Текст книги "Годы нашей жизни"

Автор книги: Исаак Тельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

В это раннее летнее утро он особенно остро чувствовал свое горькое одиночество. Он даже подумал, что, кроме кукушки, занятой тем, чтоб вещать ему жизнь, никого на много тысяч верст вокруг не интересует – существует он на белом свете или нет его.

Он лежал на спине почти не двигаясь. Очень мучила боль. Левая нога в гипсе.

Человек этот работал землекопом на постройке железнодорожной ветки. Ногу сломал три дня назад, на рассвете, когда рвали камень. Заложив динамит в шурфы и убегая от взрыва, он упал. Со сломанной ногой долго пролежал у железнодорожной насыпи, пока форман велел угольщику взять его на платформу и по пути завезти в больницу. Там его приняли, наложили гипс, поместили на койку. В больнице он пробыл только сутки. Вчера утром велели внести первый взнос в счет платы за лечение, а весь капитал землекопа составлял три доллара. Дальнейший разговор был весьма коротким, – собственно, и разговора не было: землекоп не знал языка. Выяснив, что он иммигрант, в Канаде никого не имеет, хозяин больницы велел ему убираться.

Санитар из канадцев плакал, когда выводил землекопа за больничную ограду. У себя в каморке он уже приютил одного такого изгнанника. Чем помочь этому? Санитар смог только раздобыть ему старые костыли. Перед глазами у землекопа все поплыло. Много часов, превозмогая боль, он полз в сторону станции, и ночь застала его под открытым небом. Нахлынули воспоминания, никак не удавалось забыться во сне. В одну ночь он вновь пережил все печали и горести своей канадской жизни.

Юношей, в Прикарпатье, откуда землекоп был родом, он немного учился в школе. География – его любимый предмет, но географию дальних стран не довелось учить. Пришлось оставить учение.

С канадской географией землекоп познакомился не по книге. По степям и лесам, по дорогам и тропинкам, из города в город, от фермы к ферме, с востока на запад и с юга на север шел он через всю страну. За четыре года измерил многие расстояния, обозначенные на карте Канады. Безработица обучала его географии.

В трудных странствиях узнал он природу Канады, ее дикие леса и озера – только они и питали безработного клюквой да рыбешкой. Если случалось где-нибудь получить работу, то ненадолго, на неделю, две. Лишь раз за все четыре года удалось подольше задержаться. Канадец-фермер взял его в батраки, он заменил хозяину работника и вола. Трудился по шестнадцать часов в день. А при расчете фермер дал гроши.

На рубке леса, куда батрак потом нанялся, ему повезло – компания раз в неделю выдавала по чекам плату. Лесоруб, оставляя себе какой-нибудь доллар, все остальное отсылал домой. Он жил впроголодь, совсем обносился, даже от курева отказался, лишь бы как-нибудь собрать денег на тот морг земли, мысль о котором не давала покоя. Оставшись без работы, голодая, лесоруб жалел, что так делал. Но, едва получив место землекопа, сравнительно легко выдержал бой с самим собой и снова начал отсылать каждый цент.

Теперь он проклинал себя за все это, проклинал и купленный морг земли – известие о нем еще недавно было его единственным утешением.

В эту ночь настойчивый внутренний голос твердил, что, вероятно, никогда в жизни ему уж не пахать и не засевать тот морг. Он холодел от ужаса при мысли, что может остаться без ноги. Боль в ноге становилась нестерпимой. Кругом было тихо. Начало светать. В небе показался солнечный диск, безразличный ко всему, что происходит на свете. Солнечное утро нового дня, который не спеша вставал над землей, застало человека думающим о том, не последний ли это день его короткой жизни.

Много лет ему зозуля накуковала, да, по всему видать, обманула.

Землекоп со сломанной ногой, который одиноко лежит в густой траве на пригорке под чужим канадским небом, – это Юстин Лычук из Стецевой.

ЮРИЙ ЛЫЧУК ДОБЫВАЕТ ЗОЛОТО

«Голлинджер консолидейтед голд майн» – канадская компания по добыче золота. Юрий Лычук один из многих рабочих этой компании. В копи его бросил голод еще в семнадцатом году, когда вокруг онтарийских рудников стояли только вековые леса. И в эти леса пришла тогда весть о Великой Октябрьской революции, вселившая в рабочие сердца светлые надежды.

Ежегодная чистая прибыль хозяев компании – несколько миллионов долларов. Ежедневная плата, которую золотоискатель Юрий Лычук получает за двенадцать часов работы в копях, – один доллар пятьдесят центов.

В былые годы агенты-вербовщики сказками о приисках многих поймали на золотую удочку. Мелькнет иногда у Лычука воспоминание об этом, и он только только усмехнется. Ему уже не снятся теперь ни клады, ни золотые россыпи. Как говорят искатели, сдохла та курица, что несла добытчику золотые яйца.

Если перевести на золото, компания платит ему за год работы – добытое им в две недели. Пятьдесят недель в году Лычук трудится на хозяев.

«Они утопают в роскоши, а ты нищий», – думает Юрий свою невеселую думу. Работа на приисках сгорбила его, состарила. Он невысокого роста, узкогрудый, с печальным лицом.

…Канада – край золота. Особенно богата золотом земля Онтарио. В Тимменсе, соседнем Поркюпайне, на площади в несколько десятков квадратных километров, богатейшие месторождения. Они едва уступают волшебным богатствам Трансвааля. Но хозяева онтарийского золота ни в чем не уступают владельцам Трансвааля, которые превращают в слитки кровь кафров.

Еще в лесах возле Мессея слыхал Лычук рассказы о Трансваале. Трансваальские золотые копи представлялись ему адом. Едва попав в копи «Голлинджер», он понял, что на свете не один ад.

В бараках золотоискателей вода в бочке замерзала, выстиранная рубашка превращалась в кусок льда. А в копях, где на глубине многих сотен метров Лычук с товарищами ищет желтую жилку в кварците, – нестерпимая жара. Но даже не эта жара самое страшное. В копях, там, где добывают и дробят руду, висит густая завеса тяжелой кварцевой пыли. Никакой вентиляции. И нечем дышать, и люди задыхаются, потому что за все двенадцать часов под землей они не глотнули даже капли свежего воздуха.

Всякие бывают в жизни случайности да совпадения. Только совсем не случайно то, что когда землекоп Юстин Лычук лежал с переломанной ногой посреди поля, другого Лычука, Юрия, полуживого, везли наверх в рудничной клети. Всего полчаса назад его откопали в штольне, где произошел обвал, похоронивший многих горняков.

Золотые копи и прииски Канады – горняцкое кладбище. Там не счесть могил. Сколько золотоискателей – столько увечий, обвалов, пожаров, динамитных взрывов, столько несчастных историй со смертельным концом. Иногда лишь чудо спасало горняка от беды, как оно спасло Юрия Лычука на сей раз.

Вряд ли сообщение о катастрофе на золотом руднике, попав в правление компании золотопромышленников, кого-нибудь взволновало. Очередная катастрофа, каких сотни. Кто им ведет счет! В «Голлинджер консолидейтед голд майн» и на Бэй-стрите учитывают только добычу золота. В тот год его будет взято восемьдесят четыре тонны. Сколько же горняцких слез и крови пролито, чтобы получить эти восемьдесят четыре тонны! Они могли б затопить не одни копи.

Такие мысли бродят в голове у Юрка Лычука. Он лежит на нарах в бараке, свернувшись в клубок. Левая рука перевязана грязными тряпицами. Землистое лицо в кровоподтеках кажется безжизненным. И только глаза рассказывают, что происходит в душе человека.

В биографии золотоискателя Лычука это не первый обвал. Катастрофы, аварии, взрывы – словно вехи его горняцкой жизни. Вспоминая о каких-нибудь событиях, он говорит: «Это было еще до перелома ноги». Или: «Тогда еще правая рука у меня не была сломана».

На второй день после аварии, придя в себя, Лычук думает: «Еще счастье, что искалечена левая рука. Ведь правая уже дважды сломана». Первый раз в Крейтон-Майне около Садбери. Там он стал горняком и на двенадцатый день работы был искалечен, полгода пролежал со сломанными рукой и ногой. Затем было столько катастроф, что сам Лычук потерял бы им счет, если бы каждая не оставила свою отметину на теле.

После вчерашнего обвала болит все тело, но целы кости, и Юрась рад хоть этому. На кашель, мучивший ночью, он внимания не обращает. Лычук еще сам не ведает, сколько кварцевой пыли отложилось в его легких и какой страшный враг подстерегает его. Называется этот враг – силикоз.

ВСТРЕЧА В ТОРОНТО

Зима в Торонто, на берегу озера Онтарио, обычно не очень суровая. Но в тот год здесь ударили морозы, были лютые метели. Еще страшнее снежных вьюг бушевала в Торонто безработица. Город казался мертвым, хоть было и многолюдно на его улицах. Не горели огни. Не дымили трубы. Из трех тысяч фабрик, заводов, мастерских едва работала седьмая часть.

Этот город не был исключением. Четвертый год по всему материку свирепствовал кризис, и в Америке не оставалось уголка, который он миновал бы. Тысячи людей в разных концах страны думали: может быть, на берегах Онтарио легче будет пережить черное время. Понадеявшись на работу и на мягкую зиму, сюда устремись людские потоки. Торонто встретило их буранами и безработицей.

В книгах прогрессивных экономистов кризис подробно описан, изображен в таблицах, схемах и диаграммах. Но куда страшнее картина кризиса в его живом, человеческом выражении.

Торонто засыпает снег, ветер вздымает с земли огромные снежные вихри, носит их по городу. У заводских ворот, у проходных толпы безработных. Такие же толпы у столовых для голодающих. Отсюда каждый день везут замерзших прямо на кладбище – там уже вырыты общие ямы.

На окраину города, к жалкой хибарке, где помещается столовая «Армии спасения», тянется длинная очередь. Рядом стоят торонтский слесарь и грузчик из бразильского порта, золотоискатель из Британской Колумбии и разорившийся француз – арендатор из канадских прерий, пенсильванский горняк и батрак-кубинец, итальянец и славянин-иммигрант, бежавший из дому от нужды и попавший в царство голода.

В очереди ждет своей порции и Юстин Лычук. В Торонто он пришел издалека. Юстин пятый год в Канаде, и это пятая зима без работы. Он уже все испытал: батрачество на ферме, труд лесоруба, землекопа, а больше всего жизнь канадского безработного. Лычук давно порешил – любой ценой собрать на билет и бежать домой. Но как это сделать?

В Торонто, куда Юстин попал в начале зимы, он был готов трудиться за любую плату. Лычук проработал с неделю в лесу возле Онтарио, а больше ни жилья, ни работы нигде не находил. Пока еще были силы, Юстин искал. Он разделил город на районы и обходил их, ничего не минуя, не упуская.

На станции хотел предложить свои услуги, чтобы выгружать уголь, прибывающий из Пенсильвании, но уже шестьсот безработных ждали этой работы. Две недели Юстин ходил к воротам скотобойни. Уже был вторым в очереди, но скотобойня закрылась.

В Торонто есть земляки. Да чем они могут помочь, если сами безработные. А тот, кто еще работает, уже делит свой кусок хлеба на много частей.

Зима да безработица в разгаре, бесполезно продолжать поиски.

I нiде заробити,

I нiде дiстати

Того хлiба насущного,

Щоб не пропадати, —

как сказал тогда земляк Микола Тарновский. Он тоже знавал, как ходит безработный по всей Америке с консервной банкой на поясе.

Теперь, потеряв ощущение времени и даже счет дням, Юстин неотлучно находился возле столовой «Армии спасения». Оборванный, в кожушке, который он привез из дому, заросший, опираясь на палку (нога, давно сломанная, болела от мороза), по многу часов в сутки Лычук выстаивал за своей порцией. Получит он тоненький ломтик хлеба и котелок кипятка, где плавает несколько бобов; тут же начнет есть, вытирая лицо, мокрое от снега, и сразу занимает очередь на следующий день.

Жилья Юстин не имел и чаще всего спасался у костра, – его на ночь разводила замерзшая, голодная очередь безработных. У костра лежали пришельцы из разных стран, звучали многие языки, незнакомые Юстину Лычуку. Это не мешало объясняться с окружающими. Слова заменялись жестами, язык пальцев был понятен всем.

Юстин обратил внимание на нового человека, появившегося в очереди. Ему можно было дать за пятьдесят. Небольшого роста, худой, он кутался в рваное одеяло, полосами свисавшее с плеч. Грустно, устало глядят его умные глаза, и по лицу видно, как изгоревался человек. Очутившись рядом с ним у костра, Юстин по привычке жестами заговорил с незнакомцем. Первый вопрос, как всегда при таких встречах на канадских дорогах: откуда?

Сосед у костра не отвечал. Его мучил сухой, раздражающий кашель. Передохнув, незнакомец окинул Лычука, одетого в кептарь, внимательным взглядом, еще осмотрел, и вдруг Юстин услыхал хрипловатый голос:

– Вже не видiти, що то е гуцул?

Это было сказано с большой горечью. У Юстина забилось сердце – в заокеанском далеке радостно встретить земляка. А тут выяснилось, что они не просто земляки, а еще и односельчане, даже однофамильцы.

Человек у костра оказался Юрием Лычуком. Он уже давно в Канаде и последние пятнадцать лет был золотоискателем. Смерть не раз глядела ему в глаза. Голодным безработным он снова обошел всю онтарийскую землю, на которую вместе с земляками впервые ступил еще в 1913 году.

Лежа у костра, бросавшего кровавую тень на хибарку с вывеской «Армия спасения», Юрий Лычук, кутаясь в одеяло, поведал соседу историю пятнадцати стецевчан, бывших в Канаду на пароходе «Полония».

Почти никого из них уже не было в живых – кто с голоду, кто от болезни, кого в шахте задавило, кого на рубке леса.

Так же случайно, как Юрий Лычук встретился с Юстином, повстречал он как-то в Гамильтоне двух человек из тех, с кем вместе ехал на «Полонии». Втроем нанялись они на металлургический завод Стилко. И там, на глазах стецевчан, машина, что из толстой проволоки тянет тонкую, в течение секунды превратила земляка в груду костей.

Был у Юрия близкий товарищ – Петро. На «Полонии» к одному кольцу привязывались. Вместе по Канаде бродили. Вместе мытарствовали. Его уж тоже нет в живых.

– От голода под поезд бросился, – печально вздохнул Юрий Лычук.

– Миколу Загорука знали? – спросил Юстин после некоторого молчания. – Тоже под поезд бросился, здесь, возле Торонто. А Печенюка знали? Хата его батька в Стецевой на нашей улице…

Юрий в ответ кивнул головой под одеялом.

– Тут ему шахта очи пожгла, – Юстин замолчал и, глядя на огонь, вдруг стал думать о своем отце. Юстин уже давно не имел от него никаких вестей из Аргентины. Жив ли он?

Еще долго в холодную зимнюю ночь при свете костра два Лычука вели свой разговор и подсчет стецевских могил на американской земле.

…К началу февраля бураны словно устали. Сразу распогодилось. И тотчас появились очереди у заводских ворот.

Вечером того дня, когда на расчистке снега двое Лычуков впервые заработали в Торонто семьдесят центов, они шли по Бэй-стриту через центр города на далекую окраину – там была их ночлежка. Казалось, что это бредут два призрака – тощие, сгорбившиеся, и только тень Юстина Лычука длиннее.

На одной из улиц, возле огромной освещенной огнями витрины ювелирного магазина, их остановил ослепительный блеск золотых вещей. Сторож в тамбуре подул на стекло входной двери и подозрительно посмотрел на этих двух прохожих в рваной старой одежде. Юрко встретился с подозрительным взглядом из-за стекла и, взяв Юстина за руку, чтоб идти дальше, сказал на языке, в котором с украинскими словами соседствовали слова других языков:

– Заки той голд здобуто, скiльки кровi у майнi…

НА КРЫШЕ ВАГОНА

Степью, по-весеннему пахнущей ковылем, идет поезд. Издали кажется, что над ним развевается какое-то огромное полотнище. Густые клубы дыма и пыли окутали состав. Поезд товарный, груженный углем. Все крыши вагонов усеяны людьми. Безработные в Торонто атаковали товарняк, взяли его приступом. Теперь они едут на Запад – в Манитобу, Саскачеван, Альберту.

В нетронутых лесах там много озер, где водится рыба, а диких ягод всем хватит. Как говорится в песне:

Ходжу я по Канадi,

Голодом вмлiваю,

А приклякну на колiна —

Ягiдки збираю.

Буфера или покатая вагонная крыша, конечно, не самое удобное место для железнодорожного пассажира. Да Юстин Лычук по канадским дорогам еще ни разу не ездил в вагоне, хоть вообще уже пришлось поездить много – и по тихоокеанской магистрали и по большой канадской. На этот раз Лычук совсем хорошо устроился. У него «лежачее» место, даже удалось привязаться веревкой к какой-то трубе.

Поезд движется не очень быстро. Вероятно, поэтому колеса все время сильно ударяют о рельсы. Чем больше Юстин прислушивается к тому, что выстукивают вагоны, тем яснее он слышит: ой… беда… ой… беда…

Только о бедах Лычуку совсем не хочется думать. Над ним бездонное небо, и кажется, что белое облачко, вдруг выплывшее, висит низко-низко, над самой головой. Кругом спокойная, необозримая степь. А она вызывает в памяти свое далекое Покутье. Он смотрит вдаль, и ему являются Стецевая, соседний Русов, Снятын. И ему даже кажется, что здесь, за морем, не та степь, не та земля, не то небо и даже яркие звезды, высыпавшие на нем, не такие, как дома.

Юстин очень скучает по дому, по родным полям, по своему селу (оно даже рисуется ему другим, словно там и нет кривых, грязных улочек), по отцовской хате.

Пока поезд идет, однообразно выстукивая колесами свое «ой… беда», в одной из хижин, что стоит вблизи железнодорожного полотна, сыновья прощаются с отцом. Он лежит на полу. У изголовья мерцает каганец – он то разгорается, то совсем затухает. Умирает Иван Дидух из Русова, прогоревавший всю жизнь.

Еще дома, много лет назад, Лычука познакомил с Дидухами сосед – писатель и хлебороб Стефаник. Всякий раз, бывая в Русове, Юстин видел каменный крест с выбитыми на нем именами Дидухов. Старик Иван, уезжая за море, прощаясь с жизнью, родным селом, поставил его на своем песчаном бугре.

Люди знают, как Дидух не хотел ехать «в ту Гамерику». Пришлось уступить жене. Они поехали ради детей. Предчувствия не обманули Дидуха. Жена умерла в пути. Много лет он с сыновьями расчищал от камней клочок земли. За него было заплачено остатком здоровья отца и заработком сыновей за все годы их работы землекопами на постройке железной дороги.

Недолго продолжалось дидуховское фермерство. Весенним утром, когда шибко побежали вешние воды и звонко защебетали птицы (все приметы на урожай), к Дидухам явился шериф. Ферму забрали за долги. Деду Ивану осталась одна эта хижина, где он теперь умирал.

Старик был в полном сознании. Прощаясь с сыновьями, он желал им обратной дороги в Русов.

– Не приведи господь на чужбине умереть, – голос его дрожал. В свои последние минуты он молился, беспокоился о том, вспомнит ли кто-нибудь его в родном, далеком Покутье, придут ли помолиться к его кресту на песчаном бугре, который и теперь стоял перед его полузакрытыми глазами.

– Батьку! – закричал плачущий голос.

Никакого ответа.

– Батьку! – никакого ответа.

На стене землянки тикали старые ходики, а откуда-то издалека доносился гудок поезда, который шел по канадской степи, однообразно выстукивая колесами: ой… беда… ой… беда.

И другой поезд, в другой, очень дальней стороне, в это время выбивал на рельсах то же самое. У вагонного окна печальным взглядом провожал заходящее солнце человек лет шестидесяти в потертом, но аккуратном сюртуке. Василий Семенович Стефаник ехал из Коломыи, где смотрел спектакль – свои новеллы, инсценированные и поставленные в театре. Он возвращался в окружении своих героев, и чаще всего перед ним появлялась согбенная, почти придавленная к земле фигура Ивана Дидуха, знакомое до последней морщинки лицо его. Всю дорогу он думал о Дидухе, о многих русовских Дидухах и о стецевских Лычуках, которых там полсела.

Два поезда – тот, что оставил в стороне затерявшееся в канадской степи местечко Снятын, и тот, что шел по украинскому Покутью в украинский Снятын, выстукивали на рельсах свое: ой… беда…

ЕСЛИ БЫ ЗЕМЛЯ МОГЛА ГОВОРИТЬ

– «Кто это сделал? Кто? И за что? – хриплым, надтреснутым голосом спрашивал седой человек в рваном комбинезоне и облезшей меховой куртке. В руках у него была книга. Он читал при свете печурки, возле нее расселось несколько человек. – Ты убил его… Ты. Ты боялся, что не получишь землю и убил его», – продолжал человек в рваном комбинезоне. Его глаза лихорадочно блестели. Он читал трудно, запинаясь, часто кашлял, но его слушали молча, напряженно.

Уже несколько вечеров здесь, у печурки, слушали и волновались, принимая близко к сердцу историю о том, как на берегах далекого Серета брат убил брата, чтоб получить весь отцовский надел.

Печурка стоит посреди длинного, узкого, точно деревянный ящик, барака, с крошечными оконцами и односкатной дырявой крышей, кое-как крытой толем.

В бараке темно, уныло, здесь густая завеса пара. Сквозь нее едва различишь нары. Между ними на веревках просушивается одежда, обувь. В одном углу, точно в украинской хате, висит на стене украшенный вышитым рушником портрет Тараса Шевченко.

Тут живут золотоискатели – земляки галичане, буковинцы, несколько чехов, поляков, четыре серба и один хорват. Кое-как угадывая значение неизвестных слов, объясняясь на ломаном языке, в котором представлены слова многих языков, они все же понимают друг друга.

В одной артели с ними два негра. Те из славянских языков знают только слово «добрыдень». Лежа рядом на верхних нарах, освещенных фитилем, плавающим в жиру, негры с сочувствием присматриваются к тому, что происходит у печурки. По выражению лиц товарищей они понимают, что те узнали какую-то совсем не веселую историю. В глазах негров доброе участие.

Это происходит на приисках, в провинции Британская Колумбия, на северо-западе Канады, у самого Тихого океана.

Холодными октябрьскими вечерами тридцать четвертого года золотоискатели с волнением читают украинскую повесть «Земля».

За окошком, в которое обычно видны черные пни огромных деревьев, грязная холодная осень. Моросит дождь. В бараке тихо. Только трещат дрова в печурке да слышен глухой натруженный голос читающего:

– «Михайло Федорчук лежит застреленный в лесу… Из-за земли поднял Савва руку на брата, только из-за земли…»

На лицах слушающих – ужас (такого греха и земля не снесет!) и сочувствие большому людскому горю.

На житейском поле эти люди сами испытали много горя. По пятнадцать и двадцать лет они добывают золото, знали не одну золотую горячку, расстались со всеми надеждами и, словно детскую болезнь, давно оставили позади мечту о деньгах. Вместо мешков с золотым песком на грязных барачных стенах висят их торбы с нехитрым горняцким скарбом.

Книга растревожила думы старателей. Ведь у них ни своего угла, ни кола ни двора. А добыча золота быстро наложила на людей тяжелую печать неумолимой ранней старости.

Юрко Лычук, ему еще нет сорока, весь поседел, сгорбился, пожелтел. Его теперь познабливает, он часто кашляет.

Отдышавшись, хриплым голосом Лычук продолжает повествование о том, что произошло с сыновьями старого Ивоники Федорчука в буковинском селе, на берегах Серета.

– «Мы тяжко работали, – читал Юрий, – пока добыли эту землю. Если бы эта земля умела говорить…»

Если б эта земля умела говорить, она бы многое рассказала.

Кто может догадаться, что в то время, когда у себя в бараке золотоискатели так переживают судьбу семьи Федорчуков, рядом, в канадской степи, по соседству с Колумбией, сама жизнь пишет последнюю главу этой буковинской трагедии.

…Под старым осенним вязом мучительно умирал человек. Он лежал, почерневший, страшный, укрытый тряпьем. До крови запеклись губы. Глубоко запали глаза. Человек метался в бреду, то тяжело хрипел, всхлипывая, то вдруг начинал с плачем звать:

– Михайлику, Михайлику мiй, – тяжко стонал он. Иногда он приходил в себя, видел склонившееся над ним лицо, но не узнавал его. Порою на секунду, сквозь бред, ему даже казалось, будто это лицо старшего брата. Он открывал глаза, тотчас закрывал их, и из-под мертвенно серых век вытекала большая слеза. Тот, на чьих руках он умирал, тряпицей вытирал ее вместе с каплями холодного пота.

– Михайлику, брате, – в забытьи кричал умирающий, а рядом с ним был сын Иван. Несколько дней назад отец, с которым он вместе работал на ферме, простудился, тяжело заболел.

Рыжий Томас – их хозяин – пришел в конюшню, зажег «летучую мышь» и, убедившись, что старик, лежавший в углу на сене, плох, раскричался. Лицо его от злости побагровело. С батраками он был жесток и не считал их людьми.

Вчера, то словами, то знаками, тыча толстым волосатым пальцем в землю, он спросил Ивана, сколько тот сможет уплатить за могилу для отца. Может быть, он думает даром получить клочок земли?

Рыжий дьявол хотел вернуть несколько долларов, уплаченных отцу и сыну за три месяца работы. Он пришел в ярость, когда Иван показал на пальцах: деньги отосланы домой. Тогда Томас велел им убираться вон. Иван долго и слезно просил, пока он разрешил остаться до следующего дня.

Утром Иван взвалил отца на плечи и по осенней грязи нес его. Он скоро выбился из сил. Было бесполезно идти дальше. Чтоб найти убежище, предстояло сделать еще много миль.

«Если б бог послал какую-нибудь заброшенную хату», – с тоской думал Иван.

Он положил отца на опушке и собрался идти искать помощь, но, встретившись со взглядом отцовских глаз, показавшихся ему стеклянными, понял – уходить нельзя. Нужно оставаться возле отца.

Глаза старика, полуприкрытые веками, на какую-то минуту засветились страданием. Он пришел в себя, очнулся и, собрав остатки сил, пытался мысленно, последний раз побывать дома, увидеть близких. Пытался и не мог. Едва появившись перед глазами, и лица и хаты – все куда-то проваливалось. Единственное, что он увидел, – молодую рощицу, тот лесок, где упал Михайло. В его ушах зазвучал выстрел, похожий на сухой треск.

Только это страшное видение, которого человек всю жизнь боялся, вызвала память из своих глубин в его последнюю минуту. У него задрожало лицо.

Старик лежал, разметав руки, ловил воздух и посиневшими губами еще пытался что-то сказать. Иван, державший его голову на руках, только расслышал: «Я не…» Он почувствовал, как тело отца сразу отяжелело.

Позади чернел осенний лес. Стояли голые деревья. Шурша, опадала последняя листва. На ветви вяза, под которым вырос прикрытый листьями могильный холм, тихо села стая птиц.

Кто же похоронен в безвестной могиле под старым вязом?

…Это случилось почти шестьдесят лет назад. Проснувшись рано на рассвете, буковинское село Дымка узнало, что в рощице за хатами застрелен сын старого Жижияна – Михайло. Дымке не долго пришлось теряться в догадках, чьих это рук дело. Старик Жижиян по куску собрал несколько моргов (он и в наймы к пану ходил, и на постройке чугунки работал). Только его земли не хватало на двух сыновей. Много вражды было взращено на жалких грунтах старого Ивоники.

Заподозренный в убийстве, второй сын Жижияна, Савва, благодаря клятве, которую дали суду отец и мать, был выпущен из тюрьмы. Но село знало – брат убил брата. Из-за надела, из опасения, что отец отдаст Михайле всю землю.

Первый, кто сердцем почувствовал, кого страшная мысль ударила в самую душу, был старик Жижиян.

Из жалости к отцу потрясенная Дымка делала вил, что ничего не знает. Соседи ничем не выдавали своих догадок, но сторонились Саввы.

Все происходило молча. Молча старик отделил сына, женившегося на цыганке Рахире, молча дал ему полхаты, но с разделом поля не торопился.

Наконец Савва стал хозяином. Того, на что надеялся, он не получил – земли не хватало. Да если б теперь отец и дал ему все хозяйство, оно не обрадовало б: и земля, и хата – все в Дымке было ему не мило. Полем, улицей, по своему двору ходил он будто с петлей на шее. Все давило. Жгло чувство раскаяния. В каждом взгляде, обращенном к нему, он читал: братоубийца. Одно утешение – у Саввы родился сын. Только это и привязывало его к дому, из которого он давно задумал бежать за море. Савва мечтал быстро разбогатеть, стать хозяином, фермером, может быть даже добытчиком золота.

Пока сын вырастал, Савва втайне собирал деньги на дорогу. Однажды утром он вышел за околицу Дымки, чтобы больше сюда не возвращаться.

Уже из Канады он прислал короткую весточку: «Жив!» И надолго замолк, оборвав все связи с родной стороной. Он хотел затеряться за океаном, чтобы заново родиться на этой пусть чужой, но зато далекой земле.

В Канаде кобзарь пел:

Ой тут нашi руськi люди фарм не мають —

Лишень ходять по Канадi й роботи шукають,

Тут, в Канадi, добре бути, —

Хороше в нiй жити,

Прийде весна, бери торбу,

Йди хлiба просити.

Весна! Еще не подсохли дороги, и, хоть Савва Жижиян отправляется в дальний путь из Альберты, у него за плечами в пустой торбе только старые, стоптанные башмаки.

Словно на огне, быстро сгорели все его надежды на Канаду – и насчет фермы, и насчет богатства. Здесь новые места, да старые беды. Убив все силы, чтобы стать фермером, Жижиян в два неурожайных года разорился дотла. Голодной смерти он не боялся, так как предпочитал лучше умереть здесь, чем возвращаться назад, в Дымку.

В этих странствиях не раз перед Саввой вдали появлялась полоска реки, сверкнувшая на солнце, зеленое село, разбросанное в долине, холмистые поля, а за полями и за селом, где-то там вдалеке, шапка высоких гор.

Мираж? Нет, это не мираж. Это виделись ему родные горы. Там, за далекой далью, – родина. Чего же не сделает с человеком гнетущее чувство безнадежной разлуки с ней!

Жижиян жаждал встреч с земляками и боялся их. Первый же встреченный им в Канаде буковинец, поведав много невеселых новостей, вспомнил о том, как в одном селе за пражину земли брат убил брата. Савву ошеломило. Чем дальше, тем больше Жижиян убеждался, что тайна, от которой он бежал из Дымки, вышла за океан, будто занес ее сюда ветер с Карпат.

Свою историю, хоть и по-разному рассказанную, он сам слышал от нескольких человек. К счастью, люди не знали, кто он. Теперь Савва жил в страхе, побаивался даже своей фамилии. На расспросы тех, с кем сводила дорога, поиски работы, Жижиян отвечал уклончиво: «Земляк буковинский». Более любопытным называл своей родиной соседнюю с Дымкой Старую Жадову. Узнав от одного человека, что из Старой Жадовы ушло Америку много народу, избрал себе родиной Заставну. А вообще разговоров на эти темы избегал и, как мог, сторонился земляков.

К буковинцам за океан пришел не только слух о трагедии в Дымке (сама по себе эта история, хоть как она ни потрясала, была б забыта – в страшной борьбе за пражину земли случалось много кровавых историй) – пришла книга, врезавшаяся в память людей.

Если не считать псалтыря, Савва не имел дела с книгами. Ни в жизни, ни в мыслях Жижияна они не занимали сколько-нибудь заметного места. Но в Канаде на его пути встала книга. Ему казалось, что она преследует его по пятам. Жижиян знал о ней только понаслышке, никогда не видел ее, боялся подробно расспросить. Из книги люди узнавали его тайну. Жижияну казалось, что человека несчастней его нет на свете.