще расходятся волны, вызванные выступлением Кирова, а председательствующий Фрунзе объявляет:

– Слово от крестьянства имеет товарищ Одинец, крестьянин Черниговской губернии.

В тот момент, когда Гаврил Матвеевич, сняв кожух, шел на сцену, ему казалось, что все его мысли и слова разлетелись, как стая вспугнутых птиц.

Но по дороге на трибуну он встретился взглядом с Фрунзе. Продолжая стоять за столом, тот обнадеживающе ему улыбнулся. Потом увидел сидевшего поближе к трибуне Петровского. Прочитал в его глазах ободрение. Волнение улеглось.

Неторопливо рассмотрев притихший зал, Одинец спокойно начал:

– Я, товарищи, представитель того беднейшего селянства, которое вместе с рабочим классом ныне является прямым наследником и хозяином всех богатств страны. Мы рады Союзу, фундамент которого закладываем сегодня. Теперь мы вместе, и никто, никакая сила нас не разъединит.

Одинец говорил по-украински, не спеша, голосом, интонацией подчеркивая основное.

По реакции зала почувствовал, что съезд его хорошо понял. Самое главное он сказал. Теперь пора переходить к заключительной мысли, выношенной в эти дни.

– Деревне, крестьянству, как влага полям, иссушенным солнцем, нужна земледельческая наука. Было бы очень разумно в ознаменование Первого съезда Советов СССР создать Всесоюзный научный центр с задачей нести сельскохозяйственную науку в массы, в производство.

Съезд ответил на это дружными аплодисментами.

Гаврил Матвеевич сходит со сцены, замечая оживление и в зале, и в президиуме.

Уже набросив кожух и усевшись на свое место, он слышит голос Петровского, от имени президиума предлагающего такое решение: создать в столице СССР центральный научный институт сельского хозяйства с отделениями во всех союзных республиках.

Работа съезда подходит к концу.

В этом зале уже приняты и стали близкими названия – СССР, Советский Союз, Страна Советов. Завтра они зазвучат над всей советской землей и начнут входить в обиход всей планеты.

Завтра летописцы, собирая каплю за каплей живые штрихи и факты, будут пристально всматриваться в черты и черточки этого декабрьского дня двадцать второго года.

Здесь творится великая история. Во всей силе и полноте осознание особой важности свершившегося еще придет. Но ощущение этого живет в сердцах и думах двух тысяч двухсот делегатов, стоящих у колыбели рождающегося Союза. И, выражая мысли и чувства делегатов, Калинин, закрывая I съезд Советов СССР, говорит:

– То, что сегодня при сравнительно скромной обстановке происходило здесь, является событием мировой важности. С каждым днем оно будет иметь все большее и большее значение на политическом горизонте.

16

Был последний день двадцать второго года.

В третьем Доме Советов царит оживление. Делегаты собираются в дорогу. Еще с утра им роздали газеты с материалами съезда. Последние разговоры новых знакомых из разных концов страны, обмен адресами, прощание друзей. У всех приподнятое настроение.

Кто-то из земляков принес Одинцу сегодняшние «Известия».

– Гаврил Матвеевич, тут про тебя особо написано.

«Свершилось» – так начинается передовая, посвященная образованию Союза Республик и I Всесоюзному съезду Советов.

Несколькими строками дальше Гаврил Матвеевич читает:

«Глубоко символичны выступления тов. Кирова от имени пролетариата и тов. Одинца от имени крестьян. В их лице труженики города и деревни подали друг другу руки и закрепили свой Союз».

Худенький парнишка в тулупчике – журналист из редакции «Бедноты» – по всем комнатам украинской делегации разыскивает Григория Ивановича.

– Только что был здесь… Посмотрите в секретариате – это возле библиотеки.

Дверь полуприкрыта, и в коридор доносится голос Петровского:

– Успехи и неуспехи наши были бы лучше выражены и ярче освещены товарищем Лениным…

Заглянув в комнату, корреспондент видит Петровского у окна. Рядом с ним молодой человек в очках и наброшенной на плечи красноармейской шинели, разложив на широком подоконнике свои бумаги, пишет под диктовку.

– Вы ко мне, товарищ? – спрашивает Григорий Иванович, заметив паренька в тулупчике. Не решаясь обратиться, чтобы не помешать, он стоит у двери, переминаясь с ноги на ногу.

– Товарищ Петровский, я из «Бедноты». Вы обещали газете беседу – впечатления о съезде.

– Было такое. Вот закончим с вашим коллегой из Харьковского «Коммуниста» и тогда побеседуем. Получаса вам хватит? Как вы думаете?

…Прямо из третьего Дома Советов делегация Украины отправляется на вокзал. Поезд уходит в полдень. На перроне представители московских заводов, красноармейских частей. Москва провожает делегатов последним декабрьским морозом и теплом братских объятий.

Новый год застанет их в пути. Новый год – шестой год революции и первый год Союза ССР.

ИЗ КАХОВСКОЙ ТЕТРАДИ

1

Июльским утром далекого 1888 года в сторону Каховки на запыленной старой бричке ехали двое: старик возница, непрерывно подгонявший усталых казенных лошадей, и худощавый мужчина лет сорока пяти в зеленом мундире чиновника. Несколько недель чиновник провел в разъездах по Днепровскому уезду, пересек его с востока на запад, и всюду на вопрос – чья земля – слышал ответы: помещика Фальцфейна, графа Мордвинова, помещика Панкеева. У одного в Таврии двести тысяч, у второго восемьдесят тысяч десятин, третьему вся Каховка принадлежит. На сотни верст тянулись их имения.

День был жарким. По обе стороны дороги, насколько видно глазу, пустынная, однообразная и дикая степь, заросшая ковылем. Высокие пожелтевшие стебли ростом выше человека. Тишина. Изредка пролетит стая птиц. Жаворонок зальется песней. А рядом на дороге проскрипит встречная мажара, которую с трудом тянут медлительные волы.

К полудню стало еще жарче. Степь пылала под солнцем.

– Хiба ж це степ, Володимире Юхимовичу? Та це ж пекло! – обернулся возница к усталому путнику.

Но в тот год степь не была пеклом, меньше бушевали злые силы, и раскаленные горячие ветры не сушили землю, будто решив пощадить хлебопашца, только что пережившего три засухи подряд.

В Каховку прибыли к вечеру. Остановились у знакомого учителя. После ужина хозяин спросил гостя:

– Владимир Ефимович! «Четверть лошади» уже читали?

– Четверть лошади?! – удивился приезжий. – Что это такое?

Учитель протянул новый номер «Северного вестника»:

– Я имел счастье с автором познакомиться.

Владимир Ефимович перелистал книгу, нашел очерк «Четверть лошади» и обрадовался.

– А, Глеб Успенский. Очень любопытно. Он прошлый год был у вас на ярмарке. Я читал в «Русских Ведомостях». А это о чем? Три странички. Разрешите… Да – сказала он, окончив чтение, – видел я эту четверть лошади и в Михайловке, и в Голой Пристани, и в Алешках – всюду видел. Возьмите бедного мужика – одна лошадь на три-четыре двора; полплуга и три четверти телеги на двор. Это не красное словцо, а горькая истина.

– Конечно, – согласился хозяин. – Но нынешний год, говорят, беда миновала – хлеб ожидается.

– Хлеб? – переспросил гость и, качнув головой, продолжал: – Милый человек, а как же его собрать да свезти на трех четвертях телеги, запряженной четвертью лошади? Вот и будут возить до января, да не все вывезут, и зимой в копицах гнить ему в поле. А обмолотятся когда? В снег, в метели? И сей год не один мужик разорится.

Хозяин не стал возражать приезжему. Ему лучше знать. Фамилия гостя была Постников. Он служил чиновником по устройству казенных земель Таврической губернии. Но его как ученого-экономиста интересовали и другие вопросы. Разъезжая по югу Украины, он изучал крестьянское хозяйство. В трех северных уездах Таврии – Днепровском, Бердянском, Мелитопольском – он за четыре года обследовал 50 деревень, 90 дворов. Описания эти очень схожие: бедные селения. Убогие земляные хаты. На многих крышах, в гнезде из прутьев и сухой травы, поселились аисты. Лелека – примета счастья. Но где оно, счастье? Нищета. Голод. Крестьяне в рубищах. Скота нет. Наделы ничтожны. Чересполосица. Дальноземелье.

И лошади, и волы, и плуги, и прочий инвентарь у богатея. А бедняк спрягается с соседом, с одним, с другим, чтоб кое-как вспахать свои нищие десятины. Лишней лошади нет, и поле боронуют не следом, а кончив пахать. Сухая земля закрывает тощее семя. На зябь не пашут. Из года в год сеют по одной и той же распаханной, неотдыхающей почве, без удобрений, без пара. «Бедняки сеют, что у них окажется налицо, где и как попало». И каждый год все больше безземельных, разорившихся крестьян.

Личные наблюдения и данные земской статистики послужили Постникову материалом для книги «Южнорусское крестьянское хозяйство».

В то лето, когда книга набиралась, раскаленные горячие ветры дотла сожгли хлеб в степи и унесли с собой весь труд земледельца. В год выхода этой книги снова наступил голод.

И старик возница, показывая на черное, будто обугленное поле, горько говорил седоку: «Володимире Юхимовичу, хiба ж це степ? Та це ж пекло!»

Лет за десять до Постникова по южным украинским степям двигалась небольшая экспедиция.

Пара волов тащила арбу, доверху нагруженную небольшими ящиками. На арбе мирно дремал возница, рядом медленно ехал всадник. Было ему не больше тридцати пяти лет. Встречные провожали всадника внимательным взглядом. Такие лица запоминаются. Из-под широких полей шляпы виден высокий лоб, круглое, красивое, словно отлитое из бронзы лицо.

Арба часто останавливалась. Легко спрыгнув наземь, всадник начинал копать яму, долго внимательно рассматривал вынутую землю.

Был разгар лета. Травы в степи выгорели. Все окрашено в пепельные тона. В колодцах – солоноватая, затхлая вода. Негде укрыться от жгучего солнца. Но всадник, не зная ни отдыха, ни покоя, продолжал свой путь.

Кто же он и чем занят в степи?

Молодой ученый Василий Васильевич Докучаев изучал черноземы. Это были богатейшие земли, и на драгоценных черноземах ученый видел голодающие деревни, крестьян, живущих под вечной угрозой засухи. Ее приход в 1891 году, когда в cтепи не собрали даже высеянных семян, потряс страну. Что произошло со степями? Не о них ли писал Гоголь: «черт вас возьми, как вы хороши»? Куда девалась плодородная сила степей? Почему свирепствует засуха? И вообще, что такое засуха?

В 1892 году в Петербурге вышла изданная в пользу пострадавших от голода книга «Наши степи прежде и теперь». Докучаев отвечал на волнующие вопросы. Дело не в перемене климата, как твердили некоторые ученые, слепо верившие заграничным авторитетам, а в изменении свойств поверхности степей. Разрушаются почвенные покровы, и наиболее плодородный верхний слой становится легкоподвижным.

Ветры, суховеи, черные бури уносят из степи чернозем. Народное богатство обращается в пыль.

Ученый понимал, откуда эти беды в степи. Не случайно сравнил он степное земледелие с биржевой игрой. Вся земля кругом помещичья, а хозяйничает помещик варварски.

Докучаев стремился предотвратить эти страшные катастрофы в степях, всей своей тяжестью ложившиеся на крестьянские плечи. Ученый указывал пути борьбы с засухой и вместе со своими сподвижниками, великими русскими агрономами, разработал систему мер, чтобы победить в России засуху.

Он предлагал насаждать в степи лесные полосы, засаживать овраги деревьями, кустами, строить пруды, водоемы, регулировать реки, сеять многолетние травы, вводить правильные севообороты.

Царская Россия была глуха к советам великого сына народа. Докучаев понимал, что в условиях современной ему России немыслимо широко осуществить эти проекты, и, не находя выхода, переживал тяжелую трагедию. Ученый – творец науки о плодородии – не видел силы, которая смогла бы осуществить его мечту – победить засуху, переделать степи, покончить с извечным горем крестьянина.

2

1892 год. Окружной суд в Самаре. Идет очередной процесс. На скамье подсудимых горем замученный, нищетой задавленный бедняк крестьянин. Его защитник произносит взволнованную речь. Он уже давно и много думает о миллионах таких же бедняков, как этот подзащитный. В те весенние дни его взор устремлен и в далекую украинскую степь, на поля бедняков Приднепровья. Как и в самарских местах, горе и нищета там воплотились в образе мужика за ралом, которое тащит лошаденка, нанятая у кулака за половину урожая.

Только очень немногие в Самаре 1892–1893 годов знают, чем занят молодой помощник присяжного поверенного Ульянов. Он исследует экономику России, крестьянское хозяйство, изучает огромный экономический материал, десятки томов земской статистики. В экономической литературе тех лет Владимир Ильич выделил исследование Постникова «Южнорусское крестьянское хозяйство». Ленинский экземпляр этой книги испещрен пометками и замечаниями.

Постников не мог объяснить процессы, наблюденные в степной украинской деревне, а в своих попытках наметить решение аграрного вопроса не шел дальше либеральных рецептов. Но Ленин видел ценность труда Постникова в богатом фактическом материале о расслоении в среде крестьянства. Анализируя эти данные, Ленин делал важные выводы. Они были развиты в работах, вскоре вышедших из-под его пера и показывавших, что «крестьянство совершенно раскололось на противоположные группы».

А весной 1893 года Ленин написал реферат «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Он разбирал книгу В. Е. Постникова.

В Бердянском, Днепровском и Мелитопольском уездах Ленин видел картину, характерную для «общего типа русского крестьянского хозяйства». В деревне три группы населения: деревенская беднота, средняя группа, сельская буржуазия.

Из каждых четырех десятин земли в степях Таврии три принадлежали помещику, купцу, а одна считалась землей крестьянской.

Владимир Ильич показал, чья же это земля. Землю захватили кулаки, у них более половины всех посевов в деревне, а две пятых дворов имеют лишь восьмую часть. Но даже своими небольшими надельными участками крестьянская беднота не может воспользоваться.

Треть крестьян, не имея ни скота, ни инвентаря, сдает землю внаймы. Кто ее арендует? И надельную, соседскую, и снятую у казны арендует сельская буржуазия. Она обрабатывает ее руками наемных работников – «наймитов» (Владимир Ильич употребляет это украинское слово). Кулаки основывают свое улучшенное хозяйство на разорении низших групп деревни.

Середняк в деревне «выталкивается». Его хозяйство непрочно и шатко. А у всей бедной группы оно в полном упадке. Продажа труда является главной чертой хозяйства этой группы. Несеющие, объясняет Ленин, это полные батраки, а те, кто имеет небольшие посевы, – более наемные рабочие, чем хозяева-земледельцы.

Статья Ленина «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни», написанная по материалам о положении деревни в южных степях Украины, самая ранняя из дошедших до нас работ Владимира Ильича. Она открывает первый том его сочинений. С нее начинается великая сокровищница ленинских работ.

3

Более полувека назад, в ссылке в сибирской деревушке, Ленин завершил свой фундаментальный труд «Развитие капитализма в России».

Ленинский анализ не оставил камня на камне от всех народнических теорий с их отрицанием революционной роли пролетариата и верой в сельскую общину, через которую Россия якобы придет к социализму, минуя капитализм.

Первую половину книги Ленин посвятил исследованию развития капитализма в деревне. В подтверждение «раскрестьянивания», процессов образования антагонистических классов сельской буржуазии и сельского пролетариата, своих выводов о судьбах крестьянства Ленин привлек огромный фактический материал по десяткам губерний России. Изложение его Владимир Ильич начинает с данных по Днепровскому, Бердянскому и Мелитопольскому уездам. «Полное разложение крестьянства, – определил Ленин, – ставится этими данными вне сомнения».

Откроем третий том сочинений Ленина, где напечатан этот труд, и найдем фотокопию таблицы из Статистического сборника Полтавской губернии за 1894 год. На полях рукой Владимира Ильича отмечены в Хорольском уезде 4412 хозяйств без посева, 619 – с посевом менее десятины…

Вот для примера история одного из многих тысяч крестьянских дворов, чьи цифры учтены в этих таблицах.

В 1888 году полтавчанин Степан Бойко владел 3,5 десятины, лошадью и, супрягаясь, кое-как обсевался.

Но беда следовала за бедой, неурожай за неурожаем. 1891 год совсем свалил его с ног: лошадь кормить нечем и самим есть нечего. Половину надела Бойко продал соседу-кулаку. Тот скупал землю, заводил лошадей, плуги. За год по горло влезли в долги. Хлеба едва хватило до декабря, треть урожая отдали за то, что брали у соседа плуг и лошадь.

В 1894 году Бойко отправил сына Петра на заработки – добывать кусок хлеба. Петр ушел с земляками на Елисаветградщину. В Новоукраинке нанялся к кулаку-хуторянину, проработал все лето и осенью принес жалкие гроши. В 1895 году, чтоб отправить его на заработки, пришлось заложить часть надела, а потом и вовсе за бесценок отдать кулаку. Из этих денег отец уплатил за паспорт, дал его Петру вместе с полутора рублями и отправил в путь-дорогу.

В конце апреля 1895 года в старых свитках, с котомками, где было хлеба на неделю, из села на Хорольщине вышли несколько крестьян. Они направились в далекую Таврию.

До Кременчуга шли вдоль Ромненской железной дороги. С шумом, грохотом, в облаке дыма мимо проносились поезда. Путники видели вагоны, на которых написано: «40 человек – 8 лошадей». Но поездка и в таком вагоне им недоступна – нет денег.

В Кременчуге на пристани попытались заработать, чтобы сесть на пароход или деревянный дуб (по Днепру и через пороги, с большим риском, плыли эти душегубки, куда набивалось пятьдесят – восемьдесят человек). Ничего из этого не вышло, и, проводив лодку горестным взором, отправились дальше пешком. Двигались старыми чумацкими шляхами. Чем дальше на юг, тем больше попутчиков. В Михайловке собирались большие партии.

Хлеба Петр Бойко взял на неделю, уже шла третья. Он едва передвигал израненные ноги.

Весенняя степь прекрасна, а в голове только тревожные мысли: каково еще там будет, на этой ярмарке, и наймутся ли, и какие цены? Всю дорогу об этом разговор.

Вот она видна наконец, Каховка. На берегу Днепра народу – не счесть. А паром перевозит из Берислава все новые и новые партии, подплывают переполненные дубы. В Каховке Николаевская ярмарка. На ярмарке не повезло Петру Бойко и его односельчанам. Двинулись дальше. Наконец в Херсоне удача – нанялись в экономию, плата – 25 копеек за день.

После всего пережитого это показалось Петру счастьем. А поздней осенью, за неделю до расчета (Бойко работал барабанщиком на молотилке), несчастный случай – искалечена рука. Эти «случаи» в экономиях были нередки. На десятки верст вокруг нет для батраков ни фельдшера, ни лекарств. Обернув грязной тряпкой руку, в жару лежал Бойко на полу землянки, пока не выгнал управляющий. Когда он добрался до Херсонской земской больницы, было уже поздно. Врач, чтобы спасти человека, отрезал ему руку…

История типичная.

Через несколько лет – уже в двадцатом веке – примерно вот так же ходил в Каховку герой Коцюбинского – Прокоп Кандзюба из «Fata morgana». И вернулся ободранный, без гроша и больной. Разве что руки остались целы.

4

В те самые дни, когда двадцатилетний Петр Бойко инвалидом вышел из больницы и думал, как ему добраться домой, в Херсоне заседал 13‑й губернский съезд врачей. На трибуну поднялся высокий, казавшийся значительно старше своих тридцати семи лет, человек в черной тужурке и очках в железной оправе.

Николай Иванович Тезяков был известным в губернии земским санитарным врачом. Крестьянский сын, он болел горем своего народа и всем сердцем хотел служить ему. В уездах Херсонщины он боролся с эпидемиями, с огромной детской смертностью. А в короткие часы отдыха мечтал о деревне, где будут врач, акушер, аптека.

Однако на сей раз он вел речь о другом. Три последних года, 1893–1894—1895‑й, Николай Иванович изучал условия жизни и труда той огромной армии сельских пролетариев, которая каждое лето приплывала к херсонским берегам.

С большущими трудностями Тезяков организовал несколько лечебно-продовольственных пунктов на рынках, куда батраки приходили продавать свою рабочую силу. Земский санитарный врач, пользуясь материалами этих пунктов, обрисовал трагедию сотен тысяч таких же батраков, как Петр Бойко. Болезни косили их в пути, на всех шляхах, в вагонах, на палубах и на рыночных площадях. Смерть широко шагала по казармам и землянкам, в экономиях, куда не ступала нога фельдшера и где люди часто жили рядом со скотом.

Лечебно-продовольственные пункты, как бельмо на глазу, раздражали помещиков. И земский санитарный врач (тот самый Н. И. Тезяков, который после Октябрьской революции ведал в Советской России санаториями и курортами для рабочих и крестьян), обращаясь к своим коллегам, просил их поддержать и защитить врачебно-питательные пункты для батраков, добиться устройства навесов на рынках, где крестьяне живут неделями.

Тезякова сменил на кафедре другой земский санитарный врач, Петр Филиппович Кудрявцев. Он моложе коллеги, но за 33 года жизни уже многое узнал о бедах и несчастьях народа. Кудрявцев находился под живым впечатлением того, что в майские дни 1895 года сам наблюдал на Николаевской ярмарке в Каховке. Петр Бойко был только одним из двадцати тысяч батраков, что из двадцати четырех губерний принесли в Каховку свои надежды на кусок хлеба. Хозяева четверти, осьмушки, шестнадцатой части лошади неделями лежали на Каховском рынке под палящим солнцем, ожидая, когда же улыбнется им судьба. Это была горькая улыбка.

Из двадцати тысяч только двести человек приехали в Каховку по железной дороге или на палубах пароходов. На вопрос – есть ли у них какие-либо запасы провизии, рассказывал съезду земский врач, тысячи людей ответили, что у них нет ни припаса, ни денег. А ведь из двадцати восемь тысяч ушли из Каховки ни с чем, отправились дальше – искать «наемки».

Две книги, вышедшие в Херсоне в 1896 году, рассказывали правду о рабочих рынках тех дней. О батраках в Херсонской губернии написал большой труд Н. И. Тезяков. Весеннюю ярмарку 1895 года в Каховке описал П. Ф. Кудрявцев.

Эти книги были у Ленина, когда он трудился над третьей главой «Развития капитализма в России».

На полях сочинения Тезякова, там, где земский врач описывал хождение по мукам наемного рабочего с Каховокого на Херсонский рынок, Владимир Ильич заметил: «Положение рабочих хуже туземцев».

Ленин анализировал «перекочевывание» обнищавшего крестьянства и определил, что более двух миллионов «бродячих сельских рабочих» ежегодно устремляются на юг России в поисках работы.

Он установил районы их выхода и районы прихода (Херсонская, Таврическая, Екатеринославская и другие губернии).

Владимир Ильич изучил все основные рабочие рынки на юге. Каховка привлекала его особое внимание. Он называл ее «одним из главных рабочих рынков в Таврии».

Цены на батрацкие руки систематически падали. Труд батрака заменялся более дешевым – женским. С годами все больше подростков и детей вовлекалось в работу на помещичьих экономиях, на кулацком подворье. Ленин приводил доказательства. Среди каждых ста батраков, пришедших в Каховку в 1890 году, было двенадцать женщин, в 1895 их уже двадцать пять. Детей, ищущих работу в Каховке, в 1895 году было в два раза больше, чем в 1893 году.

5

На каховскую ярмарку Федор Сикач попал еще мальчиком. Была весна 1891 года. По небу плыли шумные журавлиные стаи, а по степным дорогам, мимо нищих саманных деревушек, тянулись вереницы батраков.

Голодная, с пустыми котомками, босая, опухшая, шла в Каховку батрацкая рабочая Русь – полтавчане, киевляне, черниговцы, орловцы, куряне… В это огромное море, устремившееся на юг, вливались каховские, копанские, алешковские, скадовские крестьяне. Разорение гнало их на ярмарку искать найма.

Шли целыми семьями: с женами, детьми. И Евстигней Сикач привел на ярмарку самого младшего сына – Федю. Ему и тринадцати еще не минуло.

В эти дни пешеходу трудно было пробраться в Каховку – все дороги забиты потоком мажар, подвод. На самом берегу Днепра уже раскинулся лагерь с шалашами, палатками. Кто прибыл раньше – устроился здесь, а там, подальше от берега, на площади местечка – ни пройти, ни пролезть. Десятки тысяч людей сплошь покрыли землю. Жестоко палит солнце, а о тени и подумать нельзя. Под дырявыми навесами, устроенными милостью владельца Каховки – Панкеева, – люди лежат вповалку.

Лошади растоптали в местечке всю землю. Ветерок разносит песчаные вихри. Каховка окутана густым пыльным туманом, застлавшим небо. Солнце сквозь эту пелену, кажется, жжет еще немилосерднее.

Сикач с сыном расположился на берегу возле куреня, где знакомые каховские мужики спасались от солнца. Шалаш сделан из ряден да рваных свиток. Люди ждут найма.

Федя, маленький, щуплый, свернулся калачиком, стараясь занять поменьше места. Он лежит на песке, мокрый, серый от пыли. Кулачком трет глаза. Они болят, слезятся. Мелкий песок разъедает веки. Они набухли, стали красными. На ресницах песчинки. В нос и рот набилась соленая пыль. Дышать трудно. На потрескавшихся губах – кровь.

Впечатления ярмарки совсем подавили мальчонку. Он молчалив, грустен, ничего не спрашивает и только смотрит да прислушивается.

– Худющие, вы у нас не выдержите, – с усмешечкой приговаривает колонист, рассматривая крестьян. Федя уже наслышался, что кулаки из наймитов все жилы выматывают.

С суковатой палкой в руках, не глядя на лежащих под ногами, пробирается высокий как жердь, в очках, эконом помещика Панкеева. Он ищет полтавчан, курян, орловцев. Те пришли издалека, нанимаются на сезон от Миколы до покрова. Эконом палкой тычет в котомки. Они давно пусты. А когда торба пуста, человек сговорчивее.

У отца, у всех лежащих здесь, на подошвах ног мелом написана цена – за сколько нанимаются. Уже дважды стирали и писали вновь. Цены падают, и сердце будто падает. Каховцы старались приободриться, кричали:

– Лежи, не дорожись!

Ждали экономов из поместий Мордвинова, Фальцфейна, князя Трубецкого. Может, удастся наняться не на сезон, а на год.

Каховская ярмарка в разгаре…

Вот что тем временем происходило на Николаевской улице в Одессе, в особняке, где поместилась контора банкиров Альфреда и Александра Тработти.

Утром к этому особняку подкатила четверка лошадей, и из пыльной коляски вылез рыжий, огромный, сзади похожий на медведя, помещик Панкеев. Тяжело ступая, он поднялся на второй этаж, прошел в кабинет банкиров, и тотчас тяжелая дубовая с резьбой дверь закрылась.

Братья Тработти – финансовые дельцы, экспортеры. Но в это утро они вели с Панкеевым разговор не о железнодорожных акциях, не о партии хлеба, сала или шерсти. Предметом торга была Каховка, принадлежавшая Панкееву.